-ды, нанесшие оконча-
тельный удар по дехканской аристократии, ни другие завоеватели никогда и 
не помышляли посягнуть на привилегии другого высшего слоя мусульман-
ского общества: улама и суфийских шейхов (Бартольд, 1963: 369—371). В 
Китае ученые-бюрократы пережили всех завоевателей. Все династии коче-
вого происхождения рано или поздно обнаруживали, что для управления 
этой страной бюрократия была незаменима. Поэтому им приходилось пола-
гаться на ее помощь. Даже монголы в Китае в конце концов возродили ста-
рую конфуцианскую экзаменационную систему. 

Похоже, что изменения в политических структурах и институтах, вы-
званные кочевыми завоеваниями, нередко были менее кардинальными, чем 
это иногда предполагается. Такие государственные деятели, как Назим 
ал-Мульк, Рашид ад-Дин, Елю Чу-цай или андалузские секретари Альмо-
равидов, символизируют ограничения, которые испытывали новые прави-
тели, вынужденные принять или приспосабливаться к административным 
моделям, существовавшим в завоеванных ими оседлых государствах. В 
этой связи соблазнительно напомнить Макса Вебера (1978: 368), полагав-
шего, что капиталистическое развитие в доиндустриальных империях было 
убито их бюрократиями. 

Проблема инноваций в государствах, возникших в результате кочевых 
завоеваний, является столь же важной, как и опреде- 

 



Кочевники в истории оседлого мира 469 

ленная преемственность политической традиции и практики. Очень 
важно установить, в какой мере победоносные кочевники вводили новые 
политические институты в завоеванных ими странах, и какова была 
судьба этих институтов в долговременной исторической перспективе. Не 
менее важно исследовать, происходил ли в таких случаях синтез коче-
вых институтов с оседлыми. 

Как бы ни оценивать уровень развития евразийских кочевников, 
они имели собственную и весьма своеобразную политическую культуру. 
Они могли казаться варварами своим оседлым современникам, но на 
самом деле эти «варвары» были весьма изощренными в политическом 
отношении. Достаточно сослаться на ряд концепций и институтов, ко-
торые на протяжении многих веков имели широкое распространение в. 
евразийских степях. К их числу относятся представления о харизме и 
божественном мандате на правление, данном избранному Небом роду 
(Rachelwitz, 1973; Golden, 1982); специфические модели правления 
(включая двойное царствование); развитая имперская титулатура и им-
перский символизм (Allsen, 1997); понятие о коллективном суверените-
те, согласно которому государство и его подданные принадлежали не 
индивидуальному правителю, а всем членам правящего рода в качестве 
их корпоративной собственности, а также соответствующая удельная 
система; специфические модели наследования власти, основанные на 
различных вариантах ее коллатеральной ротации и принципе старшин-
ства внутри правящего рода; патримониальный вид правления, подра-
зумевавший распределение различного рода богатств среди вассалов, 
сторонников и даже рядовых кочевников, и некоторые другие концеп-
ции. Представляется, что в той форме, в которой они существовали до 
завоеваний, эти концепции не оказывали серьезного влияния на полити-
ческую культуру оседлых государств. Лишь в условиях, созданных за-
воеваниями, некоторые из них, например, легитимация верховной вла-
сти или понятие о коллективном суверенитете, могли быть навязаны 
покоренным странам, но обычно без долговременного эффекта. 

Не менее, если не более важным, чем вопрос о политическом син-
тезе, является другой вопрос: приводили ли завоевания кочевников к 
серьезным изменениям в формах землевладения и зе- 



Послесловие к третьему изданию 470 

мельной собственности в покоренных странах, или, иначе говоря, приводи-
ли ли они к возникновению новых форм, порывавших с прежней практи-
кой? Хорошо известно, что во многих регионах и в различные историче-
ские эпохи аристократия кочевников, или правящие элиты коче-
вого происхождения, становились земледельческими элитами осед-
лых обществ. Это случилось, например, с гуджаратами в ранне-
средневековой Индии. В Центр