ее широкий смысловой контекст и трактовать его как «своего рода 
изобразительный эквивалент магической формулы, обеспечивающей благополучие, и 
прежде всего умножение скота» [Раевский 1985: 195]. Центральная в «верхнем» 
фризе композиция (два скифа с овчинной рубахой) трактуется как семантически 
связанная с «той же идеей плодородия и процветания» [Раевский 1985: 196] на 
основе достаточно широких параллелей с трактованными в духе прокреативной 
магичности римскими, хеттскими, греческими и славянскими ритуалами и 
фольклорными текстами.
    «Нижний/внешний» фриз, заполненный по преимуществу сценами терзания или 
погони, трактуется через посредство базисного
    
22

В  Мыхаилин   Тропа 1вериных с юн

для всей работы «толкования мотива терзания в искусстве Скифии как 
метафорического обозначения смерти во имя рождения, как своего рода 
изобразительного эквивалента жертвоприношения ради поддержания установленного 
миропорядка животные, терзаемые в нижнем регистре, погибают для того, чтобы 
произошел акт рождения, воплощенный в образах верхнего регистра» [Раевский 1985 
  191]
    Дальнейшая логика исследования очевидна, если исходить из не потерявших и 
по сию пору позиций в отечественных гуманитарных науках тартуско-московских 
структурно-семиотических моделей Впрочем, именно желание во что бы то ни стало 
привязать семантику того или иного образа к базисной для этой школы структурной 
модели и подрывает изнутри единство авторской схемы анализа
    Центром композиции становится, естественно, мировое древо, представленное в 
пекторали центральным, растительно-орнаментальным фризом (аналогия 
подкрепляется вплетенными в орнамент изображениями птиц, характерных обитателей 
верхней трети мирового древа') Основанием для такого прочтения центрального 
фриза является также то обстоятельство, что этот «побег» «служит главным 
организующим элементом, связующим верхний и нижний фризы (iesp верхний и нижний 
миры), что соответствует функции мирового древа» [Раевский 1985 200] Почему в 
данном случае мировое древо организует пространство в горизонтальной плоскости, 
причем верхний и нижний миры размещены от него по обе стороны, а птицы, которые,
 по логике вещей, должны быть привязаны к верхней части дерева, явно тяготеют к 
его середине (если и вовсе не к корням — при том что в центре «растительного» 
фриза расположена пальметта, из которой, согласно Д С Раевскому, «произрастает 
растительный побег» [Раевский 1985 201]), автор не объясняет
    Другим претендентом на роль мирового древа становится вертикальная ось 
композиции, организующая, с точки зрения автора, ряд символических изображений 
согласно все той же традиционной трехчастной логике В этом случае образы, 
помещенные в центре каждого фриза, организуются автором вокруг центральной оси 
таким образом, чтобы их смысл так или иначе отвечал месту каждого в 
соответствующей «части» мирового древа Так, самым «верхним» образом оказывается 
висящий над головой одного из полуобнаженных скифов горит с луком Автор 
замечает по этому поводу, что
       « одни из которых клюют кн ветви а другие - нет как известно ло 
традиционный мотив связанный в ин-тоиранскоч мире с мировым древом > (Раевский 
1985  2001
      
Скифы

23

    ...вполне обычным является изображение лука, висящего в ветвях дерева, 
которое обладает достаточно явными чертами, позволяющими характеризовать его 
как мировое. Стабильность такого размещения делала даже изолированное 
воспроизведение этого мотива достаточно легко прочитывающимся знаком, 
символизирующим мировое дерево и, в частности, маркирующим верхнюю его зону.
[Раевский 1985: 200)
    Основанием для именно такой трактовки висящего в ветвях лука послужили 
композиции на пряжках из Сибирской коллекции Петра I и на золотой пластине из 
Зубова кургана, где изображена сцена смерти (сна?) персонажа под деревом. В 
ветвях и в том и в другом случае действительно висит лук; однако, на наш взгляд,
 это обстоятельство отнюдь не является достаточным основанием для строгой 
привязки лука к верхней части мирового древа, поскольку в данном случае речь, 
вероятнее всего, идет об иллюстрации какого-то конкретного эпического и/или 
ритуального эпизода [Грязнов 1961: 22]. К тому же автор странным образом не 
учитывает другого, точно такого же горита, помещенного в той же, центральной, 
части верхнего фриза пекторали и откровенно лежащего на земле1. Если одежда из 
овчины, трактуемая автором как маркер серединной части мирового древа, 
действительно является таковым, то, во-первых, лук в этом случае автоматически 
утрачивает строгую привязку к «верху», а во-вторых, мировое древо на этом 
должно и закончиться, не распространяясь на два «нижних» фриза, — чего в модели 
Д.С. Раевского не происходит.
    Для трактовки следующего по порядку (сверху вниз) образа овчинной рубахи 
автор первым делом ссылается на давно уже имеющие для мифоведения сугубо 
исторический интерес взгляды А.Н. Афанасьева. Впрочем, даже если действительно 
принять возможность соотнесения овчины (или золотого руна) с серединной частью 
мирового древа, то ситуации это нисколько не облегчает. Помим