о ему не знаком (в отличие от Одиссея, который регулярно 
пускается в опасные экскурсии по самому краю пропасти) И потому Аякс — самая 
легкая жертва для piavia той 9сой, «безумия от богов». Как человек, не знающий 
вкуса вина, он пьянеет незаметно для себя, продолжая считать свои действия 
трезвыми и расчетливыми Тем страшнее творимые им зверства — и тем больше 
сочувствует ему Одиссей, которому еще не раз придется испытывать судьбу на 
грани опьянения и трезвости, на грани жизни и смерти1
     Именно здесь, как мне кажется, кроется ответ на первый вопрос, заданный 
мной в начале статьи, о причинах столь явной непоследовательности в поведении 
Одиссея по отношению к Аяксу Оценивая «характер» того или иного 
древнегреческого трагедийного и/или мифологического персонажа, нам следует 
отказаться от современных представлений о личности как о некоем едином це-
         1 Под эту двойную дихотомию подпадает едва ли не большая часть 
приключений Одиссея на обратном пути эпизод с вином и Полифемом, эпизоды с 
лотофагами, сиренами, Киркой — и т д , вплоть до своеобразного «симпосия» в 
царстве мертвых
    
Греки

239

лом, подчиняющемся одной и той же логике'. Эту проблему применительно к 
древнегреческой трагедии поднял еще в 1986 году Пьер Видаль-Накэ в главе, 
посвященной анализу смысловой структуры Эсхиловых «Семерых против Фив» (см.: 
[Vidal-Naquet 1990, passim)). Центральный персонаж этой трагедии, Этеокл, 
неожиданно резко становится по ходу пьесы совершенно другим человеком: 
рассудительного и ответственного правителя внезапно сменяет кровожадный и 
непроницаемый для сторонней логики хюбрист. В древнегреческом персонаже не 
борются между собой «две души». Он абсолютно целен в каждый момент времени и 
адекватен той ситуации (я бы сказал — той культурной зоне), в которой на данный 
момент находится. Одиссей — статусный муж совета, готовый любые проблемы 
улаживагь договорным путем тогда, когда нужно говорить в совете и соблюдать 
договоры; и в то же время он — беззастенчивый ловец удачи там, где 
обстоятельства диктуют необходимость ловить удачу. Если Аякс не способен видеть 
эту грань, то это беда Аякса: нельзя во владениях Афины вести себя так, как 
будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил. 
Соавтор Пьера Видаль-Накэ по упомянутой книге, Жан-Пьер Вернан, пишет в главе, 
посвященной анализу условий функционирования древнегреческой трагедии:
    У греков отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на 
строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему. Для них, 
по сути, существовали и существуют разные степени закона. <...> Трагедия 
представляет нам столкновение одной dik.3 с другой такой же, неустоявшийся 
закон, который подвижен и может в любой момент превратиться в собственную 
противоположность.
[Vernant 1990: 26]
    Одиссей умеет оказываться адекватным любой «справедливости», в поле 
действия которой он очутился — здесь и сейчас. Он не видит ничего страшного в 
том, что Аякс на время оказался его заклятым врагом: их столкнула Афина, 
поставив по разные стороны от символически значимого (желанного!) предмета, и 
неразумно было бы сопротивляться воле богини. Но теперь, когда волею все
         1 По крайней мере, в идеале, в «снятом» виде, каковой и являет нам 
ipa-диционный европейский литературный персонаж. При всей возможной внутренней 
противоречивости, он так или иначе представляет собой некое моральное и 
нравственное единство, подлежащее оценке со стороны читателя — и дающее повод 
читателю ассоциировать себя с персонажем, интериоризировать те ситуации и 
обстоятельства, в которых «раскрывается его личность», и таким образом 
присвоить «сторонний» (а по сути — коллективный) внутренний опыт
    
240

В. Михаилин. Тропа звериных слов

той же Афины противник столь явно превратился в дичь, а сам он — в охотника, у 
него нет причин добивать мертвого льва (который и сам еще не знает, что он уже 
мертв). Излюбленная Афиной ситуация выбора, неопределенности, «взвешивания 
жребиев» для Одиссея