рного шока. Рыцарь, профессиональный конный боец, становится 
представительным символом правящего сословия, символика власти теснейшим 
образом переплетается с символикой
        1 Битва при Леньяно в 1176 году, где пешие горожане из Ломбардской лиги 
сдержали прямую атаку тяжелой конницы Фридриха Барбароссы, стала в этом 
отношении всего лишь первой ласточкой, воспринятой во многом как курьез. После 
появления на поле боя в XIII и XIV веках фламандских городских и швейцарских 
крестьянских пеших отрядов, вооруженных «длинным» древко-вым оружием, 
специально предназначенным для борьбы с тяжелой кавалерией, а тем более после 
изобретения пороха и активного введения в военный обиход артиллерии и ручного 
стрелкового оружия, шутки кончились. Однако аристократический «кавалерийский» 
миф просуществовал в Европе вплоть до Первой мировой войны, когда вопиющая 
анахроничность конницы вступила в слишком явное противоречие с новыми, 
промышленно-тоталитарными методами ведения войны. Эпическая фигура всадника 
ушла с европейских полей сражений, задержавшись еще на некоторое время на 
восточных окраинах Европы — вроде Польши или Советской России. Впрочем, на 
смену «кавалерийскому» мифу мигом пришел другой, не менее действенный, но 
связанный уже со «стальными конями» (хтонические коннотаты которых подкреплены 
еше и неживой, металлической их природой)
    
116	В. Михаилин. Тропа звериных слов
всаднической, и даже металлические памятники королям и полководцам (героям!), 
устанавливаемые на городских площадях, обретают однозначно прочитываемую 
кодировку, связанную с позой коня. Конь, у которого все четыре ноги стоят на 
постаменте, несет на себе всадника, который умер в своей постели; если конь 
поднял одну переднюю ногу, значит, всадник был ранен в сражении; вздыбленный 
конь означает гибель всадника в бою (с видимым акцентом на «атональности», 
«скорости» смерти как показателе, повышающем героический статус). Что, кстати, 
в очередной раз выводит нас на упомянутую базисную смысловую связку «судьба — 
скорость — смерть — конь».
    Именно благодаря ей стандартной метафорической парой коня в индоевропейской 
традиции становится птица — как в случае с Дариевым толкованием скифского 
послания или с многочисленными в индоевропейских культурах крылатыми и 
летающими конями1. Крылатые «духи смерти», будь то иранские фраваши или 
скандинавские валькирии, суть вполне логичный «скоростной» дубликат коня, и 
крылья в данном случае суть всего лишь простейший возможный маркер скорости (ср.
 крылатые сандалии Гермеса и Персея в греческой традиции). Напомню кстати, о 
том, что сцена терзания коней грифонами является самой «динамичной» во всем 
нижнем фризе, а значит, и во всей пекторали. Крылатостьже как признак 
откровенной «потусторонности» выводит нас на следующего персонажа анализируемой 
сцены терзания, а именно на грифона.
6. ИНТЕРПРЕТАЦИЯ КОНКРЕТНЫХ ОБРАЗОВ: ГРИФОН
6.1. Общие соображения
    Очевиднейшей характеристикой грифона — отличающей его от всех приведенных 
выше персонажей «звериного стиля» — является его откровенно химерическая 
природа. Дискуссии на тему о том, насколько близко скифы могли быть знакомы со 
львами и другими кошачьими хищниками, не отменяют самого факта существования 
львов в природе, в том числе и в границах иранского ареала. Грифон же, в 
традиционном скифском варианте составленный из
         1 И далее, вплоть до гоголевской птицы-тройки, везущей по русским 
до-poiavi хтонического Чичикова-психопомпа с его несуществующим имением в 
скифской причерноморской степи, населенным скупленными по дешевке мертвыми 
душами.
    
Скифы

117

львиного (или шире — кошачьего) туловища, орлиных крыльев и орлиной же 
(стилизованной) головы на длинной «драконьей» шее с выраженным зубчатым гребнем,
 представляет собой недвусмысленную хтоническую химеру. В случае же с 
пекторалью из Толстой Могилы эта явная хтоничность грифона, выделяющая его из 
общего ряда «настоящих» хищников, лишь подкрепляет догадку о том, что в 
центральной для нижнего фриза сцене терзания коня речь идет о символической 
смерти воина, обретающего очередной воинский статус путем ритуально значимого 
«погружения» в смерть в ходе «балца». Троекратное повторение сцены в таком 
случае означает «завершенность послужного списка», максимально высокий воинский 
статус, достигнутый воином, прошедшим, согласно высказанным выше гипотезам, все 
три «балца»: собачье-заячий (юношеский), львино-олений («унтер-офицерский») и 
пардо-каба-ний («офицерский»).
    На этой гипотезе, подтвержденной всем предшествующим ходом рассуждений, 
можно было бы и остановиться — в том, что касается трактовки нижнего фриза 
пекторали. Однако сама по себе фигура грифона в скифском изобразительном 
искусстве является столь распространенной и значимой, что требует, на наш 
взгляд, отдельного комментария, который может пролить дополнительный свет и на 
причины использования именно этого зооморфного символа в качестве маркера 
«инициационной смерти».
    Грифона, как существо «составное», имеет смысл комментировать «по частям», 
поскольку каждая из составляющих имеет — как мы это уже выяснили в отношении 
крыльев и кошачьей породы — самостоятельную систему означаемых. Тем более что 
возможность и даже необходимость именно такого подхода диктует сама с