«значимым мертвым», 
связанным сданным конкретным дионисическим пространством. Допивать последнее — 
тоже нехорошо, поскольку жадных Дионис не любит. На донышках афинских чаш 
встречаются самые разные изображения, естественно, не видимые для пьющего, пока 
он не допьет чашу до самого дна. Вот тут и начинается самое интересное — 
поскольку на донышке непременно обнаружится что-нибудь, «попадающее» в тот или 
иной игривый пиршественный код. Это может быть любовная сценка (рис. 36) или, 
скажем, просто мальчик с петухом3. И
     ' Традиционная связь Горгоны с Афиной ничуть этому дионисийскому контексту 
не противоречит. Афина как божество, связанное с переходом из одной 
пространственно-магнетической зоны в другую и с «переключением» базисных 
поведенческих моделей, также имеет свою «страшную» составляющую и также карает 
тех, кто «не различает границ» (ср. сюжет Тиресия или сюжеты обоих Аяксов). 
Более того, «страшный» сюжет о дочерях Миция можно прочесть именно как 
реализацию метафорической картинки с горгонейо-ном, помещенным между 
«борющимися» Афиной и Дионисом (ср. в этой связи традиционное изображение 
Геракла и Аполлона, борющихся за треножник, или сюжет Эсхиловых «Эвменид» с 
«борьбой» Аполлона и Эринний за Ореста, над которым стоит, осеняя его своим 
щитом, Афина.
        2	А также на скопированном с него раннесоветском (1920) плакате «ТЫ
записался добровольцем?» работы Д. Моора.
        3	Или с обручем. Или с зайцем. Или с собакой. Или играющий на кифа
ре. Или упражняющийся в гимнасии. Все это — отсылки к гомосексуальному
эротическому коду. Впрочем, Афродита тоже не забыта: гетеросексуальный
эротический код также отличается разнообразием и детальной разработкой
мотивов.
    
Греки	28 1



тогда — самое время спеть или поговорить о любви, или поиграть в коттаб, 
выплескивая «значимые» опивки в цель в сопровождении посвятительного «тоста». 
Это может быть героическая сцена: и тогда самое время спеть или поговорить о 
деяниях славных, о воителях многих и мощных, в битву огромные копья несущих. А 
если с донышка вдруг глянет на тебя безобразная гор-гонья харя — значит, все, 
пора идти домой1.
    Изображения на кратерах, ойнохоях и амфорах также, вероятнее всего, 
отвечают тому или иному этапу симпосиастического действа — или, по крайней мере,
 могут быть обыграны в этом ключе. Кратер, в котором смешивается вино, и 
ойнохоя, из которой оно разливается по чашам, постоянно присутствуют в 
пиршественной зале, практически на правах полноправных участников. Амфоры, в 
общем-то, предназначены скорее для хранения и транспортировки вина — но обычную 
«тару» не расписывают. А уж если тару расписали, то явно не для того, чтобы, 
воспользовавшись содержимым, утаить от гостей чреватую смыслами и темами 
«богатую» поверхность.
    Кратер являет собой центр симпосия и маркирует не только — и не столько — 
общую «тему» того или иного этапа дружеской попойки, но и прежде всего 
упорядоченность и «правильность» происходящего. Поскольку именно в нем 
происходит таинство про-
       1 Греки любили расписывать тематику застольных бесед «по трем чашам», 
имея в виду три кратера. У Эвбула сам Дионис говорит о том, что 
«благомыс-ленный» человек первой чашей чествует здоровье, второй — любовные 
радости, третьей — благодатный сон. Чаши же с четвертой по десятую — явно 
лишние и посвящены соответственно нахальству, истошным воплям, пьяному разгулу, 
синякам, прибежавшим стражникам, разлитью желчи и, наконец, безумию, (по: 
Афиней, Пир мудрецов, II, 3). Эпический поэт Паниасид первую чашу посвящает 
Харитам, Горам и Дионису, вторую — Афродите и опять же Дионису, третью — 
Хюбрису и Атэ (там же). То есть первая чаша посвящена трем атрибутам 
праздничного (Талиэ, «изобилие», Евфросюнэ, «радость», и Аглаэ, «блеск», 
«пышность») и трем атрибутам дружеского (Евномиа, «равенство перед законом», 
Дикэ, «справедливость» и Эйрэнэ, «мир», «согласие») поведения, сведенным вместе 
Дионисом. Вторая — любовным радостям, подкрепленным все тем же Дионисом. А вот 
третья уже грозит показать вместо Дионисова анфаса — горгонейон, отчего и 
обозначена «преступлением границ» и «безумием».
    
282

В. Михайлин. Тропа звериных слов


Рис. 37
порционального смешения вина с водой и таким образом «усмиряется» потенциальная 
опасность наркотика, дабы Дионис лишний раз не обернулся Горгоной, дабы 
участники пира не превратились ненароком в сатиров и менад. Весьма показательно 
в этом отношении изображение на ободе одного из греческих кратеров (рис. 37)'. 
Хоровод пляшущих фигурок здесь четко распадается на две половины. Одна, в 
центре которой сидит на троне Дионис, состоит из сатиров и менад, обычной 
мифологической свиты бога. Центр другой половины, практически симметричный 
Дионису, маркирован кратером, и здесь по обе стороны от кратера пляшут, 
дурачатся и играют на музыкальных инструментах люди2. Между двумя «полухориями» 
оставлен зазор — чтобы зритель ненароком не ошибся3.
    Общая «игривость» атмосферы симпосия подчеркивается всеми доступными 
изобразительными средствами. Кодовый ряд, связанный с Дионисом и его 
атрибутикой, бесконечен и бесконечно вариативен. Невероятным разнообразием 
отличается также и раз-
       1	Краснофигурный кратер (ок. 520 г. до н.э.). Wiirzburg НА 1662. Прори
совка приведена в: [Lissarrague 1987: fig. 23].
       2	С одной-единственной затесавшейся меж ними менадой: к вопросу о
той роли, которую в симпосиях играли женщины. Полукруг этот — чисто
мужской,