ьма ненриглндном свете), и 
само имя героем может восходить к финикийскому языку [398, т. 1, с. 490— \\Ц \. 
Учитывая, что в нерипле Псе в до-С кил ак а (109) имя Фи- 201
лена упоминается в единственном числе, можно считать, что существовало два 
варианта рассказа об этом событии [106, с. 86, прим. 15; 107, с. 21]. 
Таким образом, мы видим, что пуническая историография была достаточно 
разработана. Ее нельзя сводить к произведению какого-либо одного автора. Разные 
варианты преданий об основании Карфагена и о подвиге Филенов (или Филена) 
говорят о существовании различных версий. Однако, как кажется, можно все же 
огфеделить основную черту пунической историографии. Для. этого снова обратимся 
к произведению Трога в сокращении Юстина. Известно, что, сокращая труд Трога, 
Юстин, автор уже достаточно поздний, сохранил общую канву повествования, 
относительно же подробно он нересказывал содержащиеся у Трога сообщения о 
сверхъестественных событиях, вмешательстве божественных сил в жизнь людей и 
государств, о всяких чудесах и поражающих воображение фактах [261]. Практически 
ничего подобного в изложении карфагенской истории нет. Даже рассказ об 
основании города, несмотря на наличие в нем некоторых легендарных подробностей, 
в достаточной степени реалистичен й . 
Если сравнить этот рассказ с сообщением Страбона об основании Гадеса ( III , 5, 
5), разница бросается в глаза. По Страбону, Гадес был основан финикийцами по 
велению оракула, и именно в том месте, где жертвы оказались благоприятными. 
Иначе рассказывается об основании Карфагена. Ни Юстин, ни другие авторы ничего 
не говорят о вмешательстве богов (см. выше). Совершенно ясно, что если бы о 
таковом было что-нибудь упомянуто Трогом, то его эпитоматор обязательно 
сохранил бы это упоминание, как он делал в других местах своего сокращения. 
Саллюстий, рассказывая о финикийской колонизации в Африке ( lug . 19, 1), также 
приводит только реалистические, «земные» причины этого явления: увеличение 
населения в метронолии, жажда власти, возбуждение нретендснтами на власть 
плебса и других людей, жадность к новизне. Можно, таким образом 3 от-метить, 
что, отнеся походы и смерть Мелькарта к «доисторической» эпохе, пунические 
историки затем говорили уже только о чисто «земной» стороне истории, не 
допуская вмешательства потусторонних сил в ее процессы. Следовательно, 
карфагенскую историографию можно считать рационалистической. 
Если мы сравним изложение истории Карфагена в сообще- 
Нельзи согласиться с еще порой высказываемым мнением, что вся история бегства 
основательницы города и покупки ею земли у ливийцев — это вымысел позднего 
времени (см., например, [179, с. 14 J ). Все свидетельствует об историч-202 
ности и пуническом происхождении сказания.
чип Юетина и в меньшей степени других авторов, например, ' шторическими книгами 
Библии, то увидим существенную рп.пшцу: в последних чувствуется постоянная 
оглядка на поту- 
•  троипий мир, бог все время вмешивается в дела Израиля и Пуды (ср. [19, с. 
145 — 260]). Тесная связь земных и небесных 
•  моитий, постоянное взаимодействие естественной и сверхъесте-" минной сфер, 
вмешательство богов в земную жизнь было характерно и для месоиотамской 
историографии [311, с. 191 ]. Это i рпшкчше с исторической традицией соседей 
финикийцев показывает, что рационалистичность карфагенской историографии не 
может происходить непосредственно с Востока. Возникла иии, по-видимому, под 
греческим влиянием. 
Однако было бы преувеличением считать, что рационалистическое направление 
исчерпывало всю пуническую историографию. Оно было, видимо, господствующим, но 
едва ли единственным. Должна была существовать и другая линия, теснее связанней 
с традиционными воззрениями. Остатком такой традиции 
¦ шляется, как кажется, сообщение Плиния ( XVI , 216) о том, что 
с храме Утики кедровые балки сохраняются со времени основа 
нии города. Это предание можно сравнить с аналогичным упо 
минанием Силин Италика ( III , 17 — 20) о деревянных балках 
и тдитанском Гераклейоне, несменяемых якобы со времени 
шииикновения храма. Такие предания могли быть связаны 
г ролью, которую в ханаанейских культах играли остатки 
нернопачального святилища. Поэтому возможно, что в упомина 
нии Плинием этой подробности сохранилось храмовое преда 
ние Утики. 
Не исключено, что след «мистического» нанравления традиции обнаруживается в 
вергилиевской «Энеиде», в которой при тем сходстве с преданием об основании 
Карфагена, переданным U >етином и Тимеем, содержится важная подробность, 
противоречащая «реалистическому» рассказу этих авторов: явление Ди-дипе 
(Элиссе) призрака ее убитого мужа, который не только открыл вдове закопанный 
клад золота и серебра, но и убедил ее Лежать из Тира (1,353—360). Перед нами — 
вмешательство • потусторонних сил», полностью отсутствующее, как мы видели, II 
рационалистической историографии 9 . 
IV сожалению, нам неизвестны имена пунических историков. )!ииди ( v . Xapcov ) 
называет имя одного карфагенского историки - Харона. Он мог быть 
эллинизированным пунийцем или цн'ком, жившим в Карфагене. Однако к той 
историографии, о которой мы говорили, он отношения не имеет: по словам 
г| Нельзя, разумеется, исключить возможность, что весь этот рассказ — 
1Г,к>Г>ргтрние автора «Энеиды». . 203
лексикографа, Харон Карфагенский написал сочинения о тиранах, о знаменитых 
мужах (в четырех книгах) и о женщинах (также в четырех книгах). Какую долю в 
з^их произведениях составлял карфагенский материал, неизвестно 10 . 
Основой для пунийских историков кроме народных сказаний могла быть1 
документальная литература. Различные карфагенские деятели"~составляли, 
т*-*идалшщ^,,отчеты, которые могли храниться в архивах шнг-в--вхде"~на д п «с ^ 
йп втгетйвст»??>ея"В-*уо- м^х--(*в^жПШГО7^*т5л г атвдвх>н©е?ь божеству). 
Карфаген заключал различные договоры и вел оживленную внешнеполитическую 
деятельность, что также должно было отразиться в документах.] До наших дней 
дошло несколько договоров, которые заключал* Карфаген с Римом. Правда, текст