этика на удивление едина в этом случае,
 независимо от времен и языков. Титульный кеннинг «правильного» скандинавского 
конунга — «губитель золота» — в равной степени подошел бы и хуннскому шаньюю, и 
ренес-сансному итальянскому кондотьеру, и волжскому казачьему атаману. У 
единосушности вождя и войска есть оборотная сторона: все, что принадлежит вождю,
 принадлежит дружине, но принадлежит особым образом. Хороший командир тем и 
отличается от плохого, что, аккумулируя взятый войском в бою фарн, он 
перераспределяет его таким образом, чтобы отметить особо «счастливых» 
командиров и бойцов. И дело даже не столько в «поощрении», сколько в правильном 
распределении фарна, каковое распределение является само собой разумеющейся 
прерогативой вождя. Один и тот же предмет, взятый в бою или подаренный после 
боя вождем, имеет совершенно разное «фарновое наполнение». Пройдя через руки 
вождя, наделенного совокупной «ценой чести» всего войска, любой предмет 
многократно увеличивается в «престижной цене», если он получен затем в качестве 
почетного дара1. Поэтому ценности, «сданные в общак», и ценности, полученные 
затем в качестве наград, никоим образом не могут измеряться в каком бы то ни 
было едином эквиваленте. При этом должен соблюдаться некий нигде не названный, 
но, очевидно, вполне внятный всем участникам процесса паритет между «сданной» 
вождю добычей и той ее частью, которая будет распределена в качестве наград. 
Идеальный вариант, когда вождь всего лишь обозначает свое право на всю добычу 
символическим «первым укусом», то есть выбором того или иного предмета, до того,
 как дружина начнет «дуван дуванить», остается идеальным вариантом, 
свойственным разве что самым маргинальным воинским культурам и структурам. 
Однако вождь, который «скупится на отдачу», слишком явственно подчеркивает при 
этом свой хозяйский статус, тягу к накоплению, свойственную совсем другой 
культурной зоне. Такой вождь будет восприниматься как чуждый «территории 
судьбы» и соответственно несчастливый, вне зависимости от того, какое 
количество материальных ценностей накоплено им за время боевых действий. 
Предметы теряют в этом
     ' Ср с выраженной символической ценностью любых стандартизированных наград 
в более поздних культурных традициях — от римских венков до современных именных 
часов и оружия, а также, естественно, и специальных наградных знаков.
    
190	В. MuxaiiiiuH. Тропа мериных слов
случае качество счастья, превращаясь в предметы как таковые, имеющие 
определенную меновую ценность, но не имеющие отношения к боевой удаче — прошлой 
или будущей. Более того, подобный процесс не может не восприниматься как 
умаление боевой удачи, и ответственным за это умаление может быть только один 
человек — «жадный» военный вождь.
    Первый грех Агамемнона как раз и состоит в подобной «жадности», которая, с 
точки зрения Ахилла, и привела к истории с неправедным перераспределением уже 
один раз распределенного фарна.
    Грех этот вполне объясним, именно в силу того, что Агамемнон есть человек 
статусный, который волею судеб вынужден играть роль военного вождя. Он, как и 
было сказано выше, прежде всего властитель, отец и глава клана; статусная, 
хозяйственная тяга к накопительству не может не служить для него одной из 
ведущих мотиваций. Агамемнон под Илионом — человек, застрявший меж двумя 
ролями: ролью статусного pater familias, который вынужден мстить за поруганную 
семейную честь, — и ролью предводителя войска, пришедшего в чужую землю и 
volens nolens живущего по законам маргинального воинского коллектива. В итоге 
он плохо справляется как с первой, так и со второй ролью. Как pater familias, 
он склонен к накопительству, и это губит в нем хорошего военного вождя, приводя 
в конечном счете к коллизии с Ахиллом. Как военный вождь, он склонен 
пренебрегать необязательными к исполнению на маргинальной территории базовыми 
обязанностями отца и хозяина, что ведет к гибели Ифигении и в конечном счете к 
роковой для него коллизии с Клитемнестрой.
    Впрочем, до сюжета с Клитемнестрой еще далеко. Пока гораздо важнее то 
обстоятельство, что природные маргиналы — вроде Ахилла, Диомеда или Оилеида 
Аякса — остро чуют в Агамемноне человека чужого той культуре «младших сыновей», 
которой сами они вполне адекватны и которая адекватна маргинальной воинской 
территории. Отсюда и вторая претензия Ахилла — относительно «той же и равной 
чести», причитающейся у Агамемнона всякому бойцу, «нерадивцу и рьяному в битве».
 Ахилл — природный «герой», родившийся для героической «длинной судьбы», и 
потому он готов умереть в любой момент. Но его смерть должна быть славной, 
чтобы в дальнейшем лечь в основу семейного (а по возможности и не только 
семейного) героического культа. Именно об отказе «умирать задаром» он и говорит,
 произнося свое: «Все здесь равно, умирает бездельный или сделавший много!», — 
а не об упущенной материальной выгоде или о нежных чувствах к Брисеиде.
    Итак, второй