икакого отношения к культам плодородия1) были бы так же неуместны в 
трагедии, как и нарочито «непристойный» костюм комедийного актера; публичные 
скабрезные шутки над согражданами (и даже над богами!), будь они исполнены в 
«официальной» обстановке, повлекли бы за собой весьма серьезные последствия для 
автора и исполнителей. Однако зритель, пришедший на комедию, оказывался 
включенным в ту же «юношескую» культурную зону, что и участник дружеской 
попойки: доколе здешние эксцессы не выходили за установленные временные и 
пространственные ограничения, прямой угрозы «серьезным» институциям (от 
общественного и космического порядка до личного статуса участников) они не 
содержали.
    Есть и еще одна небезынтересная закономерность: количество откровенных сцен 
в афинской вазописи резко идет на убыль примерно с середины V века до н.э. Это 
происходит одновременно с фактическим превращением Афин в своего рода империю, 
с централизацией и профессионализацией государственных структур, с появлением 
невиданных доселе финансовых возможностей и с постепенным освобождением целой 
социально-возрастной категории населения, а именно детей афинской знати, от 
тотальной детерминированности жизненных стратегий законами полисного и 
кланового общежития. То обстоятельство, что многие решения государственного 
уровня «советом министров» Перикла принимались в доме у гетеры, не могло не 
вызывать у традиционалистски ориентированной части населения ощущений, близких 
к культурному шоку — вовсе не в силу категорического неприятия самого института 
гетер, но в силу принципиальной, действительно граничащей с богохульством 
несовместимости статусной зоны, в которой должно принимать такого рода решения, 
с неотъемлемой от самого понятия «дом гетеры» фривольной атмосферы 
«мальчишника». Следующее поколение — поколение Алкивиада — идет в этом 
отношении еще дальше.
    «Праздность» и «праздничность» суть два понятия, неразрывно связанные в 
архаических культурах. «Сильные» знаковые раздражители, необходимые поколениям 
Писистрата, Клисфена и Эсхила для четкого маркирования границы между 
культурными зонами и тем самым для облегчения этого перехода, теряют свое зна-
         1 Как и стоящие на границах садов фигуры Приапов с гипертрофированными 
членами: насильственный анальный секс (или действия, символически его 
замещающие) был обычным наказанием за несанкционированное и злоумышленное 
пересечение границы (от воровства в чужих садах до адюльтера) Символический 
смысл наказания заключался исключительно в публичном, насильственном и 
радикальном «разжаловании» нарушителя в более низкий социальный статус
    
Греки	305
чение с появлением по-настоящему «праздного» слоя, для которого «вся жизнь — 
праздник». Великое и вечное стремление аристократических воинских культур 
совместить несовместимое — статус-ность и свободу — всякий раз обретает 
реальные очертания с появлением условий1 для переформатирования очередной 
«игривой» культуры из культуры локальной и ситуативной, вписанной в жесткую 
логику чередования будней/праздников, в «способ жизни», в «жизненный стиль 
эпохи». Применительно к поколению Катулла эту ситуацию блестяще описал М.Л. 
Гаспаров в послесловии к «Литпамятнику» [Гаспаров 1986]. «Золотая молодежь»2 — 
александрийская начала III века до н.э., римская второй четверти I века до н.э. 
или парижская XVIII века — склонна возводить в культ и одновременно делать 
непременным атрибутом собственного существования именно те черты, которые 
составляли основу классической «ребяческой» культуры греческих VI — начала V 
века до н.э.: «прекрасное»/«изящное» (во всем спектре возможных смыслов — от 
культа искусства до культа изысканных наслаждений), молодость, резкое деление 
культуры на «свою», «высокую», «доступную немногим избранным», «новую» и 
«пошлую», «избитую», «старую». Оружием в борьбе с «закоснелой» культурой для 
нее неизменно становится разум, ибо только с позиций рациональной критики можно 
сколь-нибудь обоснованно нападать на незыблемые основы традиций. Лозунгом ее 
столь же традиционно становится требование свободы во всем, начиная от свобод 
политических и заканчивая свободой искусства и освобождением от разного рода 
поведенческих несвобод.
    Однако «игривой» основы подобной критики никто не в силах отменить, сколь 
бы серьезно ни относились к себе самим ее адепты. И «ретрограды», по сути, 
бывают совершенно правы, когда обрушиваются на «борцов за свободу» с 
обвинениями в распущенности и пропаганде разврата, — они интуитивно ощущают 
несовместимость культурных пространств и пытаются отстоять право на эту 
несовместимость. Обвинение в безнравственности (будь то Тимарх, Сократ, 
Алкивиад или Овидий) — традиционное средство борьбы с политическим противником, 
однако оно было бы нелепо и невозможно (с точки зрения сограждан — не хуже 
нашего способных оценить политическую подоплеку), если бы речь не шла о 
недозволенном пересечении символических границ — действитель-
         1	Экономических, демографических (улучшение качества жизни, «пере
производство элит») и т.д.
         2	Которая, кстати, с точки зрения чисто возрастной дачеко не всегда 
под
падала под это определение; но для архаических культур возраст — понятие не
столько временное, сколько статусное.
    
306

В  Михаилин   Тропа 1вериных слое

ном или недобросовестно вменяемом в вину, но тем не менее заслуживающем 
«серьезного» рассмотрения.
    Европейские либертены образца XVU1 века сплошь были атеистами