твенными сыновьями являются Ахилл, Кухулин, Сигурд 
и Батрадз. Геракл — тоже единственный сын своего отца, Зевса, от Алкмены, а 
Аякс — единственный сын Теламона от Пе-рибеи, хотя и у того и у другого есть по 
единокровному (или единоутробному) брату (Ификл, сын Амфитриона и Алкмены — у 
Геракла; Тевкр, сын Теламона и Гесионы — у Аякса). В случае с Гераклом ситуация 
осложняется сюжетом «отеческого наследия», Пелопоннеса, который волею Зевса 
должен был достаться его потомку, родившемуся в конкретный день. Эта «доля» (и 
соответственно «старшая» модель) предназначалась Гераклу, но волею Геры отошла 
к Еврисфею. Геракл же, как и все остальные неуязвимые персонажи, пожизненно 
«застрял между статусами».
    «Внестатусность», или «межстатусность», неуязвимого героя связана именно с 
проблемой «ложного бессмертия». Бессмертие само по себе, как ярко выраженный 
атрибут божества, находится в тесной связи с пространственно-магистическим 
статусом этого
    
254

В. Михайлин. Тропа звериных слов

божества. Боги бессмертны именно потому, что привязаны к конкретному — 
константному — пространству. Человек же от самого рождения и до смерти, будучи 
обречен на социальную динамику внутри малых (семья, род) и больших (община, 
город, страна) групп, меняя возрастные и социальные статусы, обречен кочевать 
между различными пространственно-магнетическими зонами, статусами, 
поведенческими модусами — или богами, если уж на то пошло. Бернард Нокс пишет о 
древнегреческом отношении к богам:
    Христианский идеал: «Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш 
Небесный» — афинянину пятого века показался бы нелепым или вовсе лишенным 
смысла, поскольку его собственные религиозные убеждения можно было 
охарактеризовать фразой, совершенно противоположной по смыслу: «Не веди себя 
как бог». Софокл откровенно восхищается позицией Одиссея, однако это отнюдь не 
должно означать, что он хоть как-то осуждает позицию Афины. Она — богиня, и к 
ее поступкам следует подходить с точки зрения совершенно иных критериев.
[Knox 1961: 6-7]
    Бог последователен в своем поведении, он исходит из неизменных критериев, 
которые коренятся в самой природе того культурного пространства, коим он 
«владеет». И эта стабильность и неизменность божества как раз и делает 
возможным обращение к нему по конкретному поводу, связанному с имманентными 
данному божеству функциями. Человек же вынужден напряженно ориентироваться 
между различными культурными зонами, сообразуя свое поведение с теми нормами, 
которые приняты в каждом конкретном случае; и не дай ему бог — в буквальном 
смысле слова — вовремя не «сориентироваться в пространстве». Подавляющее 
большинство героических сюжетов так или иначе связано с ситуациями, в которых 
герой нарушает прерогативы того или иного божества; большая часть героев гибнет 
именно в результате такого нарушения.
    «Металлические», неуязвимые герои — не исключение из этого правила. Сама их 
неуязвимость, врожденная или благоприобретенная, ведет к «неразличимости 
статусов», к попытке оставаться собой вне зависимости от того 
пространственно-магнетического контекста, который в данный момент тебя 
окружает: а это и есть u|3pig, прямое посягательство на права богов'. 
«Неразличимость
       1 Кстати, ветхозаветная традиция еще отчасти придерживается этой сугубо 
политеистической моральной нормы. Фраза «Будете, как боги, знающие добро и зло» 
есть не что иное, как искушение, ведущее к грехопадению
    
Греки

255

статусов» есть выраженная опасность для архаической общины, социальная проблема,
 которая требует четкого и адресного дидактического воздействия: оттого столь 
строги полисные законы, наказывающие за хюбрис, оттого столь обильны сюжеты о 
«хюбрис-тах» и об их печальном конце.

    Неуязвимый герой, который кичится собственной силой и собственным 
псевдобессмертием, сам навлекает на себя неотвратимое возмездие, сам запутывает 
те леТрата, из которых ему уже не выбраться — и виновником собственной смерти 
он всегда бывает сам1. Случай Аякса в этом отношении весьма показателен: мания, 
насланная на него Афиной, есть не более чем следствие его же собственной 
«ложной божественности», неуязвимости, которая слишком долго позволяла ему 
«отрицать богов». Не случайно на бу-лоньской амфоре работы Эксекия голый Аякс 
утверждает в земле меч, на который собирается броситься, — а слева от него 
оставлено вооружение гоплита, только не Ахиллово, а уже его собственное, с 
горгоной и львом анфас на щите (рис. 28).
    Пробуждение от безумия готовит ему еще один горький сюрприз, связанный все 
с той же неуязвимостью. Он оказывается лишен даже последней человеческой 
привилегии: права на смерть. Большей пародии на бессмертие придумать трудно; и 
в конечном счете именно Афина, удостоверившись, что Аякс полностью смирился со 
своим положением и признал над собой ее власть, указывает ему то единственное 
место, которое позволяет ему — хотя бы в смерти — вернуть себе человеческое 
достоинство. Вот уж воистину герой и выше человека, и ниже его.
    На этрусском зеркале (рис. 29) из бостонского музея есть одна интересная 
деталь, строго следующая тому варианту мифа, который изложен в схолии к 833-му 
стиху «Аякса». До того