одетой богиней Афиной Сэр Джон Борд-мен [Boardman 1988 421] впочне обоснованно, 
на мой взгляд, видит в этом маскараде отсылку к сцене введения Геракла на Олимп 
(тем более что данная мифологическая сцена вдруг становится в означенный период 
весьма популярной в аттической вазописи [см также ABV 224]) Точка зрения Ирины 
Ковалевой [Ковалева 2004], сомасно которой Писистрат в данном случае был одет 
не Гераклом, а Эрихюнисм, собственно афинским автохюнным юроем, мифическим 
основателем Панафинейских игр (в пику Гераклу, основателю игр Олимпийских), на 
мои взптяд, вполне совместима с точкой зрения сэра Джона маскарад мог отсылать 
к обоим этим смыслам
    
294

В  MuxaiuuH   Тропа звериных слов

лучше подходила для маркировки праздничного пространства, и Писистрат, видимо, 
охотно использовал эту фигуру в собственном PR, как позже Кимон будет 
использовать Тесея. Эротические сцены на сосудах, как правило, гомосексуальные. 
Входит в моду атлетика, особенно на панафинейских амфорах, предназначенных для 
награждения победителей в публичных общегородских состязаниях, учрежденных «в 
пику» уже сложившимся играм вроде Олимпийских, Истмийских, Пифийских и т.д. 
Аристократизм владельца посуды подчеркивается самым незамысловатым способом: 
через своеобразный «конский», «всаднический» код. Для чернофигурной вазописи 
характерно крайнее обилие «конских» сцен: если мужчина не занят войной, 
атлетикой, педерастией или пиршеством, он занят лошадьми.
    Следующая переломная эпоха наступила в Афинах через два-три поколения, 
когда город стал центром настоящей морской империи и когда на авансцену вышел 
настоящий праздный класс, для которого «игривая» культура была «своей», 
«городской», врожденной и не требовала специальной регламентации. Она 
становится «всеобщей и всепроницающей», пронизывая собой быт, создавая «тягу к 
прекрасному» (хсЛос,), «тягу к новому» и задавая «уровни прекрасного». 
Молодость перестает быть временной категорией, теряет унизительные социальные 
коннотации и заявляет претензии на вневременность. К тому времени, когда в 
афинской политике значимую роль начинает играть поколение Алкивиада, игривость 
и молодость становятся едва ли не нормой жизни.
    Естественным образом, значимые изменения происходят и в вазописи, которая 
создавала фон и задавала тон современным «дружеским застольям». Дионису больше 
нет нужды указывать границы различных форм поведения, и он окончательно 
превращается в женоподобного юношу — уже не бога, но эстетизированную аллегорию 
праздничного мироощущения. Он восседает на троне в обществе Ариадны или как 
центр симпосия в компании сатиров и менад. Горгонейон становится декоративным 
элементом и откровенно утрачивает смысловые «пугающие» функции. Геракл зачастую 
безбород, подвиги отступают на задний план, а на первый выходят «бытовые» 
сцены; зачастую он — пассивный центр композиции, в которой ему прислуживают 
сатиры или боги. Много «чисто женских» сцен, часть из них сохраняет 
иронически-эротический оттенок ранней классики — но отныне женщина становится 
если не полноправной, то регулярной участницей симпосия. Резко растет 
популярность Афродиты и Эрота/Эротов — вплоть до аллегорических сцен с 
колесницей, в которую запряжены Потос и Хедюлогос (Вожделение и Сладкие речи) 
(рис. 40). В героических сценах персонажи, как правило, безбородые, бороду 
теряют и рез-
    
Греки	295


ко помолодевшие боги, за исключением таких откровенно «отеческих» фигур, как 
Зевс и Посейдон.
    Никакой опасности в вине, кроме несварения желудка, больше нет, а былые 
регламентации уходят в область Афинеевых побасенок о воздействии местных вин: 
Феофраст пишет в «Истории растений», что в аркадийской Гере получают вино, от 
которого мужчины становятся безумными, а женщины беременными1. Дионисийский 
ритуально ориентированный миф о недопустимости как несанкционированного 
нарушения границ, так и игнорирования оных вырождается здесь в побасенку об 
экзотических («дикая Аркадия») сортах вина. Еще один пример из того же автора: 
«Из италийских вин самые приятные альбанс-кое и фалернское. Однако если их 
передержать, то после слишком долгого хранения они могут действовать как яды и 
вызывать немедленную потерю сознания»2.
    Впрочем, Афиней — это совсем уже поздняя (приблизительно конец II века н.э.
) и совсем не афинская традиция: время окончательно оформившихся античных 
городских культур, тон в которых задавали бритые под юношей мужи, поклонники 
роскошных пиршеств, на которых изысканные вина и яства сочетались с не менее 
изысканными интеллектуальными и эротическими радостями, в то время как 
завистливая уличная чернь валом валила на общедоступные публичные зрелища и 
накачивалась дешевой кабацкой выпивкой. Употребление наркотиков, находившееся в 
архаические времена под жестким контролем и выполнявшее достаточно четкие 
социальные и культурные функции, превратилось в занятие индивидуальное, 
регулируемое разве что зыбкими морально-этическими нормами. Но оно сохранило 
статус «пропуска в праздник», универсальной отмычки к бесшабашному и 
безответственному «юношескому» мироощущению, которому каждый теперь (при 
наличии свободных средств и времени) мог предаться в любое время и в любом 
удобном месте, по собственному усмотрению.
    Дионис сбривает бороду, забывает о своем исконно