резко выраженного влечения
к партнеру активному. Эрастес ухаживал за пэдика, делал ему подарки, уни-
    
302

В. Михайлин. Тропа звериных слов

но, что задняя позиция, вне зависимости от способа проникновения, пользуется 
наибольшей популярностью у греческих предшественников европейской порнографии 
(рис. 43, 44).
     «Ребяческий» (пэдика) секс и связанные с ним кодовые маркеры — задние 
позиции, специфические жесты, подарки (петух, заяц), «мальчишеские» занятия и 
их атрибуты (обруч, музыкальные инструменты) — четко ассоциировались не только 
с вполне конкретными поведенческими моделями, но и с не менее четко 
обозначенными культурными зонами, в чьих пределах эти модели были адекватны. 
«Револьверное» мышление, свойственное архаическим культурам и подразумевающее 
автоматическое «переключение» базисных, зачастую взаимоисключающих моделей 
поведения при переходе из одной культурной (пространственно-магнетической) зоны 
в другую, прежде всего обставляло каждую из этих зон детально проработанными 
кодовыми системами, позволяющими «узнать себя» в ином контексте и 
актуализировать соответствующие модели и навыки.
     «Игривая» древнегреческая культура была категорически несовместима с 
«серьезной» культурой гражданской и клановой ответственности — и тесно 
сосуществовала с ней, будучи естественной средой для социальных институций, 
связанных с периодическим, вписанным в строго определенные правила1 «выходом из 
культуры», начиная от дружеских (гетериа) пирушек и заканчивая
жался и т.д., и это входило в правила тогдашнего любовного кодекса (и во многом 
было позаимствовано из него более поздними, в том числе и современными). Но 
эроменос, который сам идет ему навстречу и, не приведи господи, просит за это 
подарки, был гнусен и, более того, рисковал в будущем лишиться гражданского 
статуса. Итак, за пэдика ухаживают, уламывают или покупают его, но он при этом 
никакой личной заинтересованности, никаких человеческих чувств выказывать не 
должен или должен делать это весьма умеренно. Поэтому на классических 
изображениях гомосексуального сношения эрастес страстно припадает к груди 
возлюбленного, а тот равнодушно смотрит вдаль или разглядывает подарок. Поэтому 
женщина, которая испытывает сексуальное желание, есть предмет для неистощимых 
шугок, буквально переполняющих как литературную традицию, так и «игривую» 
вазопись. Отсюда вывод. См. рис. 5, 6, 7 (5: Чаша работы Эпиктета, СПб, Эрмитаж,
 инв. № 14611, из Бере-зани, [ABVP: fig. 75,60], прорисовка Бизли; 6: амфора 
работы так называемого «Художника Летящего Ангела», Paris, Petit Palais 307, из 
Капуи, [ARVAP: fig. 176]; 7: кратер работы т.н. «Художника Пана, Berlin, 
Staatliche Museen (Ost), инв. № 3206, из Этрурии, |ARVAP: fig. 342].
       1 Присущая «револьверной» модели «сезонность», то есть необходимость 
периодического «переключения регистров», диктовала необходимость достаточно 
жесткой календарной привязки такого рода переключений (автоматически порождая 
при этом отдельные «темпоральные» коды — сезонные (весна, осень), суточные 
(сумерки, ночь) и т.д.).
    
Греки	303

Рис. 43	Рис. 44
оргиастическими культами1. Кодовые системы, маркирующие такого рода 
«контркультуру», крайне значимы и выполняют роль «спускового крючка», 
заставляющего потенциальных участников (через посредство до сих пор 
существующих даже на уровне бытового «мальчишника» ритуалов перехода) резко 
менять модель поведения.
    Итак, греческие вазописцы любили изображать половой акт с женщиной в задней 
позиции не потому, что греки вообще предпочитали эту позу, а потому, что она 
маркировала «вольную», «игривую» зону мальчишеского (пэдика) сексуального (и не 
только сексуального) поведения. Возбуждающее действие на зрителя подобная 
картинка2 оказывала не потому, что на ней изображался половой акт или половые 
органы «в вульгарно натуралистической форме», а потому, что она была адресована 
к возможности смены поведенческой модели и вместо зрелого ответственного мужа 
актуализировала в зрителе безответственного, игривого и «снова молодого» (или 
«причастного к молодости») бонвивана. То же касается и литературных жанров: 
фаллические песни (не имеющие,
       1	Здесь предлагается иное, принципиально отличное от бахтинского про
чтение проблемы карнавала и «низовой» культуры.
       2	А также и любые другие, адекватно прочитываемые, вроде совершенно
невинных, с нашей точки зрения, картин с мальчиком, едущим верхом на пе
тухе (Замок Эшби, Beasley [ABVP: fig. 77, 92), с флейтисткой на фоне лиры и
двоих увенчанных венками и явно подвыпивших мужчин (чаша работы так
называемого Художника Литейной; Кембридж, колледж Тела Христова [ABVP:
fig. 402, 12]) или мальчика с обручем (чаша «Кольмарского Художника», Окс
форд, Ашмолеанский музей, 300, из Кьюзи [ARVAP: fig. 236]), а также вели
кого множества им подобных.
    
304	В. Михиилин   Тропа звериных слов
кстати,