1985: 115]
     Речь идет о стандартной в рамках структурно-семиотической модели привязке 
копытных животных к серединной, «человеческой» части мирового древа.
     Следуя той же логике, автор интерпретирует и стандартное для скифской (и 
не только скифской) традиции изображение свернувшегося кольцом хищника на 
бутероли ножен меча или акинака:
     Так, уже упоминалась устойчивая связь интересующего нас мотива с 
бутеролями акинаков. Она предстанет как вполне закономерная, если принять во 
внимание сказанное выше о функции меча в культуре скифов как одного из 
эквивалентов мировой оси. Именно бутероль — элемент, маркирующий нижнюю часть 
этого предмета, — соответствует в таком случае хтоническому миру. Фигура же 
оленя, помещенная на лопасти келермесских и мель-гуновских ножен, в этом 
пространственном построении соответствует копытному, располагающемуся у ствола 
мирового дерева.
[Раевский 1985: 120)
     Начнем, пожалуй, с конца. Навряд ли всякий меч, даже такой роскошный, как 
мечи из Келермесского и Мельгуновского курганов, выковывался и украшался с 
единственной целью: быть помещенным на вершину алтаря. Любой предмет, даже 
имеющий от-
    
Скифы

167

кровенно ритуальное предназначение, имеет смысл в первую очередь рассматривать 
с точки зрения функциональной мотивации связанных с ним семантических кодов, а 
уже через посредство этих функциональных мотиваций выходить на его возможную 
роль в семантической структуре ритуала.
    Меч есть оружие, причем оружие исключительно боевое (не охотничье), 
предназначенное для ближнего, рукопашного боя, для поединка, самого 
«атонального» из способов вооруженного противостояния, а потому семантически 
самого близкого к жертвоприношению. Рукоять меча есть та его часть, которая 
направлена не только (и не столько) вверх, сколько к центру культурного 
пространства, туда, где сконцентрирована истина-ор/ия. Именно поэтому рукоять 
меча отделывается «благородными», «счастливыми» материалами и 
противопоставляется «злому», выполненному из черного металла лезвию1, как 
направленному вовне, в зону хаоса и средоточения зла-друг. «Золотые» ножны меча 
есть также элемент семантически значимый, ибо они скрывают «злой» металл в 
культурной зоне (ср. табуистические запреты на обнажение клинков в пределах 
культурного пространства и особым образом обставленные ритуалы, в которых 
именно подобное обнажение стали есть семантический центр производимого действа 
— например, акколады).
    Человек, обнажающий меч в бою или поединке, автоматически ставит себя в 
центр всеобъемлющей семантической системы. Он «выпускает» железо из золотых 
ножен и направляет его против зла. Его рука при этом не касается «черного» 
металла, будучи ограждена от него золотым окладом рукояти; при этом золото 
семейного фарна обеспечивает ему поддержку семейных фраваши, в жертву которым, 
собственно, и приносится противник, столь же автоматически помещаемый в зону 
фуг.
    В этой связи сдублированное изображение на перекрестье и на устье ножен 
келермесского меча может иметь несколько иной ритуально-магический смысл, 
дополняющий предложенное Д.С. Раевским толкование и переводящий его в несколько 
иную семантическую плоскость. Центральная, осевая фигура ничуть не напоминает 
дерева, даже весьма условно изображенного. Она похожа на светильник, она похожа 
на одно из загадочных металлических скифских наверший; но в любом случае, 
поскольку она не зооморфна, не антропоморфна и не похожа на растение, следует 
предполагать в ней природу того материала, в котором она исполнена, — а именно 
металлическую, золотую2. В таком случае перед нами два крылатых
1	См. в этой связи. [Трунев 2003].
        2	Единственным зооморфным маркером являются помешенные в середине
«навершия» бараньи рога — явный знак присутствия фарна.
    
168

В. Михайлин. Тропа звериных слов

существа, совершающих возлияние у некоего металлического вертикально стоящего 
предмета, причем жертвенный характер этого возлияния подчеркивается теми двумя 
«деревьями», которые действительно присутствуют в этой композиции, будучи 
помещены непосредственно под чашами. Не логично ли будет предположить, что 
перед нами именно скифский аналог общеиранских франаши, благословляющих «руку, 
наносящую удар», переводя смысл совершаемого кровопролития в область 
ритуального жертвоприношения семейному фарну. Эту трактовку подкрепляет и 
помещенная на близлежащем боковом выступе ножен фигурка оленя в стандартной 
жертвенной позе (с подломленными ногами и закинутой «под нож» головой: рога с 
семью отростками лежат на спине).
    Изображение на устье ножен мельгуновского меча дает нам то же высказывание 
с другим кодовым маркером совершаемого жертвоприношения. Вместо производящих 
акт возлияния фраваши со стилизованными деревцами в семантически сильной 
«посредничающей» позиции перед нами два нахчира в жертвенных позах, над 
которыми помещены такие же розетки в виде цветков, как и на келермесских ножнах.

    Бутероль ножен в таком случае действительно является маркером «нижнего», 
хтонического мира и вполне закономерно снабжена изображением хищника, 
«хранителя смерти», каковая традиционно помещается на самом кончике стального 
острия.
    Подобный меч, будучи воткнут в центре описанного у Геродота 
четырехугольн