в рождественской и мае 1еинчнои
обрядное1 и
    
88

В  Михаилин   Тропа звериных слов

более весомые основания — и сезонная смена социальных ролей, имеющая в 
евроазиатской степной зоне давние и устойчивые традиции, как представляется, 
нам таковые дает.
    Само существование «стаи», альтернативной кровнородственным семейным 
группам и состоящей из не родственных друг другу по крови индивидов, 
объединенных тем не менее общими (временными!) интересами и общим (временно!) 
движимым имуществом, представляется возможным только в том случае, если данная 
общность объединяется системой ритуалов, создающих — опять же на время! — 
прочную структуру связей, приравненных к кровным. Эта общность должна иметь 
свой, четко выделенный из «бытового» пространства «язык», группу символических 
кодов, позволяющих индивиду «переключиться» с одной («летней», «семейной») 
поведенческой модели на другую («зимнюю», «ватажную») При общем широком 
«интернациональном» характере зимних пастбищ и зимних способов существования 
этот символический язык должен быть максимально общедоступен и общепонятен (как 
мы это наблюдаем на примере «языка жестов» североамериканских степных племен 
или на примере евроазиатского конгломерата «звериных стилей»1).
    Нарисованная гипотетическая модель «оседло-кочевого» быта срубников имеет, 
на мой взгляд, достаточно много общего с теми сведениями, которые дошли до нас 
о скифах (а также о киммерийцах и сарматах). Особенно если учесть тот факт, что 
упомянутые «этносы» времен классической и поздней греческой античности занимали 
те же самые степные (и — лесостепные!) ландшафты, что и предшествовавшее им 
«срубное» население, которое, вполне ве-
         1 В этой связи имеет смысл особо рассмотреть группу «птичьих» образов, 
крайне популярных в индоевропейских звериных стилях вообще и в скифском в 
частности (птицы представлены в том числе и в двух фризах пект орали из Толстой 
Могилы) Сезонная сцепленность меридианальных (осенних и весенних) откочевок с 
«параллельными» перемещениями крупных масс перелетных птиц не моит не быть 
замечена и осмыслена Свидетельств подобною осмысления сохранились в целом ряде 
индоевропейских и смежных традиций Ср с традиционным историческим названием (и 
самоназванием) ирландских солдат-наемников («дикие гуси»), функции перелетных 
птиц (кукушка, лебедь, утка) в русской и др фольклорных традициях и т д 
«Птичий» образ женских «духов-посредников» между живыми и мертвыми (фраваши, 
валькирии, фюль-гьи и т д ) также, на мой взгляд, тесно связан с данной 
символической системой Сезонные откочевки за пределы «своей» земли не могли не 
восприниматься как своею рода «экскурсии в зону смерти» Какой член этой 
семантической пары («пгицы»-фраваши и «перелетные птицы/учасшики откочевок») 
дал первичный, а какой — вторичный символический смысл, для нас сейчас не 
слишком важно, пока просто отметим сам факт наличия подобной устойчивой связи  
Подробнее об этом - в «птичьей» i таве данного раздела
    
Скифы

89

роятно, могло дать весьма существенную часть генофонда будущих степных варваров.

    О роли овладения навыками верховой езды в радикальной смене системы 
балансов между «летними» и «зимними» способами жизни в степной зоне я скажу 
чуть позже, в главе, посвященной коню как животному, крайне важному в 
символическом ряду пек-торали из Толстой Могилы. Пока же заметим следующее. С 
поразительным постоянством индоевропейские кочевые культуры, приходящие в 
Северное Причерноморье одним и тем же маршрутом — через Волгу и Прикаспийскую 
низменность, — демонстрируют одну и ту же логику развития. Они появляются на 
исторической арене как «чистые» кочевники, уничтожая и вытесняя противостоящие 
им культуры, сочетающие признаки оседлости и номадизма (скифы — киммерийцев1, 
сарматы — скифов, а еще позже новые, неиндоевропейские кочевые орды — 
полуоседлых сармато-аланов), и через несколько веков меняют способ 
существования, «присваивая» бывшую чужую землю, укореняясь на ней и сохраняя 
кочевые навыки только как часть своего нынешнего образа жизни.
    Не логично ли будет предположить, что каждая очередная «чисто кочевая» 
культура возникает в одной и той же культурной зоне (условно говоря, в зоне 
«интернациональных» зимних пастбищ)2 и расширяется затем в сторону наиболее 
богатых и привлекательных территорий, воспринимаемых очередной «стаей» как 
вожделенная зона изобилия. Однако, присвоив эту зону изобилия и поначалу 
потребляя ее на привычный «волчий» манер, «стая» не может со временем не начать 
воспроизводить те социальные модели «взросления», которые изначально заложены в 
«социальной программе» составляющих ее индивидов. Кочевая элита может сколько 
угодно «отрабатывать» сугубо маргинальную дружинно-воинскуто номади-ческую 
идеологию, однако с поразительным постоянством сбивается на «старшие» модели 
поведения. Она принимается хоронить
         1	Сохраненный у Геродота сюжет о «самоубийстве киммерийцев» перед
лицо