было истреблено войсковое 
стадо и убиты охранявшие его пастухи: кто-то видел ночью Аякса, совершенно 
обезумевшего и с мечом в руке, да и кровавые следы с места ночного побоища 
ведут сюда же, к Аяксову шатру. Афина, настойчиво сохраняя собачье-охотничью 
терминологию1, уверяет его в том, что она пришла помочь ему в охоте, и
         1 xwaia (37), «псовая охога», да еще и на дорийском диалекте, что само 
но себе может служить отсылкой все к гой же «лаконскои юнчей»
    
Греки

227

объясняет, что виной всему действительно Аякс, оскорбленный неправедным судом и 
возжаждавший мести. Но при чем тут скот? — спрашивает озадаченный Одиссей. И 
только тут Афина рассказывает ему, что, желая спасти ахейское войско и его 
предводителей, она помрачила рассудок Аякса и направила обезумевшего героя 
вместо людей — на скотину, которую она показательней-шим образом называет 
«неразделенной добычей» (Xeiac,, 54)1.
    Аякс безумен до сих пор, уверяет Афина, и терзает в своем
шатре животных, принимая их за людей. Далее она призывает
Одиссея полюбоваться и насладиться этим зрелищем, подчеркивая
при этом, что он будет находиться в полной безопасности, посколь-	/
ку она отвела Аяксу глаза и тот не сможет увидеть даже «образа» (яр6аог(ну, 70) 
Одиссея. Одиссей тем не менее чего-то боится. «Безумец, вижу, страх тебе 
внушает», — с иронией говорит Афина. И Одиссей отвечает: «Перед здоровым страха 
б я не знал»2.
    Афина вызывает из шатра Аякса, издевательски называя себя его союзницей. 
Аякс выходит. Судя по всему, он рад явлению Афины — и, в безумии своем, даже 
наделен способностью видеть ее самое, в отличие от Одиссея. Афина продолжает 
издеваться над ним, выспрашивая о деталях расправы над ахейскими вождями, 
притворно вступается за Одиссея, будто бы привязанного к столбу в шатре, но тут 
же идет на попятный: если сердце требует мести, пусть будет месть. Аякс уходит 
обратно в шатер крайне довольный собой и просит Афину «и впредь» оставаться 
«такой же» его союзницей1.
    Афина вновь обращается к Одиссею с сентенцией о бренности человека и о 
всесилии богов. Одиссей внезапно отвечает, что унижение врага не приносит ему 
радости. И скорбит он не об одном Аяксе, но обо всем человеческом роде, 
поскольку каждый человек на поверку оказывается не более чем призраком (е16оЛ', 
127), легковесной тенью (f| xovcpriv oxictv, 127). Афина с готовностью 
соглашается с ним, особо оговаривая, что богам угодны «мудрые», то есть те, кто 
понимает свое истинное место в мире: «К благоразумным милостивы боги, / Но 
ненавистен сердцу их гордец» (134— 135)4. И своего любимца Одиссея она, судя по 
всему, относит именно к разряду благоразумных, противопоставляя его в этом 
смысле Аяксу5.
      1	В переводе Ф Ф Зелинского — «не разделенную еще добычу», но ника
кого «еще» в греческом оригинале нет
      2	Здесь и далее все русскоязычные цитаты даны по изданию Софокл Дра
мы / В пер Ф Ф Зелинского М , 1990
3	тоюб' oxi |xoi crtunaxov napexdvai, 117
4	тотЗс, бе adxppovac, / Эсо! qnXouai xai OTIYOUOI TOXIC, xaxoug, 133
5	См   [Guthrie 1947]
8*

228

В Михайлин   Тропа звериных слов

     Итак, в самом начале пьесы перед нами предстает четко выстроенная 
дихотомия, в которой безумному протагонисту противостоит «разумный» персонаж 
второго плана: ход для драматургической традиции стандартный. Вот что писал по 
этому поводу еще в начале прошлого века Артур Платт, автор небольшой статьи 
«Погребение Аякса», помещенной в журнале «The Classical Review»:
     Софокл ... прекрасно отдавал себе отчет не только в том, что в характере 
центрального героя должен быть некий существенный изъян, но и в том, что именно 
этот изъян как раз и должен привести его к краху, если уж герою суждено 
претерпеть крах. И дефект сей выявляется им по методу контраста. Так, Креонт 
служит прекрасным фоном, на котором становятся виднее слабые стороны Эдипа; в 
начальных сценах именно он сохраняет спокойствие и способность трезво 
рассуждать, тогда как Эдип ведет себя подобно безумцу, однако же при этом 
Софокл каким-то чудом умудряется сохранить наши симпатии на стороне Эдипа. То 
же самое происходит и с Одиссеем в «Аяксе»; он необходим с точки зрения чисто 
архитектурной, для поддержания равновесия, и в то же время выступает в качестве 
контрастного фона для главного героя; впрочем, в данном случае он подчеркивает 
не только его грехи, но и доблести. В прологе он занимает единственно 
правильную позицию по отношению к страшным, неодолимым и непостижимым законам, 
или силам — назовите их как угодно, — которые управляют этим миром и 
представительный символ которых являет собой Афина.
[Piatt 1911: 102]
     Одиссей, конечно же, нужен в пьесе не только для поддержания 
архитектурного равновесия и создания контрастного фона, однако во многом Артур 
Платт был прав — в частности, в том, что главным признаком, который отличает 
человека, «угодного богам», от «плохого», «неугодного», является «правильная 
позиция» по отношению к силам, которые управляют миром. Человек должен знать 
свое место или, по крайней мере, демонстри