жающем человеческое достоинство, и это 
вызывало совершенно естественный протест. Не могло не играть роли и то, что 
проникающий всюду дух нового, буржуазного общества и просвещения ломал устои 
старого иерархического уклада жизни, заставлял смотреть на всех людей с единой 
точки зрения.
      Но вот что поразительно: в то же время подавляющая часть немецкого 
крестьянства и многие горожане были крепостными — и это не вызывало того 
«водопада», о котором пишет Гретц. А ведь они исповедовали ту же религию, 
говорили на том же языке и во многих других отношениях были для немецких (да и 
французских) просветителей гораздо ближе евреев, так что и тяжести их жизни 
должны были бы ярче и острее восприниматься. Таким образом, кроме указанных 
общих причин действовали и какие-то другие, определявшие именно этот особый 
объект сочувствия. Одна из них очевидна: всё усиливающееся влияние евреев на 
финансы и экономику страны и их стремление упрочить это влияние, добившись 
одинаковых прав с остальным населением. Возможности их был и действительно 
велики. В сочинении «Прусская монархия» Мирабо пишет:
      
      «Единственные торговцы и фабриканты, располагающие в прусских провинциях 
большими состояниями, — евреи. Среди них есть миллионеры».
      
      И Гретц подтверждает, что богатства евреев в Берлине далеко превосходили 
богатства христианских бюргеров. Поэтому можно не удивляться, что Мирабо, 
ненадолго посетив Пруссию, так чутко воспринял проблему еврейского равноправия: 
он был кругом в долгу у еврейских ростовщиков. Также и Лессинг, написав пьесу 
«Евреи», вскоре получил доходное место в считавшемся малочистоплотным деле по 
чеканке монеты, находившемся в руках у банкиров Эфраим. Когда же он писал 
своего «Натана», ему выдал аванс еврейский купец Мозес Вессели из Гамбурга. По 
этим отдельным штрихам можно представить себе ситуацию в более широком масштабе.
 «Лица свободных профессий» — писатели, журналисты, актёры были тогда очень 
мало обеспечены, и финансовая поддержка для них значила чрезвычайно много. Да и 
владетельные князья тоже были восприимчивы к подобным аргументам. Например, в 
начале XIX века банкир из Франкфурта-на-Майне Амшель Ротшильд уплатил великому 
герцогу Дальберту 400000 гульденов, за что тот предоставил франкфуртским евреям 
равные права с остальным населением.
      Но можно увидеть и другую причину, вызывавшую всё это движение. Всякий 
раз, как выступает идеология, враждебная традиционной, стремящаяся её 
развенчать и основать понимание жизни, исходя не из исторических корней народа 
(а, например, на логике, разуме, как в эпоху Просвещения), ей естественно 
искать союзника в том мировоззрении, которое никак, ни одной ниточкой с этими 
корнями не связано, скорее им враждебно. Его и находят в иудаизме и еврейской 
традиции. Так и во время пуританской революции в Англии возникает какое-то 
загадочное тяготение к иудаизму — чисто идеологическое, так как евреи были 
изгнаны из Англии в XIII веке. Кромвель мечтал о слиянии Ветхого и Нового 
Завета, еврейского избранного народа и пуританской общины. Пуританский 
проповедник Натаниэль Хомезиус провозгласил, что хотел бы, как раб, служить 
Израилю. Члены крайнего течения того времени — левеллеры — называли себя 
иудеями. Офицеры Кромвеля предложили ему составить Государственный Совет из 
70-ти членов, в подражание Синедриону. В парламент был внесён проекте переносе 
праздничного дня с воскресенья на субботу, а член парламента анабаптист 
Гарриссон со своей группой требовал введения Моисеева Закона в Англии.
      Если в Англии XVII века это течение не было связано с реальными 
еврейскими интересами (попытку еврейского банкира из Амстердама Монассии 
Израэля добиться переселения в Англию большой группы евреев, Кромвель отклонил),
 то в Европе XVIII века (и особенно в Германии) оба стимула действовали 
одновременно. Европейские «свободомыслящие» видели в евреях союзников в своей 
борьбе против «предрассудков старого общества», «мрака христианства», «засилия 
попов». В Германии начинается «эпоха салонов». Богатые еврейские дома 
превращаются в центры, притягивающие представителей аристократии, писателей, 
философов, актёров, проникнутые идеями просвещения. Самыми влиятельными были 
берлинские салоны Генриетты Герц и Рахель Левиной. Салоны Доротеи Фейт, 
Марианны Меир и др. пользовались несколько меньшим успехом. Здесь бывали 
аристократы, члены королевского дома, даже кронпринц, государственные деятели, 
дипломаты, учёные, писатели, философы: Шлейермахер, Фуке, Шамиссо, Шлегель, 
Александр и Вильгельм Гумбольдты. В Вене таким был салон Фанни Итциг, дочери 
банкира Итцига и жены произведённого в бароны Натана Аронштейна. Во время 
Венского конгресса у неё собирались дипломаты всех стран. В салонах возникла 
лаборатория, вырабатывавшая общественное мнение: тот, кто был своим человеком в 
этих салонах, мог рассчитывать на тёплые отзывы прессы; когда он ехал в другой 
город, его снабжали рекомендательными письмами. Здесь создавались репутации и 
устраивались карьеры. Например, из этих салонов пошла слава молодых Гейне и 
Берне. Уже в конце «эпохи салонов» Берне писал:
      
      «Удивительно, что здесь действительно только евреи или крещёные евреи 
держат открытые дома, а христиане — нет. Богатых христиан мало, а чиновники для 
этого не имеют денег».
      
      Успех этой деятельности сказался прежде всего не в завоевании евреями 
политических прав, а в быстром росте их влияния на культурную жизнь и идеологию 
общества. Немецкие школы и университеты стали открывать свои двери евреям. 
Появилась и еврейская (написанная для еврейского читателя) литература на 
немецком языке. Влияние евреев в образованном немецком обществе характеризует, 
например, то, что в 1788 году при исполнении «Венецианского купца» знаменитый 
тогда актёр Алек начал с пролога, в к