|
ой утраты связи повествования с ритуалом, то
выраженной автономности. А «количественный» подход знаменует собой отказ от
замкнутости ритуального
42 В Михаилин Тропа звериных ыо
нарратива на себе. Именно в эту эпоху выделяется профессиональная «каста»
сказителей, обладающая, как и подавляющее большинство других ремесленных «каст»,
специфической маргинальной экстерриториальностью в отношении «нормальной»
общины [Nagy 1985 35 and passim). Специализированный сказитель есть
мнемоническая машина, способная запомнить и воспроизвести1 возможно более
широкий (а значит, необходимо выходящий за узкоместные, общинные рамки)
репертуар текстов, расписанный по своеобразным «жанрам», отвечающим той или
иной ритуально значимой ситуации. Отсюда и принцип группировки текстов,
предшествующий генеалогической традиции — «похищения», «перебранки», «речи»,
«сватовства», «сражения», «разрушения», «убийства» и т д. Выраженные следы
подобного подхода мы находим в целом ряде относительно недавних традиции, не
получивших дальнейшего развития вследствие резкого культурного слома базисной
культуры, связанного, скажем, с христианизацией В результате мы в ряде случаев
имеем уникальную возможность восстановить промежуточные для других нарративных
культур этапы становления, застывшие, как муха в янтаре, в чуждом культурном
контексте2. Именно таким феноменом является «Старшая Эдда» Следы
«до-генеалогической» циклизации явственно ощутимы также и в культурно более
позднем корпусе текстов, группирующихся вокруг (и в составе) «Похищения быка из
Куальнге»
Впрочем, искусство сказителя измеряется не только его умением запомнить и
воспроизвести должное количество текстов, но и умением аранжировать эти тексты,
во-первых, как уже было сказано, в соответствии с тем или иным (чаще всего,
вероятно, ритуально ориентированным ситуативным) контекстом, а во-вторых — в
соответствии с запросами аудитории. Аудитория же, как и от всякого
профессионала, неизбежно требовала от сказителя демонстрации «умения»,
сказительской «лихости», которая при существующих практиках рассказывания могла
и должна была проявляться прежде всего в умении «сплести прядь» из имеющихся в
наличии текстов.
Приобретающий индивидуальные качества персонаж начинает предъявлять
претензии на более широкий «личностный» сюжет-
1 На данном этапе, как это было неоднократно показано в ряде исследо
ваний по ранним эпическим структурам [Parry 1932, Lord 1968, Боура 2002],
припоминание и импровизация практически неотделимы друг от дру1а, ибо
импровизация оперирует ютовыми нарративными матрицами, которые, в свою
очередь, служат средством запоминания и припоминания текста
2 Пусть даже нам приходится восстанавливать целый род или даже семей
ство по одному-единственному, возможно, не самому представительному ж-
кмпляру — или по нескольким, но тоже изрядно пострадавшим
Скифы
43
ныи контекст с одной стороны на биографию, а с другой — на вписанность в
систему сюжетов иного, надличностного уровня как с точки зрения количественной
(другие личностные биографии и их коллизии), так и качественной (родовой,
национальный, религиозный, «божественный» и тд сюжеты) Это, в свою очередь,
служит одной из причин возникновения и становления принципов циклизации и
генеалогизации как наиболее перспективных принципов организации нарративных
традиций
Генеалогический принцип ор[анизации эпических нарративных систем,
возобладавший практически во всех известных нам непрерывных эпических традициях,
может быть обязан своей «победой» в первую очередь двум факторам, имманентным
современному состоянию подобной традиции тенденции к индивидуализации
протагониста и выгодной для сказителя мнемонической технике «нанизывания»
нарративов на единую «судьбу» протагониста (в тех случаях, когда конкретные
нарративы воспроизводили, модифицировали или развивали общую линию данной
конкретной «судьбы»)
В этом контексте само понятие судьбы обретает особый, заслуживающий
отдельного исследования смысл1 Судьба как «моментальное», значимое изменение
статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического
контекста в другой, связанное первоначально главным образом именно с понятием
переходности, возможности или невозможности совершения перехода («судьба» / «не
судьба»), обретает в ряде контекстов тенденцию к распространению на всю
человеческую жизнь Причем поначалу не на человеческую жизнь вообще, а на жизнь
вполне специфических маргинальных2 групп («люди длинной судьбы» у монголов),
ибо именно здесь человеческая жизнь понимается как единое целое: потому что
герой, «человек длинной судьбы», пожизненно вписан в героический, то есть, по
сути, в переходный статус'
«Спряденный»4 таким образом макротекст, в который вписывались структурно
разнородные с точки зрения существующей
' Исследование этого понятия в других контекстах и с других точек зре ния
см в [Понятие судьбы 1994, Москвин 1997] Точки зрения близкие к
представленной здесь, см в [Судьба 2003]
2 Или — периодически «уходящих в мар!инальносгь> для последующего
очищения и обретения более высокого властною сгатуса
' Подробнее об этом см в главе «Между волком и собакой > в разделе <
Архаика и современность»
4 Устойчивый в индоевропейской традиции образ парок и ш норн «
|
|