ко за счет прохождения ритуалов возвращения, воссоединения и очищения: 
зримое воплощение удачи, взятая с боя добыча, повышает «цену чести» своего 
обладателя и может стать экономической основой для его процветания в будущем 
как вероятного хозяина и отца семейства (естественно, речь идет о рамках 
архаических престижных экономик).
     Впрочем, данная модель перерастания «младшего сына» в «старшего» является 
идеальной и работать в чистом виде может разве что в пределах культур, 
основанных исключительно на воинской статусности (вроде «чистых» номадических). 
Там, где мерилом статуса является пригодная для возделывания земля, количество 
статусных позиций всегда достаточно жестко ограничено, и дорога младших сыновей 
в самостоятельные хозяева никогда не бывает прямой — если вообще возможна. Что, 
естественно, создает специфические поведенческие стереотипы, свойственные 
«младшему сыну», и даже особые «младшие» субкультуры.
     Младший сын предельно динамичен: он необуздан, опасен, он склонен решать 
вопросы не словом, а силой. Он — плоть от плоти маргинальной территории между 
«своим» и «чужим»; он живет «удачей», постоянным испытанием «судьбы». Взятая в 
бою добыча далеко не всегда становится основой дальнейшего «благосостояния». 
Она «легко пришла, легко уйдет»: будет раздарена, растранжирена, проиграна в 
азартные игры. В подобном подходе есть своя прагматика. Во-первых, добыча 
далеко не всегда воспринимается как совместимая с «домашним» пространством, 
являя собой элемент чуждой ему «злой», «кровавой» маргинальной магистики. 
Во-вторых, «младший сын» является полноправным хозяином добычи только до тех 
пор, пока та не попала в зону «отеческой» юрисдикции. В-третьих, «отправка 
награбленного домой», исключение «корыстей» из зоны азартной игры на жизни и 
судьбы, есть в каком-то смысле измена судьбе в пользу статуса, — и судьба может 
поквитаться с «жадным» бойцом, отняв у него «удачу». Растрачивая же взятое с 
боя в пределах «ничьей», открытой маргинальной территории, воин приманивает 
удачу, пробуждает судьбу и дальше держать его в баловнях. Золото, это 
классическое для индоевропейских традиций воплощение воинского «фарта», играет 
в воинских культурах весьма специфическую роль. Его надевают на себя, дабы
    
1 86	В. Михайлин. Тропа звериных слов
означить «отмеченность судьбой»', его раздают сотоварищам (первейшее свойство 
любого чисто воинского лидера, от хуннского шаньюя до скандинавского «морского 
конунга», зримое воплощение столь необходимой ему харизмы), его, наконец, 
зарывают в землю (причем ни в коем случае не в родную землю), дабы отныне и 
навсегда оставить удачу за собой.
    Младший сын одет в короткую одежду, он свистит, смеется и плюет себе под 
ноги, говорит и поет громко, в движениях резок, он бегает, садится и падает 
прямо на землю, много и жадно ест и пьет. Базисные характеристики его личности 
— «одинические». Если он предводитель дружины, то не дает в обиду своих 
«братьев», но может убить или отправить на верную смерть любого из них в любой 
момент. Если он рядовой дружинник, то, в свою очередь, готов умереть за вождя, 
за «отца родного», и предан ему как пес, пока в один прекрасный момент не сунет 
ему в спину нож или не предаст врагам, сделав ставку не на судьбу командира, а 
на собственную свою удачу. Он — человек судьбы, образом которой является 
плетеная нить: именно так он заплетает и волосы, и металлическую проволоку, 
которая идет ему на браслеты и гривны. В его судьбу в любой момент может 
вплестись любая сторонняя нить — потому он всегда готов к неожиданностям, ни во 
что не ставит стабильность; но зато он болезненно мнителен, он жадно ловит и 
пытается понять «знамения» относительно своей будущей судьбы. Он любит пророков,
 умеющих «читать руны», он легковерен, но опасен для недоброго или неловкого 
предсказателя (пушкинский Вещий Олег). Всегда готовый встретить судьбу во 
всеоружии, моется он редко, но зато одет и вооружен со всем возможным «шиком»; 
а еще он любит «звериный стиль» и орнамент-«плетенку».
    Данная система, с одной стороны, возлагает на каждого индивида колоссальную 
ответственность перед семьей или «кланом», а с другой — снабжает его 
необходимым набором поведенческих стереотипов, достаточным для того, чтобы он 
ощущал собственную адекватность любой ситуации — даже самой стрессогенной с 
точки зрения современного, воспитанного на «гуманистических» ценностях человека.
 Добровольное и ответственное принятие смерти в бою и даже сознательный поиск 
таковой (ср. германские, ранне-римские и другие воинские поведенческие 
стереотипы) есть в подобном случае ничуть не исключение и не жест отчаяния, но 
строго системная и оправданная с точки зрения рода (и общины в целом) 
поведенческая модель.
         1 От скифских фивен — до набитого золотыми монетами пояса европейскою 
ландскнехта И от точно такого же пояса природного «младшею сына» Ар пора Рембо 
— до золотых «цепок» современной «братвы»