ает печали и скорби». После реплики противоположного содержания: «Женщину 
не хочу я любить» – раб столь же убедительно рисует все опасности и муки, 
которые приносит любовь: «Не люби, господин мой, не люби. Женщина – яма, 
западня, ловушка, женщина – острый нож, пронзающий горло мужчины». Господин 
заявляет о своем желании почитать богов и исполнять для них все установленные 
обряды. И раб кивает согласно: «Почитать богов – благо». Но господин утверждает 
обратное: «Не хочу я приносить жертвы богам», – и раб саркастически 
подтверждает: «Не приноси, господин мой, не приноси. Ведь совершением 
жертвоприношений ты не приучишь богов, будто собак, следовать твоим желаниям». 
Концовка этого произведения – неожиданная и сильная. Убедившись в том, что все 
в мире относительно и обо всем с равным правом можно сказать и «да» и «нет», 
господин восклицает: «Я хочу убить тебя, раб мой», – ожидая, оправдает ли раб и 
это желание. Но раб отвечает кратко: «Воистину, проживет ли мой господин три 
дня после меня?» Современные историки, склонные к вульгаризации, полагали, 
будто бы речь здесь идет об угрозе восстания рабов или раб предупреждает, что 
без него хозяина некому будет кормить. Но смысл этой концовки, конечно, в 
другом. Он значительно глубже: человек смертен, и хозяин мало чем отличается от 
раба. Раба можно, конечно, убить, но и хозяину не избежать неизбежного.
      Именно в это время в Передней Азии (как и на всем Ближнем Востоке) 
складывается если не философия, то философствование. Появляется литература 
древневосточной мудрости – сборники притч, афоризмов, назидательных рассказов, 
в центре которых стоят проблемы личной морали, справедливости, жизни и смерти, 
страстей и страхов человеческих. «Книги премудрости» создаются на различных 
языках и легко переходят из одной культуры в другую. Арамейские и сирийские 
тексты подобного рода позднее окажут значительное воздействие на греческую 
(эллинистическую), а затем и на арабскую литературу. Истоки же самой арамейской 
(как и древнееврейской) традиции можно найти в тех строчках, которые 3 тысячи 
лет назад вавилонский писец выдавливал концом тростниковой палочки на мягкой 
глиняной табличке.
      Так, в клинописном сочинении «О безвинном страдальце» проводится мысль, 
что воля богов непостижима. Праведник говорит: «А ведь я постоянно возносил 
молитвы, мне молитва – закон, жертва – привычка, песнопенья святые – мое 
наслажденье!» Он жалуется на судьбу: «На меня ж, бедняка, налетела буря, злая 
болезнь надо мною нависла… Растут невзгоды, а истины нету! Только начал я жить 
– как прошло мое время!» Общая идея произведения – «Кто же волю богов в небесах 
постигнет? Бога пути познает ли смертный?» – напоминает знаменитую библейскую 
«Книгу Иова».
      «Железный век» 
      I тысячелетие до н. э. вошло в историю как эпоха «железного века». 
Собственно говоря, судя по археологическим данным и упоминаниям в письменных 
источниках, железо было известно значительно раньше. Но лишь на рубеже II и I 
тысячелетий до н. э., а в некоторых районах и несколькими столетиями позднее, 
произошли качественные изменения в экономике и общественных отношениях, которые 
позволяют говорить о начале новой эпохи. Первоначально железо применялось 
значительно реже, чем медь, поскольку добыча железной руды, выплавка и 
обработка железа требовали более сложной технологии. К тому же обычное железо, 
сильно подверженное коррозии, не имеет существенных преимуществ перед такими 
мягкими металлами, как медь и бронза (сплав меди с оловом). Лишь изобретение в 
IX–VIII вв. до н. э. закалки металла (получение «стали») показало его настоящие 
достоинства.
      Едва ли не главное преимущество железа заключалось в том, что его руда 
встречается в природе значительно чаще, чем медь и олово, а потому этот металл 
смог найти широкое применение. Бронза, использовавшаяся во II тысячелетии до н.
 э., оставалась металлом дорогим, «аристократическим», железо – намного 
«демократичнее». И потому лишь с массовым изготовлением железных предметов – 
боевого оружия, орудий труда – начинается настоящий век металлов, а каменные 
ножи, скребки, костяные шилья и т. п. практически выходят из употребления.
      Использование в быту металлических изделий – железных орудий труда – 
способствовало индивидуализации хозяйства. Можно сказать и наоборот: стремление 
к индивидуализации хозяйства стимулировало потребность в орудиях труда, 
изготовленных из железа. Следствием этого стало бурное развитие частной 
собственности – прежде всего на землю, разделение больших патриархальных семей, 
ослабление общинно-родственных связей. Углублялось имущественное расслоение, 
долговая кабала перерастала в настоящее рабство. Ломался традиционный уклад 
жизни, население становилось более мобильным, в том числе и в социальном плане. 
Речь, идет, с одной стороны, о смене занятий и социального статуса, с другой – 
об освоении и колонизации новых территорий, создании новых социальных 
институтов.
      Особо следует отметить, что в эпоху «железного века» бурно растут города, 
причем городские жители по быту, занятиям, хозяйственному укладу все больше 
отличаются от сельского населения. Часто социальный статус горожанина 
предусматривает определенные привилегии. Деревенские общины порой 
представляются такими территориальными образованиями, главными функциями 
которых является организация сбора налогов и контроль за выполнением 
повинностей.
      Железный топор, кирка и лопата давали совершенно новые возможности 
земледельцам. Поэтому в I тысячелетии до н. э. наблюдаются хозяйственное 
освоение целинных земель, широкая вырубка лесов, сооружение каналов в гористой 
местности. Численность населения отдельных стран Древнего Востока бурно растет 
и, таким образом, меняется соотношение сил между регионами. Для использования 
технологий железного века жизненно важной становится близость к источникам 
сырья – залежам руды, а также доступность дерева для выплавки металла