появление пиктографии формализующейся далее в звуковую изи идеографи ческую 
письменноеib одним из вариант» подобною развития1
    
46

В  Михайлин   Тропа звериных слов

взаимоисключающих тенденций [Хазанов, Шкурко 1976: 49]. Там, где раннему 
скифскому мастеру, усвоившему способы изображения культовых животных по 
ближневосточным образцам (или непосредственно от захваченных в переднеазиатском 
походе мастеров), хватало для «изображения судьбы» одного-единственного оленя с 
подломленными ногами или свернувшегося кольцом кошачьего хищника, поздний 
мастер выстраивает целый декоративно-орнаментальный шедевр с вписанными друг в 
друга геометризованными частями животных — или, «на греческий лад», 
последовательность реалистически трактованных сюжетных сцен.
    С этой точки зрения в составляющих нижний фриз пекторали из Толстой Могилы 
сценах терзания бессмысленно выделять какой-то один ряд (терзающие хищники или 
терзаемые травоядные), чтобы связать его в дальнейшем с теми или иными 
«тотемистически обоснованными» качествами, будто бы переходящими от 
изображаемого зверя на человека, носителя изображения (стандартная мотивация 
«звериного стиля» в отечественных, да и не только отечественных, работах). 
Хищник и травоядное составляют здесь ри-туально-магистическое смысловое 
единство, связанное с тем или иным конкретным, приобретенным носителем текста 
возрастным и социальным статусом, то есть с конкретной «судьбой»1. В скифском 
искусстве с удивительным постоянством встречаются одни и те же сочетания 
хищного и травоядного участников «терзания». Так, заяц есть принципиальная — и 
единственно возможная — добыча пса и/или волка. Кошачьи хищники, напротив, в 
сочетании с зайцем не встречаются, но зато они «охотятся» на крупную копытную 
дичь (прежде всего на оленей, далее по частоте встречаемости идут дикие козлы, 
лоси, вепри)2. Терзание лошадей (и людей!) есть
         1	Мысль, по сути, не такая уж и новая, если соединить представленную
здесь трактовку нарратива и «судьбы» с многочисленными существующими в
европейской традиции (от Ге[еля до Жирара) трактовками жертвоприношения
как смыслового единства жертвы и «жрущего»
         2	Данное обстоятельство можно было бы объяснить «бытовыми» мотива
ми — скажем, тем, что для крупного кошачьего хищника заяц и впрямь не
добыча, а вот крупное копытное — добыча законная Проблема состоит в том,
что в евро-азиатских степях и лесостепях крупный кошачий хищник вроде тиг
ра или льва был, по меткому замечанию того же Д.С Раевского, «по преиму
ществу баснословным, почти фантастическим животным, чуждым знакомой и
привычной фауне» [Раевский 1985 112], о том, чем питаются львы, скифы
М01ЛИ знать разве что понаслышке (впрочем, и грифон гакже не был в озна
ченный период сгандаршым представителем причерноморской фауны, что не
мешало скифам обильно «скармливав» ему оленей, лошадей и людей) А вог
вполне эндемичная лесостепной зоне рысь — самый крупный из здешних хищ
ников — зайцами питается гораздо чаще, чем те же волки, для коюрых, осо
бенно в зимний период, крупные копышые суть вполне привычная еда К тому
    
Скифы

47

по преимуществу привилегия грифонов— существ откровенно фантастических и 
комбинаторных, которых уже хотя бы в силу этого следует характеризовать как 
персонажей повышенной семантической емкости Распространены также и сцены 
терзания грифонами оленей и козлов, однако кошачьи, нападающие на лошадь, 
насколько мне известно, не зафиксированы1.
    Стоит, пожалуй, отметить и еще одно обстоятельство, человек может быгь 
представлен в любой из перечисленных систем, причем и в аранжировке образа 
человека также есть свои закономерности. Так, для зоны собаки/зайца и для зоны 
парда/оленя человек практически неизменно выступает в роли охотника, хищника, 
«терзающей» стороны, причем в паре с лошадью2. В «зоне грифона» же как человек, 
так и лошадь — неизменная «добыча».
    С представленной здесь точки зрения традиционный структуралистский подход к 
интерпретации сцен терзания исходя из «базовых» «общекультурных» дихотомий 
(верх/низ, мужское/женское, космос/хаос и т.д.) выглядит не чем иным, как 
попыткой аллегорически-рационалистической мифологизации архаического текста, 
что чаще всего приводит к необходимости откровенной подгонки материала под 
концепт. Последняя операция в пределах структурно-семиотических моделей проста 
донельзя: поскольку в пределах
же, если останавливаться на бытовых мотивациях, пришлось бы предположить если и 
не «реальность грифонов», то, по крайней мере, возможность того, что орлы 
нападают (сами по себе, а не в контексте насквозь ритуализованной «соколиной» 
охогы с беркутом) на крупных копытных, что абсурдно Мотивации изобразительных 
сцеп, имеющих ритуальную семантику, должны, на мой взгляд, в самую последнюю 
очередь соотноситься с мотивами бытового характера, да и те всегда имеет смысл 
подозревать в сугубо ритуальной смысловой наполненности
         1	Зато есть «обратный вариант» на ритуальном котелке из кургана Соло-
ха изображены сцены нападения конных скифских юношей, находящихся в
откровенно «песьем/волчьем» статусе (под двумя конными фигурами помеще
ны откровенно комментирующие их фигурки псов), на кошачьих хищников
При этом кошачьи выступают в стандартной скифской паре — один с тривой,
другой без гривы При