потерянными душами, как и он сам.
Меня он знал хорошо, и это было его спасением, хотя я ни разу не попытался 
извлечь из нашего знакомства личной выгоды. Как тебе прекрасно известно, 
приятель, меньше всего в этой жизни я пекусь о деньгах.
Временами бедному Уинтропу удавалось сбежать. В тех редких случаях, когда дела 
приводили меня в Бостон, он сбрасывал цепи, и мы обедали в укромном уголке 
Паркер-хауза.
— Джордж, — частенько говаривал Уинтроп, — поддерживать имя и традиции дома 
Кэбуэллов — нелегкая и трудная задача. Дело даже не в том, что мы богаты. Мы 
живем старыми деньгами. Мы не какие-нибудь выскочки Роквейлеры — так, по-моему, 
звали семейство, разбогатевшее на нефти в девятнадцатом веке. Мои предки — и я 
не имею права об этом забывать — сделали состояния в эпоху колониальной славы и 
величия. Один из них, человек по имени Исаак Кэбуэлл, доставлял индейцам 
контрабандное оружие и огненную воду во время войны королевы Анны. Он каждый 
день рисковал жизнью, ибо с него запросто могли содрать скальп гуроны, солдаты 
колониальных войск или, по ошибке, дружественные индейцы. А его сын, Джереми 
Кэбуэлл, занимался рискованной трехсторонней торговлей, в ходе которой сахар 
обменивался на ром, а ром — на рабов. Он завез в нашу благословенную страну не 
одну тысячу чернокожих. Подобное наследство, Джордж, ко многому обязывает. Я 
несу ответственность за древнее состояние — тяжелая ноша.
— Даже не знаю, как тебе это удается, Уинтроп, — сказал я.
Уинтроп вздохнул:
— Клянусь Эмерсоном, я и сам не знаю. Главное — одежда, стиль, манеры. 
Необходимо каждую минуту помнить о том, что надо делать, даже если это кажется 
лишенным смысла. Настоящий Кэбуэлл всегда знает, что надо делать, хотя не 
всегда понимает зачем.
Я кивнул:
— Меня всегда интересовала одежда, Уинтроп. Зачем надо начищать обувь до такого 
блеска, что в ней отражаются лампы? Зачем надо каждый день чистить подошвы и 
еженедельно менять каблуки?
— Не еженедельно, Джордж. У меня есть туфли на каждый день месяца, таким 
образом, менять каблуки приходится один раз в семь месяцев.
— Но зачем это нужно? Для чего на всех белых рубашках пристегивающиеся 
воротнички? Почему все галстуки подчеркнуто приглушенных тонов? К чему столько 
пиджаков? Почему в петлице обязательно должна торчать неизбежная гвоздика? 
Почему?
— Внешний вид! Кэбуэлла можно с первого взгляда отличить от какого-нибудь 
биржевика. Кэбуэлл, например, никогда не позволит себе надеть розовое кольцо. 
Любой, кто посмотрит на меня, а потом на тебя, на твой пыльный заляпанный 
пиджачок, на башмаки, которые ты явно стянул у бродяги в ночлежке, на рубашку 
подозрительного серого цвета, легко сумеет нас отличить.
— Согласен, — сказал я.
Бедняга! Да после его сияния люди будут просто отдыхать, глядя на меня.
— Кстати, Уинтроп, я хотел спросить по поводу ботинок. Как ты определяешь, 
какую пару в какой день надевать? Или они стоят на пронумерованных полках?
Уинтропа передернуло.
— Вот уж что было бы отвратительно! Туфли могут показаться одинаковыми только 
плебею. Острый, отточенный взгляд Кэбуэлла не может их перепутать.
— Поразительно, Уинтроп. Как тебе это удается?
— Дело в тщательной тренировке с самого детства. Ты даже не представляешь, 
какие нюансы приходится иной раз отмечать.
— Столь пристальное внимание к одежде доставляет, наверное, немало хлопот?
Уинтроп задумался.
— Клянусь Лонгфелло, временами такое случается. Бывает, это мешает моей 
сексуальной жизни. К тому времени, когда я уложу туфли в соответствующую 
коробку, повешу брюки, чтобы не помялась стрелка, и накину на фрак чехол от 
пыли, девушка, как правило, теряет ко мне интерес. Остывает, если тебе так 
понятнее.
— Ясно, Уинтроп. Я по своему опыту знаю, как злятся женщины, если их 
заставляешь ждать. Я бы тебе посоветовал просто сбросить одежду…
— Ради Бога! — воскликнул Уинтроп. — К счастью, я помолвлен с прекрасной 
женщиной, ее зовут Гортензия Хепзибах Лоувот, она происходит из семьи почти 
столь же благородной, как и моя. До сих пор, по правде говоря, мы ни разу не 
поцеловались, но несколько раз подошли к этому весьма близко. — При этих словах 
он ткнул меня локтем в ребра.
— Да ты просто бостонский терьер, — шутливо произнес я, хотя на душе у меня 
скребли кошки. За спокойными словами Уинтропа я увидел кровоточащее сердце.
— Скажи, Уинтроп, — произнес я, — что произойдет, если ты вдруг наденешь не те 
туфли, забудешь застегнуть воротник или выпьешь вино, не подходящее к данному 
ростби…
— Прикуси язык! — в ужасе воскликнул Уинтроп. — Иначе целые поколения моих 
прямых предков и родственников по боковой линии перевернутся в своих могилах. 
Клянусь Уиттером, так и произойдет. Да и моя кровь свернется или закипит от 
негодования. Гортензия стыдливо спрячет лицо в ладонях, а я потеряю работу в 
элитном бостонском банке. Меня прогонят через строй вице-президентов, с моего 
фрака оторвут все пуговицы, а галстук с позором завяжут на спине.
— Что? За такую ничтожную оплошность?
Голос Уинтропа осел до ледяного шепота:
— Не существует мелких или ничтожных оплошностей. Существуют просто оплошности.
— Позволь подойти к данной ситуации с другой точки зрения, — произнес я. —