|
было истреблено войсковое
стадо и убиты охранявшие его пастухи: кто-то видел ночью Аякса, совершенно
обезумевшего и с мечом в руке, да и кровавые следы с места ночного побоища
ведут сюда же, к Аяксову шатру. Афина, настойчиво сохраняя собачье-охотничью
терминологию1, уверяет его в том, что она пришла помочь ему в охоте, и
1 xwaia (37), «псовая охога», да еще и на дорийском диалекте, что само
но себе может служить отсылкой все к гой же «лаконскои юнчей»
Греки
227
объясняет, что виной всему действительно Аякс, оскорбленный неправедным судом и
возжаждавший мести. Но при чем тут скот? — спрашивает озадаченный Одиссей. И
только тут Афина рассказывает ему, что, желая спасти ахейское войско и его
предводителей, она помрачила рассудок Аякса и направила обезумевшего героя
вместо людей — на скотину, которую она показательней-шим образом называет
«неразделенной добычей» (Xeiac,, 54)1.
Аякс безумен до сих пор, уверяет Афина, и терзает в своем
шатре животных, принимая их за людей. Далее она призывает
Одиссея полюбоваться и насладиться этим зрелищем, подчеркивая
при этом, что он будет находиться в полной безопасности, посколь- /
ку она отвела Аяксу глаза и тот не сможет увидеть даже «образа» (яр6аог(ну, 70)
Одиссея. Одиссей тем не менее чего-то боится. «Безумец, вижу, страх тебе
внушает», — с иронией говорит Афина. И Одиссей отвечает: «Перед здоровым страха
б я не знал»2.
Афина вызывает из шатра Аякса, издевательски называя себя его союзницей.
Аякс выходит. Судя по всему, он рад явлению Афины — и, в безумии своем, даже
наделен способностью видеть ее самое, в отличие от Одиссея. Афина продолжает
издеваться над ним, выспрашивая о деталях расправы над ахейскими вождями,
притворно вступается за Одиссея, будто бы привязанного к столбу в шатре, но тут
же идет на попятный: если сердце требует мести, пусть будет месть. Аякс уходит
обратно в шатер крайне довольный собой и просит Афину «и впредь» оставаться
«такой же» его союзницей1.
Афина вновь обращается к Одиссею с сентенцией о бренности человека и о
всесилии богов. Одиссей внезапно отвечает, что унижение врага не приносит ему
радости. И скорбит он не об одном Аяксе, но обо всем человеческом роде,
поскольку каждый человек на поверку оказывается не более чем призраком (е16оЛ',
127), легковесной тенью (f| xovcpriv oxictv, 127). Афина с готовностью
соглашается с ним, особо оговаривая, что богам угодны «мудрые», то есть те, кто
понимает свое истинное место в мире: «К благоразумным милостивы боги, / Но
ненавистен сердцу их гордец» (134— 135)4. И своего любимца Одиссея она, судя по
всему, относит именно к разряду благоразумных, противопоставляя его в этом
смысле Аяксу5.
1 В переводе Ф Ф Зелинского — «не разделенную еще добычу», но ника
кого «еще» в греческом оригинале нет
2 Здесь и далее все русскоязычные цитаты даны по изданию Софокл Дра
мы / В пер Ф Ф Зелинского М , 1990
3 тоюб' oxi |xoi crtunaxov napexdvai, 117
4 тотЗс, бе adxppovac, / Эсо! qnXouai xai OTIYOUOI TOXIC, xaxoug, 133
5 См [Guthrie 1947]
8*
228
В Михайлин Тропа звериных слов
Итак, в самом начале пьесы перед нами предстает четко выстроенная
дихотомия, в которой безумному протагонисту противостоит «разумный» персонаж
второго плана: ход для драматургической традиции стандартный. Вот что писал по
этому поводу еще в начале прошлого века Артур Платт, автор небольшой статьи
«Погребение Аякса», помещенной в журнале «The Classical Review»:
Софокл ... прекрасно отдавал себе отчет не только в том, что в характере
центрального героя должен быть некий существенный изъян, но и в том, что именно
этот изъян как раз и должен привести его к краху, если уж герою суждено
претерпеть крах. И дефект сей выявляется им по методу контраста. Так, Креонт
служит прекрасным фоном, на котором становятся виднее слабые стороны Эдипа; в
начальных сценах именно он сохраняет спокойствие и способность трезво
рассуждать, тогда как Эдип ведет себя подобно безумцу, однако же при этом
Софокл каким-то чудом умудряется сохранить наши симпатии на стороне Эдипа. То
же самое происходит и с Одиссеем в «Аяксе»; он необходим с точки зрения чисто
архитектурной, для поддержания равновесия, и в то же время выступает в качестве
контрастного фона для главного героя; впрочем, в данном случае он подчеркивает
не только его грехи, но и доблести. В прологе он занимает единственно
правильную позицию по отношению к страшным, неодолимым и непостижимым законам,
или силам — назовите их как угодно, — которые управляют этим миром и
представительный символ которых являет собой Афина.
[Piatt 1911: 102]
Одиссей, конечно же, нужен в пьесе не только для поддержания
архитектурного равновесия и создания контрастного фона, однако во многом Артур
Платт был прав — в частности, в том, что главным признаком, который отличает
человека, «угодного богам», от «плохого», «неугодного», является «правильная
позиция» по отношению к силам, которые управляют миром. Человек должен знать
свое место или, по крайней мере, демонстри
|
|