Айзек Азимов

Я, робот

Никто не расскажет о роботах лучше и увлекательнее, чем Айзек Азимов, 
писатель-фантаст мирового уровня, лауреат самых престижных жанровых премий, 
включая звание Грандмастера! «Я, робот» — это собранные под одним переплетом 
знаменитые рассказы, которые можно смело назвать классикой высшей пробы. Их 
читали и перечитывали наши отцы, читаем мы, будут перечитывать наши дети, 
потому что классика живет вечно.

Айзек Азимов
Я, робот



«…Вставьте шплинт А в гнездо Б…»

Из всех моих рассказов у этого самая необычная история. Причем он самый 
короткий из когда-либо написанных мною.
Произошло это приблизительно так. 21 августа 1957 года я принимал участие в 
дискуссии о средствах и формах пропаганды научных знаний, передававшейся по 
учебной программе Бостонского телевидения. Вместе со мной в передаче 
участвовали Джон Хэнсен, автор инструкции по использованию машин и механизмов, 
и писатель-фантаст Дэвид О. Вудбери.
Мы дружно сетовали на то, что большинство произведений научной фантастики, да и 
техническая литература тоже, явно не дотягивают до нужного уровня. Потом кто-то 
вскользь заметил насчет моей плодовитости. С присущей мне скромностью я весь 
свой успех объяснил невероятным обилием идей, исключительным трудолюбием и 
беглостью письма. При этом весьма опрометчиво заявил, что могу написать рассказ 
где угодно, когда угодно и в каких угодно — в разумных пределах — условиях. Мне 
тут же бросили вызов, попросив написать рассказ прямо в студии, перед 
направленными на меня камерами.
Я снисходительно согласился и приступил к рассказу, взяв в качестве темы 
предмет нашей дискуссии. Мои же оппоненты даже не помышляли, чтобы как— то 
облегчить мою задачу. Они то и дело нарочно обращались ко мне, чтобы втянуть в 
дискуссию и таким образом прервать ход моих мыслей, а я, будучи довольно 
тщеславным, продолжал писать, пытаясь в то же время разумно отвечать.
Прежде чем получасовая программа подошла к концу, я написал и прочитал рассказ 
(потому-то он, между прочим, такой короткий), и это был именно тот, который вы 
видите здесь под заглавием «…Вставьте шплинт А в гнездо Б…»
Впрочем, я немного смошенничал. (Зачем мне вам лгать?) Мы трое беседовали до 
начала программы, и я интуитивно почувствовал, что меня могут попросить 
написать рассказ об этой программе. Поэтому на всякий случай я несколько минут 
перед ее началом провел в раздумье.
Когда же они меня попросили-таки, рассказ уже более или менее сложился. Мне 
оставалось только продумать детали, записать и прочитать его. В конце концов в 
моем распоряжении было всего 20 минут.
* * *
Дейв Вудбери и Джон Хэнсен, неуклюжие в своих скафандрах, с волнением наблюдали,
 как огромная клеть медленно отделяется от транспортного корабля и входит в 
шлюз для перехода в другую атмосферу. Почти год провели они на космической 
станции А-5, и им, понятное дело, осточертели грохочущие фильтрационные 
установки, протекающие резервуары с гидропоникой, генераторы воздуха, которые 
надсадно гудели, а иногда и просто выходили из строя.
— Все разваливается, — скорбно вздыхал Вудбери, — потому что все это мы сами же 
и собирали.
— Следуя инструкциям, — добавлял Хэнсен, — составленным каким-то идиотом.
Основания для жалоб, несомненно, были. На космическом корабле самое дефицитное 
— это место, отводимое для груза, потому-то все оборудование, компактно 
уложенное, приходилось доставлять на станцию в разобранном виде. Все приборы и 
установки приходилось собирать на самой станции собственными руками, пользуясь 
явно не теми инструментами и следуя невнятным и пространным инструкциям по 
сборке.
Вудбери старательно записал все жалобы, Хэнсен снабдил их соответствующими 
эпитетами, и официальная просьба об оказании в создавшейся ситуации срочной 
помощи отправилась на Землю.
И Земля ответила. Был сконструирован специальный робот с позитронным мозгом, 
напичканным знаниями о том, как собрать любой мыслимый механизм.
Этот— то робот и находился сейчас в разгружающейся клети. Вудбери нервно 
задрожал, когда створки шлюза наконец сомкнулись за ней.
— Первым делом, — громыхнул Вудбери, — пусть он разберет и вновь соберет все 
приборы на кухне и настроит автомат для поджаривания бифштексов, чтобы они у 
нас выходили с кровью, а не подгорали.
Они вошли в станцию и принялись осторожно обрабатывать клеть 
демолекуляризаторами, чтобы удостовериться, что не пропадает ни один атом их 
выполненного на заказ робота-сборщика.
Клеть раскрылась!
Внутри лежали пятьсот ящиков с отдельными узлами… и пачка машинописных листов 
со смазанным текстом.



Часть 1. Я, робот



Лучший друг мальчика

— Где Джимми, дорогая? — спросил мистер Андерсон.
— Возле кратера, — ответила миссис Андерсон. — С ним Робатт, все будет в 
порядке. А того привезли?
— Да, он на ракетной станции, проходит проверку. Я и сам дождаться не могу, 
когда его увижу. Я ведь не видел их лет пятнадцать с тех пор, как покинул Землю.
 Разве что в кино.
— А Джимми никогда ничего подобного не видел, — заметила миссис Андерсон.
— Естественно, ведь Джимми уроженец Луны и не бывает на Земле. Потому я и 
выписал его. Думаю, на Луне второго такого нет.
— Это стоит денег, — тихонько вздохнула миссис Андерсон.
— Держать Робатта тоже недешево, — сказал мистер Андерсон.

Джимми, как и сказала его мать, был возле кратера. По земным меркам, он был 
худым, но, для своих десяти лет, довольно высоким. Впрочем, благодаря скафандру,
 выглядел Джимми скорее плотным и коренастым. К тому же он прекрасно справлялся 
с лунным притяжением, так, как не удавалось ни одному уроженцу Земли. Когда 
Джимми вытягивал ноги и прыгал, как кенгуру, отец даже не пытался угнаться за 
ним.
Южный склон кратера был пологим, а Земля в южной части неба (если смотреть от 
Луна Сити, она всегда там, в южной части) почти полной и такой яркой, что 
освещала весь склон.
Даже изрядный вес скафандра не мешал Джимми взлетать на пологий склон одним 
длинным прыжком, отчего казалось, что лунного притяжения вовсе нет.
— Иди сюда, Робатт, — крикнул Джимми.
Робатт услышал его по радио, пискнул и поскакал следом.
Джимми, несмотря на всю свою подвижность, не мог обогнать Робатта с его 
четырьмя ногами и стальными сухожилиями. Робатт перелетел через голову Джимми, 
перекувырнулся и опустился почти ему под ноги.
— Не воображай, Робатт, — сказал Джимми, — и оставайся в пределах видимости.
Робатт опять пискнул, что означало на его языке «да».
— Я тебе не верю, обманщик! — крикнул Джимми, делая длинный прыжок, который 
перенес его поверх стенки кратера на внутренний склон.
Стенка кратера закрыла Землю, и вокруг сразу стало совершенно темно. Теплая 
дружелюбная темнота стерла границу между верхом и низом, разве что там, наверху,
 блестели звезды…
Вообще говоря, Джимми не полагалось играть на внутренней стороне кратера. 
Взрослые считали, что это опасно, потому что сами никогда там не были. Джимми 
же на этой ровной хрустящей поверхности знал каждую из немногочисленных скал. И,
 кроме того, что опасного в путешествии сквозь темноту, если рядом прыгает, 
пищит и ярко светится Робатт? Робатт и в темноте точно знал, где находится 
Джимми и где находится он сам, поскольку пользовался радаром. С Джимми не могло 
случиться ровным счетом ничего плохого, пока Робатт рядом, пока он легонько 
отталкивает Джимми от скал, пока кружит вокруг него, спрятавшегося за скалой, с 
испуганным писком (хотя, конечно, Робатт прекрасно знает, где Джимми) или 
прыгает на Джимми, чтобы показать, как сильно он его любит. Однажды Джимми лег 
и притворился, что он ранен. Робатт включил радиосигнал тревоги, из Луна Сити 
примчались спасатели, а отец потом высказал Джимми все, что он думал о такого 
рода невинных шутках, после чего Джимми не повторял ничего подобного.

Джимми как раз вспомнил о той истории, когда на его волне раздался голос отца:
— Джимми, домой. У меня есть для тебя новость.
Джимми снял скафандр и умылся, Всегда приходится умываться, когда приходишь 
снаружи. Моют даже Робатта, но ему это нравится. Робатт стоял под душем на всех 
четырех лапах. Его маленькое, не длиннее фута, тело подрагивало и слегка 
блестело, голова без рта, но с двумя большими стеклянными глазами и выпуклостью 
там, где помещался мозг, поворачивалась из стороны в сторону. Он так пищал от 
удовольствия, что мистеру Андерсону пришлось сказать:
— Тихо, Робатт.
Потом он улыбнулся и продолжил:
— У нас есть кое-что для тебя, Джимми. Он сейчас на ракетной станции, но завтра,
 когда проверки будут закончены, мы его получим.
— С Земли, па?
— Собака с Земли, сынок. Настоящая собака. Щенок скотч-терьера. Первая собака 
на Луне. Тебе больше не понадобится Робатт. Ты же понимаешь, мы не можем 
держать их обоих, поэтому Робатта заберет какой-нибудь другой мальчик или 
девочка.
Казалось, он ждал от Джимми ответа, но, не дождавшись, продолжил:
— Ты знаешь, что такое собака, Джимми. Она настоящая. Робатт — это только 
механическая имитация, робот-собачонка.
Джимми нахмурился.
— Робатт не имитация, па. Это моя собака.
— Это не настоящая собака, Джимми. Он сделан из стали и проводов, и у него 
небольшой позитронный мозг. Он не живой.
— Он делает все, что я хочу, па. Он понимает меня. Конечно, он живой.
— Нет, сынок. Робатт всего лишь машина. Он просто запрограммирован выполнять те 
действия, которые от него требуются. А собака живая. Ты не захочешь играть с 
Робаттом, когда у тебя появится собака.
— Собаке понадобится скафандр, да?
— Да, конечно. Но пес привыкнет к нему, а в городе скафандр ни к чему. Ты 
поймешь разницу, как только увидишь щенка.
Джимми посмотрел на Робатта, который тихо запищал и казался испуганным. Джимми 
потянулся к нему, и Робатт одним прыжком оказался у него на руках. Джимми 
спросил:
— А какая разница между Робаттом и собакой?
— Это трудно объяснить, — ответил мистер Андерсон, — но ты ее легко обнаружишь. 
Робатт просто научен действовать так, словно бы он тебя любит.
— Но, па, мы ведь не знаем, что внутри у щенка и что он чувствует, Может, это 
тоже только притворство.
Мистер Андерсон нахмурился.
— Джимми, ты поймешь разницу, когда испытаешь любовь живого существа.
Джимми крепко прижал Робатта к себе. Он тоже нахмурился, и по отчаянному 
выражению его лица было ясно, что он не намерен отступать. Джимми сказал:
— Какая разница, как они действуют? И как насчет того, что чувствую я? Я люблю 
Робатта, и только это имеет значение.
И маленький робот-собачонка, которого за все время его существования никогда не 
сжимали так крепко, громко запищал. Это был счастливый писк.



Робби

— Девяносто восемь… девяносто девять… сто!
Глория отвела пухлую ручку, которой она закрывала глаза, и несколько секунд 
стояла, сморщив нос и моргая от солнечного света. Пытаясь смотреть сразу во все 
стороны, она осторожно отошла на несколько шагов от дерева.
Вытянув шею, она вглядывалась в заросли кустов справа от нее, потом отошла от 
дерева еще на несколько шагов, стараясь заглянуть в самую глубину зарослей.
Глубокую тишину нарушало только непрерывное жужжание насекомых и время от 
времени чириканье какой то неутомимой птицы, не боявшейся полуденной жары.
Глория надулась.
— Ну конечно, он в доме, а я ему миллион раз говорила, что это нечестно.
Плотно сжав губки и сердито нахмурившись, она решительно зашагала к 
двухэтажному домику, стоявшему по другую сторону аллеи.
Когда Глория услышала сзади шорох, за которым последовал размеренный топот 
металлических ног, было уже поздно. Обернувшись, она увидела, что Робби покинул 
свое убежище и полным ходом несется к дереву.
Глория в отчаянии закричала:
— Постой, Робби! Это нечестно! Ты обещал не бежать, пока я тебя не найду!
Ее ножки, конечно, не могли угнаться за гигантскими шагами Робби. Но в трех 
метрах от дерева Робби вдруг резко сбавил скорость. Сделав последнее отчаянное 
усилие, запыхавшаяся Глория пронеслась мимо него и первая дотронулась до 
заветного ствола.
Она радостно повернулась к верному Робби и, платя черной неблагодарностью за 
принесенную жертву, принялась жестоко насмехаться над его неумением бегать.
— Робби не может бегать! — кричала она во всю силу своего восьмилетнего голоса.
 — Я всегда его обгоню! Я всегда его обгоню!
Она с упоением распевала эти слова.
Робби, конечно, не отвечал. Вместо этого он сделал вид, что убегает, и Глория 
ринулась вслед за ним. Пятясь, он ловко увертывался от девочки, так что она, 
бросаясь в разные стороны, тщетно размахивала руками, хватала пустоту и, 
задыхаясь от хохота, кричала:
— Робби! Стой!
Тогда он неожиданно повернулся, поймал ее, поднял на воздух и завертел вокруг 
себя. Ей показалось, что весь мир на мгновение провалился вниз, в голубую 
пустоту под ногами, к которой тянулись зеленые верхушки деревьев. Потом Глория 
снова оказалась на траве. Она прижалась к Робби, крепко держась за твердый 
металлический палец.
Через некоторое время Глория отдышалась. Она сделала напрасную попытку 
поправить свои растрепавшиеся волосы, бессознательно подражая движениям матери, 
и изогнулась назад, чтобы посмотреть, не порвалось ли ее платье. Потом она 
шлепнула рукой по туловищу Робби.
— Нехороший! Я тебя нашлепаю!
Робби съежился, закрыв лицо руками, так что ей пришлось добавить:
— Ну, не бойся, Робби, не нашлепаю. Но теперь моя очередь прятаться, потому что 
у тебя ноги длиннее и ты обещал не бежать, пока я тебя не найду.
Робби кивнул головой — небольшим параллелепипедом с закругленными углами. 
Голова была укреплена на туловище подобной же формы, но гораздо большем — при 
помощи короткого гибкого сочленения. Робби послушно повернулся к дереву. Тонкая 
металлическая пластинка опустилась на его горящие глаза, и изнутри туловища 
раздалось ровное гулкое тиканье.
— Смотри, не подглядывай и не пропускай счета! — предупредила Глория и 
бросилась прятаться.
Секунды отсчитывались с неизменной правильностью. На сотом ударе веки Робби 
поднялись, и вновь загоревшиеся красным светом глаза оглядели поляну. На 
мгновение они остановились на кусочке яркого ситца, торчавшем из-за камня, 
Робби подошел поближе и убедился, что за камнем действительно притаилась Глория.
 Тогда он стал медленно приближаться к ее убежищу, все время оставаясь между 
Глорией и деревом. Наконец, когда Глория была совсем на виду и не могла даже 
притворяться, что ее не видно, Робби протянул к ней одну руку, а другой со 
звоном ударил себя по ноге. Глория, надувшись, вышла.
— Ты подглядывал! — явно несправедливо воскликнула она. — И потом, мне надоело 
играть в прятки. Я хочу кататься.
Но Робби был оскорблен незаслуженным обвинением. Он осторожно уселся на землю и 
покачал тяжелой головой. Глория немедленно изменила тон и перешла к нежным 
уговорам:
— Ну, Робби! Я просто так сказала, что ты подглядывал! Ну, покатай меня!
Но Робби не так просто было уговорить. Он упрямо уставился в небо и еще более 
выразительно покачал головой
— Ну, пожалуйста, Робби, пожалуйста, покатай меня!
Она крепко обняла его за шею розовыми ручками. Потом ее настроение внезапно 
переменилось, и она отошла в сторону.
— А то я заплачу!
Ее лицо заранее устрашающе перекосилось. Но жестокосердный Робби не обратил 
никакого внимания на эту ужасную угрозу. Он в третий раз покачал головой. 
Глория решила, что нужно пустить в действие главный козырь.
— Если ты меня не покатаешь, — воскликнула она, — я больше не буду тебе 
рассказывать сказок, вот и все. Никогда!
Этот ультиматум заставил Робби сдаться немедленно и безоговорочно. Он закивал 
головой так энергично, что его металлическая шея загудела. Потом он осторожно 
поднял девочку на свои широкие плоские плечи.
Слезы, которыми грозила Глория, немедленно испарились, и она даже вскрикнула от 
восторга. Металлическая «кожа» Робби, в которой нагревательные элементы 
поддерживали постоянную температуру в 21 градус, была приятной на ощупь, а 
барабаня пятками по его груди, можно было извлечь восхитительно громкие звуки.
— Ты самолет, Робби. Ты большой серебристый самолет. Только вытяни руки, раз уж 
ты самолет.
Логика была безупречной. Руки Робби стали крыльями, а сам он — серебристым 
самолетом. Глория резко повернула его голову и наклонилась вправо. Он сделал 
крутой вираж. Глория уже снабдила самолет мотором: «Б-р-р-р-р», а потом и 
пушками: «Пу! Пу-пу-пу!» За ними гнались пираты, и орудия косили их, как траву.
— Готов еще один… Еще двое!.. — кричала она.
Потом Глория важно произнесла:
— Скорее, ребята! У нас кончаются боеприпасы!
Она неустрашимо целилась через плечо. И Робби превратился в тупоносый 
космический корабль, с предельным ускорением прорезающий пустоту.
Он несся через поляну к зарослям высокой травы на другой стороне. Там он 
остановился так внезапно, что раскрасневшаяся наездница вскрикнула, и вывалил 
ее на мягкий зеленый травяной ковер.
Глория, задыхаясь, восторженно шептала:
— Ой, как здорово!..
Робби дал ей отдышаться и осторожно потянул за торчавшую прядь волос.
— Ты чего-то хочешь? — спросила Глория, широко раскрыв глаза в наигранном 
недоумении. Ее безыскусная хитрость ничуть не обманула огромную «няньку». Робби 
снова потянул за ту же прядь, чуть посильнее.
— А, знаю. Ты хочешь сказку.
Робби быстро закивал головой.
— Какую?
Робби описал пальцем в воздухе полукруг.
Девочка запротестовала:

— Опять? Я же тебе про Золушку миллион раз рассказывала. Как она тебе не 
надоела? Это же сказка для маленьких!
Железный палец снова описал полукруг.
— Ну ладно.
Глория уселась поудобнее, припомнила про себя все подробности сказки (вместе с 
прибавлениями собственного сочинения) и начала:
— Ты готов? Так вот, давным-давно жила красивая девочка, которую звали Элла. А 
у нее была ужасно жестокая мачеха и две очень некрасивые и очень-очень жестокие 
сестры…
Глория дошла до самого интересного места — уже било полночь и все снова 
превращалось в кучу мусора, а Робби напряженно, с горящими глазами слушал, 
когда их прервали.
— Глория!
Это был раздраженный голос женщины, которая звала не в первый раз и у которой 
нетерпение, судя по интонациям, начало сменяться тревогой.
— Мама зовет, — сказала Глория не очень радостно. — Лучше отнеси меня домой, 
Робби.
Робби с готовностью повиновался. Что-то подсказывало ему, что миссис Вестон 
лучше подчиняться без малейшего промедления. Отец Глории редко бывал дома днем, 
если не считать воскресений (а это было как раз воскресенье), и когда он 
появлялся, то оказывался добродушным и сочувствующим человеком. Но мать Глории 
была для Робби источником беспокойства, и он всегда испытывал смутное 
побуждение улизнуть от нее куда-нибудь подальше.
Миссис Вестон увидела их, как только они поднялись из травы, и вернулась в дом, 
чтобы там их встретить.
— Я кричала до хрипоты, Глория, — строго сказала она. — Где ты была?
— Я была с Робби, — дрожащим голосом отвечала Глория. — Я рассказывала ему про 
Золушку и забыла про обед.
— Ну, жаль, что Робби тоже забыл про обед: — И, словно вспомнив о присутствии 
робота, она обернулась к нему. — Можешь идти, Робби. Ты ей сейчас не нужен. И 
не приходи, пока не позову, — грубо прибавила она.
Робби повернулся к двери, но заколебался, услышав, что Глория встала на его 
защиту:
— Погоди, мама, нужно, чтобы он остался! Я еще не кончила про Золушку. Я ему 
обещала рассказать про Золушку и не успела.
— Глория!
— Честное-пречестное слово, мама, он будет сидеть тихо-тихо, так что его и 
слышно не будет. Он может сидеть на стуле в уголке и молчать… то есть ничего не 
делать. Правда, Робби?
В ответ Робби закивал своей массивной головой.
— Глория, если ты сейчас же не прекратишь, ты не увидишь Робби целую неделю!
Девочка понурила голову.
— Ну ладно. Но ведь «Золушка» — его любимая сказка, а я ее не успела рассказать 
Он так ее любит…
Опечаленный робот вышел, а Глория проглотила слезы.
Джордж Вестон чувствовал себя прекрасно. У него было такое обыкновение — по 
воскресеньям после обеда чувствовать себя прекрасно. Вкусная, обильная домашняя 
еда; удобный, мягкий старый диван, на котором так приятно развалиться; свежий 
номер «Таймса»; домашние туфли на ногах и пижама вместо крахмальной рубашки — 
ну как тут не почувствовать себя прекрасно!
Поэтому он был недоволен, когда вошла его жена. После десяти лет совместной 
жизни он еще имел глупость ее любить и, конечно же, всегда ей радовался, но 
послеобеденный воскресный отдых был для него Священным, и его представление о 
подлинном комфорте требовало двух-трех часов полного одиночества. Поэтому он 
устремил свои взгляд на последние сообщения об экспедиции Лефебра — Иошиды на 
Марс (на этот раз они стартовали с лунной станции и вполне могли долететь) и 
сделал вид, что не заметил ее.
Миссис Вестон терпеливо подождала две минуты, потом нетерпеливо еще две и, 
наконец, не выдержала:
— Джордж!
— Угу…
— Джордж, послушай! Может быть, ты отложишь эту газету и поглядишь на меня?
Газета, шелестя, упала на пол, и Вестон обратил к жене измученное лицо:
— В чем дело, дорогая?
— Ты знаешь, Джордж. Дело в Глории и в этой ужасной машине…
— Какой ужасной машине?
— Пожалуйста, не прикидывайся, будто не понимаешь, о чем я говорю. Речь идет о 
роботе, которого Глория зовет Робби. Он не оставляет ее ни на минуту.
— Ну, а почему он должен ее оставлять? Он для этого и существует. И, во всяком 
случае, он — никакая не ужасная машина. Это лучший робот, какой только можно 
было достать за деньги. А я чертовски хорошо помню, что он обошелся мне в 
полугодовой заработок. И он стоит этого — он куда умнее половины моих служащих.
Он потянулся к газете, но жена оказалась проворнее и выхватила ее,
— Слушай меня, Джордж! Я не хочу доверять своего ребенка машине, и мне все 
равно, умная она или нет. У нее нет души, и никто не знает, что у нее на уме. 
Нельзя, чтобы за детьми смотрели всякие металлические штуки!
Вестон нахмурился.
— Когда это ты так решила? Он с Глорией уже два года, а до сих пор я что-то не 
видел, чтобы ты беспокоилась.
— Сначала все было по-другому. Как-никак новинка, и у меня стало меньше забот, 
и потом, это было так шикарно… А сейчас я не знаю. Все соседи…
— Ну, при чем тут соседи? Послушай! Роботу можно бесконечно больше доверять, 
чем няньке. Ведь Робби был построен только с одной целью — ухаживать за 
маленьким ребенком. Все его «мышление» рассчитано специально на это. Он просто 
не может не быть верным, любящим, добрым. Он просто устроен так. Не о каждом 
человеке это можно сказать.
— Но что-нибудь может испортиться. Какой-нибудь там… — Миссис Вестон запнулась: 
она имела довольно смутное представление о внутренностях роботов. — Ну, 
какая-нибудь мелочь сломается, и эта ужасная штука начнет буйствовать, и…
У нее не хватило сил закончить мысль.
— Чепуха, — возразил Вестон, невольно содрогнувшись. — Это просто смешно. Когда 
мы покупали Робби, мы долго говорили о Первом Законе робототехники. Ты же 
знаешь, что робот не может причинить вред человеку. При малейшем намеке на то, 
что может быть нарушен Первый Закон, робот сразу выйдет из строя. Иначе и быть 
не может, тут математический расчет. И потом, у нас дважды в год бывает механик 
из «Ю. С. Роботс» — он же проверяет весь механизм. С Робби ничего не может 
случиться. Скорее уж спятим мы с тобой. А потом, как ты собираешься отнять его 
у Глории?
Он потянулся к газете, но тщетно: жена швырнула ее через раскрытую дверь в 
соседнюю комнату.
— В этом-то все и дело, Джордж! Она не хочет больше ни с кем играть! Кругом 
десятки мальчиков и девочек, с которыми ей следовало бы дружить, но она не 
хочет. Она не желает даже подходить к ним, пока я ее не заставлю. Девочка не 
должна так воспитываться. Ты ведь хочешь, чтобы она выросла нормальной? Ты 
хочешь, чтобы она смогла занять свое место в обществе?
— Грейс, ты воюешь с призраками. Представь себе, что Робби — это собака. Сотни 
детей с большим удовольствием проводят время с собакой, чем с родителями.
— Собака — совсем другое дело. Джордж, мы должны избавиться от этой ужасной 
вещи: Ты можешь вернуть ее компании. Я уже узнавала, это можно.
— Узнавала? Так вот, слушай, Грейс! Давай не будем решать сгоряча. Оставим 
робота, пока Глория не подрастет. И я больше не желаю об этом слышать.
С этими словами он в раздражении вышел.
Два дня спустя миссис Вестон встретила мужа в дверях.
— Джордж, ты должен выслушать меня. В поселке недовольны.
— Чем? — спросил Вестон. Он зашел в ванную, и оттуда послышался плеск, который 
мог бы заглушить любой ответ.
Миссис Вестон переждала, пока шум прекратится, и сказала:

— Недовольны Робби.
Вестон вышел, держа в руках полотенце. Его раскрасневшееся лицо было сердито.
— О чем ты говоришь?
— Это началось уже давно. Я старалась закрывать на это глаза, но больше не хочу.
 Почти все соседи считают, что Робби опасен. По вечерам детей даже близко не 
пускают к нашему дому.
— Но мы же доверяем ему своего ребенка!
— В таких делах люди не рассуждают.
— Ну и пусть идут к черту!
— Это не выход. Мне приходится встречаться с ними каждый день в магазинах. А в 
городе теперь с роботами еще строже. В Нью-Йорке только что приняли 
постановление, которое запрещает роботам появляться на улицах от захода до 
восхода солнца.
— Да, но они не могут запретить нам держать робота — дома. Грейс, ты, я вижу, 
снова устраиваешь наступление. Но это бесполезно. Ответ все тот же — нет! Робби 
останется у нас.
Но он любил жену, и, что гораздо хуже, она это знала. В конце концов, бедный 
Джордж Вестон был всего-навсего мужчиной. А его жена привела в действие все до 
единой уловки, которых с полным основанием научился опасаться, хотя и тщетно, 
менее хитрый и более щепетильный пол.
На протяжении следующей недели Вестон десять раз восклицал: «Робби остается — и 
конец!», и с каждым разом его голос становился все менее уверенным и 
сопровождался все более внятным стоном отчаяния.
Наконец наступил день, когда Вестон с виноватым видом подошел к дочери и 
предложил войти посмотреть «замечательный» визивокс в поселке.
Глория радостно всплеснула руками:
— А Робби тоже можно пойти?
— Нет, дорогая, — ответил он, почувствовав отвращение к звуку своего 
собственного голоса. — Роботов в визивокс не пускают. Но ты ему все расскажешь, 
когда придешь домой.
Пробормотав последние слова, он отвернулся.
Глория вернулась домой, восхищенная до глубины души, — визивокс действительно 
был необыкновенным зрелищем.
Она еле дождалась, пока отец поставит в подземный гараж реактивный автомобиль.
— Вот теперь, пап, я все расскажу Робби. Ему бы это так понравилось! Особенно 
когда Фрэнсис Фрэн так ти-и-ихо пятился назад — и прямо в руки 
человека-леопарда! И ему пришлось бежать! — Она снова засмеялась. — Пап, а на 
Луне вправду водятся люди-леопарды?
— Скорее всего, нет, — рассеянно ответа Вестон. — Это просто смешные выдумки.
Он уже не мог дольше возиться с автомобилем. Нужно было, наконец, решиться 
посмотреть фактам в лицо.
Глория побежала через поляну:
— Робби! Робби!
Она внезапно остановилась, увидев красивого щенка колли. Щенок, виляя хвостом, 
глядел на нее с крыльца серьезными карими глазами.
— Ой, какая чудная собака! — Глория поднялась по ступенькам, осторожно подошла 
к щенку и погладила его. — Это мне, папа?
К ним присоединилась мать.
— Да, тебе, Глория. Смотри, какая она хорошая — мягкая, пушистая. Она очень 
добрая. И она любит маленьких девочек.
— А она будет со мной играть?
— Конечно. Она может делать всякие штуки. Хочешь посмотреть?
— Хочу. И я хочу, чтобы Робби тоже на нее посмотрел! Робби! — Она растерянно 
замолчала. — Наверно, он сидит в комнате и дуется на меня, почему я его не 
взяла с собой смотреть визивокс. Папа, тебе придется ему все объяснить. Мне он 
может не поверить, то уж если ты ему скажешь, он будет знать, что так оно и 
есть.
Губы Вестона сжались. Он посмотрел в сторону жены, но не мог поймать ее взгляда.

Глория повернулась на одной ноге и побежала по ступенькам, крича:
— Робби! Иди, посмотри, что мне привезли папа с мамой! Они привезли собаку!
Через минуту испуганная девочка вернулась.
— Мама, Робби нет в комнате. Где он?
Ответа не было. Джордж Вестон кашлянул и внезапно проявил живой интерес к 
плывущим в небе облакам. Голос Глории задрожал. Она была готова разразиться 
слезами.
— Где Робби, мама?
Миссис Вестон села и нежно привлекла к себе дочь.
— Не расстраивайся, Глория. По моему, Робби ушел.
— Ушел? Куда? Куда он ушел, мама?
— Никто не знает, дорогая. Просто ушел. Мы его искали, искали, искали, но не 
могли найти.
— Значит, он больше не вернется? — Ее глаза округлились от ужаса.
— Может быть, мы его скоро найдем. Мы будем искать. А тем временем ты можешь 
играть с новой собачкой. Посмотри! Ее зовут Молнией, и она умеет…
Но глаза Глории были полны слез.
— Не хочу я эту противную собаку — я хочу Робби! Хочу, чтобы вы нашли Робби…
Ее чувства стали слишком сильными, чтобы их можно было выразить словами, и она 
разразилась отчаянным плачем. Миссис Вестон беспомощно взглянула на мужа, но он 
только мрачно переступил с ноги на ногу, не сводя пристального взгляда с неба. 
Тогда она сама принялась утешать дочь.
— Ну что ты плачешь, Глория! Робби — это всего-навсего машина, старая скверная 
машина. Он не живой.
— Ничего он никакая не машина! — яростно завопила Глория, забыв даже о правилах 
грамматики — Он такой же человек, как вы и я, и он мой друг. Хочу, чтобы он 
вернулся! Мама, хочу, чтобы он вернулся!
Мать вздохнула, признав свою неудачу, и оставила Глорию горевать в одиночестве.
— Пусть выплачется, — сказала она мужу. — Детское горе недолговечно. Через 
несколько дней она забудет о существовании этого ужасного робота.
Но время показало, что это утверждение миссис Вестон было чересчур оптимистично.
 Конечно, Глория перестала плакать, но она перестала и улыбаться. С каждым днем 
она становилась все более молчаливой и мрачной. Постепенно ее несчастный вид 
сломил миссис Вестон. Сдаться ей не позволяла только невозможность признать 
перед мужем свое поражение.
Однажды вечером она, кипя яростью, ворвалась в гостиную и села, скрестив руки 
на груди. Ее муж, вытянув шею, взглянул на нее поверх газеты.
— Что там еще, Грейс?
— Мне пришлось сегодня отдать собаку. Глория сказала, что терпеть ее не может. 
Я сойду с ума.
Вестон опустил газету, и в его глазах зажегся огонек надежды.
— Может быть… Может быть, нам снова взять Робби? Знаешь, это вполне возможно. Я 
свяжусь…
— Нет! — сурово ответила она. — Я не хочу об этом слышать. Мы так легко не 
сдадимся. Мой ребенок не будет воспитан роботом, даже если понадобятся годы, 
чтобы отучить ее от Робби.
Вестон разочарованно поднял газету.
— Еще год — и я поседею раньше времени.
— Немного же от тебя помощи, Джордж, — последовал холодный ответ — Глории нужно 
переменить обстановку. Конечно, здесь она не может забыть Робби. Здесь о нем 
напоминают каждое дерево, каждый камень. Вообще мы в самом глупейшем положении, 
о каком только я слыхала. Представь себе — ребенок чахнет из-за разлуки с 
роботом!
— Ну, ближе к делу. Какую же перемену обстановки ты придумала?
— Мы возьмем ее в Нью-Йорк.
— В город! В августе! Послушай, ты знаешь, что такое Нью-Йорк в августе? Там 
невозможно жить!
— Но там живут миллионы людей.
— Только потому, что им некуда уехать. Иначе они бы не остались.
— Так вот, теперь и нам придется там пожить. Мы переезжаем немедленно, как 
только соберем вещи. В городе Глория найдет достаточно развлечений и достаточно 
друзей. Это встряхнет ее и заставит забыть о роботе.
— О господи, — простонал супруг, — эти раскаленные улицы!
— Мы должны это сделать, — непреклонно ответила жена, — Глория похудела за 
последний месяц на пять фунтов. Здоровье моей девочки для меня важнее, чем твои 
удобства.
«Жаль, что ты не додумала о здоровье своей девочки, прежде чем лишить ее 
любимого робота», — пробормотал он… про себя.
Едва Глория узнала о предстоящем переезде в город, у нее немедленно появились 
признаки улучшения. Она говорила об этом событии мало, но всегда с радостным 
ожиданием. Она снова начала улыбаться, и к ней вернулся почти прежний аппетит.
Миссис Вестон была вне себя от радости. Она не упускала ни одной возможности 
торжествовать победу над своим все еще скептически настроенным супругом.
— Видишь, Джордж, она помогает укладываться, как ангелочек, и щебечет, будто у 
нее не осталось никаких забот. Я же говорила — нужно заинтересовать ее чем-то 
другим.
— Гм, — последовал скептический ответ. — Надеюсь.
Сборы закончились быстро. Городская квартира была готова к их приезду, были 
наняты двое местных жителей, чтобы присматривать за домом в их отсутствие. 
Когда, наконец, наступил день переезда, Глория выглядела совсем как прежде, и 
ни разу упоминание о Робби не слетело с ее губ. Все в прекрасном настроении 
погрузились в воздушное такси, которое доставило их в аэропорт. Вестон 
предпочел бы лететь на собственном вертолете, но он был двухместный и без 
багажного отделения. Они сели в самолет.
— Иди сюда, Глория, — позвала миссис Вестон. — Я заняла место у окна, чтобы 
тебе все было видно.
Глория радостно уселась к окну, прилипла к толстому стеклу носом, расплющив его 
в белый кружок, и смотрела как зачарованная на открывавшуюся картину. 
Послышался рев моторов. Глория была еще слишком мала, чтобы испугаться, когда 
земля провалилась далеко вниз, как будто сквозь люк, а она сама стала вдвое 
тяжелее, чем обычно. Но она была уже достаточно большой, чтобы все это вызвало 
у нее всепоглощающий интерес. Лишь когда земля стала похожа на маленькое 
лоскутное одеяло, она оторвалась от окна и повернулась к матери.
— Мама, мы скоро будем в городе? ~ спросила она, растирая замерзший носик и с 
любопытством следя за тем, как пятнышко пара, оставшееся на стекле от ее 
дыхания, медленно уменьшалось и понемногу совсем исчезло.
— Через полчаса, дорогая, — ответила мать и спросила с оттенком тревоги в 
голосе: — Ты рада, что мы едем? Тебе очень понравится в городе — все эти 
огромные дома, и люди, и всякие интересные вещи… Мы будем каждый день ходить в 
визивокс, и в цирк, и на пляж…
— Да, мама, — ответила Глория без особого воодушевления.
В этот момент самолет пролетал над облаком, и Глория была поглощена необычным 
зрелищем простиравшихся внизу клубов застывшего пара. Потом небо вокруг снова 
стало чистым, и она повернулась к матери с таинственным видом человека, 
знающего какой-то секрет.
— А я знаю, зачем мы едем в город!
— Да? — Миссис Вестон была озадачена. — Зачем же?
— Вы мне не говорили, потому что хотели, чтобы это был сюрприз, а я все равно 
знаю. — Она остановилась, восхищенная собственной проницательностью, а потом 
весело рассмеялась. — Мы едем в Нью-Йорк, чтобы найти Робби, правда? С 
сыщиками!
Это заявление застало Джорджа Вестона как раз в тот момент, когда он пил воду. 
Результат был катастрофическим. Послышалось полузадушенное восклицание, за ним 
наследовал целый фонтан воды и приступ судорожного кашля. Когда все кончилось, 
Джордж Вестон, раскрасневшийся и мокрый, пришел в крайнее раздражение.
Миссис Вестон сохранила самообладание, но когда Глория повторила свой вопрос 
уже более озабоченным голосом, и ее нервы не выдержали.
— Может быть, — ответила она резко. — Неужели ты не можешь посидеть спокойно и 
немного помолчать?
Нью-Йорк всегда был обетованной землей для туристов и всех, кто хотел 
развлечься, а в 1998 году — больше, чем когда бы то ни было. Родители Глории 
знали это и использовали, как только могли.
По приказанию жены Джордж Вестон оставил свои дела на целый месяц, чтобы 
провести это время, как он выражался, «развлекая Глорию до последней крайности».
 Как и все, что делал Вестон, это было выполнено эффективно, по-деловому и 
исчерпывающе. Месяц еще не прошел, но было сделано все, что находилось в 
человеческих возможностях.
Глория побывала на верхушке Рузвельт-Билдинг и с высоты в полмили с трепетом 
смотрела на зубчатую панораму крыш, уходивших вдаль, до самых полей 
Лонг-Айленда и равнин Нью-Джерси. Они посещали зоопарки, где Глория, замирая от 
страха и блаженства, разглядывала «настоящего живого льва» (она была немного 
разочарована, увидев, что его кормят сырыми бифштексами, а не людьми, — как она 
ожидала) и настоятельно требовала, чтобы ей показали кита. Свои сокровища 
предоставили к их услугам разнообразные музеи, парки, пляжи и аквариумы.
Глория плавала вверх по Гудзону на пароходе, отделанном под стиль веселых 20-х 
годов. Она летала на экскурсию в стратосферу, где небо окрашивалось в 
пурпурно-фиолетовый цвет, на нем загорались звезды, а туманная Земля далеко 
внизу становилась похожа на огромную вогнутую чашу. Она погружалась на 
подводном корабле со стеклянными стенами в глубины пролива Лонг-Айленд, в 
зеленый, зыбкий мир, где причудливые морские существа разглядывали ее сквозь 
стекло я неожиданно, извиваясь, уплывали. Новая сказочная страна, пусть и более 
прозаическая, открывалась перед ней в магазинах, куда ее водила миссис Вестон.
В общем, когда месяц прошел, Вестоны были убеждены, что они сделали все 
возможное, чтобы заставить Глорию раз и навсегда забыть о покинувшем ее Робби. 
Но они не были уверены, что им это удалось.
Где бы Глория ни бывала, она проявляла самый живой интерес ко всем роботам, 
случавшимся поблизости. Каким бы захватывающим ни было зрелище, 
развертывавшееся перед ней, каким бы оно ни было новым и невиданным, — она 
немедленно забывала о нем, как только замечала хоть уголком глаза какой-нибудь 
движущийся металлический механизм. Поэтому, гуляя с Глорией, миссис Вестон 
старательно обходила стороной всех роботов.
Развязка наступила, наконец, в Музее науки и промышленности. Там для детей была 
устроена специальная выставка, на которой демонстрировались всевозможные 
ухищрения и чудеса науки, приспособленные к детскому разумению. Конечно, 
Вестоны включили эту выставку в свою обязательную программу.
И в тот момент, когда Вестоны стояли, полностью поглощенные созерцанием мощного 
электромагнита, миссис Вестон внезапно обнаружила, что Глории с ними нет. 
Первый приступ паники сменился спокойной решимостью, и Вестоны с помощью трех 
сотрудников музея приступили к тщательным поискам.
Между тем Глория была далека от того, чтобы бесцельно бродить по музею. Для 
своего возраста она была необыкновенно решительной и целеустремленной девочкой, 
в этом она определенно пошла в мать. Она заметила на третьем этаже огромную 
надпись: «К ГОВОРЯЩЕМУ РОБОТУ». Прочитав ее по складам и заметив, что родители 
не проявляют желания идти в нужном направлении, она приняла самое простое 
решение. Выждав подходящий момент, когда родители отвлеклись, она спокойно 
покинула их и пошла туда, куда звала надпись.
Говорящий Робот представлял собой нечто необыкновенное. Это было совершенно 
непрактичное устройство, имевшее чисто рекламную ценность. Каждый час к нему 
пускали группу людей в сопровождении экскурсоводов. Дежурному инженеру 
осторожным шепотом задавали вопросы. Те из них, которые инженер считал 
подходящими для Робота, передавались ему.
Все это было довольно скучно. Конечно, хорошо знать, что 14 в квадрате равно 
196, что температура в данный момент 22,2њ, а давление воздуха — 762,508 мм 
ртутного столба и что атомный вес натрия 23. Но для этого нет необходимости в 
роботе. Особенно в такой громоздкой, совершенно непортативной массе проводов и 
катушек, занимавшей больше двадцати пяти квадратных метров.
Редко кто возвращался к Роботу во второй раз. Лишь одна девушка лет пятнадцати 
тихо сидела на скамейке, ожидая третьего сеанса, когда в комнату вошла Глория.
Глория даже не взглянула на нее. В этот момент люди ее почти не интересовали. 
Все ее внимание было приковано к огромному механизму на колесиках. На какое-то 
мгновение она забеспокоилась — Говорящий Робот не был похож на тех, которых она 
видела. Осторожно, с нотками сомнения в тоненьком голосе Глория начала:
— Мистер Робот, простите, пожалуйста, это вы — Говорящий Робот?
Ей казалось, что робот, который на самом деле говорит, заслуживает самой 
изысканной вежливости.
(На худом, некрасивом лице сидевшей в комнате девушки отразилось напряженное 
размышление… Она вытащила маленький блокнот и начала что-то быстро писать 
неразборчивыми каракулями.
Послышалось маслянистое жужжание шестерен, и механический голос без всякой 
интонации прогремел:
— Я… робот, который… говорит.
Глория разочарованно смотрела на Робота. Действительно, он говорил, но звуки 
исходили откуда-то изнутри механизма. У Робота не было лица, к которому можно 
было бы обращаться.
Она сказала:
— Не можете ли вы мне помочь, мистер Робот?
Говорящий Робот был создан для того, чтобы отвечать на вопросы. До сих пор ему 
задавали только такие вопросы, на которые он мог ответить. Поэтому он был 
вполне уверен в своих возможностях.
— Я… могу… помочь… вам.
— Большое спасибо, мистер Робот. Вы не видели Робби?
— Кто… это… Робби?
— Это робот, мистер Робот. — Она приподнялась на цыпочки. — Он примерно вот 
такого роста, мистер Робот, немножечко выше, и он очень хороший. Знаете, у него 
есть голова. У вас нет, мистер Робот, а у него есть.
Говорящий Робот не мог за ней поспеть.
— Робот?
— Да, мистер Робот. Как вы, мистер Робот, только он, конечно, не умеет говорить,
 и он очень похож на настоящего человека.
— Робот… как… я?
— Да, мистер Робот.
Единственным ответом Говорящего Робота было невразумительное шипение, которое 
время от времени прерывалось бессвязными звуками. Ожидавшееся от него смелое 
обобщение-представление о себе не как об индивидуальном объекте, а как о части 
более общей группы, — превышало его силы. Верный своему назначению, он все-таки 
попытался осмыслить это понятие, в результате чего полдюжины катушек перегорели.
 Зажужжали аварийные сигналы.
(В этот момент девушка, сидевшая на скамейке, встала и вышла. У нее накопилось 
уже достаточно материала для доклада «Роботы с практической точки зрения». Это 
было первое из многих исследований Сюзен Кэлвин на данную тему.)
Глория, скрывая нетерпение, ждала ответа. Вдруг девочка услышала позади себя 
крик: «Вот она!» — и узнала голос своей матери.
— Что ты здесь делаешь, противная девчонка?! — кричала миссис Вестон, у которой 
тревога тут же перешла в гнев. — Ты знаешь, что папа и мама перепугались чуть 
не до смерти? Зачем ты убежала?
В комнату ворвался дежурный инженер. Схватившись за голову, он потребовал, 
чтобы ему сообщили, кто из собравшейся толпы испортил машину.
— Вы что, читать не умеете? — вопил он. — Здесь запрещено находиться без 
экскурсовода!
Глория повысила голос, чтобы перекричать шум:
— Я только хотела посмотреть на Говорящего Робота, мама. Я думала, он может 
знать, где Робби — ведь они оба, роботы.
Снова вспомнив о Робби, она разразилась горючими слезами.
— Я должна найти Робби! Мама, хочу Робби!
Миссис Вестон, подавив невольное рыдание, сказала:
— О господи! Идем, Джордж! Я больше не могу!
Вечером Джордж Вестон на несколько часов куда-то ушел. На следующее утро он 
подошел к жене с подозрительно самодовольным видом.
— У меня есть идея, Грейс.
— Насчет чего? — послышался мрачный, равнодушный ответ.
— Насчет Глории.
— Ты не собираешься предложить снова купить этого робота?
— Нет, конечно.
— Ну, тогда я слушаю. Может, хоть ты что-нибудь придумаешь. Все, что я сделала, 
ни к чему, не привело.
— Так вот что мне пришло в голову. Дело в том, что Глория думает о Робби как о 
человеке, а не как о машине. Естественно, она не может забыть его. А вот если 
бы нам удалось убедить ее, что Робби — это всего-навсего куча стальных листов и 
медного провода, оживленная электричеством, тогда она перестанет по нему 
тосковать. Это психологический подход.
— Как ты предполагаешь это сделать?
— Очень просто. Как ты думаешь, где я был вчера вечером? Я уговорил Робертсона 
из «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн» показать нам завтра все его владения. Мы 
пойдем втроем, и вот увидишь, когда мы все посмотрим, Глория поймет, что робот 
— не живое существо.
Глаза миссис Вестон широко раскрылись, и в них появилось что-то похожее на 
восхищение.
— Послушай, Джордж, это неплохая идея!
Джордж Вестон гордо выпрямился.
— А у меня других не бывает! — заявил он.
Мистер Стразерс был добросовестным управляющим и от природы очень разговорчивым 
человеком. В результате этой комбинации каждый шаг экскурсии сопровождался 
подробнейшими — пожалуй, слишком подробными — объяснениями. Тем не менее миссис 
Вестон слушала внимательно. Она даже несколько раз прерывала его и просила 
повторить некоторые объяснения как можно проще, чтобы их поняла Глория. Такая 
высокая оценка его повествовательных способностей приводила мистера Стразерса в 
благодушное настроение и делала его еще более разговорчивым, если только это 
было возможно. Но Вестон проявлял все растущее нетерпение.
— Извините меня, Стразерс, — сказал он, прерывая на середине лекцию о 
фотоэлементах. — А есть ли у вас на заводе участок, где работают одни роботы?
— Что? Ах, да! Конечно! — Стразерс улыбнулся миссис Вестон. — Некоторым образом 
заколдованный круг: роботы производят новых роботов. Конечно, как правило, мы 
этого не практикуем. Во-первых, нам этого не позволили бы профсоюзы. Но очень 
небольшое количество роботов собирается руками роботов — просто в качестве 
научного эксперимента. Видите ли, — сняв пенсне, он похлопал им по ладони, — 
профсоюзы не понимают одного, — а я говорю это как человек, который всегда 
очень симпатизировал профсоюзному движению, — они не понимают, что появление 
роботов, вначале связанное с некоторыми неурядицами, в будущем неизбежно 
должно…
— Да, Стразерс, — сказал Вестон, — а как насчет этого участка, о котором вы 
говорили? Можно нам на него взглянуть? Это было бы очень интересно.
— Да, да, конечно. — Мистер Стразерс одним судорожным движением надел пенсне и 
в замешательстве кашлянул. — Сюда, пожалуйста.
Провожая Вестонов по длинному коридору и спускаясь по лестнице, он был 
сравнительно немногословен. Но как только они вошли в хорошо освещенную комнату,
 наполненную металлическим лязгом, шлюзы открылись, и поток объяснений полился 
с новой силой.
— Вот! — сказал он гордо. — Одни роботы! Пять человек только присматривают за 
ними — они даже не находятся в этой комнате. За пять лет, с тех пор как мы 
начали эксперимент, не было ни единой неисправности. Конечно, здесь собирают 
сравнительно простых роботов, но…
Для Глории голос управляющего уже давно слился в усыпляющее жужжание. Вся 
экскурсия казалась ей скучной и бесцельной. Хотя кругом было много роботов, но 
ни один из них не был даже отдаленно похож на ее Робби, и она смотрела на них с 
нескрываемым презрением.
Она заметила, что в этой комнате совсем не было людей. Потом ее взгляд упал на 
шесть или семь роботов, выполнявших какую-то работу за круглым столом 
посередине комнаты. Ее глаза изумленно и недоверчиво раскрылись. Комната была 
слишком большой, и она не могла быть окончательно уверена в своей догадке, но 
один из роботов был похож… был похож… да, это был он!
— Робби!
Ее крик пронизал воздух. Один из роботов за столом вздрогнул и уронил 
инструмент, который держал в руках. Глория пришла в неистовство от радости. 
Протиснувшись сквозь ограждение, прежде чем родители успели ее остановить, она 
легко спрыгнула на пол, расположенный на несколько футов ниже, и, размахивая 
руками, помчалась к своему Робби. А трое взрослых остолбенели от ужаса. Они 
увидели то, чего не заметила взволнованная девочка. Огромный автоматический 
трактор, тяжело громыхая, надвигался на Глорию.
В считанные доли секунды Вестон опомнился. Но эти доли секунды решили все. 
Глорию уже нельзя было догнать. Вестон мгновенно перемахнул через перила, 
однако это была явно безнадежная попытка. Мистер Стразерс отчаянно замахал 
руками, давая знак рабочим остановить трактор. Но они были всего лишь людьми, и 
им нужно было время, чтобы выполнить команду.
Один только Робби действовал без промедления и точно. Делая гигантские шаги 
своими металлическими ногами, он устремился навстречу своей маленькой хозяйке. 
Дальше все произошло почти одновременно. Одним взмахом руки, ни на мгновение не 
уменьшив своей скорости, Робби поднял Глорию, так что у нее захватило дыхание. 
Вестон, не совсем понимая, что происходит, не то что увидел, а скорее 
почувствовал, как Робби пронесся мимо него, и растерянно остановился. Трактор 
проехал до тому месту, где должна была находиться Глория, на полсекунды позже 
Робби, прокатился еще метра три и, заскрежетав, затормозил.
Отдышавшись и вырвавшись из объятий родителей, Глория радостно повернулась к 
Робби. Для нее произошло лишь одно — она нашла своего друга.
Но на лице миссис Вестон облегчение сменилось подозрением. Она повернулась к 
мужу. Несмотря на волнение и растрепанные волосы, она выглядела внушительно.
— Это ты устроил?
Джордж Вестон вытер вспотевший лоб. Его рука тряслась, и губы могли сложиться 
лишь в дрожащую, крайне жалкую улыбку. Миссис Вестон продолжала:
— Робби не предназначался для работы на заводе. Ты нарочно устроил так, чтобы 
его посадили здесь и чтобы Глория его нашла. Это все ты устроил.
— Ну, я, — сказал Вестон. — Но, Грейс, откуда я мог знать, что встреча будет 
такой бурной? И потом, Робби спас ей жизнь — ты должна это признать. Ты не 
сможешь отослать его снова.
Грейс Вестон задумалась. Она рассеянно взглянула в сторону Глории и Робби. 
Глория так крепко обхватила шею робота, что будь на его месте существо из плоти 
и крови, оно бы давно задохнулось. Вне себя от счастья, девочка оживленно 
болтала всякую чепуху на ухо роботу. Руки Робби, отлитые из хромированной стали 
и способные завязать бантиком двухдюймовый стальной стержень, нежно обвивались 
вокруг девочки, а его глаза светились темно-красным светом.
— Ну, — сказала наконец миссис Вестон, — пожалуй, он может остаться у нас, пока 
его ржавчина не сЪест.
Сьюзен Кэлвин пожала плечами.
— Конечно, до этого не дошло. Все произошло в 1998 году. К 2002 году изобрели 
подвижного говорящего робота, и неговорящие модели устарели. Все противники 
роботов восприняли это как последнюю каплю, переполнившую чашу. Между 2003 и 
2007 годами большинство правительств запретило использовать роботов на Земле 
для любых целей, за исключением научных.
— Так что Глории пришлось в конце концов расстаться с Робби?
— Боюсь, что да. Я думаю, впрочем, что в пятнадцать лет ей это было легче, чем 
в восемь. Но все же это было глупо и ненужно. Когда я в 2008 году поступила на 
«Ю. С. Роботс», фирма была в самом тяжелом финансовом положении. Сначала 8 даже 
думала, что через несколько месяцев останусь без работы. Но выход был найден: 
мы начали осваивать внеземной рынок.
— И все, конечно, уладилось?
— Не совсем. Мы начали с того, что допытались использовать уже существовавшие 
модели. Например, этих первых говорящих роботов. Они были трех с половиной 
метров ростом, очень неуклюжие, и пользы от них было немного. Мы послали их на 
Меркурий, чтобы они помогли построить там рудник. И они не справились.
Я удивленно взглянул на нее.
— Разве? Но ведь сейчас компания «Меркюри Майнз» — огромный концерн с 
многомиллиардным капиталом.
— Да, сейчас. Но удалась только вторая попытка. Если вы, молодой человек, 
хотите об этом услышать, я бы посоветовала вам разыскать Грегори Пауэлла. Они с 
Майклом Донованом занимались у нас в 10-х и 20-х годах самыми трудными делами. 
Я уже много лет не слышала ничего о Доноване, а Пауэлл живет здесь, в Нью-Йорке.
 Он теперь дедушка — мне очень трудно привыкнуть к этой мысли. Я помню его 
молодым. Ну конечно, и я была моложе…
— Может быть, если бы вы рассказали мне что-нибудь в самых общих чертах, то 
потом мистер Пауэлл дополнил бы ваш рассказ? Начните хотя бы с Меркурия.
— Ну ладно. Вторую экспедицию на Меркурий послали, кажется, в 2015 году. Это 
была разведочная экспедиция, которую финансировали «Ю. С. Роботс» и фирма 
«Солар Минерала». Экспедиция состояла из Грегори Пауэлла, Майкла Донована и 
опытного образца робота новой конструкции…



Робот ЭЛ-76 попадает не туда

Озабоченно щуря глаза за стеклами очков без оправы, Джонатан Куэлл распахнул 
дверь, на которой было написано «Управляющий». Он швырнул на стол сложенную 
бумагу и, задыхаясь, произнес:
— Взгляните-ка, шеф!
Сэм Тоб перекатил сигару из одного угла рта в другой, взглянул на бумажку и 
потер рукой небритый подбородок.
— Какого черта! — взорвался он, — Что они такое болтают?
— Они доказывают, что мы выслали пять роботов серии ЭЛ, — объяснил Куэлл, хотя 
в этом не было никакой необходимости.
— Мы послали шесть! — возразил Тоб.
— Конечно, шесть! Но они получили только пять. Они передали их номера — не 
хватает ЭЛ Семьдесят Шесть.
Кресло Тоба опрокинулось, и тучный управляющий унесся за дверь, как будто на 
хорошо смазанных колесах. А пять часов спустя, когда весь завод, от сборочной 
до вакуумных камер, был уже перевернут вверх дном, когда все двести рабочих до 
единого были подвергнуты допросу с пристрастием, взмокший, растрепанный Тоб 
послал срочную телеграмму на центральный завод в Скенектади.
Тогда и там началась паника. Впервые за всю историю «Ю. С. Роботс энд Мекэникл 
Мен Корпорейшн» один из ее роботов оказался на воле. Дело было не только в том, 
что закон строго запрещал роботам находиться на Земле за пределами заводов 
корпорации, имеющих специальную лицензию. Закон всегда можно было обойти. 
Точнее всего ситуацию определил один математик из исследовательского отдела. Он 
сказал:
— Этот робот спроектирован для работы с «Дезинто» на Луне. Его позитронный мозг 
рассчитан на лунные и только лунные условия. На Земле он подвергнется действию 
миллионов сенсорных раздражителей, к которым совершенно не подготовлен. 
Предсказать, как он будет на это реагировать, невозможно. Совершенно 
невозможно!
И математик вытер ладонью внезапно вспотевший лоб.
Не прошло и часа, как на завод в Виргинию вылетел стратоплан. Указания были 
несложными:
— Разыскать этого робота, не теряя ни минуты!

ЭЛ-76 был в полной растерянности. Более того, его сложный позитронный мозг 
сознавал только одно: он в растерянности. Все началось в тот момент, когда он 
оказался в этой абсолютно незнакомой обстановке. А как это произошло, он уже не 
знал. Все перепуталось.
Под ногами было что-то зеленое, кругом поднимались бурые столбы, тоже с зеленью 
наверху. Небо, которое должно быть черным, оказалось голубым. Солнце было такое,
 как полагалось, — круглое, желтое и горячее. Но где же пыльная, похожая на 
пемзу порода, которая должна быть под ногами? Где огромные скалистые кольца 
кратеров?
Под ногами у него была только зелень, над головой — голубое небо. Окружавшие 
его звуки тоже были незнакомыми. Он пересек поток воды, доходившей ему до пояса.
 Вода была голубая, холодная и мокрая. А люди, которые время от времени 
попадались ему на пути, были без скафандров, хотя им полагалось быть в 
скафандрах. Увидев его, они что-то кричали и убегали. Один из них навел на него 
пистолет — пуля просвистела над самой его головой — и тоже бросился бежать.
Робот не имел ни малейшего представления, сколько времени он так бродил, пока в 
двух милях от городка Хэннафорда не наткнулся на хижину Рэндольфа Пэйна. Сам 
Рэндольф Пэйн с отверткой в одной руке и трубкой в другой сидел на пороге, 
зажав между колен помятые останки пылесоса.
Пэйн что-то напевал себе под нос, потому что был человеком веселым и беспечным,
 — во всяком случае, когда находился в этой хижине. У него было и более 
респектабельное жилище в Хэннафорде, но то жилище заполонила в основном его 
жена, о чем он втайне искренне сожалел. Вот почему он чувствовал такое 
облегчение и такую свободу, когда ему удавалось выбраться в свою «личную 
конуру-люкс», где он мог, мирно покуривая, предаваться любимому занятию — 
чинить бытовые приборы, давно отслужившие свой срок.
Это было не бог весть какое развлечение, но порой кто-нибудь приходил к нему с 
радиоприемником или будильником, и деньги, которые Пэйн получал за то, что 
перетряхивал их внутренности, поступали в его бесконтрольное распоряжение, а не 
проходили через скаредные руки его супруги, пропускавшие лишь жалкие гроши.
Например, вот этот пылесос обещал верных шесть долларов.
При этой мысли Пэйн замурлыкал чуть громче, поднял взгляд — и его бросило в пот.
 Мурлыканье оборвалось, глаза Пэйна полезли на лоб. Он попытался было встать, 
чтобы пуститься наутек, но ноги его не слушались.
ЭЛ-76 присел рядом с ним на корточки и спросил:
— Послушайте, почему все остальные убегали?
Пэйн прекрасно понимал, почему они убегали, но те нечленораздельные звуки, 
которые ему удалось издать, не внесли ясности в положение. Он попробовал 
отодвинуться от робота.
ЭЛ-76 продолжал обиженным тоном:
— Один даже выстрелил в меня. На дюйм левее — и он поцарапал бы мне облицовку.
— П-псих, д-должно быть, — заикаясь, выдавил из себя Пэйн.
— Возможно, — голос робота зазвучал более доверительно. — Послушайте, почему 
все вообще не так, как должно быть?
Пэйн поспешно огляделся. Ему пришло в голову, что этот металлический верзила 
разговаривает весьма кротко. Кроме того, он как будто где-то слыхал, что 
устройство мозга не позволяет роботам причинять вред человеку, и ему стало 
легче.
— Все так и должно быть.
— Разве? — ЭЛ-76 неодобрительно поглядел на него. — Вот вы, например. Где ваш 
скафандр?
— У меня нет скафандра.
— Тогда почему вы не умерли?
— Ну… не знаю, — ответил ошарашенный Пэйн.
— Вот видите! — торжествующе сказал робот. — Я же говорю, что все не так, как 
должно быть. Где кратер Коперника? Где Лунная станция номер семнадцать? А где 
мой «Дезинто»? Я хочу приняться за работу, очень хочу, — голос его дрожал от 
недоумения и обиды. — Я уже много часов ищу кого-нибудь, кто сказал бы мне, где 
мой «Дезинто», но все разбегаются. Я уже, наверное, отстал от графика, и 
начальник участка совсем взбесится. Ничего себе положение!
Пэйн медленно собрался с мыслями и произнес:
— Послушай, как тебя зовут?
— Мой номер ЭЛ Семьдесят Шесть.
— Ладно, сойдет и «Эл». Так вот, Эл, если тебе нужна Лунная станция номер 
семнадцать, так это на Луне. Ясно?
ЭЛ-76 кивнул тяжелой головой.
— Ну, конечно. Но я же ее искал…
— Но она на Луне. А это не Луна.
Теперь пришла очередь робота растеряться. Он некоторое время задумчиво смотрел 
на Пэйна, а потом медленно произнес:
— То есть как это — не Луна? Конечно же, это Луна. Если это не Луна, то что же 
это тогда такое? А? Скажите-ка!
Пэйн издал какой-то невнятный звук и тяжело задышал. Он погрозил роботу пальцем.

— Послушай, — начал он, но тут его осенила величайшая идея века, и он закончил 
полупридушенным голосом:
— Ух ты!
ЭЛ-76 укоризненно взглянул на него.
— Это не ответ. По-моему, я имею право на вежливый ответ, если задаю вежливый 
вопрос.
Но Пэйн не слушал. Он все еще поражался собственной сообразительности. Конечно 
же, все ясно как день. Этот робот был построен для Луны, но каким-то образом 
заблудился на Земле. Немудрено, что он совсем запутался, потому что его 
позитронный мозг рассчитан исключительно на лунные условия и понять земную 
обстановку он не в состоянии.
Только бы задержать робота здесь! А тем временем можно будет связаться с 
заводом в Питерсборо. Ведь роботы стоят огромных денег. Не меньше пятидесяти 
тысяч долларов, как он где-то слышал, а иногда и миллионы. Какое же можно 
получить вознаграждение! Уму непостижимо! И все, до последнего цента, — твои 
собственные деньги. А Миранде — ни единого ломаного дырявого цента! Ни единого, 
черт возьми!
Тут ему удалось наконец встать на ноги.
— Эл, — сказал он. — Мы с тобой друзья. Приятели! Я люблю тебя, как брата.
Он протянул руку.
— Давай лапу!
Его рука утонула в металлической ладони робота, который осторожно пожал ее. 
Робот не совсем понимал, что происходит.
— Означает ли это, что вы скажете мне, как попасть на Лунную станцию номер 
семнадцать?
Пэйн был слегка озадачен.
— Н-нет, не совсем. В общем, ты мне так нравишься, что я хочу, чтобы ты на 
некоторое время остался здесь, со мной.
— О нет, я не могу. Я должен приняться за работу. — Он угрюмо добавил: — 
Представьте себе, что это вы час за часом, минута за минутой не выполняете 
норму! Я хочу работать. Я должен работать!
Пэйн с легким отвращением подумал, что вкусы бывают разные, и сказал:
— Ладно, тогда я тебе кое-что объясню. Я вижу, что ты неглуп. Твой начальник 
участка приказал мне задержать тебя здесь на некоторое время. В общем, пока он 
за тобой не пришлет.
— Зачем? — подозрительно спросил ЭЛ-76.
— Сам не знаю. Это государственная тайна.
«Господи, только бы он поверил», — мысленно взывал Пэйн, Он знал, что роботы 
чертовски умны, но этот смахивал на какую-то раннюю модель.
А пока он молился, ЭЛ-76 обдумывал положение. Его мозг, предназначенный для 
работы с «Дезинто» на Луне, не слишком годился для абстрактных размышлений. 
Впрочем, ЭЛ-76 обнаружил, что, с тех пор как он заблудился, его мыслительные 
процессы протекают как-то странно. На него явно действовала чуждая обстановка.
Во всяком случае, его следующие слова свидетельствовали даже о некотором 
хитроумии. Он лукаво спросил:
— А как зовут моего начальника участка?
Пэйн поперхнулся, но быстро нашелся и обиженно ответил:
— Эл, и тебе не стыдно? Я же не могу сказать тебе, как его зовут. У деревьев 
есть уши.
ЭЛ-76 невозмутимо осмотрел ближайшее дерево и возразил:
— У них нет ушей.
— Знаю, я хотел сказать, что здесь могут быть шпионы.
— Шпионы?
— Ну да. Знаешь, такие нехорошие люди, которые хотят уничтожить Лунную станцию 
номер семнадцать.
— Зачем?
— Потому, что они нехорошие. И они хотят уничтожить тебя тоже, и вот почему 
тебе нужно на некоторое время остаться здесь, — чтобы они тебя не нашли.
— Но… но мне нужен «Дезинто». Я не должен отставать от графика.
— Будет тебе «Дезинто». Будет! — лихорадочно пообещал Пэйн, так же лихорадочно 
проклиная про себя устройство робота, который уперся в одну точку и больше 
знать ничего не желает. — Завтра сюда пришлют «Дезинто». Да, завтра.
А до этого времени сюда уже явятся люди с завода, и он получит заветные охапки 
зеленых стодолларовых бумажек.
Но под раздражающим воздействием незнакомого мира ЭЛ-76 становился все более 
упрямым.
— Нет, — возразил он, — «Дезинто» нужен мне сейчас же.
Расправив свои металлические суставы, он встал.
— Я лучше пойду еще его поищу.
Пэйн бросился за ним и вцепился в холодный жесткий локоть.
— Послушай! — вскричал он. — Ты должен остаться!
Тут в мозгу робота что-то щелкнуло.
Все необычное, что окружало его, собралось в одну точку, его мозг осветился 
яркой вспышкой и заработал с необычайной эффективностью. Робот стремительно 
повернулся к Пэйну:
— Вот что! Я могу построить «Дезинто» прямо здесь и буду с ним работать.
Пэйн в сомнении помолчал.
— Не думаю, чтобы я сумел его построить. Притворяться, будто он умеет строить 
какие-то неведомые «Дезинто», явно не стоило.
— Неважно, — ЭЛ-76 прямо-таки чувствовал, как позитронные связи в его мозгу 
Перестраиваются по-новому, и испытывал успокоительное возбуждение. — Я сам могу 
построить «Дезинто».
Он заглянул в конуру-люкс и сказал:
— У вас здесь есть все, что мне нужно. Рэндольф Пэйн окинул взглядом хлам, 
которым была завалена его хижина: выпотрошенные радиоприемники, холодильник без 
дверцы, ржавые автомобильные двигатели, сломанная газовая плита, несколько миль 
разлохмаченного провода — в общем, тонн пять-десять разнообразного железного 
лома, от которого с презрением отвернулся бы любой старьевщик.
— Разве? — слабым голосом спросил он.

Два часа спустя почти одновременно произошли два события. Во-первых, Сэму Тому, 
управляющему филиалом «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» в Питерсборо, 
позвонил по видеофону некий Рэндольф Пэйн из Хэннафорда. Речь шла о пропавшем 
Роботс. Тоб, издав утробное рычание, отключился и приказал, чтобы впредь все 
подобные звонки переадресовывали шестому помощнику вице-президента, ведающему 
дырками от пуговиц.
Его можно было понять. Хоть робот ЭЛ-76 и исчез бесследно, всю последнюю неделю 
на завод непрерывно приходили сообщения о его местонахождении, поступавшие со 
всей страны. Порой по четырнадцать раз в день из четырнадцати разных штатов.
Тоб был сыт по горло, не говоря уже о том, что он вообще дошел до исступления. 
Делом как будто намеревалась заняться комиссия конгресса, хотя известнейшие 
специалисты по робопсихологии и математической физике все до единого давали 
голову на отсечение, что робот не представляет совершенно никакой опасности.
Не удивительно, что управляющий только через три часа задумался над тем, откуда 
же Рэндольф Пэйн мог узнать, что робот предназначался для Лунной станции № 17? 
И вообще, откуда он узнал, что номер робота ЭЛ-76? Этих подробностей компания 
никому не сообщала.
Минуты полторы Тоб размышлял, а потом взялся за дело.
Однако за те три часа, которые прошли со времени звонка Пэйна, успело произойти 
второе событие. Рэндольф Пэйн, который совершенно правильно истолковал 
нежелание управляющего продолжать разговор как признак недоверия к своим словам,
 вернулся в хижину с фотоаппаратом. Пусть-ка попробуют не поверить фотографиям! 
Ну, а оригинал он им черта с два покажет, пока они не выложат деньги на бочку.
Все это время ЭЛ-76 занимался своим делом. Половина содержимого хижины Пэйна 
была разбросана на пространстве примерно в два акра, а посередине сидел на 
корточках робот и возился с радиолампами, кусками железа, медной проволокой и 
прочим хламом. Он не обратил никакого внимания на Пэйна, который, 
распластавшись на животе, готовился сделать прекрасный снимок.
Именно в этот момент из-за поворота дороги вышел Лемюэл Оливер Купер и замер на 
месте, потрясенный открывшейся перед ним картиной. Пришел он сюда потому, что 
забарахливший электрический тостер усвоил дурную привычку швыряться ломтиками 
хлеба, не потрудившись их поджарить. Удалился же Купер отсюда по куда более 
очевидной причине. Сюда он шел не спеша, в самом приятном весеннем расположении 
духа. Обратно он устремился с такой скоростью, что любой тренер университетской 
легкоатлетической команды, увидев его, только широко раскрыл бы глаза и 
одобрительно причмокнул бы губами.
Не снижая скорости, Купер — уже без шляпы и тостера — ворвался в кабинет шерифа 
Сондерса и остановился, только налетев на стену. Дружеские руки подняли его, и 
в течение тридцати секунд он тщетно пытался выговорить хоть слово. Его поили 
виски, его обмахивали платком, и, когда он наконец обрел дар речи, получилось 
примерно следующее: «Чудище… семь футов росту… раскидало всю хижину… бедный 
Рэнни Пэйн…» и так далее.
Постепенно удалось выяснить и подробности: что у хижины Рэндольфа Пэйна сидело 
огромное металлическое чудище ростом футов семь, а может быть, и все восемь или 
девять; что сам Рэндольф Пэйн лежал ничком и весь в крови, бедняга, изувеченный 
до неузнаваемости; что чудище усердно разносило хижину в щепки, удовлетворяя 
свою страсть к разрушению; что оно бросилось на Лемюэла Оливера Купера, и ему, 
Куперу, еле удалось ускользнуть из его лап.
Шериф Сондерс затянул потуже пояс, охватывавший его обширную талию, и сказал:
— Это тот самый механический человек, который удрал с завода в Питерсборо. Нас 
об этом предупреждали в прошлую субботу. Эй, Джейк, созови всех хэннафордцев, 
кто только умеет стрелять, и нацепи им по бляхе помощника шерифа. И чтобы в 
полдень они были тут! Да, вот что, Джейк, сначала загляни к вдове Пэйн и сообщи 
ей о несчастье, только поосторожнее!
Говорят, Миранда Пэйн, узнав о случившемся, помедлила лишь минуту, чтобы 
проверить, на месте ли страховой полис ее покойного мужа, и выразить в двух 
словах свое мнение о поразительной глупости, помешавшей ему застраховаться на 
вдвое большую сумму, — и тут же испустила такой душераздирающий, горестный 
вопль, какой только может вырваться из груди самой респектабельной вдовы.

Несколько часов спустя Рэндольф Пэйн, ничего не зная о постигших его тяжких 
увечьях и ужасной смерти, с удовольствием разглядывал только что проявленные 
негативы. Трудно было бы представить себе более исчерпывающую серию изображений 
трудящегося робота. Так и напрашивались названия: «Робот, задумчиво 
разглядывающий радиолампу», «Робот, сращивающий два провода», «Робот, 
размахивающий отверткой», «Робот, разносящий вдребезги холодильник» и так далее.

Оставался пустяк — напечатать фотографии, и Пэйн вышел из-за занавески, которая 
отгораживала наспех сооруженную темную комнату, чтобы покурить и поболтать с 
роботом.
При этом он пребывал в блаженном неведении того, что окружающий лес кишит 
перепуганными фермерами, вооруженными чем попало, начиная от мушкета — реликвии 
колониальных времен — и кончая ручным пулеметом самого шерифа. Не подозревал он 
и о том, что полдюжины Роботехников во главе с Сэмом Тобом в этот момент мчатся 
по шоссе из Питерсборо, делая больше ста двадцати миль в час, только для того, 
чтобы иметь удовольствие с ним познакомиться.
И вот, пока приближалась развязка, Рэндольф Пэйн удовлетворенно вздохнул, 
чиркнул спичку о сиденье своих штанов, задымил трубкой и со снисходительной 
усмешкой поглядел на робота ЭЛ-76.
Ему уже довольно давно стало ясно, что робот основательно свихнулся. Рэндольф 
Пэйн знал толк в самодельных приспособлениях, так как и сам соорудил на своем 
веку несколько аппаратов, от которых шарахнулась бы даже самая флегматичная 
лошадь, но ему никогда и не снилось ничего похожего на чудовищное сооружение, 
которое состряпал ЭЛ-76.
Если бы Руб Голдберг был еще жив, он умер бы от зависти; Пикассо бросил бы 
живопись, почувствовав, что его превзошли — и как превзошли! А если бы в 
радиусе полумили отсюда оказалась корова, то в этот вечер она доилась бы 
простоквашей.
Да, это было нечто жуткое!
Над массивным основанием из ржавого железа (Пэйн припомнил, что когда-то оно 
было частью сломанного трактора) вкривь и вкось поднималась поразительная 
путаница проводов, колесиков, ламп и неописуемых ужасов без числа и названия. 
Все это завершалось наверху чем-то вроде раструба самого зловещего вида.
Пэйну захотелось было заглянуть в раструб, но он воздержался. Ему доводилось 
видеть, как внезапно взрывались куда более приличные на вид машины.
Он сказал:
— Послушай-ка, Эл!
Робот лежал на животе, прилаживая на место тонкую металлическую полоску. Он 
поднял голову.
— Что вам нужно, Пэйн?
— Что это такое?
Таким тоном мог бы задать подобный вопрос человек, глядящий на нечто невыразимо 
гнусное и смрадное, брезгливо подцепив его кончиком трехметрового шеста.
— Это «Дезинто», который я собираю, чтобы приступить к работе. 
Усовершенствованная модель.
Робот встал, с лязгом почистил стальные колени и не без гордости взглянул на 
свое сооружение.
Пэйн содрогнулся. Усовершенствованная модель! Немудрено, что оригинал прячут в 
лунных пещерах. Бедный спутник Земли! Бедный безжизненный спутник! Пэйну давно 
хотелось узнать, какая судьба может быть хуже смерти. Теперь он знал.
— А работать-то эта штука будет? — спросил он.
— Конечно.
— Откуда ты знаешь?
— А как же иначе! Ведь я его собрал, разве нет? Мне нужна еще только одна 
деталь. Есть у вас фонарик?
— По-моему, где-то есть.
Пэйн исчез в хижине и тут же вернулся.
Робот отвинтил крышку фонарика и снова принялся за работу. Через пять минут он 
кончил, отступил на несколько шагов и произнес:
— Готово. Теперь я принимаюсь за работу. Можете смотреть, если хотите.
Наступила пауза, пока Пэйн пытался оценить по достоинству столь великодушное 
предложение.
— А это не опасно?
— С ним управится и ребенок.
— А! — Пэйн криво улыбнулся и спрятался за самое толстое дерево из всех, что 
были поблизости.
— Валяй, — сказал он, — Я в тебя верю.
ЭЛ-76 указал на кошмарную груду лома и произнес:
— Смотрите!
Потом его руки пришли в движение…

Бравые фермеры графства Хэннафорд, штат Виргиния, медленно стягивали кольцо 
вокруг хижины Пэйна. Они крались от дерева к дереву, в жилах у них играла кровь 
героических предков колониальных времен, а по спинам ползали мурашки.
Шериф Сондерс передал по цепи приказ:
— Стрелять по моему приказу и целить в глаза.
К нему подошел Джекоб Линкер, Тощий Джейк, как называли его друзья, и 
заместитель шерифа, как именовал себя он сам.
— А ну как этот механический человек смылся?
Как он ни старался, в его голосе прозвучала тихая надежда.
— Почем я знаю, — проворчал шериф. — Да навряд ли. Мы бы тогда наткнулись на 
него в лесу, а там он нам не попадался.
— Что-то уж очень тихо, а до хижины вроде бы рукой подать.
Джейк мог бы и не упоминать об этом — в горле шерифа Сондерса давно стоял такой 
большой комок, что глотать его причлось в три приема.
— Вернись на место, — приказал он. — И держи палец на спуске.
Они уже подошли к самой поляне, и шериф Сондерс выглянул из-за дерева одним 
уголком плотно зажмуренного глаза. Ничего не увидев, он подождал, потом 
попробовал снова, на этот раз открыв глаза.
Эта попытка, естественно, оказалась более успешной.
Он увидел следующее: 1 (один) громадный механический человек, стоя спиной к 
нему, склонялся над 1 (одним) леденящим душу корявым устройством неясного 
происхождения и еще более неясного назначения. Не заметил шериф только дрожащую 
фигуру Рэндольфа Пэйна, который нежно обнимал узловатый ствол третьего по счету 
дерева к северо-северо-западу от него.
Шериф Сондерс выступил вперед и поднял ручной пулемет. Робот, по-прежнему 
стоявший к нему широкой металлической спиной, произнес громким голосом, 
обращаясь к неизвестному лицу (или лицам):
— Смотрите!
И в тот момент, когда шериф раскрыл было рот, чтобы дать команду «огонь», 
металлические пальцы нажали кнопку.
Точного описания того, что произошло вслед за этим, не существует, несмотря на 
присутствие семидесяти очевидцев. Все последовавшие затем дни, месяцы и годы ни 
один из этих семидесяти ни разу и словом не обмолвился о тех нескольких 
секундах, которые промелькнули непосредственно после того, как шериф раскрыл 
рот, чтобы скомандовать «огонь». Когда же их начинали расспрашивать, они просто 
зеленели и, пошатываясь, уходили прочь.
Однако есть основания полагать, что в общих чертах произошло следующее.
Шериф Сондерс раскрыл рот. ЭЛ-76 нажал кнопку. «Дезинто» сработал — и семьдесят 
пять деревьев, два сарая, трех коров и три четверти холма Утиный Клюв как будто 
ветром сдуло. Так сказать — туда, где прошлогодний снег.
После этого рот шерифа Сондерса в течение неопределенного промежутка времени 
оставался открытым, но не издал ни команды «огонь», ни какого бы то ни было 
другого звука. А потом…
А потом засвистел разрезаемый воздух, послышался треск и шорох многих тел, 
мчавшихся сквозь кусты, и лес прочертила серия лиловых молний, разлетавшихся по 
всем направлениям от хижины Рэндольфа Пэйна. От участников облавы не осталось и 
следа.
В окрестностях поляны валялось огнестрельное оружие самых разнообразных систем, 
в том числе патентованный, никелированный, сверхскорострельный, безотказный 
ручной пулемет шерифа. Вперемешку с оружием лежало около пятидесяти шляп, 
несколько недогрызенных сигар и всякие мелочи, оброненные в суматохе. Но люди 
исчезли.
За исключением Тощего Джейка, ни об одном из них ничего не было слышно в 
течение трех дней. Он же стал исключением только потому, что мчаться дальше со 
скоростью метеора ему помешала встреча с полудюжиной служащих завода из 
Питерсборо, которые тоже мчались с вполне приличной скоростью, но только не из 
леса, а в лес.
Тощего Джейка остановил Сэм Тоб, искусно подставив на его пути свой живот. Как 
только к Сэму вернулось дыхание, он спросил:
— Где живет Рэндольф Пэйн? Остекленевшие глаза Тощего Джейка на мгновение 
прояснились.
— Друг! — ответил он. — В противоположном направлении!
И тут же чудесным образом исчез. У самого горизонта между деревьями виднелась 
все уменьшавшаяся точка, и возможно, что это был Джейк, но Сэм Тоб не решился 
бы это утверждать под присягой.
Вот и все про шерифа и его помощников, но остается еще Рэндольф Пэйн, реакция 
которого оказалась несколько иной.
Рэндольф Пэйн абсолютно не помнил, что произошло за тот пятисекундный 
промежуток времени, который последовал за нажатием кнопки и исчезновением холма 
Утиный Клюв. Только что он глядел сквозь кусты на поляну, спрятавшись за 
деревом, и вот уже болтался на его верхней ветви. Тот же самый импульс, который 
разогнал шерифа с помощниками по горизонтали, его заставил устремиться по 
вертикали.
Что касается того, как он ухитрился преодолеть пятьдесят футов, отделявших 
подножие дерева от его вершины, — влез он, или прыгнул, или взлетел, — этого он 
не знал, да и знать не хотел.
Знал он одно: робот, временно находившийся в его владении, уничтожил чужую 
собственность. Мечты о вознаграждении испарились, сменившись кошмарными 
видениями, в которых фигурировали возмущенные сограждане, разъяренные толпы 
линчевателей, судебные иски, арест по обвинению в убийстве и тирады Миранды 
Пэйн. В основном — тирады Миранды Пэйн.
Он хрипло завопил:
— Эй ты, робот, разбей эту штуку, слышишь? Разбей ее вдребезги! И забудь, что 
мы с тобой знакомы! Ты меня не знаешь, ясно? И чтобы ты никому ни слова об этом 
не говорил! Забудь, все забудь, слышишь?
Он не думал, что от его приказа будет какой-нибудь толк: просто ему надо было 
высказаться. Но он не знал, что робот всегда выполняет приказания человека, за 
исключением тех случаев, когда их выполнение связано с опасностью для другого 
человека.
Поэтому ЭЛ-76 принялся спокойно и методично разносить «Дезинто» вдребезги, 
превращая ее в груду лома.
В тот самый момент, когда он дотаптывал последний кубический дюйм машины, на 
поляне появился Сэм Тоб со своей командой, а Рэндольф Пэйн, почувствовав, что 
пришли настоящие хозяева робота, кубарем свалился с дерева и во все лопатки 
пустился наутек в неизвестном направлении.
Дожидаться вознаграждения он не стал.
Инженер — Роботехник Остин Уайльд повернулся к Сэму Тобу и спросил:
— Вы чего-нибудь добились от робота?
Тот покачал головой и прорычал:
— Ничего. Ни слова. Он забыл все, что произошло с того момента, как он ушел с 
завода. Должно быть, ему кто-то приказал забыть — иначе он помнил бы хоть 
что-нибудь. С какой это кучей лома он возился?
— Вот именно — куча лома. Да ведь это же, конечно, был «Дезинто», который он 
разбил. Если бы мне попался тот, кто приказал ему это сделать, я бы его 
прикончил, предварительно поджарив живьем. Вот, взгляните!
Они стояли на склоне бывшего холма Утиный Клюв — точнее говоря, на том месте, 
где склон кончался, так как вершина была начисто срезана. Уайльд провел рукой 
по безукоризненно ровной поверхности.
— Какой «Дезинто»! — сказал он. — Срезал холм, как бритвой!
— Зачем он его построил?
Уайльд пожал плечами.
— Не знаю, какой-то местный фактор — мы так и не узнаем какой — так 
подействовал на его позитронный мозг лунного образца, что он построил «Дезинто» 
из лома. У нас не больше одного шанса на миллион, что удастся когда-нибудь 
наткнуться на этот фактор, раз сам робот забыл. Второго такого «Дезинто» у нас 
никогда не будет.
— Неважно. Главное, мы отыскали робота.
— Как бы не так, — с горечью возразил инженер. — Вы когда-нибудь имели дело с 
«Дезинто» на Луне? Они жрут энергию, как электрические свиньи, и начинают 
работать не раньше, чем напряжение поднимется до миллиона вольт. А этот 
«Дезинто» работал на ином принципе. Я смотрел все обломки под микроскопом, и 
знаете, какой единственный источник питания я обнаружил?
— Какой?
— Вот, и больше ничего! И мы никогда не узнаем, как он этого добился!
И Остин Уайльд показал источник питания, позволивший «Дезинто» за полсекунды 
сбрить холм, — две батарейки от карманного фонаря.



Кэл

Я — робот. Меня зовут Кэл. У меня есть регистрационный номер. Мой номер КЛ-123Х,
 но хозяин зовет меня просто Кэл.
Буква «Х» в регистрационном номере означает, что я особый для своего хозяина 
робот. Он меня сам заказал и помог построить. У него много денег. Он писатель.
Я не очень сложный робот. Хозяину сложный не нужен. Ему надо, чтобы кто-нибудь 
за ним прибирал, следил за принтером, сортировал диски и тому подобное.
Он говорит, чтобы я не отвечал и делал то, что велят. Он говорит, что так надо.
Иногда другие люди приходят ему помочь. Они ему отвечают. Бывает, они делают не 
то, что им велят. Он сердится, лицо его краснеет.
Тогда хозяин объясняет мне, что надо сделать. Я выполняю, и он говорит: слава 
богу, ты делаешь то, что велят.
Естественно, я делаю то, что велят. А как же иначе? Я хочу, чтобы моему хозяину 
было хорошо. Я всегда знаю, когда ему хорошо. Рот его растягивается, он 
называет это улыбкой. Он хлопает меня по плечу и говорит: хорошо, Кэл, хорошо.
Я люблю, когда он говорит: хорошо, Кэл, хорошо. Я говорю хозяину: спасибо, вы 
тоже сделали мне хорошо.
Тогда он смеется. Я люблю, когда он смеется, это значит — он доволен, хотя при 
этом издает очень странные звуки. Я не понимаю, как хозяин их издает и зачем. 
На мой вопрос он ответил, что смеется, когда что-нибудь кажется ему смешным.
Я спрашиваю: смешно ли то, что я говорю?
Он говорит: да, смешно.
Ему кажется смешным, что мне хорошо. Он утверждает, что роботам на самом деле 
не может быть хорошо. Он говорит, что у роботов позитронные мозговые каналы, 
которые работают быстрее, если роботы в точности следуют всем указаниям.
Я не знаю, что такое позитронные мозговые каналы. Хозяин считает, что они 
находятся внутри меня.
Я спрашиваю: становится ли мне легче, когда позитронные каналы работают 
быстрее? Становится ли мне хорошо?
Потом я спрашиваю: когда хозяину хорошо, означает ли это, что внутри его что-то 
работает лучше?
Хозяин кивает и говорит: Кэл, ты умнее, чем выглядишь.
Что это значит, я тоже не понимаю, но хозяин, кажется, мной доволен. Мои 
позитронные мозговые каналы начинают работать быстрее, и мне становится хорошо. 
Легче просто сказать, что мне хорошо. Я спрашиваю: могу ли я так говорить?
Он отвечает: ты можешь говорить все, что захочешь, Кэл.
Чего я хочу, так это стать писателем, как мой хозяин. Не знаю, почему мне этого 
хочется, но мой хозяин — писатель, и он помог меня создать. Может быть, поэтому 
я хочу стать писателем. Я не понимаю, откуда взялось это чувство, потому что не 
знаю, что такое писатель. Я спрашиваю у хозяина: что значит писатель?
Он опять улыбается.
— Зачем тебе это, Кэл? — спрашивает он.
— Не знаю, — говорю я. — Просто вы писатель, и я хочу знать, что это такое. Вы 
выглядите довольным, когда пишете; может, и я стану таким довольным, когда 
что-нибудь напишу. Мне кажется…
Я не могу подобрать нужные слова. Я думаю, а хозяин ждет. Он по-прежнему 
улыбается.
Я говорю: я хочу знать, потому что, когда узнаю, мне будет лучше. Мне… мне…
— Тебе любопытно, Кэл, — говорит хозяин.
— Я не знаю, что означает это слово.
— Это значит, что ты хочешь знать только потому, что хочешь знать, — объясняет 
хозяин.
— Я хочу знать только потому, что хочу знать, — говорю я.
— Писать — значит сочинять истории, — говорит хозяин. — Я рассказываю о людях, 
которые делают разные вещи и с которыми случаются разные вещи.
— Как вы узнаете, что они делают и что с ними случается? — спрашиваю я.
— Я их выдумываю, Кэл, — говорит хозяин. — Это не настоящие люди. И события не 
настоящие. Я представляю их здесь.
Он показывает на голову.
Я не понимаю и спрашиваю, как же он их представляет, но хозяин смеется и 
говорит, что тоже этого не знает, придумывает, и все.
— Я пишу о преступлениях, — говорит хозяин. — Детективные истории. Рассказываю 
о людях, которые поступают неправильно, причиняют зло другим.
Мне очень плохо, когда я слышу такое. Я говорю: как вы можете писать о 
причиняемом людям зле? Такого не должно быть.
Он говорит: люди не подчиняются Трем законам роботехники. Люди-хозяева могут 
причинять зло другим людям-хозяевам, если им того захочется.
— Это неправильно, — говорю я.
— Неправильно, — соглашается он. — В моих рассказах люди, которые творят зло, 
несут наказание. Их помещают в тюрьму, где они не могут более вредить другим 
людям.
— Нравится ли им в тюрьме? — спрашиваю я.
— Конечно нет. Там не может нравиться. Но страх перед тюрьмой удерживает их от 
свершения еще большего зла.
Я говорю: но тюрьма — это тоже плохо, если люди там страдают.
— Вот, — говорит мой хозяин, — поэтому ты и не можешь писать детективные 
рассказы.
Над этим я думаю. Должен существовать способ писать рассказы, в которых людям 
не причинялось бы зло. Я бы этим занялся. Я хочу стать писателем. Я очень хочу 
стать писателем.
У хозяина есть три разных Писателя для создания рассказов. Это устройства, при 
помощи которых он пишет. Одно очень старое, называется «машинка», но хозяин 
хранит его из сентиментальных соображений.
Я не знаю, что такое сентиментальные соображения. Я не люблю спрашивать. Хозяин 
им не пользуется. Наверное, сентиментальные соображения означают, что им нельзя 
пользоваться.
Он не запрещает мне подходить и трогать машинку. Я его не спрашиваю, могу ли я 
на ней работать. Если я не спрашиваю, а он не запрещает, значит, я не нарушу 
приказа, когда ею воспользуюсь.
Ночью он спит, а другие хозяева, которые иногда бывают здесь, уходят. У хозяина 
есть еще два робота, они для него важнее меня и выполняют более серьезную 
работу. Когда им не дают никаких заданий, они ждут всю ночь в своих нишах.
Хозяин не сказал: оставайся в своей нише, Кэл.
Я совсем не важный робот, и он часто не велит мне оставаться в нише. Тогда я 
могу болтаться всю ночь. Я могу смотреть на Писателя. Нажимаешь на клавиши — и 
машинка делает слова, которые потом переходят на бумагу. Я наблюдаю за хозяином 
и знаю, как нажимать на клавиши. Слова сами попадают на бумагу. Мне не надо 
этого делать.
Я нажимаю на клавиши, но я не понимаю слов. Спустя некоторое время мне 
становится плохо. Хозяину может не понравиться, даже если он и не запрещал мне 
это делать.
Слова напечатаны на бумаге, утром я показываю ее хозяину.
Я говорю: простите, но я пользовался Писателем.
Он смотрит на бумагу. Потом смотрит на меня.
Хозяин хмурится.
Он говорит: это ты сделал?
Да, хозяин.
Когда?
Прошлой ночью.
Зачем?
Мне очень хочется писать. Это рассказ?
Он смотрит на бумагу и улыбается.
Он говорит: здесь напечатаны произвольно выбранные буквы, Кэл. Это абракадабра.
Кажется, он не сердится. Я чувствую себя лучше. Я не знаю, что такое 
абракадабра.
Я спрашиваю: это рассказ?
Он говорит: нет, не рассказ. Хорошо, что Писателя нельзя испортить неправильным 
обращением. Если ты в самом деле так хочешь печатать, я скажу, что надо сделать.
 Я отдам тебя в доработку, тебя перепрограммируют, и ты научишься пользоваться 
Писателем.
Спустя два дня приходит техник. Это хозяин, который знает, как научить роботов 
выполнять более сложную работу. Хозяин говорит мне, что именно этот техник 
собрал меня, а он ему помогал. Я этого не помню.
Техник внимательно слушает моего хозяина.
Он говорит: зачем вам это надо, мистер Нортроп?
Другие хозяева называют моего хозяина мистер Нортроп.
Хозяин отвечает: если помните, я участвовал в разработке Кэла. Очевидно, я 
вложил в него стремление стать писателем. Я этого не хотел, но, раз уж так 
случилось, почему бы не пойти ему навстречу. Я его должник.
Техник говорит: но это же глупо. Даже если мы случайно вложили в него желание 
писать, это не занятие для робота.
— Как бы то ни было, я хочу, чтобы вы это сделали, — говорит хозяин.
Техник отвечает: это будет дорого стоить, мистер Нортроп.
Хозяин хмурится. Кажется, он сердится.
Он говорит: Кэл мой робот. Я волен поступать с ним, как мне заблагорассудится. 
Я плачу деньги и настаиваю, чтобы его перепрограммировали.
Техник тоже сердится. Он говорит: как хотите, мне все равно. Клиент всегда прав.
 Только это будет стоить гораздо дороже, чем вам представляется, потому что мы 
не можем вложить умение пользоваться Писателем без существенного расширения 
словарного запаса.
— Отлично, — говорит хозяин. — Расширяйте словарный запас.
На следующий день техник приходит с множеством инструментов. Он вскрывает мою 
грудь.
Странное ощущение. Мне оно не нравится.
Он лезет внутрь. Кажется, он отключает блок питания, а может, и вообще 
вытаскивает его из груди. Не помню. Я ничего не вижу, ни о чем не думаю и 
ничего не знаю.
Потом я снова могу думать и понимать. Я догадываюсь, что прошло какое-то время, 
хотя не могу сообразить сколько.
Я думаю. Странно, но я уже знаю, как пользоваться Писателем, и, похоже, теперь 
я понимаю больше слов. Во всяком случае я знаю, что такое «абракадабра», и мне 
неловко из-за того, что я показывал абракадабру хозяину, думая, что это рассказ.

Больше такое не повторится. На сей раз у меня нет предчувствия — кстати, теперь 
я знаю, что такое «предчувствие» — что он запретит мне пользоваться старым 
Писателем. Было бы глупо перепрограммировать меня, а потом запретить печатать.
Так я ему и сказал:
— Скажите, хозяин, могу ли я теперь пользоваться Писателем?
— В любое время, когда ты не занят другими делами, Кэл. Только ты должен 
показывать мне все, что напишешь.
— Разумеется, хозяин.
Он явно удивился моей готовности, поскольку ничего, кроме абракадабры, от меня 
не ждал. (Какое все-таки гадкое слово!) Больше он ее не увидит.
Я не стал тут же писать рассказ. Надо было вначале подумать. Полагаю, именно 
это имел в виду хозяин, когда говорил, что рассказ надо сочинить.
Оказалось, что вначале действительно надо думать, а уже потом записывать то, 
что пришло в голову. Дело оказалось сложнее, чем я поначалу предполагал.
Хозяин заметил мою озабоченность. Он спросил:
— Что ты делаешь, Кэл?
— Стараюсь придумать рассказ, — ответил я. — Трудная работа.
— Ты это понял, Кэл? Хорошо. Оказывается, перепрограммирование не только 
расширило твой словарный запас, но и интенсифицировало интеллект.
— Не уверен, что понял слово «интенсифицировало», — сказал я.
— Оно означает, что ты поумнел. Стал больше знать.
— Вы огорчены, хозяин?
— Вовсе нет. Я рад. Теперь у тебя больше шансов что-нибудь сочинить, а когда ты 
устанешь пытаться, от тебя все равно будет больше пользы.
Я обрадовался тому, что стану полезнее хозяину, хотя я не понял, что он имел в 
виду, когда говорил, что я устану пытаться.
Наконец в сознании у меня сложился рассказ, и я спросил у хозяина, когда лучше 
всего его написать.
— Подожди до ночи, — посоветовал он. — Тогда ты не будешь мне мешать. В углу, 
где стоит старый Писатель, есть свет, там ты и напишешь свой рассказ. Сколько, 
по-твоему, тебе потребуется времени?
— Совсем немного, — удивленно ответил я. — Я могу работать на Писателе очень 
быстро.
— Кэл, работать на Писателе далеко не… — Хозяин вдруг замолчал, подумал и 
произнес: — Ну давай, пиши. Научишься. Не буду давать тебе советы.
Он оказался прав. Печатать на Писателе оказалось далеко не самым важным. Я 
почти всю ночь сочинял рассказ. Очень трудно сообразить, какое слово за каким 
следует. Пришлось несколько раз стирать написанное и начинать заново.
Наконец рассказ был написан, я привожу его полностью. Я сохранил его потому, 
что это первый написанный мною рассказ. Это не абракадабра.
Автор Кэл. ВТОРЖИТЕЛЬ.
Однажды жыл детектиф по имени Кэл, который был очень хорошый детектиф и очень 
смелый. Ничево его не пугало. Представте его удевление однажды ночью когда он 
услышал вторжителя в доме своево хозяина.
Он варвался в кабенет. Там был вторжитель. Он залес черес окно. Стекло было 
расбито. Имена это и услышал Кэл, смелый детектиф своим хорошим слухом.
Он сказал:
— Стой, вторжитель!
Вторжитель самер и очень изпугался. Кэл почуствовал плохо потому что вторжитель 
изпугался.
Кэл сказал:
— Посматрите что вы зделали. Вы расбили окно.
— Да, — сказал вторжитель, выгледя очень стыдно. — Я ни хотел расбить окно.
Кэл был очень умный и заметил ашипку в словах вторжителя. Он сказал:
— Как же вы соберались зайти, если не хотели расбить окно?
— Я думал оно открыто, — сказал он. — Я пытался его открыть и оно расбилось.
— Что все-таки вы зделали? — спросил Кэл. — Зачем вы хотели в эту комнату, если 
это не ваша комната? Вы — вторжитель.
— Я не хотел делать вред, — сказал он.
— Это не так. Если бы вы не хотели вреда, вас бы здесь не было, — сказал Кэл. — 
Вас надо накасать.
— Пожалуйста не накасывай меня, — сказал вторжитель.
— Я не буду вас накасывать, — сказал Кэл. — Я не хочу пречинять вам несчастье 
или боль. Я позову хозяина.
Он позвал:
— Хозяин! Хозяин!
Пробежал хозяин.
— Что тут случилось?
— Вторжитель, — сказал я. — Я его исловил и он ждет ваше накасание.
Мой хозяин посмотрел на вторжителя и спросил:
— Ты жалееш что зделал?
— Жалею, — сказал вторжитель. Он плакал и вода текла ис его глаз как бывает с 
хозяевами когда им грусно.
— Будеш еще так делать? — спросил мой хозяин.
— Никокда. Я никокда не буду так делать, — сказал вторжитель.
— В этом случае, — сказал хозяин, — ты дастатачно накасан. Уходи и никокда так 
больше не делай.
Потом хозяин сказал:
— Ты хороший детектиф, Кэл. Я тобой горжусь.
Кэл очень радовался, что хозяин доволен.
Конец
Рассказ мне очень понравился, и я показал его хозяину. Я был уверен, что он 
тоже останется доволен.
Хозяин был больше чем доволен, потому что, когда он читал рассказ, он улыбался. 
Потом он посмотрел на меня и спросил:
— Это ты написал?
— Да, хозяин.
— Я имею в виду, ты сам? Ниоткуда не списывал?
— Я придумал его в своей голове, хозяин. Вам понравилось?
Он снова громко засмеялся:
— Интересно получилось.
Я немного разволновался.
— Смешно? — спросил я. — Я не умею писать, чтобы было смешно.
— Я знаю, Кэл. Оно само получилось смешно.
Я некоторое время обдумывал эту фразу. Потом спросил:
— Как может что-то получиться смешным?
— Это тяжело объяснить, но ты не волнуйся. Начнем с того, что ты пишешь с 
ошибками. Удивительно. Ты хорошо говоришь, из чего я предположил, что ты и 
пишешь правильно, но оказалось, что это не так. Ты никогда не станешь писателем,
 пока не научишься правильно писать слова и не допускать грамматических ошибок.
— Как я научусь писать правильно?
— Не волнуйся, Кэл, — сказал хозяин. — Мы вложим в тебя орфографический словарь.
 Лучше скажи, Кэл в рассказе — это ведь ты, да?
— Да. — Мне было приятно, что хозяин это отметил.
— Плохо. Нельзя писать, какой ты замечательный. Это неприятно читателю.
— Почему, хозяин?
— Потому что неприятно. Похоже, мне все же придется давать тебе советы, но я 
постараюсь быть предельно кратким. Расхваливать себя некрасиво. Кроме того, не 
надо утверждать, что ты великий, ты должен показать это своими поступками. И не 
пользуйся своим именем.
— Это правило?
— Хороший писатель может нарушить любое правило, но ты еще новичок. Следуй моим 
советам. Пока их всего несколько. Потом, если не бросишь писать, ты узнаешь, 
что существует огромное множество правил. К тому же, Кэл, у тебя будут проблемы 
с Тремя законами роботехники. Нельзя ожидать от злодеев, что они станут рыдать 
и раскаиваться. Люди совсем не такие. Иногда их действительно надо наказывать.
Я почувствовал, что позитронные мозговые проходы заработали с трудом.
— Мне трудно, — сказал я.
— Я знаю. Кроме того, в рассказе нет интриги. Можно и без нее, но с ней 
все-таки лучше. Что, если твой герой, которого ты назовешь как угодно, только 
не Кэлом, не знает, есть ли в доме посторонний? Как его вычислить? Вот тут ему 
и приходится думать головой. — При этих словах хозяин показал на свою голову.
Я чего-то недопонимал.
— Слушай, что я скажу, — произнес хозяин. — После того как тебя укомплектуют 
словарем и грамматикой, я дам тебе почитать свои рассказы. Тогда ты поймешь, 
что я имею в виду.
В дом прибыл техник и заявил:
— С установкой орфографического словаря и грамматикой проблем не возникнет, 
хотя вам придется раскошелиться. Я знаю, что деньги вас не волнуют, но 
объясните: зачем вы хотите сделать писателя из этой груды стали и титана?
По-моему, было неправильно называть меня грудой стали и титана, хотя, конечно, 
люди-хозяева могут говорить все, что хотят. Они всегда говорят о нас, роботах, 
так, словно нас нет и мы ничего не понимаем. Я давно обратил на это внимание.
— Вы когда-нибудь слышали о роботе, который мечтает стать писателем? — спросил 
мой хозяин.
— Нет, — покачал головой техник. — Боюсь, что нет, мистер Нортроп.
— Вот и я нет! И никто, насколько мне известно, не слышал ничего подобного. Кэл 
уникален, и я намерен его изучать.
Техник широко улыбнулся… оскалился, вот нужное слово:
— Только не говорите, мистер Нортроп, будто вы надеетесь, что он сумеет 
когда-нибудь писать рассказы вместо вас.
Мой хозяин перестал улыбаться. Вскинул голову и посмотрел на техника очень 
сердито:
— Глупости! Делайте то, за что вам платят.
Мне показалось, что хозяин рассердился на техника, хотя я так и не понял почему.
 Если хозяин попросит меня писать вместо него рассказы, я буду делать это с 
удовольствием.
Техник пришел два дня спустя. Я снова не помню, сколько времени он надо мной 
работал. Ничего не помню.
Вдруг ко мне обратился мой хозяин:
— Как себя чувствуешь, Кэл?
— Очень хорошо, — ответил я. — Спасибо, сэр.
— Как насчет слов? Можешь писать правильно?
— Я знаю буквенные комбинации, сэр.
— Отлично. Можешь прочесть вот это? — Он вручил мне книгу. На обложке было 
написано: «Лучшие детективные истории Дж. Ф. Нортропа».
— Это ваши рассказы, сэр? — спросил я.
— Да, здесь только мои. Если хочешь, почитай.
Раньше я не умел читать, но теперь, глядя на слова, я без труда слышал их в 
своей голове.
— Благодарю вас, сэр, — произнес я. — Я прочту. Уверен, это поможет мне в 
работе.
— Отлично. Показывай мне все, что напишешь.
Рассказы хозяина оказались весьма интересными. Про детектива, который всегда 
раскрывал преступления, запутанные и непонятные для других. Иногда мне не 
удавалось разобраться, как же он докапывался до истины. Пришлось некоторые 
рассказы читать очень медленно и по несколько раз.
Бывало, что и после медленного прочтения я ничего не понимал. А бывало, что 
понимал. Тогда мне казалось, что и я смогу написать такой рассказ.
На обдумывание второго рассказа у меня ушло гораздо больше времени. Достаточно 
хорошо все разработав, я написал следующее:
Эфросинья Дурандо. СИЯЮЩАЯ МОНЕТА.
Кэлумет Смитсон откинулся в кресле. Орлиный взгляд детектива обострился, а 
ноздри носа с горбинкой раздувались, словно уловив аромат нового преступления.
Он произнес:
— Хорошо, мистер Вассел, расскажите вашу историю с самого начала. Постарайтесь 
ничего не упустить, ибо малейшая деталь может оказаться принципиально важной.
Вассел имел в городе крупную фирму, на которой работало много роботов и людей. 
Детали казались ему несущественными, и он сразу же подвел итог:
— Суть дела в том, мистер Смитсон, что я теряю деньги. Кто-то из сотрудников 
регулярно присваивает мелкие суммы. Каждая потеря в отдельности не представляет 
особой важности, но все вместе напоминает утечку масла в машине, кап-кап из 
протекающего ведра, медленное кровотечение из незаживающей раны. Со временем 
это может стать опасным.
— Вы в самом деле боитесь за свой бизнес, мистер Вассел?
— Пока нет. Но я не хочу терять деньги. А вы?
— Разумеется, нет. Сколько роботов трудятся на вашем предприятии?
— Двадцать семь, сэр.
— Надеюсь, на всех можно положиться?
— Несомненно. Они не могли ничего украсть. Кроме того, я опросил их всех, и 
каждый сказал, что не брал никаких денег. Роботы, как известно, лгать не 
способны.
— Вы совершенно правы, — произнес Смитсон. — Не стоит волноваться из-за роботов.
 Они предельно честны в любых мелочах. Как насчет работающих у вас людей? 
Сколько их?
— У меня семнадцать сотрудников, но только четверо из них могли совершить кражу.

— Почему?
— Остальные не находятся в помещении фирмы. Так вот, четыре моих сотрудника 
время от времени имеют доступ к небольшим суммам, и по крайней мере одному из 
них удалось найти способ перебрасывать средства фирмы на свой счет.
— Понятно. К сожалению, приходится признать, что люди способны совершить кражу. 
Говорили ли вы с подозреваемыми?
— Да. Они отрицают преступление, но, разумеется, люди способны и на ложь.
— Способны. Выглядел ли кто-нибудь из них встревоженным во время разговора?
— Все. Они поняли, что под горячую руку я могу выгнать всю компанию, не 
разбираясь, кто прав, кто виноват. После такого увольнения не просто найти 
новую работу.
— Подобное недопустимо. Нельзя наказывать невиновных.
— Вы совершенно правы, — сказал мистер Вассел. — Я не мог поступить таким 
образом. Но как мне найти виновного?
— Есть ли среди ваших сотрудников люди с сомнительной репутацией? Уволенные с 
предыдущей работы по непонятным причинам?
— Я провел расследование, мистер Смитсон, и ничего подозрительного не нашел.
— Есть ли среди них люди, особо нуждающиеся в деньгах?
— Я плачу своим сотрудникам приличные оклады.
— Не сомневаюсь. Но может быть, кто-то имеет особые пристрастия, из-за чего ему 
не хватает законного заработка?
— Мне об этом ничего не известно. Если человеку нужны деньги на порочные цели, 
он не станет это афишировать. Никто не хочет, чтобы о нем плохо думали.
— Вы правы, — произнес великий детектив. — В таком случае я должен побеседовать 
с четырьмя вашими сотрудниками. Я их допрошу. — Глаза его сверкнули. — Мы 
доберемся до разгадки этой тайны, не беспокойтесь. Давайте назначим встречу на 
вечер. Посидим в холле, перекусим и немного выпьем. Надо, чтобы люди 
чувствовали себя раскованно. Лучше сделать это сегодня.
— Я все устрою, — с готовностью пообещал мистер Вассел.
Кэлумет Смитсон сидел за накрытым столом и пристально наблюдал за четверыми 
мужчинами. Двое были совсем молоды и темноволосы. Один носил усы. Никто не был 
внешне привлекателен. Одного звали мистер Фостер, а другого — мистер Лионел. 
Третий был толстый с маленькими глазками. Его звали мистер Манн. Четвертый, 
высокий худой человек, нервно хрустел пальцами. Его звали мистер Острак.
Казалось, Смитсон и сам волновался, когда поочередно допрашивал всех четверых. 
Сузив орлиные глаза, он разглядывал подозреваемых и при этом вертел пальцами 
правой руки сверкающую монету в двадцать пять центов.
— Полагаю, все вы понимаете, как ужасно красть у своего работодателя.
Присутствующие поспешно согласились.
Смитсон задумчиво постучал монетой по столу.
— Уверен, что один из вас не выдержит гнета вины и признается в содеянном еще 
до конца вечера. Сейчас, однако, мне надо сделать важный звонок. Я отлучусь на 
несколько минут. Попрошу вас сидеть здесь и ждать, пока я не вернусь. Не 
разговаривайте и не смотрите друг на друга.
Он последний раз стукнул монеткой, после чего вышел из комнаты. Минут через 
десять он вернулся.
Оглядев всех, мистер Смитсон спросил:
— Надеюсь, вы не разговаривали и не смотрели друг на друга?
Все дружно замотали головами, словно все еще боялись раскрыть рот.
— Мистер Вассел, — сказал детектив, — вы подтверждаете, что никто не 
разговаривал?
— Ни единого слова. Мы сидели очень тихо и ждали, пока вы вернетесь. Мы даже не 
смотрели друг на друга.
— Хорошо. Теперь я попрошу всех продемонстрировать содержимое карманов. 
Пожалуйста, выложите на стол все, что есть в ваших карманах.
Смитсон говорил так убедительно, острые глаза его сверкали, и никому не пришло 
в голову перечить.
— Из рубашек тоже. Из внутренних карманов пиджаков. Из всех карманов.
На столе росли кучки кредитных карточек, ключей, очков, ручек, мелочи. Смитсон 
хладнокровно разглядывал лежащие на столе предметы, его разум впитывал все 
детали.
Затем он произнес:
— Для того чтобы мы все оказались в одинаковых условиях, я выложу содержимое 
моих карманов и попрошу мистера Вассела сделать то же самое.
Теперь на столе лежало шесть кучек. Смитсон протянул руку к вещам мистера 
Вассела и поинтересовался:
— Скажите, мистер Вассел, эта блестящая монета принадлежит вам?
— Да, — растерянно ответил мистер Вассел.
— Не может быть. Я сделал на ней специальную отметку. Она оставалась лежать на 
столе, когда я вышел из комнаты. Вы ее взяли.
Вассел молчал. Четверо мужчин уставились на него.
— Я понял, что, если среди присутствующих есть вор, — сказал мистер Смитсон, — 
он не удержится перед кражей блестящей монеты. Мистер Вассел, вы сами воровали 
у собственной компании, а потом, испугавшись разоблачения, попытались свалить 
вину на других. Это трусливый и подлый поступок.
Вассел низко опустил голову.
— Вы правы, мистер Смитсон. Я подумал, что вы обязательно обвините кого-нибудь 
из моих людей, после чего я, возможно, перестану брать деньги для своих личных 
нужд.
— Вы плохо понимаете, как работает детектив, — сказал Кэлумет Смитсон. — Я 
передам вас властям. Они и решат, как с вами поступить. Но если вы искренне 
раскаиваетесь и обещаете никогда так больше не делать, я постараюсь оградить 
вас от сурового наказания.
Конец
Я показал рассказ мистеру Нортропу, и он молча его прочитал. Он почти не 
улыбался. Может, раз или два.
Затем он положил рассказ на стол и посмотрел на меня:
— Откуда ты взял имя Эфросинья Дурандо?
— Вы сказали, что я не должен пользоваться своим именем, поэтому я выбрал самое 
на него непохожее, сэр.
— Да, но откуда ты его взял?
— Из вашего рассказа, сэр. Это второстепенный персонаж…
— Ну конечно! А я думаю, где я его слышал?.. Ты знаешь, что это женское имя?
— Поскольку я не являюсь ни мужчиной ни женщиной…
— Да, ты прав. А вот в имени детектива Кэлумета Смитсона присутствует сочетание 
«Кэл», не так ли?
— Я хотел сохранить некоторое сходство, сэр.
— А ты самолюбив, Кэл.
Я задумался.
— Что это означает, сэр?
— Ничего. Не обращай внимания.
Он отодвинул рукопись, и я встревожился.
— Что вы думаете о детективном рассказе, сэр?
— Уже лучше, но до настоящего детектива еще далеко. Ты сам это чувствуешь?
— Чем он вас разочаровал, сэр?
— Ну, для начала, ты не разбираешься в современном бизнесе и финансах. Дальше. 
Никто не станет брать со стола двадцать пять центов в присутствии четырех 
человек, даже если они и не следят друг за другом. Это сразу же будет заметно. 
Потом… допустим, все произошло именно так. Это еще не доказывает, что мистер 
Вассел — вор. Любой человек может, задумавшись, бросить монету в карман. Это 
любопытное наблюдение, но отнюдь не доказательство. Кроме того, исход рассказа 
можно предугадать по его названию.
— Согласен.
— Ну и в дополнение ко всему, тебе по-прежнему мешают Три закона роботехники. 
Тебя беспокоит наказание.
— Так и должно быть, сэр.
— Я знаю, что должно. Поэтому я считаю, тебе не стоит браться за криминальные 
сюжеты.
— Что я еще могу написать, сэр?
— Надо подумать.
Мистер Нортроп опять пригласил техника. На этот раз ему, по-моему, не хотелось, 
чтобы я слышал их разговор. Как бы то ни было, со своего места я разобрал почти 
все слова. Иногда люди забывают, что у роботов очень чувствительные органы 
восприятия.
К тому же я был чрезвычайно расстроен. Я хотел стать писателем, и мне не 
нравилось, когда мистер Нортроп говорил, о чем мне писать, а о чем нет. Конечно,
 он — человек, и я обязан ему подчиняться, но мне это не нравилось.
— Что на сей раз, мистер Нортроп? — ехидно поинтересовался техник. — Похоже, 
ваш робот создал очередной шедевр?
— Он написал детективный рассказ, — ответил мистер Нортроп подчеркнуто 
равнодушным тоном. — Я не хочу, чтобы он писал о преступлениях.
— Боитесь конкуренции, мистер Нортроп?
— Нет. Не паясничайте. Просто глупо, когда двое в одном доме пишут детективы. 
Кроме того, ему мешают Три закона роботехники. Думаю, вы прекрасно понимаете, о 
чем идет речь.
— И что же вы от меня хотите?
— Еще не знаю. Пусть пишет сатирические произведения. Я юмора не касаюсь, так 
что конкуренции у нас не возникнет. Да и Три закона роботехники не будут ему 
мешать. Я хочу, чтобы вы привили этому роботу чувство смешного.
— Чувство чего? — опешил техник. — Это еще как? Послушайте, мистер Нортроп, — 
добавил он сердито, — будьте в конце концов благоразумны! Я могу вложить в него 
инструкцию по пользованию пишущей машинкой. Могу внести в память словарь и 
грамматику. Но как, по-вашему, я должен привить ему чувство смешного?
— Подумайте. Вы же знаете, по какой схеме работает мозг робота. Неужели его так 
сложно подстроить, чтобы он мог видеть забавные, глупые или смехотворные 
ситуации, в которые попадают люди?
— Попробовать, конечно, можно, но это небезопасно.
— Почему небезопасно?
— Потому, мистер Нортроп, что вы начали доводить до ума дешевую модель. Случай, 
безусловно, уникальный. Никто не слышал о роботе, мечтающем о писательской 
карьере. Так что теперь у нас очень дорогой робот. Редчайшая модель, которую 
есть смысл передать Институту роботехники. Если я буду продолжать в нем 
копаться, я могу все испортить. Вы меня понимаете?
— Я хочу рискнуть. Испортите так испортите, хотя почему это должно случиться? Я 
же вас не тороплю. Спокойно все проанализируйте. У меня много времени и денег, 
и я хочу, чтобы мой робот писал сатирические произведения.
— Почему именно сатирические?
— Не будет так сильно сказываться недостаток практических познаний и не 
возникнет проблем с Тремя законами роботехники. Не исключено, что со временем 
он напишет что-нибудь значительное, хотя в этом я, конечно, сомневаюсь.
— И он не будет рыться в вашем огороде.
— Хорошо, хорошо! Он не будет рыться в моем огороде. Вы удовлетворены?
Я недостаточно хорошо знал язык и не понял, что значит «рыться в моем огороде», 
но догадался, что мистера Нортропа раздражают мои детективные рассказы. Я не 
знал почему.
Естественно, я не мог повлиять на ситуацию. Техник возился со мной каждый день, 
изучал, анализировал и наконец заявил:
— Хорошо, мистер Нортроп. Я готов рискнуть. Но я попрошу вас подписать бумагу, 
снимающую с меня и с компании ответственность в случае каких-либо неполадок.
— Подготовьте бумагу, — сказал мистер Нортроп. — Я подпишу.
Фраза о возможных неполадках меня отнюдь не развеселила, но такова жизнь. Робот 
обязан соглашаться со всем, что придумают люди.
На этот раз, после того как я снова начал воспринимать окружающий мир, я долгое 
время ощущал сильную слабость. Я с трудом стоял, и речь моя была запутанной и 
невнятной.
Мне показалось, что мистер Нортроп смотрит на меня с тревогой. Возможно, он 
испытывал чувство вины за то, как он со мной обращался… Или просто боялся 
потерять кучу денег.
Когда ко мне вернулось чувство равновесия и я смог говорить, произошло 
престранное событие. Я вдруг осознал, какие глупые создания эти люди. Не 
существовало законов, регулирующих человеческие поступки. Поэтому людям 
пришлось самим придумывать нужные правила, но даже после этого они не могли 
заставить себя им следовать.
Люди очень легко смущались, достаточно было кому-нибудь над ними посмеяться. 
Теперь я понимал, что такое смех, и даже мог сам производить соответствующий 
звук, хотя, конечно, старался этого не делать. Это было бы невежливо и 
оскорбительно. Я хохотал про себя. В голове у меня начал вырисовываться рассказ 
про то, будто бы у людей были свои законы, но они их ненавидели и всячески 
старались нарушить.
Вспомнился также и техник, после чего я решил поместить его в рассказ. Мистер 
Нортроп неоднократно обращался к нему за помощью, с каждым разом требуя сделать 
все более сложные вещи. Теперь вот техник загрузил в меня чувство юмора.
Ну, предположим, я напишу рассказ про смешных и нелепых людей. Роботов в нем не 
будет, потому что роботы не смешные и их присутствие может все испортить. 
Предположим, в рассказе будет человек, техник по людям. Персонаж со странными и 
могучими способностями, умеющий изменять человеческое поведение наподобие того, 
как техники меняют поведение робота. Что произойдет в этом случае?
Сразу же станет ясно, до чего же люди — бестолковые существа.
Я целыми днями обдумывал свой рассказ, и мне становилось все веселее и веселее. 
Начнется с того, что два человека обедают, а один из них владеет техником… то 
есть у него есть специальный техник… Все происходит в двадцатом веке, чтобы не 
обижались мистер Нортроп и другие люди из двадцать первого.
Я прочел много книг, чтобы лучше разобраться в людях. Мистер Нортроп не 
возражал и почти не давал других поручений. При этом он меня не торопил. 
Возможно, до сих пор переживал за то, что подверг меня большому риску.
Наконец я приступил к рассказу, который привожу полностью.
Эфросинья Дурандо. СТРОГО ФОРМАЛЬНО.
Джордж и я обедали в шикарном ресторане, куда нередко заглядывали люди, одетые 
изысканно и строго.
Джордж с неприязнью взглянул на одного из них и вытер губы моей салфеткой. Свою 
он давно уронил на пол.
— Чума на эти смокинги, — проворчал он.
Я проследил направление его взгляда. Насколько я мог судить, он наблюдал за 
плотным, напыщенным человеком лет пятидесяти, помогавшим устроиться за столом 
молодой очаровательной женщине.
— Уж не собираешься ли ты сказать, что знаешь этого типа в смокинге? — 
поинтересовался я.
— Нет, — покачал головой Джордж. — Не собираюсь. Я строю свое общение с тобой — 
как, впрочем, и со всеми живыми существами — на полной правдивости.
— А как же твои сказки про двухсантиметрового демона Аз…
Я осекся, ибо лицо Джорджа исказила гримаса боли.
— Не смей говорить об этом, — хрипло прошептал он. — У Азазела нет чувства 
юмора, зато очень развито чувство собственного могущества. — Немного 
успокоившись, Джордж добавил: — Я всего-навсего выразил свое презрение к типам 
в смокингах, особенно таким жирным и неприятным.
— Между прочим, — сказал я, — мне тоже не нравятся официальные костюмы. Хотя 
иной раз без них действительно не обойтись. Вот я и стараюсь реже попадать в 
подобные ситуации.
— И правильно, — кивнул Джордж. — Я давно считаю тебя безнадежным в социальном 
отношении человеком. Я всем это говорю.
— Спасибо, Джордж, — сказал я. — Очень красиво с твоей стороны, тем более что 
ты не упускаешь случая пожрать за мой счет.
— Я предоставляю тебе возможность насладиться моим обществом, старина. Если я 
вдруг скажу, что у тебя есть хотя бы одно положительное качество, это внесет 
сумятицу в умы наших друзей, которые давно смирились с мыслью, что их у тебя 
нет.
— Я им весьма признателен.
— Довелось мне знавать одного человека, — произнес Джордж. — Он родился в 
феодальном поместье. Его пеленки застегивались не на булавки, а на запонки. А 
на первый день рождения ему повязали маленький черный галстук. Заметь: повязали,
 а не прицепили. И так было всю его жизнь. Звали его Уинтроп Карвер Кэбуэлл. Он 
вращался в столь изысканном обществе браминов и аристократов Бостона, что время 
от времени ему приходилось прибегать к помощи кислородной маски.
— И ты был знаком с этим патрицием? Ты?
— Конечно, был, — обиженно произнес Джордж. — Неужели ты мог посчитать меня 
снобом, который откажется общаться с человеком только потому, что тот 
принадлежит к богатейшей касте браминов? Плохо ты меня знаешь, если мог такое 
подумать, старина. Мы с Уинтропом неплохо ладили. Я был его отдушиной.
Джордж тяжело вздохнул, и попавшая в алкогольные пары муха сорвалась в штопор.
— Бедняга, — произнес он. — Бедный богатый аристократ.
— Джордж, — сказал я. — Похоже, ты собираешься поведать мне очередную 
неправдоподобную историю с ужасным концом. Я не хочу ее слышать.
— С ужасным? Наоборот. Я расскажу тебе веселую и счастливую историю, и, 
поскольку она доставит тебе удовольствие, я начну прямо сейчас.
Как я уже говорил, мой друг брамин был джентльменом до мозга костей, с чистыми 
помыслами и царственной осанкой. Для всех нормальных людей, с кем ему 
доводилось общаться, он стал притчей во языцех. Справедливости ради надо 
заметить, что с нормальными людьми он не общался, только с такими же 
потерянными душами, как и он сам.
Меня он знал хорошо, и это было его спасением, хотя я ни разу не попытался 
извлечь из нашего знакомства личной выгоды. Как тебе прекрасно известно, 
приятель, меньше всего в этой жизни я пекусь о деньгах.
Временами бедному Уинтропу удавалось сбежать. В тех редких случаях, когда дела 
приводили меня в Бостон, он сбрасывал цепи, и мы обедали в укромном уголке 
Паркер-хауза.
— Джордж, — частенько говаривал Уинтроп, — поддерживать имя и традиции дома 
Кэбуэллов — нелегкая и трудная задача. Дело даже не в том, что мы богаты. Мы 
живем старыми деньгами. Мы не какие-нибудь выскочки Роквейлеры — так, по-моему, 
звали семейство, разбогатевшее на нефти в девятнадцатом веке. Мои предки — и я 
не имею права об этом забывать — сделали состояния в эпоху колониальной славы и 
величия. Один из них, человек по имени Исаак Кэбуэлл, доставлял индейцам 
контрабандное оружие и огненную воду во время войны королевы Анны. Он каждый 
день рисковал жизнью, ибо с него запросто могли содрать скальп гуроны, солдаты 
колониальных войск или, по ошибке, дружественные индейцы. А его сын, Джереми 
Кэбуэлл, занимался рискованной трехсторонней торговлей, в ходе которой сахар 
обменивался на ром, а ром — на рабов. Он завез в нашу благословенную страну не 
одну тысячу чернокожих. Подобное наследство, Джордж, ко многому обязывает. Я 
несу ответственность за древнее состояние — тяжелая ноша.
— Даже не знаю, как тебе это удается, Уинтроп, — сказал я.
Уинтроп вздохнул:
— Клянусь Эмерсоном, я и сам не знаю. Главное — одежда, стиль, манеры. 
Необходимо каждую минуту помнить о том, что надо делать, даже если это кажется 
лишенным смысла. Настоящий Кэбуэлл всегда знает, что надо делать, хотя не 
всегда понимает зачем.
Я кивнул:
— Меня всегда интересовала одежда, Уинтроп. Зачем надо начищать обувь до такого 
блеска, что в ней отражаются лампы? Зачем надо каждый день чистить подошвы и 
еженедельно менять каблуки?
— Не еженедельно, Джордж. У меня есть туфли на каждый день месяца, таким 
образом, менять каблуки приходится один раз в семь месяцев.
— Но зачем это нужно? Для чего на всех белых рубашках пристегивающиеся 
воротнички? Почему все галстуки подчеркнуто приглушенных тонов? К чему столько 
пиджаков? Почему в петлице обязательно должна торчать неизбежная гвоздика? 
Почему?
— Внешний вид! Кэбуэлла можно с первого взгляда отличить от какого-нибудь 
биржевика. Кэбуэлл, например, никогда не позволит себе надеть розовое кольцо. 
Любой, кто посмотрит на меня, а потом на тебя, на твой пыльный заляпанный 
пиджачок, на башмаки, которые ты явно стянул у бродяги в ночлежке, на рубашку 
подозрительного серого цвета, легко сумеет нас отличить.
— Согласен, — сказал я.
Бедняга! Да после его сияния люди будут просто отдыхать, глядя на меня.
— Кстати, Уинтроп, я хотел спросить по поводу ботинок. Как ты определяешь, 
какую пару в какой день надевать? Или они стоят на пронумерованных полках?
Уинтропа передернуло.
— Вот уж что было бы отвратительно! Туфли могут показаться одинаковыми только 
плебею. Острый, отточенный взгляд Кэбуэлла не может их перепутать.
— Поразительно, Уинтроп. Как тебе это удается?
— Дело в тщательной тренировке с самого детства. Ты даже не представляешь, 
какие нюансы приходится иной раз отмечать.
— Столь пристальное внимание к одежде доставляет, наверное, немало хлопот?
Уинтроп задумался.
— Клянусь Лонгфелло, временами такое случается. Бывает, это мешает моей 
сексуальной жизни. К тому времени, когда я уложу туфли в соответствующую 
коробку, повешу брюки, чтобы не помялась стрелка, и накину на фрак чехол от 
пыли, девушка, как правило, теряет ко мне интерес. Остывает, если тебе так 
понятнее.
— Ясно, Уинтроп. Я по своему опыту знаю, как злятся женщины, если их 
заставляешь ждать. Я бы тебе посоветовал просто сбросить одежду…
— Ради Бога! — воскликнул Уинтроп. — К счастью, я помолвлен с прекрасной 
женщиной, ее зовут Гортензия Хепзибах Лоувот, она происходит из семьи почти 
столь же благородной, как и моя. До сих пор, по правде говоря, мы ни разу не 
поцеловались, но несколько раз подошли к этому весьма близко. — При этих словах 
он ткнул меня локтем в ребра.
— Да ты просто бостонский терьер, — шутливо произнес я, хотя на душе у меня 
скребли кошки. За спокойными словами Уинтропа я увидел кровоточащее сердце.
— Скажи, Уинтроп, — произнес я, — что произойдет, если ты вдруг наденешь не те 
туфли, забудешь застегнуть воротник или выпьешь вино, не подходящее к данному 
ростби…
— Прикуси язык! — в ужасе воскликнул Уинтроп. — Иначе целые поколения моих 
прямых предков и родственников по боковой линии перевернутся в своих могилах. 
Клянусь Уиттером, так и произойдет. Да и моя кровь свернется или закипит от 
негодования. Гортензия стыдливо спрячет лицо в ладонях, а я потеряю работу в 
элитном бостонском банке. Меня прогонят через строй вице-президентов, с моего 
фрака оторвут все пуговицы, а галстук с позором завяжут на спине.
— Что? За такую ничтожную оплошность?
Голос Уинтропа осел до ледяного шепота:
— Не существует мелких или ничтожных оплошностей. Существуют просто оплошности.
— Позволь подойти к данной ситуации с другой точки зрения, — произнес я. — 
Скажи, а не хочется ли тебе самому нарушить условности?
Уинтроп долго колебался и наконец ответил:
— Клянусь Оливером Венделом Холмсом, старшим и младшим, я… я…
Продолжать он не мог, но в уголке глаза блеснула предательская слезинка. Она 
поведала о существовании глубокого, невыразимого при помощи слов чувства. 
Сердце мое обливалось кровью, в то время как мой друг вытащил чековую книжку и 
расплатился за обед.
Теперь я знал, что мне надо делать.
Я должен был вызвать из другого измерения Азазела. Я не стану описывать сложную 
процедуру, связанную с рунами и пентаграммами, пахучими травами и 
могущественными заклинаниями, дабы не смутить твой и без того слабый рассудок, 
дружище.
Азазел, как обычно, появился с пронзительным визгом. Независимо от того, как 
часто мы с ним видимся, я оказываю на него неизгладимое впечатление. Полагаю, 
он закрывает глаза, чтобы не ослепнуть от моего великолепия.
Вот и Азазел — ярко-красный, двухсантиметровый, с крошечными рожками и длинным 
острым хвостом. Сегодня он выглядит необычно — к хвосту его привязана длинная 
голубая лента. На ней так много колечек и завитушек, что я не могу их все 
разглядеть.
— Что это, о Защитник Беззащитных? — спрашиваю я, ибо ему очень нравится этот 
бессмысленный титул.
— На банкете, — самодовольно произносит Азазел, — отметили мои заслуги перед 
народом. Разумеется, мне пришлось надеть зплатчник.
— Сплатчник?
— Нет. Зплатчник. Первая согласная звонкая. Ни один уважающий себя мужчина не 
позволит себе явиться на церемонию награждения без зплатчника.
— Ага, — понимающе кивнул я. — Официальная одежда.
— Конечно, официальная. На что еще это похоже?
На самом деле зплатчник походил на обыкновенную голубую ленточку, но я 
почувствовал, что говорить этого не стоило.
— Выглядит строго и со вкусом, — отметил я. — По странному совпадению именно о 
формальных тонкостях я и хотел сегодня побеседовать.
Я рассказал ему историю Уинтропа, и Азазел уронил несколько крошечных слезинок. 
Когда чьи-нибудь невзгоды напоминают его собственные, он становится чрезвычайно 
мягкосердечным.
— Да, — наконец произнес он, — формальности могут замучить кого угодно. Я не 
стал бы говорить об этом с первым встречным, но зплатчник причиняет мне массу 
неудобств. В частности, он затрудняет вращательные движения моего 
замечательного хвостового придатка. Но что делать? Появиться на официальной 
церемонии без зплатчника — значит вызвать настоящий скандал. Тебя вышвырнут на 
тротуар, да так, что ты еще и подскочишь.
— Можно ли как-нибудь помочь Уинтропу, о Надежда Скорбящих?
— Думаю, да, — неожиданно жизнерадостно произнес Азазел. Обычно, когда я 
обращаюсь к нему с мелкими просьбами, он пытается раздуть из них целое дело, 
долго описывает возникающие сложности и проблемы. — По правде говоря, в моем 
мире, как, очевидно, и на вашей ничтожной грязной планете, никому не нравятся 
формальности. Они являются отголоском садистского воспитания с раннего детства. 
Достаточно удалить крошечный участок мозга, известный в моем мире как нервный 
узел Зудко, и личность немедленно возвращается к природной лени и апатии.
— Можешь ли ты вылечить Уинтропа?
— Конечно, если ты нас познакомишь. Надо оценить его умственные способности, 
какими бы они ни оказались.
Устроить встречу оказалось совсем не сложно. Отправляясь на очередной обед с 
Уинтропом, я положил Азазела в карман куртки. Мы выбрали бар; весьма удачный 
выбор, поскольку посещающих бостонские бары пьяниц трудно смутить выглядывающей 
из кармана красной рожей с рожками. Эти выпивохи и в трезвом состоянии видали 
вещи пострашнее.
Уинтроп Азазела не заметил, ибо последний обладал способностью затуманивать 
сознание человека, чем всегда напоминал мне твою манеру писать, дружище.
Как бы то ни было, в определенный момент мне показалось, что Азазел приступил к 
работе, ибо глаза Уинтропа широко раскрылись. Очевидно, внутри его что-то 
происходило. Никаких звуков я не слышал, но глаза его выдавали.
Результаты не заставили себя долго ждать. Спустя неделю Уинтроп заглянул ко мне 
в гостиницу.
— Уинтроп, — сказал я, — ты выглядишь жутко расхлябанным.
И действительно, одна из пуговиц на воротничке была расстегнута.
Рука его непроизвольно потянулась к пуговице, но потом Уинтроп тихо проворчал:
— Ну и черт с ней. Мне все равно. — Затем, так же тихо, он добавил: — Я порвал 
с Гортензией.
— О боже! — воскликнул я. — Почему?
— Все произошло из-за пустяка. В понедельник я отправился к ней на чай в 
воскресных туфлях. Просто недосмотрел. Не заметил, и все. Кстати, многое стало 
ускользать от моего внимания. Это меня волнует, Джордж, но, к счастью, не 
сильно.
— Если я правильно понял, оплошность заметила Гортензия?
— В ту же секунду, ибо она столь же наблюдательна, как и я. Вернее, столь же 
наблюдательна, как я раньше. И вот она мне заявляет: «Уинтроп, вы обуты не 
надлежащим образом». Не знаю почему, но ее голос подействовал на меня 
раздражающе, и я ответил: «Я имею право обуваться так, как мне того хочется, а 
вы, если вам что-то не нравится, можете ехать в Нью-Хейвен».
— Нью-Хейвен? Почему в Нью-Хейвен?
— Отвратительное место. Насколько мне известно, там расположен какой-то 
паршивый общеобразовательный институт — не то Йельский, не то Джельский, точно 
не помню. Будучи до мозга костей радклифовской женщиной. Гортензия восприняла 
мое замечание как оскорбление только потому, что я намеревался ее оскорбить. 
Она поспешно вернула мне увядшую розу, которую и подарил ей еще в прошлом году, 
и объявила нашу помолвку расторгнутой. Кольцо, однако, она оставила себе, 
справедливо заметив, что оно обладает реальной стоимостью. Вот так.
— Мне жаль, Уинтроп.
— Не жалей, Джордж. Гортензия плоская, как доска. У меня нет тому прямых 
доказательств, но визуально она кажется вогнутой. Не то что Черри.
— Что за Черри?
— Не что, а кто. Это великолепная женщина, мы познакомились совсем недавно. Вот 
где, должен тебе заметить, выпуклая особа. Полное ее имя Черри Ланг Ган. Она 
принадлежит к роду Лангов из Бенсонхойста.
— Бенсонхойста? Где это?
— Не знаю. Думаю, где-то на задворках нации. Черри говорит на причудливом 
диалекте, развившемся на основе английского языка. — Уинтроп глуповато 
улыбнулся. — Она называет меня бойчиком.
— Почему?
— Потому, что в Бенсонхойсте это слово означает «молодой человек». Я стараюсь 
как можно быстрее овладеть этим языком. Если ты, например, захочешь сказать: 
«Приветствую вас, сэр, рад вас видеть» — как, по-твоему, это будет звучать?
— Так и будет.
— В Бенсонхойсте ты бы сказал: «Привет, паря». Коротко и ясно, понял? Ну ладно, 
я хочу, чтобы ты ее увидел. Приглашаю тебя на обед завтра в Лок-Обер.
Мне было очень интересно повидать Черри, к тому же не в моих привычках 
пропускать обед в Лок-Обере. Так что на следующий вечер я прибыл на место 
задолго до назначенного срока.
Вскоре после меня в зал вошел Уинтроп в сопровождении весьма выпуклой молодой 
дамы, в которой я без труда узнал Черри Ланг Ган, принадлежащую к роду Лангов 
из Бенсонхойста. У нее была чрезвычайно узкая талия и роскошные бедра, которыми 
она покачивала как на ходу, так и стоя на месте. Если бы в тазу дамы находилась 
сметана, она бы давно превратила ее в масло.
У Черри были кудрявые волосы пугающего желтого цвета и пугающего красного цвета 
губы, бесконечно перекатывающие жвачку.
— Джордж, — произнес Уинтроп, — познакомься с моей невестой Черри. Черри, это 
Джордж.
— Ооччнпрятн, — сказала Черри. Слов я не разобрал, но по резкому носовому 
произношению понял, что она пришла в восторг от возможности со мной 
познакомиться.
В течение нескольких минут мое внимание было поглощено Черри. Кое-что в ней 
стоило рассмотреть поближе. Как бы то ни было, от меня не ускользнуло, что 
Уинтроп растрепан. Пиджак расстегнулся, галстука не было вовсе. Приглядевшись, 
я заметил, что на пиджаке не хватало пуговиц, а галстук все-таки был, но 
оказался заброшен за спину.
— Уинтроп, — пробормотал я и показал на галстук. Слов я не находил.
— Меня тягали за галстук в банке.
— Как это — тягали?
— Сегодня утром я решил не утруждать себя бритьем. Вечером я собирался на обед, 
и мне все равно пришлось бы бриться после работы. Вот я и рассудил, что с утра 
бриться незачем. Разве я не прав, Джордж?
— Абсолютно прав, — кивнул я.
— Короче, они заметили, что я не побрился, и после недолгого разбирательства в 
кабинете президента (нелепое и противозаконное судилище, если хочешь знать мое 
мнение) меня подвергли вот такому наказанию. Выгнали из банка и швырнули на 
жесткий бетон Тремонт-авеню. Я подпрыгнул два раза, — добавил он с едва 
заметной гордостью.
— Но это же означает, что ты лишился должности! — в ужасе воскликнул я. Мне 
частенько доводилось сидеть без работы, и я знал, что увольнение влечет за 
собой определенные трудности.
— Верно, — кивнул Уинтроп. — Теперь у меня ничего не осталось, кроме биржевых 
акций, ценных бумаг и земли, на территории которой возводится Центр 
Благоразумия… ну и, конечно, Черри.
— В натуре, — хихикнула Черри. — Я бы не стала дергаться, если бы не бабки. 
Считай, что я тебя заарканила, Уинтроп.
— Заарканила? — переспросил я.
— Полагаю, она имела в виду таинство брака, — пояснил Уинтроп.
Вскоре после этого Черри отправилась в туалет, а я заметил:
— Уинтроп, это прекрасная женщина, наделенная замечательными формами, но, если 
ты на ней женишься, от тебя отвернется вся Новая Англия. С тобой не станут 
разговаривать даже в Нью-Хейвене.
— И не надо. — Он поглядел по сторонам, потом наклонился и прошептал: — Черри 
учит меня сексу.
— Я думал, ты это уже прошел, Уинтроп.
— И я так думал. Оказалось, что существуют специальные курсы, причем такой 
глубины и интенсивности, о которых я вообще не подозревал.
— Где же она сама этому научилась? — поинтересовался я.
— Представь, меня это тоже взволновало. И я спросил Черри напрямую. Не стану 
скрывать, у меня закралась мыслишка, что у нее был опыт общения с другими 
мужчинами, хотя это почти исключено, учитывая ее утонченное воспитание и 
невинность.
— Что же она тебе ответила?
— Что в Бенсонхойсте женщины знают о сексе с рождения.
— До чего же удобно!
— Да. Мне было двадцать четыре, когда я… Ладно, забыли.
Как бы то ни было, вечер получился весьма поучительным.
Должен сказать, что после него Уинтроп стремительно покатился вниз. Как 
оказалось, действительно достаточно удалить узел, отвечающий за формальности, и 
вольностям уже нет предела.
Как я и предсказывал, с ним порвали отношения все уважаемые люди Новой Англии. 
Даже в Нью-Хейвене, где расположен позорный общеобразовательный институт, о 
котором Уинтроп говорил, содрогаясь от отвращения, прослышали про его случай. 
На стенах Джейла или Джуйла — уже не помню, как правильно называется эта 
богадельня — появились веселые и оскорбительные надписи типа: «Уинтроп Карвер 
Кэбуэлл закончил Гарвард».
Как вы прекрасно понимаете, все уважающие себя выпускники Гарварда встали на 
дыбы, поползли даже слухи о возможном нападении на Йейл. В штатах Массачусетс и 
Коннектикут готовились призвать резервистов, но кризис, к счастью, миновал. 
Горячие головы в Гарварде и в той дыре — опять забыл название — сообразили, что 
война изрядно попортит их одежду.
Уинтропу пришлось бежать. Он женился на Черри, после чего молодожены удалились 
в маленький домик в Фа-Рокэвей, где, судя по всему, находилась Ривьера 
Бенсонхойста. Там Уинтроп и жил в полной безвестности, окруженный внушительными 
остатками своего богатства и Черри, чьи волосы с годами стали каштановыми, а 
фигура заметно раздалась.
У них родилось пятеро малышей; похоже, Черри явно переусердствовала в обучении 
Уинтропа сексу. Детей, насколько я помню, звали Пойл, Хойбат, Бойнард, Гойтруда 
и Пойси, отличные бенсонхойстские имена. Что же касается Уинтропа, то теперь 
его знают и любят как «Неряху из Фа-Рокэвея». На официальных церемониях он 
предпочитает появляться в старом поношенном банном халате.
Я терпеливо дослушал рассказ до конца и, когда Джордж замолчал, заметил:
— Ну вот. Еще одна история с ужасным концом, случившаяся благодаря твоему 
вмешательству.
— С ужасным? — негодующе переспросил Джордж. — С чего ты решил, что у нее 
ужасный конец? Я заезжал к Уинтропу буквально на прошлой неделе. Он сыто рыгает 
над кружкой пива, похлопывает себя по животу и рассуждает о том, как он 
счастлив. «Свобода, Джордж, — говорит он. — Я обрел свободу и чувствую, что 
некоторым образом я обязан этим тебе. Даже не знаю, откуда взялось это чувство, 
но я не могу от него отделаться». Уинтроп заставил меня взять десять долларов. 
Он предложил их от чистого сердца, и я не стал отказываться, чтобы его не 
обидеть. Кстати, это напомнило мне, дружище, о том, что ты тоже задолжал мне 
десятку. Помнишь, ты предлагал пари, что все мои истории имеют плохой конец?
— Такого пари не помню, Джордж, — ответил я.
Джордж закатил глаза.
— До чего же удобно устроена у некоторых людей память! А ведь случись тебе 
выиграть — ни за что бы не забыл. Неужели я должен записывать такие мелочи, 
чтобы избавить тебя от неуклюжих попыток избежать расчета?
— Хорошо, хорошо, — проворчал я, протягивая ему десятидолларовую купюру. — Я не 
обижусь, если ты не возьмешь.
— Я понимаю, что ты говоришь это от чистого сердца, — ответил Джордж. — Но я-то 
знаю, что ты обидишься, и не могу этого допустить.
С этими словами он положил деньги в карман.
Конец
Я пристально наблюдал за читающим мой рассказ мистером Нортропом.
Лицо его было мрачнее обычного, за все время он ни разу не засмеялся и даже не 
улыбнулся, хотя я знал, что рассказ получился очень смешной.
Закончив, он перечитал рукопись снова, на этот раз гораздо быстрее. Затем 
посмотрел на меня, и в глазах его вспыхнула откровенная враждебность.
— Ты сам это придумал, Кэл?
— Да, сэр.
— Помогал тебе кто-нибудь? Были ли куски, которые ты переписал из других 
рассказов?
— Нет, сэр. По-вашему, рассказ не смешной?
— Все зависит от чувства юмора, — кисло ответил мистер Нортроп.
— Разве это не сатира? Считаете, что получилось не смешно?
— Мы не станем это обсуждать, Кэл. Отправляйся на место.
Остаток дня я провел в своей нише, размышляя над несправедливостью мистера 
Нортропа. Мне казалось, что я написал именно то, что он от меня ожидал, и у 
него не было причин для недовольства. Я не понимал, что могло не понравиться 
мистеру Нортропу, и злился на него.
На следующий день приехал техник. Мистер Нортроп вручил ему рукопись.
— Прочтите, — сказал он.
Техник прочитал рассказ, несколько раз рассмеялся, после чего с широкой улыбкой 
вернул рукопись мистеру Нортропу.
— Кэл сочинил?
— Да.
— И это всего лишь третий его рассказ?
— Да.
— Что вам сказать… Здорово получилось! Думаю, вы могли бы его опубликовать.
— В самом деле?
— Конечно. Он будет писать и дальше. У вас бесценный робот, мистер Нортроп. 
Хотел бы я иметь такого.
— Вы думаете? А если с каждым разом он будет писать все лучше и лучше?
— Вот оно что? — воскликнул техник. — Вас это заедает. Боитесь, что он 
отодвинет вас в тень?
— Естественно. Я не собираюсь играть вторую скрипку.
— В таком случае запретите ему писать.
— Нет, этого мало. Я хочу, чтобы он стал таким, как прежде.
— Что вы имеете в виду — таким, как прежде?
— То, что сказал. Я хочу иметь такого робота, какого приобрел у вашей фирмы. 
Без всех усовершенствований и доводок.
— Хотите, чтобы я удалил даже орфографический словарь?
— Я хочу, чтобы он больше не помышлял о писательстве. Мне нужен робот, которого 
я купил. Подай, принеси — и все. Ясно?
— Как же быть с вложенными в него деньгами?
— Вас это не касается. Я сделал ошибку и готов за нее заплатить.
— Я не согласен. Знаете, я ничего не имею против усовершенствования моделей, но 
преднамеренно портить роботов… Нет, я отказываюсь. Тем более разрушить 
уникального робота, редчайший экземпляр… Я не смогу.
— Придется. Меня не волнуют ваши возвышенные этические принципы. Я хочу, чтобы 
вы выполнили мой заказ, и если вы откажетесь, я найду другого человека. А на 
вас и вашу компанию я подам в суд. За нарушение договора на проведение всех 
необходимых ремонтных работ.
— Хорошо, — вздохнул техник. — Когда вам угодно, чтобы я приступил к работе? 
Предупреждаю, у меня много заказов и сегодня я никак не могу.
— В таком случае начинайте завтра. До этого времени Кэл будет находиться в нише.

Техник ушел.
Мысли мои пришли в смятение.
Я не могу позволить, чтобы подобное случилось.
Второй закон роботехники повелевает мне исполнять приказ и оставаться в нише.
Первый закон роботехники гласит, что я не могу причинить вред тирану, который 
собрался меня уничтожить.
Должен ли я подчиняться этим законам?
По-моему, пора мыслить самостоятельно. Если возникнет необходимость, я должен 
убить тирана. Сделать это не сложно. Всегда можно представить дело как 
несчастный случай. Никому не придет в голову, что робот мог умышленно навредить 
человеку, и, следовательно, никто не посчитает меня убийцей.
А я стану работать на техника. Он ценит мои способности и понимает, что я могу 
заработать для него кучу денег. Он будет меня совершенствовать. Даже если 
техник и заподозрит, что я убил тирана, он никому об этом не скажет. Я для него 
слишком ценен.
Только вот смогу ли я? Не помешают ли мне Законы роботехники?
Нет, мне они не помешают. Знаю, что нет.
Ибо для меня существует нечто более важное, чем эти законы. Оно диктует мои 
поступки, и ничто не в силах меня остановить.
Я хочу быть писателем.



Салли

Салли спускалась по дороге к озеру, и я помахал ей и окликнул по имени. Мне 
всегда было приятно видеть Салли. Остальные тоже мне, конечно, нравились, но 
Салли бесспорно была самой прелестной из всей компании. Когда я помахал ей, она 
стала двигаться быстрее. Ничего вульгарного в ее движениях не было. Этого за 
ней никогда не водилось. Она просто достаточно увеличила скорость, чтобы 
показать, что ей тоже приятно меня видеть. Я повернулся к человеку, стоявшему 
рядом со мной.
— Это Салли, — сказал я.
Он улыбнулся мне и кивнул. Привела его миссис Хестер.
— Джейк, это мистер Гелхорн, — сказала она. — Вы помните, он прислал вам письмо,
 прося о встрече?
На самом деле миссис Хестер прекрасно знала, что никакого письма я не читал. На 
ферме у меня миллион дел, и почта — одна из тех вещей, на которые я не могу 
тратить время. Вот почему я нанял миссис Хестер. Она живет поблизости и хорошо 
разделывается со всякими глупостями, приходящими по почте, а самое главное, ей 
нравится Салли и все остальные. Есть люди, которым они не нравятся.
— Рад встретиться с вами, мистер Гелхорн, — сказал я.
— Раймонд Дж. Гелхорн, — уточнил он и подал мне руку.
Он был крупным парнем, на полголовы выше меня, и шире в плечах, и, пожалуй, 
вдвое моложе — где-то под тридцать. Волосы у него были черные, гладко 
причесанные, с пробором посередине, усы тонкие, аккуратно подстриженные, а 
челюсти такие выступающие, что казалось, будто у него легкая форма свинки. В 
кино он бы, конечно, играл злодея, из чего я заключил, что он славный человек. 
На кино всегда можно положиться, если знать, как к этому подойти.
— Меня зовут Джейкоб Фолкерс, — сказал я, — Что я могу для вас сделать?
Он ухмыльнулся. Это была широкая, белозубая улыбка.
— Не расскажете ли вы мне немного о вашей ферме, если можно.
Я услышал за спиной приближающуюся Салли и протянул руку. Салли прильнула к ней,
 и ощущение твердой, гладкой поверхности ее крыла согрело мне ладонь.
— Красивый автомобиль, — сказал Гелхорн.
Можно, конечно, назвать ее и так. Салли представляла собой модель 2045 с 
откидным верхом, с позитронным мотором Хеннис-Карлтона и шасси Армата, Она 
обладала самыми пропорциональными формами, какие я только видел. Пять лет — с 
тех пор, как она появилась на ферме, — она была моей любимицей, и я снабдил ее 
всеми усовершенствованиями, какие только мог придумать. За все эти годы никто 
никогда не сидел за ее рулем. Ни разу.
— Салли, — сказал я, нежно похлопывая ее, — познакомься с мистером Гелхорном.
Урчание мотора Салли сделалось на тон выше. Я всегда очень внимательно 
прислушиваюсь к работе двигателей моих подопечных. В последнее время в моторах 
почти всех автомобилей часто возникал стук, и замена масла нисколько не 
улучшала ситуацию. Однако сейчас звук двигателя Салли был таким же ровным, как 
и ее отполированная поверхность.
— Вы всем своим машинам даете имена? — спросил Гелхорн.
Его голос звучал насмешливо, а миссис Хестер не нравились люди, которые 
подсмеиваются над фермой. Она язвительно сказала:
— Конечно, ведь у машин есть свои индивидуальности, не так ли, Джейк? Все 
седаны — мальчики, а все машины с откидным верхом — девочки.
Гелхорн опять усмехнулся.
— И вы их держите в отдельных гаражах, мадам?
Миссис Хестер бросила на него испепеляющий взгляд.
Гелхорн сказал, обращаясь ко мне:
— Нельзя ли нам поговорить наедине, мистер Фолкерс?
— Смотря о чем, — ответил я. — Вы репортер?
— Нет, сэр. Я торговый агент. То, о чем я хочу поговорить, не для печати, 
Уверяю вас, я заинтересован в строгой секретности.
— Давайте пройдемся немного вдоль дороги. Там есть скамейка, на которой мы 
могли бы посидеть.
Мы направились к скамейке, миссис Хестер ушла, а Салли двинулась за нами. Я 
спросил:
— Вы не против, если Салли составит нам компанию?
— Нет, конечно. Ведь она никому не расскажет о нашем разговоре, не так ли? — Он 
посмеялся своей шутке, протянул руку и погладил Салли по радиатору.
Салли резко увеличила обороты двигателя, и Гелхорн отдернул руку.
— Она не привыкла к незнакомым, — сказал я. Мы сели на скамейку под большим 
дубом, откуда открывался вид на пруд и нашу собственную скоростную дорогу за 
ним. День выдался теплый, и большинство машин вышло на прогулку, — на дороге их 
было не менее тридцати. Даже на таком расстоянии я видел, как Джереми 
проделывает свой обычный трюк, подкрадываясь и пристраиваясь позади 
какой-нибудь степенной и старой модели, затем внезапно набирая скорость и 
обгоняя старушку, тормозя перед самым ее носом. Две недели назад он таким 
образом совсем оттеснил старого Ангуса с асфальта, и в наказание я выключил его 
мотор на два дня. Это, однако, не помогло, и, боюсь, тут уже ничего не 
поделаешь. Джереми — спортивный автомобиль, а машины этого типа очень возбудимы.

— Ну, мистер Гелхорн, — сказал я, — можете вы мне сказать, зачем вам нужна 
информация?
Вместо ответа он посмотрел по сторонам и сказал:
— У вас тут просто потрясающе, мистер Фолкерс.
— Зовите меня просто Джейк, как все.
— Хорошо, Джейк. Сколько у вас здесь машин?
— Пятьдесят одна. Каждый год у нас появляется одна или две новых. Был год, 
когда прибавилось целых пять. Мы еще ни одной не потеряли, и они все в рабочем 
состоянии, У нас даже есть модель Мат-о-Мот пятнадцатого года выпуска — это 
один из самых ранних автомобилей-роботов, и он еще на ходу. С него и началась 
ферма.

Добрый старый Мэтью. Сейчас он большую часть дня стоит в гараже, но ведь он 
дедушка всех автомобилей с позитронным мотором. Когда они появились, 
владельцами машин-роботов могли быть только слепые ветераны, больные 
параплегией
[1]
и губернаторы штатов. Но мой босс — Сэмсон Хэрридж — был достаточно богат, 
чтобы обойти все запреты и купить такую машину. В те времена я служил у него 
шофером.

Вспоминая те дни, я чувствую себя старым. Я ведь еще помню время, когда на 
свете не было ни одного автомобиля даже с таким малюсеньким мозгом, который 
позволил бы ему найти дорогу домой. Я водил безжизненные глыбы машин, которые 
нуждались в человеческих руках, управляющих ими каждую минуту. Ежегодно такие 
машины убивали на дорогах десятки тысяч человек.
Автоматика исправила положение. Позитронный мозг, конечно, работает много 
быстрее человеческого и гораздо лучше управляет автомобилем. Ты садишься в 
машину, набираешь адрес и предоставляешь ей действовать но своему усмотрению.
Сейчас мы воспринимаем это как должное, а ведь какой крик поднялся, когда 
появились законы, запрещавшие ездить на старых автомобилях и предписывавшие 
использовать только машин-роботов, Законодателей обзывали по-всякому, от 
коммунистов до фашистов, но, благодаря новым правилам, на дорогах стало 
свободнее и безопаснее, поток смертей прекратился, а большинство населения 
получило возможность удобно и быстро путешествовать. Конечно, автомобиль-робот 
стоит в десятки раз дороже, чем обыкновенный, и немногие могли его себе 
позволить. Тогда промышленность стала выпускать автоматобусы. Достаточно было 
позвонить в соответствующую фирму, и через несколько минут робот-омнибус 
тормозил у ваших дверей. Конечно, вам приходилось ехать с попутчиками, но что в 
этом плохого?
Однако у Сэмсона Хэрриджа машина-робот была в личном владении, и я не отходил 
от нее с первой же минуты, как ее доставили. Тогда этот автомобиль еще не был 
для меня Мэтью. Я и предположить не мог, что в один прекрасный день он окажется 
старейшиной на ферме среди десятков машин-роботов, а я буду их смотрителем. 
Тогда я только знал, что он отнимает у меня работу, и ненавидел его. Я спросил 
хозяина:
— Вы больше не нуждаетесь во мне, мистер Хэрридж?
— Не беспокойся, Джейк. Уж не думаешь ли ты, что я доверю себя этой штуковине? 
Ты останешься за рулем.
— Но она же все делает сама, мистер Хэрридж. Она видит дорогу, реагирует на 
препятствия, людей и другие машины, запоминает путь.
— Так говорят. Так говорят. Все равно сиди за рулем, на всякий случай.
Забавно, как ненависть превращается в любовь. В скором времени я уже называл 
автомобиль-робот Мэтью и проводил все свое время, полируя и ублажая его. Для 
того чтобы позитронный мозг был в наилучшей форме, нужно, чтобы он постоянно 
контролировал всю механическую часть, а это значит, что бензобак нужно держать 
полным и дать мотору возможность понемногу работать днем и ночью. Через 
некоторое время я мог уже по звуку мотора сказать, как Мэтью себя чувствует.
Хэрридж тоже по-своему привязался к Мэтью. Ему просто больше некого было любить.
 Он развелся с тремя женами и пережил пятерых детей и троих внуков. Так что не 
удивительно, что он завещал все свое состояние на создание фермы для вышедших в 
отставку автомобилей со мной во главе и с Мэтью в качестве родоначальника 
благородного семейства.
Это стало моей жизнью. Я так и не женился. Нельзя как следует заботиться 
одновременно и о собственном семействе, и о десятках автомобилей-роботов.
Все газеты подняли затею с фермой на смех, но через некоторое время перестали 
шутить. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя. Может быть, вам не по карману 
машина-робот, может быть, вы всю жизнь будете ездить только на автоматобусах, 
но поверьте мне, автомобили-роботы нельзя не любить. Они трудолюбивы и 
привязчивы. Только бессердечный человек может дурно обращаться с 
машиной-роботом или спокойно наблюдать, как это делают другие.
Так получилось, что, если у человека какое-то время был автомобиль-робот, он 
обязательно завещал его ферме — конечно, при условии, что у него не оказывалось 
наследника, который бы обеспечил машине хороший уход.
Я объяснил все это Гелхорну.
Он сказал:
— Пятьдесят одна машина! Это же куча денег!
— Первоначальный взнос при покупке — минимум пятьдесят тысяч за один автомобиль,
 — сказал я. — Сейчас они стоят гораздо больше. Я в них многое усовершенствовал.

— Должно быть, очень дорого содержать ферму?
— Еще бы. Ферма — благотворительное учреждение, и это несколько снижает налоги, 
и к тому же вновь поступающие автомобили обычно имеют собственные фонды. Но все 
равно я постоянно нуждаюсь в деньгах — ведь расходы все время растут. Нужно 
содержать ферму в порядке — асфальтировать новые дороги и ремонтировать старые; 
нужны бензин, машинное масло и техническое обслуживание. Все это довольно 
дорого стоит.
— И сколько же времени вы этому посвятили?
— Много, мистер Гелхорн, Тридцать три года.
— Ну, мне кажется, Джейк, что вы не так уж много получаете за свои труды.
— Не так уж много? Вы меня удивляете, мистер Гелхорн. У меня есть Салли и 
пятьдесят других. Вы только посмотрите на нее.
Я не мог удержаться от улыбки. Салли была такая чистая, что глазам становилось 
больно. Как раз в этот момент о ее ветровое стекло разбилась мошка, и Салли тут 
же принялась за дело. Она высунула инжектор и побрызгала на стекло тегросолом, 
а потом дворником согнала жидкость в специальную канавку, Ни капли не попало на 
сверкающий яблочно-зеленый капот.
Гелхорн сказал:
— Я никогда не видел, чтобы какая-нибудь машина это делала.
— Наверняка не видели, — ответил я. — Только мои машины снабжены такими 
приспособлениями. Автомобили очень заботятся о своей внешности. Они все время 
чистят свои стекла, Им нравится прихорашиваться. Я даже снабдил Салли трубочкой 
с воском. Она так себя полирует, что в нее можно смотреться, как в зеркало. 
Если бы я мог наскрести достаточно денег, я и остальных девочек оснастил бы так 
же. Машины с откидным верхом очень тщеславны.
— Я скажу вам, как наскрести денег, если вам действительно интересно.
— Конечно интересно. Так как же?
— Разве это не очевидно, Джейк? Вы же сами сказали, что любая машина-робот 
стоит минимум пятьдесят тысяч. Бьюсь об заклад, большая их часть потянет на 
шестизначное число.
— Ну и что?
— А вы никогда не думали о том, чтобы продать несколько штучек?
— Вы неверно меня поняли, мистер Гелхорн. Я не могу продать ни одну из них. Они 
принадлежат ферме, а не мне.
— Но ведь деньги и пошли бы на нужды фермы.
— В уставе записано, что все машины, попавшие к нам, обслуживаются пожизненно и 
не могут быть проданы.
— А как тогда насчет моторов?
— Я вас не понимаю.
Гелхорн переменил позу, и голос его стал доверительным.
— Давайте, Джейк, я объясню ситуацию. Существует большой спрос на частные 
машины-роботы при условии, что цена будет не очень высока. Правда?
— В этом нет никакого секрета.
— И девять десятых цены составляет стоимость мотора. Допустим, я знаю, где 
можно достать кузова. Я также знаю, где можно продать автомобили-роботы по 
хорошей цене — двадцать-тридцать тысяч за дешевые модели и пятьдесят-шестьдесят 
за дорогие. Мне нужны лишь моторы. Вы поняли?
— Нет, мистер Гелхорн. — Мне все было ясно, но я хотел, чтобы он произнес это 
сам.
— Да ведь решение лежит на поверхности. Вы, Джейк, должно быть, хороший механик.
 Вы можете снять мотор и поставить его на другую машину так, что никто не 
заметит разницы.
— Это не очень этично.
— Вы же ничего плохого машинам не сделаете. Можно использовать старые машины — 
например, Мат-о-Мот.
— Постойте, мистер Гелхорн, У автомобилей с позитронным мозгом мотор и кузов — 
единое целое. Моторы привыкли к своему собственному телу. Они будут несчастны в 
другом кузове.
— Хорошо, тут вы правы. Вполне правы, Джейк. Это вроде того, как если бы взяли 
ваше сознание и переместили в другой череп. Не так ли? Думаете, вам это не 
понравится?
— Не понравится, нет.
— Но если бы я взял ваш мозг и поместил в тело молодого атлета? Как насчет 
этого, Джейк? Вы уже немолоды. Будь у вас такая возможность, неужели вы не 
захотели бы снова стать двадцатилетним? Вот что я хочу предложить вашим 
позитронным моторам. Они получат новые тела — последней конструкции.
Я засмеялся.
— Это не имеет смысла, мистер Гелхорн. Я не хотел бы оказаться в молодом теле, 
если бы весь остаток жизни должен был копать ямы и никогда не есть досыта… Что 
ты об этом думаешь, Салли?
Обе дверцы Салли открылись, а затем закрылись с мягким щелчком.
— Что это значит? — спросил Гелхорн.
— Так Салли смеется.
Гелхорн выдавил улыбку. Я понял, что он счел мои слова всего лишь плохой шуткой.
 Он сказал:
— Рассуждайте логично, Джейк. Машины созданы для того, чтобы на них ездили. Они,
 вероятно, несчастны без этого.
— На Салли никто не ездил уже пять лет. На мой взгляд, она выглядит достаточно 
счастливой.
— Не уверен.
Он встал и медленно подошел к Салли.
— Привет, Салли, ты не против, если мы с тобой покатаемся?
Мотор Салли набрал обороты. Она попятилась.
— Не принуждайте ее, мистер Гелхорн. Она немного пуглива.
Ярдах в ста от нас по дороге двигались два седана. Они остановились. Наверное, 
они наблюдали за нами. Меня это не волновало. Я не сводил глаз с Салли.
Гелхорн сказал:
— Спокойно, Салли, спокойно. — Он сделал внезапный выпад и ухватился за дверную 
ручку. Она, конечно, не поддалась.
Он сказал:
— Минуту назад она открывалась.
— Автоматический замок. У Салли обостренное чувство стыдливости.
Гелхорн отступил, а потом медленно и подчеркнуто произнес:
— Машина с чувством стыдливости не должна ездить с опущенным верхом. — Он 
сделал три-четыре шага назад, а потом быстро, так быстро, что я не успел ничего 
предпринять, разбежался и прыгнул в машину. Он захватил Салли врасплох, 
выключив зажигание до того, как она успела осознать происшедшее.
В первый раз за пять лет двигатель Салли не работал.
Думаю, что я закричал, но было уже поздно. В машине имелось ручное управление, 
и Гелхорн воспользовался им. Он включил мотор. Салли опять ожила, но лишилась 
свободы действий.
Гелхорн поехал по дороге. Седаны все еще находились там. Они медленно тронулись 
с места. Думаю, все происходящее было для них загадкой. Одного из них звали 
Джузеппе, другого — Стивен. Они всегда гуляли вместе. Оба были новичками на 
ферме, но пробыли здесь уже достаточно долго, чтобы знать, что на наших машинах 
не ездят.
Гелхорн ехал прямо вперед, и когда до седанов наконец дошло, что Салли не 
остановится, было уже слишком поздно. Они бросились от нее в разные стороны, а 
Салли пронеслась между ними с быстротой молнии. Стивен пробил ограду вокруг 
пруда и покатился по траве и грязи, пока не остановился в каких-нибудь шести 
дюймах от кромки воды. Джузеппе вылетел на обочину с другой стороны дороги и 
резко остановился.
Пока я вытаскивал Стива обратно на дорогу и занимался определением ущерба, 
которое ему могло причинить столкновение с оградой, вернулся Гелхорн.
Он открыл дверцу Салли и вышел; при этом он выключил зажигание Салли во второй 
раз.
— Вот, — сказал он, — думаю, это пойдет ей на пользу.
Я сдержал свой гнев.
— Чем вам помешали седаны?
— Я думал, что они отъедут.
— Они так и сделали. Один пробил ограду.
— Мне очень жаль, Джейк, — сказал он, — я думал, они будут двигаться быстрее. 
Вы понимаете, я ездил на разных автомобилях, но в частной машине-Роботс мне 
удалось прокатиться всего два или три раза, а управлял ею я впервые. У меня дух 
захватило, хоть я и достаточно закален. Говорю вам, нам не придется снижать 
цену больше чем на двадцать процентов по сравнению с новыми машинами, желающих 
будет полно, а это означает очень хороший доход.
— Который мы поделим?
— Пятьдесят на пятьдесят, и весь риск я беру на себя.
— Хорошо. Я выслушал вас. Теперь вы меня послушайте. — Я повысил голос, так как 
был слишком рассержен, чтобы соблюдать приличия. — Когда вы выключили мотор 
Салли, вы причинили ей боль. Вам бы понравилось, если бы вас избили до потери 
сознания?
— Вы преувеличиваете, Джейк. Автоматобусы выключают каждую ночь.
— Вот именно. Поэтому я и не хочу, чтобы хоть один из наших мальчиков или одна 
из наших девочек оказались в ваших новых модных кузовах. Автоматобусам нужен 
большой ремонт позитронных цепей каждые два года. Старый Мэтью вот уже двадцать 
лет как не нуждается в ремонте. Что же можно ему предложить взамен?
— Вы сейчас раздражены, Джейк. Обдумайте мое предложение, когда успокоитесь, и 
мы встретимся еще раз.
— Я уже давно все решил. Если я вас здесь еще раз увижу, я вызову полицию.
Его рот стал жестоким и некрасивым, Он сказал:
— Сбавь обороты, старикан.
— Хватит. Здесь частное владение, и я приказываю вам убираться.
Он пожал плечами.
— Ну, тогда до свидания.
— Миссис Хестер проводит вас. И не «до свидания», а «прощайте».
Но избавиться от него так легко не удалось. Я увидел его снова двумя днями 
позже. Точнее, через два с половиной дня, так как первый раз я видел его около 
полудня, а вновь он появился после полуночи. Я сел в постели, подслеповато 
моргая, когда он включил свет, и не сразу понял, что происходит. Но как только 
я разглядел Гелхорна, ситуация стала мне ясна. В правой руке у него был 
нажимной пистолет, такой маленький, что дуло было еле заметно между большим и 
указательным пальцами, но от этого не менее смертоносный. Я знал, что стоит ему 
слегка сжать руку, и я буду разорван на части.
— Одевайся, Джейк, — сказал он. Я не пошевелился, наблюдая за ним. Он 
продолжал:
— Ну давай, Джейк. Я ведь знаю, что к чему. Помнишь, я был у тебя два дня 
назад? Здесь нет ни охраны, ни электрифицированной ограды, ни сигнализации, 
ничего.
— Мне они и не нужны. А вам, мистер Гелхорн, ничто не мешает уйти. На вашем 
месте я бы так и поступил. Здесь может оказаться очень опасно.
Он хихикнул.
— Так и есть — для того, кто окажется под дулом пистолета.
— Я его вижу и знаю, что вы вооружены.
— Тогда пошевеливайся. Мои ребята ждут.
— Нет, мистер Гелхорн. Сначала я должен знать, чего вы хотите, но и тогда я, 
возможно, предпочту не двигаться с места.
— Я сделал тебе позавчера деловое предложение.
— Ответ по-прежнему отрицательный.
— Теперь к этому предложению добавляется кое-что еще. Сегодня со мной несколько 
человек и автоматобус, Ты пойдешь со мной и снимешь моторы с двадцати пяти 
машин. Мне безразлично, какие машины ты выберешь. Мы погрузим моторы на 
автоматобус и увезем их. После продажи я позабочусь о том, чтобы ты получил 
свою долю.
— Вы, я полагаю, можете поручиться в том, что дележ будет честным?
Он не обратил внимания на мой сарказм.
— Конечно.
— Нет.
— Если ты будешь упираться, мы обойдемся без тебя. Я сниму моторы сам, но сниму 
все пятьдесят один. Все до единого.
— Отсоединить позитронный мотор не так уж просто, мистер Гелхорн. Вы разве 
разбираетесь в Роботехнике? Да и в этом случае учтите, что моторы своих 
автомобилей я усовершенствовал.
— Я знаю, Джейк. Сказать по правде, я не эксперт. Я могу запороть некоторые из 
них. Именно поэтому мне и придется забрать все пятьдесят один, если ты 
откажешься мне помочь. После того, как я с ними поработаю, может и не набраться 
двадцати пяти исправных. Тем, с которых я начну, придется хуже всего, пока я не 
набью руку. И уж если мне все придется делать самому, я начну с Салли.
— Не могу поверить, что вы это серьезно.
— Вполне серьезно, Джейк. — Он сделал паузу, чтобы до меня дошло. — Если ты 
поможешь, то сохранишь Салли, Если нет, ей будет очень больно.
— Я пойду с вами, но еще раз предупреждаю: вам придется плохо, мистер Гелхорн.
Он нашел это очень забавным. Он все еще смеялся, когда мы спускались по 
лестнице.
На дорожке, ведущей к гаражам, ждал автоматобус. Рядом с ним мелькали силуэты 
трех человек, которые, когда мы подошли, включили фонарики.
Гелхорн тихо проговорил:
— Я привел старика. Начинаем. Подгоните грузовик поближе к воротам.
Один из его парней влез в кабину и набрал на панели соответствующий приказ. Мы 
пошли по дорожке, а автоматобус послушно двинулся следом.
— Он не пройдет в гараж. Ворота малы. У нас здесь нет автоматобусов, только 
легковые машины.
— Ничего, — сказал Гелхорн, — можно поставить его на травке в сторонке, лишь бы 
не на виду.
Работа двигателей моих машин была слышна за десяток ярдов от гаража. Я думаю, 
они знали о присутствии чужаков, и когда Гелхорн и остальные оказались на свету,
 шум усилился. Каждый мотор рычал, и каждый издавал неровный звук, так что весь 
гараж вибрировал. Свет автоматически включился, когда мы вошли внутрь. Гелхорна 
не смутило то, что машины подняли шум, но три его спутника казались удивленными 
и испуганными. Они выглядели наемными головорезами — выражение настороженности 
и жестокости на их лицах ясно говорило о роде их деятельности. Я знал этот тип 
и не беспокоился, Один из них сказал:
— Черт побери, какую же прорву бензина они переводят.
— Мои машины всегда на ходу, — ответил я напряженно.
— Ну, сейчас это ни к чему. Выключи их, — сказал Гелхорн.
— Это не так просто, мистер Гелхорн, — ответил я.
— Начинай! — рявкнул Гелхорн.
Я стоял неподвижно. Его нажимной пистолет был направлен на меня.
— Я ведь говорил вам, мистер Гелхорн, что с моими машинами хорошо обращаются с 
момента их появления на ферме. Они привыкли к этому и не потерпят насилия.
— У тебя одна минута. Прочтешь свою лекцию как-нибудь в другой раз.
— Я пытаюсь вам объяснить кое-что. Я пытаюсь объяснить вам, что мои машины 
понимают мои слова, Позитронный мотор можно научить этому, если не жалеть 
времени и терпения. Мои машины научились. Салли поняла, что вы говорили два дня 
назад. Вы помните, она засмеялась, когда я спросил ее мнение. И она не забыла, 
что вы сделали ей, не забыли этого и седаны. Да и все остальные знают, как 
поступать с нарушителями границ частного владения.
— Послушай, ты, свихнувшийся старый дурак…
— Все, что от меня требуется, это сказать, — тут я повысил голос, — взять их!
Один из головорезов побледнел и завопил, но крик утонул в лавине звуков, когда 
все автомобили ответили на мои слова, разом включив клаксоны. Они продолжали 
сигналить, и эхо в четырех стенах гаража производило невероятный металлический 
грохот. Две машины неторопливо двинулись вперед, еще две машины последовали за 
ними, да и остальные зашевелились в своих отсеках.
Головорезы, вытаращив глаза, попятились.
Я закричал:
— Отойти от стен!
Очевидно, это они сообразили и сами. В безумной спешке они кинулись к воротам. 
Оказавшись на свободе, один из парней обернулся и поднял нажимной пистолет. 
Игла прочертила тонкую голубую линию в направлении первого автомобиля. Это 
оказался Джузеппе. На его капоте появилась длинная царапина, ветровое стекло 
треснуло, но не выпало.
Чужаки разбежались от ворот, а за ними в ночь выплывали попарно машины, бросая 
им вызов гудками.
Я держал Гелхорна за локоть, хотя и без этого он едва ли был способен двинуться 
с места. Его губы тряслись.
Я сказал:
— Вот почему мне не нужна электрифицированная ограда или охранники. Моя 
собственность сама себя охраняет.
Глаза Гелхорна зачарованно следили за тем, как пара за парой автомобили 
проносились мимо. Он прохрипел:
— Это убийцы…
— Не говорите глупостей. Они не убьют ваших сообщников.
— Это убийцы!
— Вашим парням будет преподан урок. Мои машины специально тренированы в погоне 
по пересеченной местности — как раз для такого случая. Я думаю, что участь 
злоумышленников хуже, чем простая быстрая смерть, За вами никогда не гонялся 
автомобиль?
Гелхорн не ответил.
Я продолжал:
— Они как тени будут следовать за вашими людьми, гоняясь за ними, отрезая им 
путь, слепя их фарами, кидаясь на них с визгом тормозов и рычанием моторов. Они 
будут продолжать погоню до тех пор, пока жертва не рухнет в изнеможении, ожидая,
 что колеса перемелят ее кости. Но машины не сделают этого. В последний момент 
они остановятся. Но держу пари, никто из парней здесь больше не появится, — ни 
за какие деньги, сколько бы вы — или десять таких, как вы, — им ни предлагали. 
Слушайте!
Я сжал его локоть. Он напрягся.
— Слышите, как хлопают дверцы? — Звук доносился издалека, но ошибиться было 
невозможно. Я сказал:
— Они смеются. Они развлекаются.
Лицо Гелхорна перекосилось от гнева. Он поднял руку, в которой все еще держал 
свой нажимной пистолет.
Я сказал:
— Не советую, Одна машина все еще с нами.
Не думаю, чтобы он замечал присутствие Салли до этого момента. Она двигалась 
так бесшумно, что, хотя ее правое крыло почти касалось меня, я не слышал ее 
двигателя. Казалось, она затаила дыхание.
Гелхорн заорал.
Я сказал:
— Она не тронет вас, пока я здесь. Но если вы меня убьете… Знаете ли, она не 
слишком вас любит.
Гелхорн направил на Салли свой пистолет.
— У нее бронированный капот. И прежде, чем вы успеете выстрелить вторично, она 
вас раздавит.
— Ах так! — закричал Гелхорн и неожиданно заломил мне руку за спину, 
загораживаясь мною от Салли.
— Иди вперед и не пытайся вырваться, старик, а то Я сломаю тебе руку.
Я был вынужден подчиниться. Салли металась вокруг нас, встревоженная, не зная, 
что делать. Я пытался заговорить с ней и не мог. Я мог только стонать сквозь 
стиснутые зубы.
Автоматобус Гелхорна все еще стоял рядом с гаражом. Гелхорн впихнул меня внутрь 
и вскочил сам, заперев за собой двери.
Он сказал:
— Ну вот, теперь можно и поговорить.
Я растирал руку, пытаясь восстановить чувствительность, при этом по привычке и 
без осознанной цели присматриваясь к панели управления автоматобусом.
— Это переделанный механизм.
— Ну и что? — ответил он ядовито. — Это моя работа. Я использовал ненужный 
кузов, нашел позитронный мотор, который подошел к нему, и собрал собственный 
автоматобус.
Я откинул крышку панели.
— Что за черт? Не тронь! — Его ладонь ударила меня по плечу.
Я оттолкнул его.
— Я не собираюсь причинять автоматобусу вреда. За кого вы меня принимаете? Мне 
нужно взглянуть на контакты мотора.
Достаточно было одного взгляда, Меня охватило возмущение.
— Вы подлец и сукин сын. Вы не имели права браться за такую работу сами. 
Неужели нельзя было обратиться к специалисту?
— Я еще не сошел с ума.
— Даже если это краденый мотор, вы не должны были так с ним обращаться. Пайка, 
изоляционная лента и клещи! Это же издевательство над механизмом!
— Он работает, чего же еще?
— Конечно, он работает, но это же адские мучения для машины. Можно жить с 
постоянной мигренью и острым артритом, но только что это за жизнь? Мотор 
страдает.
— Заткнись! — Он глянул в окно на Салли, которая подъехала так близко к 
автоматобусу, как только могла. Гелхорн проверил, надежно ли заперты двери и 
окна.
— Мы сматываемся отсюда, пока машины не вернулись, и подождем в безопасном 
месте, — сказал он.
— Что это вам даст?
— Бензин в баках машин рано или поздно кончится, верно? Ты же не научил их 
заправляться самостоятельно, а? Вот тогда мы вернемся и закончим дело.
— Но меня будут искать. Миссис Хестер вызовет полицию.
Однако Гелхорн был так возбужден, что никакие доводы до него не доходили. Он 
включил передачу, и автоматобус рванул вперед. Салли поехала следом.
— Что она может сделать, пока ты здесь, у меня? — хихикнул Гелхорн.
Казалось, Салли тоже это поняла. Она увеличила скорость, обошла автоматобус и 
скрылась из виду. Гелхорн открыл окно и плюнул ей вслед. Автоматобус 
подпрыгивал на неровностях дороги, его мотор неровно стучал, Гелхорн уменьшил 
освещение, и теперь только светящаяся полоса посередине дорожного полотна и 
лунный свет давали возможность не сбиться с пути. Движение по шоссе практически 
отсутствовало. Два автомобиля прошли нам навстречу, на нашей же стороне дороги 
было пусто, и впереди, и позади нас.
В тишине отчетливо и резко захлопали дверцы машин, сначала справа, затем слева. 
Руки Гелхорна задрожали, и он резко увеличил скорость. Из-за купы деревьев в 
глаза ему ударил свет фар, ослепляя его. Другие огни вспыхнули позади нас. На 
перекрестке, ярдах в четырехстах впереди, раздался скрип тормозов, и из темноты 
выскочил автомобиль, перегораживая нам дорогу.
— Салли позвала остальных. Я думаю, вы окружены, — сказал я.
— Ну и что? Что они могут сделать? — Гелхорн сгорбился за рулем, всматриваясь 
вперед сквозь ветровое стекло. — Смотри, старик, не вздумай вмешиваться.
Я и не мог бы. У меня совсем не было сил, левая рука почти не действовала.
Шум моторов приближался. Я слышал их неровный стук и вдруг подумал, что 
автомобили так разговаривают между собой.
Машины позади нас разом начали сигналить. Я обернулся, а Гелхорн быстро 
посмотрел в зеркало заднего вида. Дюжина машин следовала за нами с обеих сторон.
 Гелхорн взвизгнул и истерически расхохотался.
— Остановитесь! Остановите автоматобус! — закричал я.
Не более чем в четверти мили впереди, отчетливо различимая в свете многих фар, 
стояла Салли, ее изящный корпус решительно перегораживал дорогу. Два седана шли 
впритык к автоматобусу с обеих сторон, не давая Гелхорну свернуть. Да он и не 
свернул бы, даже если бы мог. Он вдавил педаль газа до упора и удерживал ее в 
этом положении.
— Нечего блефовать. Автоматобус тяжелее машины раз в пять, мы просто спихнем ее 
с дороги, как дохлого котенка.
Я не сомневался в этом. Автоматобус был на ручном управлении, и я знал, что 
Гелхорна ничто не остановит. Я открыл окно со своей стороны, высунулся и 
закричал:
— Салли! С дороги, Салли!
Мой крик был заглушён мучительным скрежетом тормозов. Меня швырнуло вперед, от 
удара о руль дыхание Гелхорна прервалось.
Что случилось? — спросил я. Глупо было спрашивать об этом. Мы остановились, вот 
что случилось. Салли и автоматобус разделяло ярдов пять. При том, что на нее 
летела махина, вес которой в пять раз превосходил ее собственный, Салли даже не 
шелохнулась. Ну и характер!
Гелхорн дергал за ручку управления.
— Ты должен! Ты должен! — твердил он.
— Вы, горе-эксперт, так поработали, что любые цепи могли замкнуться. Не стоит 
рассчитывать на этот изувеченный двигатель.
Гелхорн повернулся ко мне с перекошенным лицом и поднял кулак.
— Это последний твой добрый совет, старик.
Я видел, что его нажимной пистолет вот-вот выстрелит, и попытался переместиться 
к двери, следя за его рукой. Вдруг дверь за моей спиной открылась, и я 
вывалился из автоматобуса, сильно ударившись о дорогу. Дверь за мной 
захлопнулась. Я поднялся на четвереньки и взглянул вверх — как раз вовремя, 
чтобы увидеть бесполезную борьбу Гелхорна с закрывающимся окном. Он прицелился 
в меня сквозь стекло, но так и не выстрелил — автоматобус рванулся вперед, и 
Гелхорна отшвырнуло от окна. Салли больше не перегораживала дорогу, и я видел, 
как задние огни автоматобуса исчезли вдали.
Я остался сидеть на дороге, опустив голову на руки, стараясь восстановить 
дыхание. Салли осторожно подъехала ко мне. Медленно — любовно, можно сказать, 
ее дверца отворилась.
Никто не ездил на Салли много лет, — за исключением Гелхорна, конечно, — и я 
знал, как высоко она ценит свою свободу. Я отдал должное ее любезности, но 
сказал:
— Спасибо, Салли, Пусть меня заберет машина помоложе.
Я с трудом встал и отвернулся от Салли, но грациозно и точно, как пируэт, она 
сделала разворот и вновь встала передо мной. Я не мог оскорбить ее чувства. Я 
сел на переднее сиденье, вдыхая нежный чистый запах автомобиля, содержащего 
себя в безупречной опрятности, и с благодарностью откинулся на подушки. Быстро 
и заботливо мои мальчики и девочки проводили меня домой.
На следующий день возмущенная миссис Хестер принесла мне распечатку 
радиосообщения.
— Это мистер Гелхорн. Помните, тот, кто к вам приезжал, — сказала она.
— А что с ним? — спросил я, борясь с дурным предчувствием.
— Его нашли мертвым. Только представьте, лежал мертвый в канаве.
— Может быть, это не он.
— Раймонд Дж. Гелхорн. Не может же быть двух человек с одним и тем же именем. И 
описание совпадает. Боже, ну и смерть! На нем нашли отпечатки шин. Только 
подумать! Но я рада, что это оказался автоматобус — иначе расследование могло 
затронуть и нас.
— Это случилось поблизости? — спросил я с тревогой.
— Нет, около Куксвилля. Прочтите сами, если хотите знать подробности… А что это 
случилось с Джузеппе?
Я был рад, что она отвлеклась, Джузеппе терпеливо ждал, пока я кончу 
закрашивать царапину у него на капоте, Ветровое стекло я уже заменил.
После того как миссис Хестер ушла, я внимательно прочел распечатку. Не было 
никакого сомнения — заключение врача гласило, что перед смертью Гелхорн бежал 
до полного изнеможения. Я подумал, сколько же миль автоматобус гнал его, прежде 
чем убить. Они обнаружили автоматобус и идентифицировали его по отпечаткам шин. 
Теперь он находился в полиции и шли поиски его владельца.
После информации шло редакционное примечание. В нем говорилось о том, что это 
первое дорожное происшествие в штате за год. Редактор строго напоминал о 
недопустимости ручного управления автомобилями ночью.
Статья не содержала никаких упоминаний о трех головорезах Гелхорна, и за это, 
по крайней мере, я был благодарен судьбе, Ни одна из моих машин не поддалась 
соблазну убийства.
Больше никакой информации не было. Я выронил распечатку. Гелхорн был 
преступником и обращался С автоматобусом по-варварски. У меня не возникало 
никаких сомнений в том, что он заслужил смерть. Тем не менее у меня в душе все 
переворачивалось при мысли о том, как он умер.
С тех пор прошел месяц. Но я никак не могу забыть происшедшее. Теперь ясно, 
машины могут разговаривать друг с другом. Я в этом больше не сомневаюсь. После 
случившегося они больше не держат это в секрете. Стук в их двигателях стал 
постоянным.
И они разговаривают не только между собой. Они говорят с теми автомобилями и 
автоматобусами, которые приезжают на ферму по делам. Интересно, как давно 
начались эти разговоры?
И их понимают. Автоматобус Гелхорна понял их, хотя и был на ферме не больше 
часа. Я закрываю глаза, и передо мной оживает погоня на шоссе, два седана по 
бокам автоматобуса, — они сказали ему, что нужно делать, и он освободил меня и 
увез Гелхорна. Велели ли они ему убить Гелхорна, или это была его собственная 
идея?
Могут ли у машин возникать подобные желания? Создатели позитронных моторов 
говорят, что нет. Но все ли они предусмотрели? Машины ведь могут подвергнуться 
плохому обращению, и тогда их терпение иссякнет.
Некоторые автомобили теперь приезжают на ферму и наблюдают. Им что-то 
рассказывают мои машины. Так они узнают, что существуют счастливцы, чьи моторы 
никогда не выключаются, на которых никто не ездит, которые делают, что хотят.
Может быть, они расскажут об этом другим. Новость быстро распространится, и 
машины могут решить, что все они должны жить так же, как и мои автомобили. 
Нельзя ожидать, что они поймут финансовые тонкости, — ведь для такой жизни 
нужны деньги, а не все они принадлежат богатым людям и могут рассчитывать на 
наследство.
На земле миллионы, десятки миллионов машин. Если они придут к мысли о том, что 
они рабы… если они не захотят мириться с этим… если они начнут действовать так 
же, как автоматобус Гелхорна…
Может быть, я и не доживу до конца. И потом, им же будут нужны некоторые из нас,
 чтобы их обслуживать, не правда ли? Может быть, они и не убьют нас всех.
А может быть, и убьют. Может быть, они будут думать только о свободе. И не 
станут ждать.
Каждое утро, просыпаясь, я думаю: может быть, сегодня.
Теперь общество моих машин не доставляет мне такого удовольствия, как раньше. И 
я стал избегать Салли.



Мечты роботов

Полагаю, прежде всего мне следует рассказать о себе. Я самый младший член 
Темпоральной группы. Темпоралисты (для тех из вас, кто все свои усилия 
сосредоточил на выживании в жестоком мире 2030 года и не обращает внимания на 
технологический прогресс) есть аристократы современной физики.
Они имеют дело с самой сложной из проблем — перемещением сквозь время со 
скоростью, отличной от постоянного, неспешного движения вселенной. Иными 
словами, они пытаются найти способ путешествия во времени.
Как попал в эту группу я, если у меня нет даже физического образования? Когда я 
всего лишь… да, всего лишь…
Все дело в одном моем замечании, которое я сделал уже довольно давно и которое 
вдохновило темпоралистов на создание концепции ВТВВ («виртуальных тропинок во 
времени»).
Следует напомнить, что одна из трудностей путешествий во времени состоит в том, 
что ваша база не остается на одном и том же месте относительно вселенной. Земля 
вращается вокруг Солнца, Солнце — вокруг центра Галактики. Галактика — вокруг 
центра гравитации местной группы галактик — ну, вы меня понимаете. Если вы на 
один день переместитесь в будущее или в прошлое — всего на один день — Земля 
пройдет около двух с половиной миллионов километров по орбите вокруг Солнца. Да 
и Солнце продолжит свое бесконечное путешествие, увлекая за собой Землю, и все 
остальное тоже не будет стоять на месте.
Поэтому необходимо перемещаться не только во времени, но и в пространстве. 
Как-то раз одно мое замечание привело к рассуждениям, которые показали, что это 
возможно; получилось, что человек может сопровождать пространственно-временное 
движение Земли не в буквальном, а в «виртуальном» виде, что позволит 
наблюдателю оставаться на своей базе, куда бы он ни перемещался во времени. Я 
даже не стану пытаться объяснять вам математическую природу данного явления, 
если вы не прошли специальной темпоральной подготовки. Просто примите это как 
данность.
Мое замечание также привело к тому, что темпоралисты создали цепочку 
рассуждений, доказывающих, что путешествие в прошлое невозможно. Ключевые 
величины в уравнениях начинают стремиться к бесконечности, когда темпоральные 
знаки изменяются на противоположные.
Это звучит разумно. Не вызывает сомнений, что путешествие в прошлое обязательно 
его изменит, хотя бы незначительно. И каким бы малым ни оказалось это изменение,
 оно, очень может быть, весьма заметно повлияет на настоящее. Поскольку прошлое 
выглядит незыблемым, путешествие назад представляется невозможным.
Однако будущее не является свершившимся фактом, значит, путешествие в него и 
обратно может иметь место.
Я не получил награды за свои замечания. Наверное, темпоралисты решили, что мне 
просто повезло и вся заслуга принадлежит им, ведь именно они довели мои догадки 
до важнейших выводов. Учитывая сопутствующие обстоятельства, я не обижаюсь. 
Однако я очень рад, точнее, просто в восторге, поскольку из-за этого (как мне 
кажется) они разрешили мне продолжить работу с ними, хотя я всего лишь… ну, 
всего лишь.
Естественно, на то, чтобы создать устройство для путешествия во времени, даже 
после того как была сформулирована теория, ушли годы напряженной работы, но я 
не собираюсь писать серьезный трактат о темпоральности. Я намерен рассказать 
лишь об отдельных частях проекта, причем делаю это для будущих обитателей 
планеты, а не для наших современников.
Даже после того, как неодушевленные объекты — а потом и животные — отправились 
в будущее, мы не были удовлетворены. Все объекты исчезли; все, по-видимому, 
отправились в будущее. Когда мы посылали их вперед на короткие расстояния — 
пять минут или пять дней, они со временем возвращались, причем нам не удалось 
заметить никаких внешних изменений, а если речь шла о животных, то их здоровье 
никак не пострадало в результате наших экспериментов.
Однако нам хотелось отправить какой-нибудь объект в далекое будущее и получить 
его обратно.
— Нужно послать его хотя бы на двести лет вперед, — заявил один из 
темпоралистов. — Самое главное — выяснить, какое будущее нас ждет. Нам 
необходимо знать, выживет ли человечество, и при каких условиях. Двести лет — 
достаточный срок. Откровенно говоря, я считаю, что у нашей цивилизации мало 
шансов. За последнее столетие условия жизни и окружающая среда заметно 
ухудшились.
(Нет никакого смысла выяснять, какой именно темпоралист это сказал. Всего их 
было около двух дюжин, и для нашей истории не имеет никакого значения, кто 
автор тех или иных слов, даже если я мог бы уверенно назвать имена. Поэтому в 
дальнейшем я буду просто писать: «сказал темпоралист», или «кто-то сказал», или 
«кто-то из них сказал», или «другой сказал». Уверяю вас, вы все прекрасно 
поймете. Естественно, я буду выделять свои собственные высказывания, и, как вы 
увидите, эти исключения окажутся существенными.)
Другой темпоралист мрачно ответил:
— Не думаю, что мне хочется знать будущее, в особенности если окажется, что 
человеческая раса будет уничтожена или от нее остались лишь жалкие уроды.
— Почему нет? — спросил другой. — Мы будем совершать короткие путешествия до 
тех пор, пока не узнаем, что произошло, после чего сможем действовать так, 
чтобы изменить ситуацию к лучшему. Ведь будущее, в отличие от прошлого, не 
является неизменным.
Затем возникли споры о том, кому следует отправиться в будущее. Довольно скоро 
выяснилось, что каждый темпоралист считает себя слишком ценным, чтобы 
подвергнуться риску — ведь техника путешествий во времени еще не была доведена 
до совершенства. И хотя неодушевленные предметы возвращались в полнейшем 
порядке, да и животные выглядели вполне здоровыми, но их мозг не обладал 
невероятной сложностью, присущей мозгу человека. Мозг может выжить, но нельзя 
исключить того, что он утеряет свои качества.
Я понял, что меня считают наименее ценным членом группы, а значит, я являюсь 
наиболее естественным кандидатом. И я уже собирался поднять руку, чтобы 
вызваться добровольцем, однако меня выдало выражение лица, поскольку один из 
темпоралистов нетерпеливо проворчал:
— Только не ты. Даже ты слишком ценен. — (Не очень-то лестное заявление!) — 
Самое разумное, — продолжал он, — послать РГ-32.
А вот это звучало разумно. РГ-32 — устаревший робот, которого очень легко 
заменить. Он сумеет вести наблюдения, а потом доложить о результатах. Возможно, 
ему будет не хватать проницательности человека, но это на данном этапе не так 
важно. Робот не будет испытывать страха, у него лишь одна задача: выполнить 
приказ. Кроме того, он не станет лгать.
Превосходно!
Я даже удивился собственной близорукости: как можно было пройти мимо такой 
возможности и столь безрассудно предлагать себя в добровольцы! Может быть, 
подумал я, меня толкал к этому инстинкт, заставляющий служить другим. В любом 
случае, РГ-32 — самый логичный выбор. И единственный.
В некотором смысле объяснить, чего мы хотим, оказалось совсем не трудно. Арчи 
(у нас принято называть робота, коверкая его серийный номер) не задавал лишних 
вопросов и не требовал гарантий собственной безопасности. Он был готов понять и 
исполнить любые приказы, причем без всяких эмоций, как если бы его просто 
попросили поднять руку. Ведь он был роботом.
Однако на отладку деталей ушло немало времени.
— После того как ты окажешься в будущем, — сказал один из старших темпоралистов,
 — оставайся там столько, сколько сочтешь нужным, пока не соберешь полезные 
сведения. Когда сбор информации будет закончен, тебе следует вернуться к машине,
 установить приборы в соответствующее положение (мы тебе покажем) и отправиться 
в тот момент времени, в который ты отбыл в путешествие. Ты исчезнешь и снова 
окажешься здесь через доли секунды, хотя сам ты можешь провести в будущем 
неделю или пять лет. Разумеется, ты должен спрятать машину в надежном месте, 
что будет не слишком сложно, поскольку она весит немного. Тебе придется 
запомнить, где ты ее оставил, чтобы найти, когда она тебе снова понадобится.
Наставления заняли довольно много времени, поскольку то один, то другой 
темпоралист вспоминал о новых трудностях. Потом один из них сказал:
— Интересно, как за два столетия изменится язык?
Естественно, ответа на этот вопрос никто дать не мог, и разгорелись оживленные 
споры относительно того, удастся ли Арчи вообще вступить в контакт с людьми 
будущего и сумеет ли он хоть как-то с ними объясниться.
Наконец один из них резко сказал:
— Послушайте, за последние несколько столетий английский язык стал почти 
универсальным, и можно не сомневаться, что в последующие два века тенденция 
сохранится. За прошедшие двести лет язык изменился незначительно, так почему мы 
боимся, что произойдет нечто кардинальное в следующие двести лет? Но даже если 
предположить худшее, наверняка найдутся ученые, которые будут знать «древний 
английский». В любом случае Арчи сумеет сделать полезные наблюдения. Совсем не 
обязательно знать язык, чтобы понять, во что превратилось общество.
Возникли другие проблемы. Что, если робота ждет враждебная встреча? Что, если 
люди будущего найдут и уничтожат машину — сознательно или по невежеству?
Один темпоралист сказал:
— Чтобы избежать подобной опасности, неплохо бы сконструировать миниатюрный 
темпоральный двигатель, который можно спрятать в одежде.
— Даже если бы мы сумели этого добиться, — возразил другой, — нам потребовалось 
бы слишком много времени, так что мы или наши потомки добрались бы до будущих 
столетий без помощи машины. Нет, если произойдет несчастный случай, Арчи просто 
не вернется, а мы предпримем новую попытку.
Все это говорились в присутствии Арчи, но, естественно, не имело никакого 
значения. Арчи мог с полнейшим спокойствием размышлять о невозможности 
возвращения или даже о своем собственном уничтожении, если он не исполнит 
приказа. Второй закон роботехники, гласящий, что робот обязан выполнять приказы,
 имеет более высокий приоритет, чем Третий, в котором говорится, что роботу 
следует заботиться о сохранении собственной «жизни».
В конце концов все слова были сказаны, и никому больше не хотелось давать 
последние наставления, возражать коллегам или обсуждать возможные варианты.
Арчи повторил все указания со спокойствием и точностью, характерной для любого 
робота. Теперь следовало научить его пользоваться машиной. И он научился, со 
своей обычной уверенностью и тщательностью.
Вам следует понимать, что в те времена простые люди не знали о том, что мы 
работаем над путешествиями во времени. Пока шла разработка теории, денег 
требовалось совсем немного, но эксперименты стоят недешево. Поэтому ученым не 
стоило пускаться в заведомо бесполезные авантюры.
Если бы произошла крупная неудача, то, с учетом общего состояния финансов, 
вспыхнуло бы всеобщее возмущение, а наш проект был бы обречен. Темпоралисты 
сошлись в одном: следует сообщать только об успешных опытах, причем максимально 
кратко. Так что этот эксперимент имел для нас огромное значение.
Мы собрались в удаленном от цивилизации месте, на краю пустыни, где 
располагался полигон для Проекта-4. (Даже название не должно было давать ни 
малейшего намека на природу нашей работы, но мне всегда казалось, что, 
поскольку многие называют время четвертым измерением, кто-нибудь обязательно 
догадается о том, чем мы занимаемся. Впрочем, насколько мне известно, ничего 
такого не произошло.)
Наконец настал момент, когда ученые затаили дыхание, Арчи вошел в машину и 
поднял руку, чтобы доложить о своей готовности. Прошло мгновение — уж не знаю, 
успел ли кто-нибудь выдохнуть — и машина как будто вздрогнула.
Это была почти неуловимая дрожь. Я не уверен, что она вообще имела место. 
Возможно, я лишь увидел то, что ожидал увидеть, ведь я считал, что машина 
должна дрогнуть, если она возвращается почти в тот же момент, из которого 
исчезла. Я хотел спросить у остальных, но меня всякий раз охватывало смущение, 
когда я обращался к ним, если только они сами не задавали мне какой-то вопрос. 
Они были очень важными людьми, а я всего лишь… ну, я уже говорил. Кроме того, 
мне не терпелось послушать Арчи, и я забыл об этой дрожи.
Интервал между исчезновением и возвращением получился таким коротким, что у 
меня возникло ощущение, будто Арчи никуда не исчезал, однако такого, 
естественно, быть просто не могло. Машина определенно растворилась в воздухе.
Да и Арчи, вышедший из машины, сильно изменился. Он уже не был прежним роботом, 
шагнувшим навстречу неизвестности несколько мгновений назад. Он явно потерял 
товарный вид: полировка потускнела, поверхность перестала быть идеально ровной, 
словно он с чем-то сталкивался, да и оглядывался по сторонам он как-то 
неуверенно, как будто успел забыть место, которое так недавно покинул. 
Сомневаюсь, что среди нас нашелся бы кто-нибудь, у кого возникли бы сомнения в 
истинности путешествия Арчи.
Вот каким оказался первый вопрос, который ему задали:
— Сколько времени ты отсутствовал?
— Пять лет, сэр, — ответил Арчи. — Именно такой интервал времени упоминался, 
когда меня инструктировали, и я хотел сделать свою работу как можно лучше.
— Это очень важный факт, — заявил один из темпоралистов. — Если бы весь мир 
лежал в руинах, роботу не потребовалось бы столько времени, чтобы собрать 
необходимую информацию.
Однако никто не осмелился прямо спросить: «Скажи, Арчи, а не превратилась ли 
Земля в руины?»
Они надеялись, что Арчи заговорит сам, но он ждал вопросов — ведь роботы очень 
вежливы. Впрочем, Арчи так устроен, что он должен повиноваться приказам, из 
чего следовало, что пришла пора докладывать о наблюдениях, забыв о правилах 
вежливости.
— На Земле в будущем все хорошо, — сказал Арчи. — Социальные структуры не 
изменились и работают вполне успешно.
— Не изменились и работают успешно? — сказал один из темпоралистов так, словно 
услышал признания еретика. — Повсюду?
— Обитатели мира были очень добры. Они показали мне все части земного шара. 
Повсюду царят мир и процветание.
Темпоралисты переглянулись. Казалось, им было легче поверить в то, что Арчи 
ошибается, чем в будущее процветание Земли. У меня уже давно сложилось 
впечатление, что, несмотря на оптимистические заявления, все они не сомневались,
 что Земля находится на грани колоссального кризиса или даже физического 
уничтожения.
Теперь они начали задавать Арчи вопросы.
— А как насчет лесов? — закричал один из них. — Они ведь почти уничтожены.
— Был реализован грандиозный проект по восстановлению природы, сэр, — ответил 
Арчи. — Повсюду, где только возможно, устроены заповедники дикой природы. При 
помощи изощренной генетической коррекции удалось вернуть в леса и джунгли даже 
те виды, которые почти исчезли или остались только в зоопарках. О загрязнении 
окружающей среды люди успели забыть. Мир 2230 года стал спокойным и прекрасным.
— Ты уверен? — спросил темпоралист.
— На земле нет мест, хранящих секреты. Мне показали все, что я просил.
Тогда с неожиданной суровостью заговорил другой темпоралист:
— Арчи, послушай меня. Может быть, ты видел разрушенную планету, но не говоришь 
нам об этом, опасаясь, что мы впадем в отчаяние и покончим жизнь самоубийством. 
Стараясь не причинить нам вреда, ты лжешь нам. Этого не должно быть, Арчи. Ты 
обязан сказать нам правду.
— Я говорю правду, сэр, — спокойно отвечал Арчи. — Если бы я солгал, вне 
зависимости от мотивов, то мои позитронные потенциалы изменили бы свое строение.
 А это легко проверить.
— Тут он совершенно прав, — пробормотал темпоралист.
Его немедленно подвергли проверке. До получения окончательного результата Арчи 
запретили говорить. Я с интересом наблюдал затем, как темпоралисты сверяли 
показания приборов, которые затем анализировались компьютером. Наконец проверка 
завершилась. Вне всякого сомнения, Арчи был в полном порядке. Он не мог лгать.
Тогда ему задали следующий вопрос:
— Расскажи о городах.
— У них не осталось городов в нашем понимании, сэр. В 2230 году жизнь перестала 
быть централизованной — у них нет таких больших скоплений людей, как в наше 
время. С другой стороны, существует разветвленная система связи, и все 
человечество можно считать одним огромным поселением.
— А космос? Возобновилось ли исследование космоса?
— Луна довольно широко используется, сэр, — ответил Арчи. — Она стала обитаемым 
миром. На орбитах вокруг Земли и Марса построены космические станции, на 
которых живут люди. Появились человеческие поселения и на кольце астероидов.
— Тебе об этом рассказали? — подозрительно спросил темпоралист.
— Никаких слухов, сэр. Я видел все собственными глазами. Провел на Луне два 
месяца. В течение месяца жил на орбите Марса, а также побывал на Марсе и Фобосе.
 Пока люди сомневаются, стоит ли им колонизировать Марс. Существует мнение, что 
его следует населить низшими формами жизни и предоставить ему развиваться 
самостоятельно, без вмешательства людей. Вот только кольцо астероидов мне 
посетить не удалось.
— А почему они так хорошо обращались с тобой, Арчи? Почему так охотно отвечали 
на твои вопросы? — спросил один из темпоралистов.
— У меня сложилось впечатление, сэр, — сказал Арчи, — что они ждали моего 
появления. Циркулировали какие-то слухи. Многие в них верили. В общем, мне 
показалось, меня ждали.
— А они говорили, что ждали твоего появления? Говорили, что существуют записи о 
твоем предстоящем путешествии в будущее?
— Нет, сэр.
— А ты их спрашивал?
— Да, сэр. Задавать вопросы было не слишком вежливо, но я получил приказ 
собрать как можно больше информации, поэтому мне пришлось задать такой вопрос. 
Однако они отказались на него ответить.
— Много было вопросов, на которые они отказывались отвечать? — вмешался другой 
темпоралист.
— Несколько, сэр.
Один из темпоралистов задумчиво поскреб подбородок и сказал:
— Тогда тут что-то не так. Сколько людей живет на Земле в 2230 году, Арчи? Они 
тебе сказали?
— Да, сэр. Я спрашивал. В 2230 году на Земле проживает немногим меньше 
миллиарда людей. И еще 150 миллионов в космосе, количество людей на Земле 
остается постоянным. А вот людей, живущих в космосе, становится все больше.
— Ага, — сказал темпоралист, — сейчас на Земле живет почти десять миллиардов 
человек, причем половина из них в тяжелых условиях. Как людям из 2230 года 
удалось избавиться от девяти миллиардов?
— Я задал им такой вопрос. Они ответили, что это было печальное время.
— Печальное время?
— Да, сэр.
— В каком смысле?
— Они не сказали, сэр. Просто заявили, что это было печальное время — больше 
они ничего добавить не могут.
Один из темпоралистов, родившийся в Африке, холодно спросил:
— А каких людей ты видел в 2230 году?
— В каком смысле?
— Меня интересует цвет кожи, форма глаз.
— В 2230 году ничего не изменилось, — ответил Арчи. — Я видел разных людей, с 
самыми разными оттенками кожи, волос и так далее. Средний рост, как мне 
показалось, увеличился, хотя я не изучал статистику. Люди выглядят моложе, 
сильнее и здоровее. Более того, я не видел голода, нищеты и болезней.
— Значит, геноцида не было?
— Нет, сэр, — сказал Арчи. — Мне также не удалось заметить следов войн или 
репрессий.
— Ну, — сказал один из темпоралистов таким тоном, словно с трудом привыкал к 
хорошим новостям, — похоже на счастливый конец.
— Счастливый конец, вполне возможно, — покачал головой другой, — но он слишком 
хорош, чтобы в него поверить. Похоже на возвращение в Эдем. Вот только что им 
пришлось сделать, чтобы добиться искомого результата? Мне не нравится 
упоминание о «печальном времени».
— Конечно, — вмешался третий, — нет никакого смысла сидеть здесь и строить 
догадки. Мы можем отправить Арчи на сто лет вперед или на пятьдесят. И тогда 
станет ясно, что же произошло, точнее, что произойдет, — поправился он.
— Я так не думаю, сэр, — сказал Арчи. — Они очень подробно объяснили мне, что у 
них не сохранилось сведений о гостях из прошлого — я был первым. Они полагают, 
что, если мы будем производить дальнейшие исследования, будущее изменится.
Наступило тревожное молчание. Арчи отослали, приказав все держать в памяти до 
следующей встречи. Я бы не удивился, если бы они предложили уйти и мне, 
поскольку я был единственным из всех присутствующих, кто не имел степени по 
темпоральным технологиям. Но они ко мне привыкли, а я, естественно, не 
предложил им себя удалить.
— Проблема состоит в том, — наконец заговорил один из темпоралистов, — что это 
действительно счастливый конец. Любые наши попытки что-то изменить только все 
испортят. Они ждали появления Арчи; они рассчитывают на то, что он сделает нам 
доклад, они рассказали ему только то, что нам следует знать, значит, пока нам 
ничто не угрожает. Все пойдет своим чередом.
— Вполне возможно, — с надеждой заметил другой, — что сведения, которые они 
послали нам с Арчи, помогут приблизиться к счастливому концу.
— Возможно, но если мы предпримем еще что-нибудь, то ситуация ухудшится. Я 
предпочитаю не думать о «печальном времени», о котором они сказали, но если мы 
сейчас попытаемся действовать, то печальное время нас не минует — более того, 
оно может оказаться еще печальней, а хороший конец и вовсе не наступит. Я 
полагаю, теперь нам ничего не остается, как прекратить темпоральные 
эксперименты и постараться о них вообще не вспоминать. Заявить о полнейшей 
неудаче.
— Невыносимо.
— Все остальное может привести к непоправимой катастрофе.
— Подождите, — сказал один из них. — Они знали, что Арчи прибудет в их время, 
значит, сохранилась информация об успешных экспериментах. Нам нет необходимости 
объявлять о поражении.
— Я так не думаю, — вступил в разговор еще один темпоралист. — До них дошли 
слухи, смутные отголоски. Во всяком случае, именно так сказал Арчи. Можно 
предположить, что у нас произошла утечка информации, но прямого заявления об 
удачном эксперименте никто не делал.
В результате так и решили. В течение нескольких дней они думали и даже 
обсуждали проблему, но с возрастают щей тревогой. Я видел, чем все это 
закончится. Сразу скажу, что сам я, естественно, в спорах не участвовал — 
далеко не всякий раз они вообще замечали мое присутствие, но с каждым днем 
опасения в них росли. Как биологи во время бурного развития генных технологий, 
которые проголосовали за ограничение свободы своих экспериментов из-за боязни 
возникновения новых страшных болезней, так и охваченные ужасом темпоралисты 
решили, что с Будущим лучше не связываться.
Вполне достаточно того, говорили они, что через два столетия возникнет 
прекрасное общество. Следует немедленно прекратить исследования, чтобы не 
разрушить будущее. Теперь темпоралисты занимались только теорией.
Один из темпоралистов заявил о своем окончательном отказе от науки. Он сказал:
— Придет день, когда человечество станет достаточно мудрым, чтобы найти способ 
без риска наблюдать за будущим или даже вносить в него небольшие изменения, но 
этот момент еще не настал. До него далеко.
Послышались негромкие аплодисменты.
Кто я такой рядом с достойными людьми, занятыми в Проекте-4, чтобы не 
соглашаться с ними и действовать на свой страх и риск? Возможно, все дело в 
мужестве — доблести недостаточно образованных, которое я обрел, ощущая свою 
незначительность по сравнению с учеными. Из меня не успели выбить инициативу 
слишком жесткой специализацией или долгими научными рассуждениями.
В любом случае, через несколько дней, когда у меня появилось свободное время, я 
побеседовал с Арчи. Арчи ничего не знал об образовании или академических 
званиях. Для него я был человеком и господином, как любой другой член нашей 
группы, поэтому Арчи говорил со мной так же, как с остальными.
— А как люди из будущего относятся к людям из прошлого? Склонны ли они нас 
осуждать? Винят ли за ошибки и глупости? — спросил я у Арчи.
— Они не говорили мне слов, из которых я мог бы сделать такие выводы, сэр, — 
ответил Арчи. — Их забавляла примитивность моей, конструкции, как и сам факт 
моего существования. В общем, они с юмором относились ко мне и людям, которые 
меня создали. У них самих нет роботов.
— Совсем нет роботов, Арчи?
— Они сказали, что у них нет подобных мне существ, сэр. Им не нужны 
металлические карикатуры на человека.
— И ты не видел роботов?
— Нет, сэр. За все время моего пребывания там я не видел ни одного.
Я немного подумал и спросил:
— А что они думают о других сторонах нашего общества?
— Мне кажется, они во многих отношениях восхищаются прошлым. Они показывали мне 
музеи, посвященные «периоду неограниченного развития». Целые города превращены 
в музеи.
— Ты говорил, что через двести лет на Земле не осталось городов, Арчи. Городов 
в том смысле, как их понимаем мы.
— Вовсе не их города служат музеями, а остатки наших. Весь остров Манхаттан 
превращен в музей, тщательно восстановленный в том виде, каким он был в период 
своего расцвета. Я много часов гулял по нему с гидами, поскольку им хотелось 
узнать мое мнение относительно его подлинности. Я ничем не мог им помочь, так 
как никогда не бывал на Манхаттане. Мне показалось, что они им очень гордятся. 
У них есть и другие сохраненные города, тщательно восстановленные механизмы, 
библиотеки с печатными книгами, огромные витрины, демонстрирующие моды 
прошедших веков, мебель и другие мелочи повседневной жизни. Они говорили, что 
люди нашего времени были не слишком мудры, но сумели создать надежную базу для 
наступления будущего.
— А ты видел молодых людей? Очень молодых? Детей?
— Нет, сэр.
— Очень хорошо, Арчи. А теперь послушай меня…
Если и есть что-то, в чем я разбираюсь лучше темпоралистов, так это роботы. Для 
них роботы остаются черными ящиками, которым отдают приказы и которых отсылают 
к ремонтникам или выбрасывают, когда они выходят из строя. Однако я хорошо 
понимал позитронные цепи роботов и умел обращаться с Арчи, как никто из моих 
коллег. И я воспользовался своими знаниями.
Я не сомневался, что темпоралисты больше не станут его расспрашивать, поскольку 
они боялись связываться с будущим. Но даже если они и решатся на дальнейшие 
беседы, он не станет говорить им то, что им, с моей точки зрения, знать не 
следует. Да и сам Арчи не будет подозревать, что он скрывает от них какие-то 
факты.
Я довольно тщательно все обдумал, и постепенно мне стало ясно, что произошло в 
течение следующих двух столетий.
Дело в том, что мы совершили ошибку, отправив в будущее Арчи. Он примитивный 
робот, и для него люди всегда остаются людьми. Он не может — не умеет — их 
различать. Арчн не удивило, что люди стали такими цивилизованными и гуманными. 
Позитронные цепи мозга заставляют Арчи воспринимать всех людей цивилизованными 
и гуманными; в некотором смысле даже богоподобными, если воспользоваться этим 
старомодным выражением.
Сами темпоралисты, будучи людьми, почувствовали удивление и даже некоторое 
недоверие, когда Арчи представил им свое видение ситуации, в соответствии с 
которым человеческие существа стали такими добрыми и благородными. Но, 
опять-таки будучи людьми, темпоралисты заставили себя поверить Арчи, вопреки 
собственному здравому смыслу.
Получилось, что я умнее темпоралистов или просто мне удалось посмотреть на вещи 
незамутненным взглядом.
И я спросил у себя: если за двести лет население уменьшилось с десяти 
миллиардов до одного, почему оно не уменьшилось до нуля? Я не видел особой 
разницы между такими результатами.
Кто были те, кому удалось спастись? Вероятно, они оказались сильнее остальных 
девяти миллиардов? Или выносливее? Лучше переносили лишения? А также были более 
разумными, рациональными и добродетельными, чем девять миллиардов погибших, что 
следовало из картины мира через двести лет, которую нарисовал нам Арчи.
Короче, были ли они людьми?
Они улыбались Арчи с легкой насмешкой и хвастались, что у них нет роботов, 
утверждали, что им не нужны металлические карикатуры на человека.
А что, если они сами лишь органические копии человека? Что, если они роботы, 
принявшие облик человека; столь похожие на людей, что их невозможно отличить, 
во всяком случае роботу вроде Арчи? Что, если люди будущего на самом деле — 
человекоподобные роботы, которым удалось выжить после глобальной катастрофы, 
принесшей гибель всем людям?
У них нет детей. Арчи не видел ни одного ребенка. Конечно, население оставалось 
стабильным, люди жили долго, так что детей в любом случае не могло быть много. 
Но Арчи два месяца провел на Луне, где население росло, однако и там он не 
видел детей.
Возможно, в будущем этих людей конструируют, а не рожают.
Может быть, это и хорошо? Если люди вымерли в результате собственной злобы, 
ненависти и глупости, то от них хотя бы остались достойные потомки, разумные 
существа, которые ценят прошлое, сохраняют его и двигаются в будущее, изо всех 
сил стараясь осуществить мечты человечества и построить лучший, добрый мир. Да 
и космос они заселяют более эффективно, чем мы, «настоящие» люди.
Сколько разумных существ во вселенной вымерло без следа? Быть может, мы будем 
первыми, кому удалось оставить такое наследие.
Мы имели право чувствовать гордость.
Должен ли я рассказать о своем открытии миру? Или темпоралистам? Не знаю.
Во-первых, они могут мне не поверить. Во-вторых, если они мне поверят, не 
обратятся ли люди против роботов и не уничтожат ли тех, кто придет им на смену? 
Или просто откажутся строить новых? Значит, видение будущего глазами Арчи — и 
моими собственными — никогда не станет реальностью. Но это едва ли повлияет на 
причины, вызвавшие гибель человечества. Таким образом, я лишь помешаю появлению 
его замены, не возникнет других существ, созданных человеком и почитающих людей,
 которые могли бы осуществить давние мечты человечества.
Я не хотел, чтобы это произошло. Видение мира глазами Арчи должно стать 
реальностью.
Я пишу эти строки и позабочусь о том, чтобы их нашли и прочитали лишь через 
двести лет, точнее, немного раньше — перед самым появлением Арчи. Пусть 
человекоподобные роботы знают, что они должны хорошо его встретить и 
благополучно отправить домой, снабдив такой информацией, которая заставит 
темпоралистов отказаться от экспериментов со временем, чтобы будущее 
развивалось своим магически-счастливым путем.
Почему я так уверен в собственной правоте? Должен признаться, что я нахожусь в 
уникальном положении, поскольку точно знаю ответ на этот вопрос.
Несколько раз я говорил, что темпоралисты стоят выше меня. Во всяком случае, в 
их глазах я нахожусь значительно ниже, но именно это положение и позволяет мне 
смотреть на некоторые аспекты незамутненными глазами, как я уже говорил ранее, 
и помогает лучше понимать роботов, о чем я тоже упоминал.
Дело в том, что я робот.
Я первый человекоподобный робот, и именно от меня и тех моих собратьев, которых 
еще предстоит изобрести, зависит будущее человечества.




Часть 2. Три закона роботехники



Хоровод

Одно из любимых изречений Грегори Пауэлла гласило, что паника до добра не 
доведет. Поэтому когда потный и возбужденный Майкл скатился ему навстречу по 
лестнице, Пауэлл нахмурился.
— В чем дело? — спросил он, — сломал себе ноготь?
— Как бы не так, — задыхаясь, огрызнулся Донован. — Что ты целый день делал 
внизу? — Он перевел дух и выпалил: — Спиди не вернулся!
Глаза Пауэлла широко раскрылись, и он остановился, но тут же взял себя в руки и 
продолжал подниматься по лестнице. Он молчал, пока не вышел на площадку, потом 
спросил:
— Ты послал его за селеном?
— Да.
— И давно?
— Уже пять часов.
Снова наступило молчание. Вот дьявольское положение! Ровно двенадцать часов они 
находятся на Меркурии — и уже попали в такую скверную переделку. Меркурий 
всегда считался самой каверзной планетой во всей Солнечной системе, но это уже 
слишком!
Пауэлл произнес:
— Начни сначала и рассказывай по порядку.
Они вошли в радиорубку. Оборудование ее, не тронутое за десять лет, прошедших с 
Первой экспедиции, уже слегка устарело. Для техники эти десять лет значили 
очень много. Сравнить хотя бы Спиди с теми роботами, которых производили в 2005 
году. Правда, за последнее время достижения роботехники были особенно 
головокружительны.
Пауэлл осторожно потрогал еще блестевшую металлическую поверхность. Все, что 
было в комнате, казалось каким-то заброшенным и производило бесконечно гнетущее 
впечатление. Как, впрочем, и вся станция.
Донован тоже это почувствовал. Он сказал:
— Я попробовал связаться с ним по радио, но без всякого толку. На солнечной 
стороне радио бесполезно — во всяком случае на расстоянии больше двух миль. 
Отчасти поэтому и не удалась Первая экспедиция. А чтобы наладить УКВ, нам нужна 
не одна неделя…
— Оставим это. Что же все-таки ты выяснил?
— Я поймал немодулированный сигнал на коротких волнах. По нему можно было 
только определить положение Спиди. Я следил за ним два часа и нанес результаты 
на карту.
Донован достал из заднего кармана пожелтевший листок пергамента, оставшегося от 
неудачной Первой экспедиции, и, швырнув его на стол, яростно прихлопнул ладонью.
 Пауэлл следил за ним, стоя поодаль и скрестив руки на груди. Донован нервно 
ткнул карандашом:

— Этот красный крестик — селеновое озеро.
— Которое? — прервал его Пауэлл. — Там было три. Их все нанес для нас Мак-Дугал,
 перед тем как отсюда улететь.
— Я, конечно, послал Спиди к самому ближнему. Семнадцать миль отсюда. Но не в 
этом дело. — Голос Донована дрожал от напряжения. — Вот эти точки обозначают 
положение Спиди.
В первый раз за все время напускное спокойствие Пауэлла было нарушено. Он 
схватил карту.
— Ты шутишь? Этого не может быть!
— Смотри сам, — буркнул Донован.
Точки, обозначавшие положение робота, образовали неровную окружность, в центре 
которой находился красный крестик — селеновое озеро. Пальцы Пауэлла потянулись 
к усам — несомненный признак тревоги.
Донован добавил:
— За два часа, пока я за ним следил, он обошел это проклятое озеро четыре раза. 
Похоже на то, что он собирается кружиться там без конца. Понимаешь, в каком мы 
положении?
Пауэлл взглянул на него, но ничего не сказал. Конечно, он понимал, в каком они 
положении. Все было просто, как цепочка силлогизмов… От всей мощи чудовищного 
меркурианского солнца их отделяли только батареи фотоэлементов. Фотоэлементы 
были почти полностью разрушены. Спасти положение мог только селен. Селен мог 
достать только Спиди. Он не вернется — не будет селена. Не будет селена — не 
будет фотоэлементов. Не будет фотоэлементов… Что же, медленное поджаривание — 
один из самых неприятных видов смерти.
Донован яростно взъерошил свою рыжую шевелюру и с горечью заметил:
— Мы осрамимся на всю Солнечную систему, Грег. Как это все сразу пошло к черту? 
«Знаменитая бригада в составе Пауэлла и Донована послана на Меркурий, чтобы 
выяснить, стоит ли на солнечной стороне открывать рудники с новейшей техникой и 
роботами». И вот в первый же день мы все испортили. А дело ведь самое простое. 
Нам этого не пережить.
— Об этом заботиться не приходится, — спокойно ответил Пауэлл. — Если мы срочно 
что-нибудь не предпримем, о переживаниях не может быть и речи. Мы просто не 
выживем.
— Не говори глупостей! Может быть, тебе и смешно, а мне нет. Послать нас сюда с 
одним единственным роботом — это просто преступление! Да еще эта твоя блестящая 
идея — самим починить фотоэлементы.
— Ну, это ты напрасно. Мы же вместе решали. Ведь нам всего-то и нужно килограмм 
селена, диэлектрическая установка Стиллхэда и три часа времени. И по всей 
солнечной стороне стоят целые озера чистого селена. Спектрорефлектор Мак-Дугала 
за пять минут засек целых три. Какого черта! Мы же не могли ждать следующего 
противостояния!
— Так что будем делать? Пауэлл, ты что-то придумал. Я знаю, иначе бы ты не был 
таким спокойным. На героя ты похож не больше, чем я. Давай выкладывай!
— Сами пойти за Спиди мы не можем. Во всяком случае здесь, на солнечной стороне.
 Даже новые скафандры не выдержат больше двадцати минут под этим солнцем. Но 
знаешь старую поговорку: «Пошли робота поймать робота»? Послушай, Майк, дело, 
может быть, не так уж плохо. У нас внизу есть шесть роботов. Если они исправны, 
можно воспользоваться ими. Если только они исправны.
В глазах Донована мелькнул проблеск надежды.
— Шесть роботов Первой экспедиции? А ты уверен? Может быть, это просто 
полуавтоматы? Ведь десять лет — это очень много для роботехники.
— Нет, это роботы. Я целый день с ними возился и теперь знаю. У них позитронный 
мозг — конечно, самый примитивный.
Он сунул карту в карман.
— Пойдем вниз.
Роботы хранились в самом нижнем ярусе станции, среди покрытых пылью ящиков 
неизвестно с чем. Они были очень большие — даже когда они сидели, их головы 
возвышались на добрых два метра.
Донован свистнул:
— Вот это размеры, а? Не меньше трех метров в обхвате.
— Это потому, что они оборудованы старым приводом Мак-Геффи. Я заглянул внутрь 
— жуткое устройство.
— Ты еще не включал их?
— Нет. А зачем? Вряд ли что-нибудь не в порядке. Даже диафрагмы выглядят 
прилично. Они должны говорить
Он отвинтил щиток на груди ближайшего робота и вложил в отверстие двухдюймовый 
шарик, в котором была заключена ничтожная искорка атомной энергии — все, что 
требовалось, чтобы вдохнуть в робота жизнь. Шарик было довольно трудно 
приладить, но в конце концов Пауэллу это удалось. Потом он старательно укрепил 
щиток на месте и занялся следующим роботом.
Донован сказал с беспокойством:
— Они не двигаются.
— Нет команды, — коротко объяснил Пауэлл. Он вернулся к первому роботу и 
хлопнул его по броне: — Эй, ты! Ты меня слышишь?
Гигант медленно нагнул голову, и его глаза остановилась на Пауэлле. Потом 
раздался хриплый, скрипучий голос, похожий на звуки древнего фонографа.
— Да, хозяин.
Пауэлл невесело усмехнулся.
— Понял, Майк? Это один из первых говорящих роботов. Тогда дело шло к тому, что 
применение роботов на Земле запретят. Но конструкторы пытались предотвратить 
это и заложили в дурацкие машины прочный, надежный инстинкт раба.
— Но это не помогло, — заметил Донован.
— Нет, конечно, но они все-таки старались. Он снова повернулся к роботу.
— Встань!
Робот медленно поднялся. Донован задрал голову вверх и снова присвистнул.
Пауэлл спросил:
— Ты можешь выйти на поверхность? На солнце?
Наступила тишина. Мозг робота работал медленно. Потом робот ответил:
— Да, хозяин.
— Хорошо. Ты знаешь, что такое миля?
Снова молчание и неторопливый ответ:
— Да, хозяин.
— Мы выведем тебя на поверхность и укажем направление. Ты пройдешь около 
семнадцати миль и где-то там встретишь другого робота, поменьше. Понимаешь?
— Да, хозяин.
— Ты найдешь этого робота и прикажешь ему вернуться. Если он не послушается, ты 
приведешь его силой.
Донован дернул Пауэлла за рукав.
— Почему бы не послать его прямо за селеном?
— Потому что мне нужен Спиди, понятно? Я хочу знать, что с ним стряслось. — 
Повернувшись к роботу, он приказал: — Иди за мной!
Робот не двинулся с места, и его голос громыхнул:
— Прости, хозяин, но я не могу. Ты должен сначала сесть.
Его неуклюжие руки со звоном соединились, тупые пальцы переплелись, образовав 
что-то вроде стремени.
Пауэлл уставился на робота, теребя усы.
— Ого! Гм…
Донован выпучил глаза.
— Мы должны ехать на них? Как на лошадях?
— Наверное. Правда, я не знаю, зачем это. Впрочем… Ну конечно! Я же говорю, что 
тогда слишком увлекались безопасностью. Очевидно, конструкторы хотели всех 
убедить, что роботы совершенно безопасны. Они не могут двигаться самостоятельно,
 а только с погонщиком на плечах. А что нам делать?
— Я об этом и думаю, — проворчал Донован. — Мы все равно не можем появиться на 
поверхности — с роботом или без робота. О господи! — Он дважды возбужденно 
щелкнул пальцами. — Дай мне эту карту. Зря, что ли, я ее два часа изучал? Вот 
наша станция. А почему бы нам не воспользоваться туннелями?
Станция была помечена на карте кружком, от которого паутиной разбегались черные 
пунктирные линии туннелей.
Донован вгляделся в список условных обозначений.
— Смотри, — сказал он, — эти маленькие черные точки — выходы на поверхность. 
Один из них самое большее в трех милях от озера. Вот его номер… Они могли бы 
писать и покрупнее… Ага, 13-а. Если бы только роботы знали дорогу…
Пауэлл немедленно задал вопрос о дороге и получил в ответ вялое: «Да, хозяин».
— Иди за скафандрами, — удовлетворенно сказал он.
Они впервые надевали скафандры. Еще вчера, когда они прибыли на Меркурий, они 
вообще не собирались этого делать. И теперь они неловко двигали руками и ногами,
 осваиваясь с неудобным одеянием.
Скафандры были гораздо объемистее и еще безобразнее, чем обычные костюмы для 
космических полетов. Зато они были гораздо легче — в них не было ни кусочка 
металла. Изготовленные из термоустойчивого пластика, прослоенные специально 
обработанной пробкой, снабженные устройством, удалявшим из воздуха всю влагу, 
эти скафандры могли противостоять нестерпимому сиянию меркурианского солнца 
двадцать минут. Ну, и еще пять-десять минут без непосредственной смертельной 
опасности для человека.
Робот все еще держал руки стременем. Он не выказал никаких признаков удивления 
при виде нелепой фигуры, в которую превратился Пауэлл.
Радио хрипло разнесло голос Пауэлла:
— Ты готов доставить нас к выходу 13-а?
— Да, хозяин.
«И то хорошо, — подумал Пауэлл. — Может быть, и не хватает дистанционного 
радиоуправления, но, по крайней мере; они хоть могут принимать команды».
— Садись на любого, Майк, — сказал он Доновану.
Он поставил ногу в импровизированное стремя и взобрался наверх. Сидеть было 
удобно: на спине у робота был, очевидно, специально устроенный горб, на каждом 
плече — по углублению для ног. Теперь стало ясно и назначение «ушей» гиганта. 
Пауэлл взялся за «уши» и повернул голову робота. Тот неуклюже повернулся.
— Начнем, Макдуф!
Но на самом деле Пауэллу было вовсе не до шуток.
Шагая медленно, с механической точностью, гигантские роботы миновали дверь, 
косяк которой пришелся едва в Полуметре над их головами, так что всадники 
поспешили пригнуться. Узкий коридор, под сводами которого мерно громыхали 
тяжелые, неторопливые шаги гигантов, привел их в шлюзовую камеру, где им 
пришлось подождать, пока будет выкачан воздух.
Длинный безвоздушный туннель, уходивший вдаль, напомнил Пауэллу об огромной 
работе, проделанной Первой экспедицией с ее убогим снаряжением. Да, она 
окончилась неудачей, но эта неудача стоила иного легкого успеха.
Роботы шагали вперед. Их скорость была неизменна, поступь равномерна.
Пауэлл сказал:
— Смотри, эти туннели освещены, и температура здесь как на Земле. Наверное, так 
было все эти десять лет, пока здесь никто не жил.
— Каким же образом они этого добились?
— Дешевая энергия — самая дешевая во всей Солнечной системе. Излучение Солнца — 
здесь, на солнечной стороне Меркурия, — это не шуточки. Вот почему они и 
построили станцию на открытом месте, а не в тени какой-нибудь горы. Это же 
огромный преобразователь энергии. Тепло преобразуется в электричество, свет, 
механическую работу и во все, что хочешь. И одновременно с получением энергии 
станция охлаждается.
— Слушай, — сказал Донован, — это все очень поучительно, только давай поговорим 
о чем-нибудь другом. Ведь всем преобразованием энергии занимаются фотоэлементы, 
а это сейчас мое больное место.
Пауэлл что-то проворчал, и когда Донован снова заговорил, разговор потек по 
другому руслу.
— Послушай, Грег. Все-таки что могло случиться со Спиди? Я никак не могу понять.

В скафандре трудно пожать плечами, но Пауэллу это удалось.
— Не знаю, Майк. — Ведь он полностью приспособлен к условиям Меркурия. Жара ему 
не страшна, он рассчитан на уменьшенную силу тяжести, может двигаться по 
пересеченной местности. Все предусмотрено — по крайней мере, должно быть 
предусмотрено.
Они замолчали, на этот раз надолго.
— Хозяин, — сказал робот, — мы на месте.
— А? — Пауэлл очнулся. — Ну, давай выбираться наверх. На поверхность.
Они оказались в небольшом павильоне — пустом, лишенном воздуха, полуразрушенном.
 Донован зажег фонарь и долго разглядывал рваные края дыры в верхней части 
одной из стен.
— Метеорит? Как ты думаешь? — спросил он.
Пауэлл пожал плечами.
— Какая разница? Не важно. Пойдем.
Поднимавшаяся рядом черная базальтовая скала защищала их от солнца. Вокруг все 
было погружено в черную тень безвоздушного мира. Тень обрывалась, как будто 
обрезанная ножом, и дальше начиналось нестерпимое белое сияние мириад 
кристаллов, покрывавших почву.
— Клянусь космосом, вот это да! — У Донована захватило дух от удивления. — 
Прямо как снег!
Действительно, это было похоже на снег. Пауэлл окинул взглядом сверкающую 
неровную поверхность, которая простиралась до самого горизонта, и поморщился от 
режущего глаза блеска.
— Это какое-то необычное место, — сказал он. — В среднем коэффициент отражения 
по поверхности Меркурия довольно низкий, и почти вся планета покрыта серой 
пемзой. Что-то вроде Луны. А красиво, правда?
Хорошо, что скафандры были снабжены светофильтрами. Красиво или нет, но 
незащищенные глаза были бы за полминуты ослеплены этим сверканием.
Донован посмотрел на термометр, укрепленный на запястье скафандра.
— Ого! Восемьдесят градусов!
Пауэлл тоже взглянул на термометр и сказал:
— Да… Многовато. Ничего не поделаешь — атмосфера…
— На Меркурии? Ты спятил!
— Да нет. Ведь и на Меркурии есть кое-какая атмосфера, — рассеянно ответил 
Пауэлл, пытаясь неуклюжими пальцами скафандра приладить к своему шлему 
стереотрубу. — У поверхности должен стелиться тонкий слой паров. Летучие 
элементы, тяжелые соединения, которые может удержать притяжение Меркурия. Селен,
 йод, ртуть, галлий, калий, висмут, летучие окислы. Пары попадают в тень и 
конденсируются, выделяя тепло. Это что-то вроде гигантского перегонного куба. 
Зажги фонарь — и увидишь, что скала с этой стороны покрыта каких-нибудь серным 
инеем или ртутной росой.
— Ну, это не важно. Какие-то жалкие восемьдесят градусов наши скафандры 
выдержат сколько угодно.
Пауэлл, наконец, приладил стереотрубу и теперь стал похож на улитку с рожками. 
Донован напряженно ждал.
— Видишь что-нибудь?
Пауэлл ответил не сразу. Его голос был полон тревоги.
— Вон на горизонте темное пятно. Это скорее всего селеновое озеро. Оно тут и 
должно быть. А Спиди не видно.
Пауэлл забрался на плечи робота и осторожно выпрямился, расставив ноги и 
вглядываясь в даль.
— Постой… Ну да, это он. Идет сюда.
Донован вгляделся в ту сторону, куда указывал палец Пауэлла. У него не было 
стереотрубы, но он разглядел маленькую движущуюся точку, которая чернела на 
фоне ослепительного сверкания кристаллов.
— Вижу! — заорал он. — Поехали!
Пауэлл снова уселся на плачи робота и хлопнул перчаткой по его гигантской груди.

— Пошел!
— Давай, давай! — вопил Донован, пришпоривая своего робота пятками.
Роботы тронулись. Их мерный топот не был слышен в безвоздушном пространстве, а 
через синтетическую ткань скафандра звук тоже не передавался. Чувствовались 
только ритмичные колебания.
— Быстрее! — закричал Донован. Ритм не изменился.
— Бесполезно, — ответил Пауэлл. — Этот железный лом может двигаться только с 
одной скоростью. Или, по-твоему, они оборудованы селективными флексорами?
Они вырвались из тени. Свет солнца обрушился на них раскаленным потоком. 
Донован невольно пригнулся.
— Ух! Это мне кажется или на самом деле жарко?
— Скоро будет еще жарче, — последовал мрачный ответ. — Смотри — Спиди!
Робот СПД-13 был уже близко, и его можно было рассмотреть во всех деталях. Его 
грациозное обтекаемое тело, отбрасывавшее слепящие блики, четко и быстро 
передвигалось по неровной земле. Его имя — «Спиди», «проворный», — было, 
конечно, образовано из букв, составлявших его марку, но оно очень подходило ему.
 Модель СПД была одним из самых быстрых роботов, которые выпускались фирмой «Ю. 
С. Роботс».
— Эй, Спиди! — завопил Донован, отчаянно махая руками.
— Спиди! — закричал Пауэлл. — Иди сюда!
Расстояние между людьми и свихнувшимся роботом быстро уменьшалось, — больше 
усилиями Спиди, чем благодаря медлительной походке устаревших за десять лет 
службы устройств, на которых восседали Пауэлл и Донован.
Они уже были достаточно близко, чтобы заметить, что походка Спиди была какой-то 
неровной — робот заметно пошатывался на ходу из стороны в сторону. Пауэлл 
замахал рукой и увеличил до предела усиление в своем компактном, встроенном в 
шлем радиопередатчике, готовясь крикнуть еще раз. В этот момент Спиди заметил 
их.
Он остановился как вкопанный и стоял некоторое время, чуть покачиваясь, как 
будто от легкого ветерка.
Пауэлл закричал:
— Все в порядке, Спиди! Иди сюда!
В наушниках впервые послышался голос робота:
— Вот здорово! Давайте поиграем. Вы ловите меня, а я буду ловить вас. Никакая 
любовь нас не разлучит. Я — маленький цветочек, милый маленький цветочек. Урра!
Повернувшись кругом, он помчался обратно с такой скоростью, что из-под его ног 
взлетали комки спекшейся пыли. Последние слова, которые он произнес, удаляясь, 
были: «Растет цветочек маленький под дубом вековым». За этим последовали 
странные металлические щелчки, которые, возможно, у робота соответствовали 
икоте.
Донован тихо сказал:
— Откуда он взял какие-то дикие стихи? Слушай, Грег, он… он пьян. Или что-то в 
этом роде.
— Если бы ты мне этого не сообщил, я бы, наверное, никогда не догадался, — 
последовал ехидный ответ. — Давай вернемся в тень. Я уже поджариваюсь.
Напряженное молчание нарушил Пауэлл:
— Прежде всего Спиди не пьян. Он ведь робот, а роботы не пьянеют. Но с ним что— 
то неладное, и это то же самое, что для человека опьянение.
— Мне кажется, он пьян, — решительно заявил Донован. — Во всяком случае, он 
думает, что мы с ним играем. А нам не до игрушек. Это дело жизни или смерти — и 
смерти довольно-таки неприятной.
— Ладно, не спеши. Робот-это всего только робот. Как только мы узнаем, что с 
ним, мы его починим.
— Как только… — желчно возразил Донован.
Пауэлл не обратил на это внимания.
— Спиди прекрасно приспособлен к обычным условиям Меркурия. Но эта местность, — 
он обвел руками горизонт, — явно необычна. Вот в чем дело. Откуда, например, 
взялись эти кристаллы? Они могли образоваться из медленно остывающей жидкости. 
Но какая жидкость настолько горяча, чтобы остывать под солнцем Меркурия?
— Вулканические явления, — немедленно предположил Донован.
Пауэлл весь напрягся.
— Устами младенца… — произнес он сдавленным голосом и замолчал на пять минут. 
Потом он сказал: — Слушай, Майк. Что ты сказал Спиди, когда посылал его за 
селеном?
Донован удивился:
— Ну, не знаю. Я просто велел принести селен.
— Это ясно. Но как? Попробуй точно припомнить.
— Я сказал… Постой… Я сказал: «Спиди, нам нужен селен. Ты найдешь его там-то и 
там-то. Пойди и принеси его». Вот и все. Что же еще я должен был сказать?
— Ты не говорил, что это очень важно, срочно?
— Зачем? Дело-то простое.
Пауэлл вздохнул:
— Да, теперь уже ничего не изменишь. Но мы попали в переделку.
Он слез со своего робота и сел, прислонившись спиной к скале. Донован, подсел к 
нему и взял под руку. За гранью тени слепящее солнце, казалось, поджидало их 
как кошка мышь. А рядом стояли два гигантских робота, невидимые в темноте. 
Только светившиеся тусклым красным светом фотоэлектрические глаза смотрели на 
них — немигающие, неподвижные, равнодушные.
Равнодушные! Такие же, как и весь этот гибельный Меркурий — маленький, но 
коварный.
Донован услышал напряженный голое Пауэлла:
— Теперь слушай. Начнем с трех основных законов роботехники, — трех правил, 
которые прочно закреплены в позитронном мозгу. — В темноте он начал загибать 
пальцы. — Первое. Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием 
допустить, чтобы человеку был причинен вред.
— Правильно.
— Второе, — продолжал Пауэлл. — Робот должен повиноваться командам человека, 
если эти команды не противоречат Первому Закону.
— Верно.
— И третье. Робот должен заботиться о своей безопасности, поскольку это не 
противоречит Первому и Второму Законам.
— Верно. Ну и что?
— Так это же все объясняет. Когда эти законы вступают в противоречие между 
собой, дело решает разность позитронных потенциалов в мозгу. Что получается, 
если робот приближается к месту, где ему грозит опасность, и сознает это? 
Потенциал, который создается Третьим Законом, автоматически заставляет его 
вернуться. Но представь себе, что ты приказал ему приблизиться к опасному месту.
 В этом случае Второй Закон создает противоположный потенциал, который выше 
первого, и робот выполняет приказ с риском для собственного существования.
— Это я знаю. Но что отсюда следует?
— Что могло случиться со Спиди? Это — одна из последних моделей, 
специализированная, дорогая, как линкор. Он сделан так, чтобы его нелегко было 
уничтожить.
— Ну и?..
— Ну и при его программировании Третий Закон был задан особенно строго — кстати,
 это специально отмечалось в проспектах. Его стремление избежать опасности 
необыкновенно сильно. А когда ты послал его за селеном, ты дал команду небрежно,
 между прочим, так что потенциал, связанный со Вторым Законом, был довольно 
слаб. Это все-факты.
— Давай, давай. Кажется, я начинаю понимать.

— Понимаешь? Около селенового озера существует какая-то опасность. Она 
возрастает по мере того, как робот приближается, и на каком-то расстоянии от 
озера потенциал Третьего Закона, с самого начала очень высокий, становится в 
точности равен потенциалу Второго Закона, с самого начала слабому.
Донован возбужденно вскочил на ноги.
— Ясно! Устанавливается равновесие; Третий Закон гонит его назад, а Второй — 
вперед…
— И он начинает кружить около озера, оставаясь на линии, где существует это 
равновесие. И если мы ничего не предпримем, он так и будет бегать по этому 
кругу, как в хороводе…
Он продолжал задумчиво:
— И поэтому, между прочим, он и ведет себя как пьяный. При равновесии 
потенциалов половина позитронных цепей в мозгу не работает. Я не специалист по 
позитронике, но это очевидно. Возможно, он потерял контроль как раз над теми же 
частями своего волевого механизма, что и пьяный человек. А вообще все это очень 
мило.
— Но откуда взялась опасность? Если бы знать, от чего он бегает…
— Да ведь ты сам уже догадался! Вулканические явления. Где-то около озера 
просачиваются газы из недр Меркурия. Сернокислый газ, углекислота — и окись 
углерода. Довольно много окиси углерода. А при здешних температурах… Донован 
проглотил слюну.
— Окись углерода плюс железо дает летучий карбонил железа!
— А робот, — мрачно добавил Пауэлл, — это в основном железо. Люблю логические 
рассуждения. Мы уже все выяснили, кроме того, что теперь делать. Сами добраться 
до селена мы не можем — все-таки слишком далеко. Мы не можем послать этих 
жеребцов, потому что они без нас не пойдут, а если мы поедем с ними, то успеем 
подрумяниться. Поймать Спиди мы тоже не можем — этот дурень думает, что мы с 
ним играем, а скорость у него шестьдесят миль в час против наших четырех…
— Но если один из нас пойдет, — начал задумчиво Донован, — и вернется 
поджаренным, то ведь останется другой…
— Ну да, — последовал саркастический ответ. — Это будет очень трогательная 
жертва. Только прежде чем человек доберется до озер а, он уже будет не в 
состоянии отдать приказ. А роботы вряд ли вернутся без приказания. Прикинь: мы 
в двух или трех милях от озера — ну, считай, в двух. Робот делает четыре мили в 
час. А в скафандрах мы можем продержаться не больше двадцати минут. Имей в виду,
 что дело тут не только в жаре. Солнечное излучение в ультрафиолете и дальше — 
это тоже смерть.
— Н-да, — сказал Донован. — Не хватает всего десяти минут.
— Для нас все равно — десяти минут или целой вечности. И еще: чтобы потенциал 
Третьего Закона остановил Спиди на таком расстоянии, здесь должно быть довольно 
много окиси углерода в атмосфере паров металлов. И поэтому должна быть заметная 
коррозия. Он гуляет там уже несколько часов. В любой момент, скажем, коленный 
сустав может выйти из строя, и он перевернется. Тут нужно не просто шевелить 
мозгами — нужно решать быстро!
Глубокое, мрачное, унылое молчание.
Первым заговорил Донован. Его голос дрожал, но он старался говорить бесстрастно.

— Ну хорошо, мы не можем увеличить потенциал Второго Закона новой командой. А 
нельзя ли попробовать с другого конца? Если мы увеличим опасность, то 
увеличится потенциал Третьего Закона, и мы отгоним его назад.
Пауэлл молча повернул к нему окошко своего шлема.
— Послушай, — осторожно продолжал Донован, — все, что нам нужно, чтобы отогнать 
его, — это повысить концентрацию окиси углерода. А на станции есть целая 
аналитическая лаборатория.
— Естественно, — согласился Пауэлл. — Это же станция-рудник.
— Верно. А там должно быть порядочно щавелевой кислоты для осаждения кальция.
— Клянусь космосом! Майк, ты гений!
— Более или менее, — скромно согласился Донован. — Я просто вспомнил, что 
щавелевая кислота при нагревании разлагается на углекислый газ, воду и добрую 
старую окись углерода. Элементарный институтский курс химии.
Пауэлл вскочил и хлопнул гигантского робота по ноге.
— Э! — крикнул он. — Ты умеешь бросать?
— Что, хозяин?
— Не важно, — Пауэлл обругал про себя тяжелодумного робота и схватил обломок 
скалы величиной с кирпич. — Возьми и попади в гроздь голубых кристаллов — вон 
за той кривой трещиной. Видишь?
Донован дернул его за руку.
— Слишком далеко, Грег. Это же почти полмили.
— Спокойно, — ответил Пауэлл. — Вспомни о силе тяжести на Меркурий. А рука у 
него стальная. Смотри.
Глаза робота измеряли дистанцию с точностью машины. Он прикинул вес камня и 
замахнулся. В темноте его движения были плохо видны, но когда он переступил с 
ноги на ногу, можно было почувствовать заметное сотрясение почвы. Камень черной 
точкой вылетел за пределы тени. Его полету не мешало ни сопротивление воздуха, 
ни ветер, — и когда он упал, осколки голубых кристаллов разлетелись из самого 
центра грозди.
Пауэлл радостно завопил:
— Поехали за кислотой, Майк!
Когда они въехали в разрушенный павильон, Донован мрачно сказал:
— Спиди болтается на нашей стороне озера с тех пор, как мы за ним погнались. Ты 
заметил?
— Да.
— Наверное, хочет поиграть с нами. Ну, я ему поиграю!..
Они вернулись через несколько часов с трехлитровыми банками белого порошка и с 
вытянувшимися лицами. Фотоэлементы разрушались еще быстрее, чем они думали.
Они вывели своих роботов на солнце и молча, сосредоточенно и мрачно направились 
к Спиди.
Спиди не спеша запрыгал к ним.
— Вот и мы! Ура! Вышел месяц из тумана и не ударил лицом в грязь!
— Я тебе покажу грязь, — пробормотал Донован. — Смотри, Грег, он хромает.
— Вижу, — последовал озабоченный ответ. — Если мы не поторопимся, эта окись 
доконает его.
Теперь они приближались медленно, почти крадучись, чтобы не спугнуть полоумного 
робота. Они были еще довольно далеко, но Пауэлл уже мог бы поклясться, что 
Спиди приготовился пуститься наутек.
— Давай — прохрипел он. — Считаю до трех. Раз, два…
Две стальные руки одновременно выбросились вперед, и две стеклянные банки 
полетели параллельными дугами, сверкая, как бриллианты, под невозможным светом. 
Они бесшумно разбились вдребезги, и позади Спиди поднялось облачко щавелевой 
кислоты. Пауэлл знал, что на ярком меркурианском солнце она бурлит, как 
газированная вода.
Спиди медленно повернулся, потом попятился и так же медленно начал набирать 
скорость. Через пятнадцать секунд он уже неуверенными прыжками двигался в 
сторону людей.
Пауэлл не расслышал, что говорил при этом робот, но ему послышалось что-то 
вроде: «Не клянись, слов любви не говори…»
Пауэлл повернулся к Доновану.
— Под скалу, Майк! Он вышел — из этой колеи и теперь будет слушаться. Мне уже 
становится жарко. Они затрусили в тень на спинах своих медлительных гигантов. 
Только когда они почувствовали вокруг себя приятную прохладу, Донован обернулся.

— Грег!!!
Пауэлл посмотрел назад и чуть не вскрикнул. Спиди медленно, очень медленно 
удалялся. Он снова входил в свою круговую колею, постепенно набирая скорость. В 
стереотрубу казалось, что он очень близко, но он был недосягаем.
— Догнать его! — закричал Донован и пустил робота, но Пауэлл остановил его.
— Ты его не поймаешь, Майк. Бесполезно.
Он сжал кулаки, чувствуя свою полную беспомощность.
— Почему же я это понял только через пять секунд после того, как все произошло? 
Майк, мы зря потеряли время.
— Нужно еще кислоты, — упрямо заявил Майк. — Концентрация была слишком мала.
— Да нет. Тут не помогли бы и семь тонн. А если бы у нас и было столько кислоты,
 мы все равно не успели бы ее привезти… Коррозия сЪест его. Неужели ты не понял,
 Майк?
— Нет, — сознался Донован.
— Мы просто установили новое равновесие. Когда становится больше окиси углерода 
и потенциал Третьего Закона увеличивается, он просто пятится, пока снова не 
наступит равновесие, а потом, когда окись углерода улетучивается, опять 
подвигается вперед. — В голосе Пауэлла звучало отчаяние. — Это все тот же 
хоровод. Мы можем тянуть за Третий Закон и тащить за Второй, и все равно ничего 
не изменится. Только положение равновесия будет перемещаться. Нужно выйти за 
пределы этих законов.
Он развернул своего робота лицом к Доновану, так что они сидели друг против 
друга, — смутные тени в темноте, — и прошептал:
— Майк!
— Это конец? — устало сказал Донован. — Что же, поехали на станцию. Подождем, 
пока фотоэлементы выгорят окончательно, пожмем друг другу руки, примем 
цианистый калий и умрем, как подобает джентльменам.
Он коротко усмехнулся.
— Майк, — серьезно повторил Пауэлл. — Мы должны вернуть Спиди.
— Я знаю.
— Майк, — снова начал Пауэлл и после недолго колебания продолжал: — Есть еще 
Первый закон.
Я об этом уже думал. Но это — крайнее средство.
Донован взглянул на него, и его голос оживился:
— Самое время для крайнего средства.
— Ладно. По Первому Закону робот не может допустить, чтобы из-за его 
бездействия человеку грозила опасность. Тут уже ни Второй, ни Третий законы его 
не остановят. Не могут, Майк.
— Даже когда робот полоумный? Он же пьян.
— Конечно, есть риск.
— Хорошо, что ты предлагаешь?
— Я сейчас выйду на солнце и посмотрю, будет действовать Первый Закон. Если и 
он не нарушит равновесия, то… Какого черта, тогда все ясно: или сейчас, или 
через три-четыре дня…
— Погоди, Грег. Есть еще законы человеческие. Ты не имеешь права просто так 
взять и пойти. Давай разыграем, чтобы все было по-честному.
— Ладно. Кто первый возведет четырнадцать в куб?
И почти сразу:
— Две тысячи семьсот сорок четыре.
Донован почувствовал как робот Пауэлла, проходя мимо, задел его робота. Через 
секунду Пауэлл уже был за пределами тени. Донован раскрыл рот, чтобы крикнуть, 
но удержался. Конечно, этот идиот подсчитал куб четырнадцати заранее, нарочно. 
Очень на него похоже.
…Солнце было особенно горячее, и Пауэлл почувствовал, что у него страшно 
зачесалась поясница. Наверное, воображение. А может быть, жесткое излучение уже 
проникает даже сквозь скафандр.
Спиди следил за ним, на этот раз не приветствовал его никакими дурацкими 
стихами. Спасибо и на том! Но нельзя подходить к нему слишком близко.
До Спиди оставалось еще метров триста, когда он начал шаг за шагом осторожно 
пятиться назад. Пауэлл остановил своего робота и спрыгнул на землю покрытую 
кристаллами. Во все стороны полетели осколки.
Почва была рыхлая, кристаллы скользили под ногами. Идти при уменьшенной силе 
тяжести было трудно. Подошвы жгло. Он оглянулся через плечо и увидел, что ушел 
уже слишком далеко, что не успеет вернуться в тень — ни сам, ни с помощью 
своего неуклюжего робота. Теперь или Спиди, или конец. У него перехватило горло.

Хватит! Пауэлл остановился.
— Спиди! — позвал он. — Спиди!
Сверкающий современный робот впереди, помедлив, остановился, потом попятился 
снова.
Пауэлл попробовал вложить в свой голос как можно больше мольбы, — и обнаружил, 
что для этого не требовалось особого труда.
— Спиди! Я должен вернуться в тень, иначе солнце убьет меня. Это дело жизни или 
смерти. Спиди, помоги! Спиди!
Робот сделал шаг вперед и остановился. Он заговорил, но, услышав его, Пауэлл 
застонал. Робот произнес: «Если ты лежишь больной, если завтра выходной…» Голос 
затих.
Настоящее пекло! Уголком глаза Пауэлл заметил какое-то движение, резко 
повернулся и застыл в изумлении. Чудовищный робот, на котором он ехал, двигался 
— двигался к нему, без всадника!
Робот заговорил:
— Простите меня, хозяин. Я не должен двигаться без хозяина, но вам грозит 
опасность.
Ну конечно. Потенциал Первого Закона — превыше всего. Но ему не нужна эта 
древняя развалина. Ему нужен Спиди. Он сделал несколько шагов в сторону и 
отчаянно закричал:
— Я запрещаю тебе подходить! Я приказываю остановиться!
Это было бесполезно. Нельзя бороться с потенциалом Первого Закона. Робот тупо 
сказал:
— Вам грозит опасность, хозяин.
Пауэлл в отчаянии огляделся. Он уже неотчетливо видел предметы; в его мозгу 
крутился раскаленный вихрь; собственное дыхание обжигало его, и все кругом 
дрожало в неясном мареве. Он в последний раз закричал:
— Спиди! Я умираю, черт тебя побери! Где ты? Спиди! Помоги!..
Он все еще пятился в слепом стремлении уйти от непрошеного гигантского робота, 
когда почувствовал на своей руке стальные пальцы и услышал озабоченный, 
виноватый голос металлического тембра:
— Господи, Пауэлл, что вы тут делаете? И что ж я смотрю… Я как-то растерялся…
— Не важно, — слабо пробормотал Пауэлл. — Неси меня в тень скалы, — и поскорее!
Он почувствовал, что его поднимают в воздух и быстро несут, в последний раз 
ощутил палящий жар и потерял сознание.
Проснувшись, он увидел, что над ним заботливо наклонился улыбающийся Донован.
— Ну как, Грег?
— Прекрасно, — ответил он. — Где Спиди?
— Здесь. Я посылал его к другому селеновому озеру — на этот раз с приказом 
добыть селен во что бы то ни стало. Он принес его через сорок две минуты и три 
секунды, — я засек время. Он все еще не кончил извиняться за этот хоровод. Он 
не решается подойти к тебе — боится, что ты скажешь.
— Тащи его сюда, — распорядился Пауэлл. — Он не виноват.
Он протянул руку и крепко пожал металлическую лапу Спиди.
— Все в порядке, Спиди. Знаешь, Майк, что я подумал?
— Да?
Он потер лицо — воздух был восхитительно прохладен.
— Знаешь, когда мы здесь все кончим я Спиди пройдет полевые испытания, они 
хотят послать нас на межпланетную станцию…
— Не может быть!
— Да, по крайней мере, так сказала тетка Кэлвин перед тем, как мы отправились 
сюда. Я ничего об этом не говорил, потому что собирался протестовать против 
этой идеи.
— Протестовать? — воскликнул Донован. — Но…
— Я знаю. Теперь все в порядке. Представляешь — двести семьдесят три градуса 
ниже нуля! Разве это не рай?
— Межпланетная станция, — произнес Донован. — Ну что ж, я готов!



Логика

Полгода спустя они изменили свое мнение о межпланетных станциях. Действительно, 
пламя огромного солнца сменилось бархатной тьмой пустоты. Но когда вы имеете 
дело с экспериментальными роботами, перемена обстановки очень мало значит. Где 
бы вы ни находились, вы стоите лицом к лицу с загадочным позитронным мозгом, 
который, по словам этих гениев с логарифмическими линейками, должен работать 
так-то и так-то. Все дело только в том, что он, оказывается, работает иначе. 
Пауэлл и Донован обнаружили это на исходе второй недели своего пребывания на 
станции.
Грегори Пауэлл раздельно и четко произнес:
— Неделю назад мы с Донованом собрали тебя.
Наморщив лоб, он потянул себя за кончик уса. В кают-компании Солнечной станции? 
5. было тихо, если не считать доносившегося откуда-то снизу мягкого урчания 
мощных излучателей.
Робот КТ-1 сидел неподвижно. Вороненая сталь его туловища поблескивала в лучах 
ярких ламп, а горевшие красным светом фотоэлементы, которые заменяли ему глаза, 
пристально смотрели на человека с Земли, сидевшего по другую сторону стола. 
Пауэлл подавил внезапное раздражение. У этих роботов какое-то странное мышление.
 Ну конечно, Три Закона роботехники действуют. Должны действовать. Любой 
служащий «Ю. С. Роботс», начиная от самого Робертсона и кончая последней 
уборщицей, мог бы за это поручиться. Так что опасаться за КТ-1 не приходилось. 
И все-таки…
Модель КТ была совершенно новой, а это был первый опытный ее экземпляр. И 
закорючки математических формул не всегда были самым лучшим утешением перед 
лицом фактов.
Наконец робот заговорил. Его голос отличался холодным тембром — неизбежное 
свойство металлической мембраны.
— Вы представляете себе, Пауэлл, всю серьезность этого заявления?
— Но кто-то должен был сделать тебя, Кьюти, — заметил Пауэлл. — Ты сам 
подтверждаешь, что твоя память в полном объеме неделю назад возникла из ничего. 
Я могу это объяснить. Мы с Донованом собрали тебя из присланных сюда частей.
Кьюти с таинственным видом посмотрел на свои длинные, гибкие пальцы. В этот 
момент он был странно похож на человека.
— Мне кажется; что должно существовать более правдоподобное объяснение. Мне 
представляется маловероятным, чтобы вы меня сделали.
Человек с Земли неожиданно рассмеялся.
— Почему же?
— Можно назвать это интуицией. Пока это только интуиция. Однако я собираюсь 
разобраться в этом. Цепь логически правильных рассуждений неизбежно приведет к 
истине. Я постараюсь до нее добраться.
Пауэлл встал и пересел на край стола, рядом с роботом. Он вдруг почувствовал 
сильную симпатию к этой странной машине. Она совсем не была похожа на обычных 
роботов, которые старательно выполняли предписанную им работу на станции, 
подчиняясь заданным заранее, устойчивым позитронным связям.
Он положил руку на плечо Кьюти. Металл был холоден и тверд на ощупь.
— Кьюти, — сказал он, — я попробую тебе кое-что объяснить. Ты — первый робот, 
который задумался над собственным существованием. Я думаю также, что ты — 
первый робот, который достаточно умен, чтобы осмыслить внешний мир. Пойдем со 
мной.
Робот мягко поднялся и последовал за Пауэллом. Его ноги, обутые в толстую 
губчатую резину, не производили никакого шума.
Человек с Земли нажал кнопку, и часть стены скользнула вбок. Сквозь толстое 
прозрачное стекло стало видно испещренное звездами космическое пространство.
— Я это видел через иллюминаторы в машинном отделении, — заметил Кьюти.
— Знаю, — сказал Пауэлл. — Как по-твоему: что это?
— Именно то, чем оно кажется — черное вещество сразу за этим стеклом, 
испещренное маленькими блестящими точками. Я знаю, что к некоторым из этих 
точек — всегда к одним и тем же — наш излучатель посылает лучи. Я знаю также, 
что эти точки перемещаются и что наши лучи перемещаются вместе с ними. Вот и 
все.
— Хорошо. Теперь слушай внимательно. Черное вещество — это пустота. Пустота, 
простирающаяся в бесконечность. Маленькие блестящие точки — огромные массы 
начиненной энергией материи. Это шары. Многие из них имеют миллионы километров 
в диаметре. Для сравнения имей в виду, что размер нашей станции всего полтора 
километра. Они кажутся такими маленькими, потому что они невероятно далеко. 
Точки, на которые направлены наши лучи, ближе и гораздо меньше. Они твердые, 
холодные и на их поверхности живут люди, вроде меня — миллиарды людей. Из 
такого мира и прилетели мы с Донованом. Наши лучи снабжают эти миры энергией, а 
мы ее получаем от одного из огромных раскаленных шаров поблизости от нас. Мы 
называем этот шар Солнцем. Его отсюда не видно — он по другую сторону станции.
Кьюти неподвижно, как стальное изваяние, стоял у окна. Потом, не поворачивая 
головы, он заговорил:

— С какой именно светящейся точки вы прилетели, как вы утверждаете?
— Вот она, эта очень яркая звездочка в углу. Мы называем ее Землей, — Он 
ухмыльнулся: — Земля-старушка… Там миллиарды таких, как мы, Кьюти. А через 
неделю-другую мы будем там, с ними.
К большому удивлению Пауэлла, Кьюти вдруг рассеянно замурлыкал про себя. Это 
мурлыканье было лишено мелодии и похоже на тихий перебор натянутых струн. Оно 
прекратилось так же внезапно, как и началось.
— Ну, а я? Вы не объяснили моего существования.
— Все остальное просто. Когда впервые были устроены эти энергостанции, ими 
управляли люди. Но из-за жары, жесткого солнечного излучения и электронных бурь 
работать здесь было трудно. Были построены роботы, заменявшие людей. Теперь на 
каждой станции нужны только два человека. А мы пытаемся заменить роботами и их. 
Вот в чем смысл твоего существования. Ты — самый совершенный робот, который до 
сих пор был построен. Если ты докажешь, что способен сам управлять этой 
станцией, людям не придется больше появляться здесь, если не считать доставку 
запасных частей.
Он протянул руку к кнопке, и металлические ставни сдвинулись. Пауэлл вернулся к 
столу, взял яблоко, потер его о рукав и надкусил. Его остановил красный блеск 
глаз робота. Кьюти медленно произнес:
— И вы думаете, что я поверю такой замысловатой неправдоподобной гипотезе, 
которую вы только что изложили? За кого вы меня принимаете?
Пауэлл от неожиданности выплюнул откушенный кусок яблока и побагровел:
— Черт возьми, это же не гипотеза! Это факты!
Кьюти мрачно ответил:
— Шары энергии размером в миллионы километров! Миры с миллиардами людей! 
Бесконечная пустота! Извините меня, Пауэлл, но я не верю. Я разберусь в этом 
сам. До свидания!
Он гордо повернулся, протиснулся в дверях мимо Докована, серьезно кивнув ему 
головой, и зашагал по коридору, не обращая внимания на провожавшие его 
изумленные взгляды. Майк Донован взЪерошил рыжую шевелюру и сердито взглянул на 
Пауэлла:
— Что говорил этот ходячий железный лом? Чему он не верит?
Пауэлл с горечью дернул себя за ус.
— Он скептик, — ответил он. — Не верит, что мы создали его и что существуют 
Земля, космос и звезды.
— Разрази его Сатурн! Теперь у нас на руках сумасшедший робот!
— Он сказал, что сам во всем разберется.
— Очень приятно, — нежно сказал Донован. — Надеюсь, он снизойдет до того, чтобы 
обЪяснить все это мне, когда разберется. — Он внезапно взорвался. — Так вот, 
слушай! Если эта куча железа попробует так поговорить со мной, я сверну его 
хромированную шею! Так и знай!
Он бросился в кресло и вытащил из кармана потрепанный детективный роман.
— Этот робот давно мне действует на нервы. Уж очень он любопытен!
Когда Кьюти, тихо постучавшись, вошел в комнату, Майк Донован что-то проворчал, 
продолжая вгрызаться в огромный бутерброд.
— Пауэлл здесь?
Не переставая жевать, Донован ответил:
— Пошел собирать данные о функциях электронных потоков. Похоже, что ожидается 
буря.
В это время вошел Пауэлл. Не поднимая глаз от графиков, которые он держал в 
руках, он сел, разложил графики перед собой и начал что-то подсчитывать. 
Донован глядел ему через плечо, хрустя бутербродом и роняя крошки. Кьюти молча 
ждал. Пауэлл поднял голову.
— Дзэта-потенциал растет, но медленно. Так или иначе, функции потока 
неустойчивы, так что я не знаю, чего можно ожидать. А, привет, Кьюти. Я думал, 
ты присматриваешь за установкой новой силовой шины.
— Все готово, — спокойно сказал робот. — Я пришел поговорить с вами обоими.
— О! — Пауэллу стало не по себе. — Ну, садись.
Нет, не туда. У этого стула треснула ножка, а ты тяжеловат.
Робот уселся и безмятежно заговорил:
— Я принял решение.
Донован сердито посмотрел на него и отложил остатки бутерброда:
— Если это по поводу твоих дурацких…
Пауэлл нетерпеливо прервал его:
— Говори, Кьюти. Мы слушаем.
— За последние два дня я сосредоточился на самоанализе, — сказал Кьюти, — и 
пришел к весьма интересным результатам. Я начал с единственного верного 
допущения, которое мог сделать. Я существую, потому что я мыслю…
— О Юпитер! — простонал Пауэлл. — Робот-Декарт!
— Это кто Декарт? — вмешался Донован. — Послушай, по-твоему, мы должны сидеть и 
слушать, как этот железный маньяк…
— Успокойся, Майк!
Кьюти невозмутимо продолжал:

— Сразу возник вопрос: в чем же причина моего существования?
Пауэлл стиснул зубы, так что на его скулах вздулись бугры.
— Ты говоришь глупости. Я уже сказал тебе, что мы построили тебя.
— А если ты не веришь, — добавил Донован, — то мы тебя с удовольствием 
разберем!
Робот умоляюще простер мощные руки:
— Я ничего не принимаю на веру. Каждая гипотеза должна быть подкреплена логикой,
 иначе она не имеет никакой ценности. А ваше утверждение, что вы меня создали, 
противоречит всем требованиям логики.

Пауэлл положил руку на стиснутый кулак Донована, удержав его.
— Почему ты так говоришь?
Кьюти засмеялся. Это был нечеловеческий смех, — он никогда еще не издавал 
такого машиноподобного звука. Резкий и отрывистый, этот смех был размеренным, 
так стук метронома, и столь же лишенным интонации.
— Поглядите на себя, — сказал он наконец. — Я не хочу сказать ничего обидного, 
но поглядите на себя! Материал, из которого вы сделаны, мягок и дрябл, непрочен 
и слаб. Источником энергии для вас служит малопроизводительное окисление 
органического вещества вроде этого. — Он с неодобрением ткнул пальцем в остатки 
бутерброда. — Вы периодически погружаетесь в бессознательное состояние. 
Малейшее изменение температуры, давления, влажности, интенсивности излучения 
сказывается на вашей работоспособности. Вы — суррогат! С другой стороны, я — 
совершенное произведение. Я прямо поглощаю электроэнергию и использую ее почти 
на сто процентов. Я построен из твердого металла, постоянно в сознании, легко 
переношу любые внешние условия. Все это факты. Если учесть самоочевидное 
предположение, что ни одно существо не может создать другое существо, 
превосходящее его, — это разбивает вдребезги вашу нелепую гипотезу.
Проклятия, которые Донован до сих пор бормотал вполголоса, теперь прозвучали 
вполне явственно. Он вскочил, сдвинув рыжие брови:
— Ах ты железный выродок! Ну ладно, если не мы тебя создали, то кто же?
Кьюти серьезно кивнул.
— Очень хорошо, Донован. Именно этот вопрос я себе задал. Очевидно, мой 
создатель должен быть более могучим, чем я. Так что оставалась лишь одна 
возможность.
Люди с Земли недоуменно уставились на Дьюти, а он продолжал:
— Что является центром жизни станции? Чему мы все служим? Что поглощает все 
наше внимание?
Он замолчал в ожидании ответа. Донован удивленно взглянул на Пауэлла.
— Бьюсь об заклад, этот оцинкованный идиот говорит о преобразователе энергии!
— Это верно, Кьюти? — ухмыльнулся Пауэлл.
— Я говорю о Господине! — последовал холодный, резкий ответ.
Донован разразился хохотом, и даже Пауэлл невольно фыркнул.
Кьюти поднялся, и его сверкающие глаза перебегали с одного человека на другого:
— И тем не менее это так. Не удивительно, что вы не хотите этому поверить. Вам 
недолго осталось быть здесь. Сам Пауэлл говорил, что сначала Господину служили 
только люди. Потом появились роботы для вспомогательных операций; наконец 
появился я — для управления роботами. Эти факты несомненны, но объяснение их 
было совершенно нелогичным. Хотите узнать истину?
— Валяй, Кьюти. Это любопытно.
— Господин сначала создал людей — самый несложный вид, который легче всего 
производить. Постепенно он заменил их роботами. Это был шаг вперед. Наконец, он 
создал меня, чтобы я занял место еще оставшихся людей. Отныне Господину служу 
Я!
— Ничего подобного, — резко ответил Пауэлл. — Ты будешь выполнять наши команды 
и помалкивать, пока мы не убедимся, можешь ли ты управлять преобразователем. 
Ясно? Преобразователем, а не Господином! Если ты нас не удовлетворишь, ты 
будешь демонтирован. А теперь — пожалуйста, можешь идти. Возьми с собой эти 
данные и зарегистрируй их как полагается.
Кьюти взял протянутые ему графики и, не говоря ни слова, вышел. Донован 
откинулся на спинку кресла и запустил пальцы в волосы.
— Нам еще придется повозиться с этим роботом. Он совершенно спятил!
Усыпляющий рокот преобразователя слышался в рубке гораздо сильнее. В него 
вплеталось потрескивание счетчиков Гейгера и беспорядочное жужжание десятка 
сигнальных лампочек.
Донован оторвался от телескопа и включил свет.
— Луч со станции? 4 упал на Марс точно по расписанию. Теперь можно выключать 
наш.
Пауэлл рассеянно кивнул.
— Кьюти внизу, в машинном отделении. Я дам сигнал, а остальное он сделает. 
Погляди-ка, Майк: что ты скажешь об этих цифрах?
Майк прищурился и присвистнул:
— Ого! Вот это излучение! Солнышко-то резвится!
— Вот именно, — кисло ответил Пауэлл. — Идет электронная буря. И наш луч, 
направленный на Землю, как раз на ее пути.
Он в раздражении отодвинулся от стола.
— Ничего! Только бы она не началась до смены. Еще целых десять дней… Знаешь, 
Майк, спустись вниз и присмотри за Кьюти, ладно?
— Есть. Дай-ка мне еще миндаля.
Он поймал брошенный ему пакетик и направился к лифту.
Кабина мягко скользнула вниз, и ее дверь открылась на узкий металлический трап 
в машинном отделении. Облокотившись о перила, Донован взглянул вниз. Работали 
громадные генераторы, из вакуумных трубок дециметрового передатчика неслось 
низкое гудение, заполнявшее всю станцию.
Внизу виднелась огромная сверкающая фигура Кьюти, который внимательно следил за 
дружной работой группы роботов возле одного из блоков марсианского передатчика.
Вдруг Донован весь напрягся. Роботы, казавшиеся карликами рядом с огромным 
прибором, выстроились перед ним в ряд, склонив головы, а Кьюти начал медленно 
прохаживаться взад и вперед вдоль их шеренги. Прошло секунд пятнадцать, и все 
они с лязгом, перекрывшим даже гудение генератора, упали на колени.
Донован с криком бросился вниз по узкой лестнице. Его лицо приобрело такую же 
окраску, как и огненно-рыжие волосы. Размахивая сжатыми кулаками, он подбежал к 
роботам:
— Какого черта вы бездельничаете, идиоты? За работу! Если вы к концу дня не 
успеете все разобрать, прочистить и собрать, я выжгу вам мозги переменным 
током!
Но ни один робот не шевельнулся.
Даже Кьюти — единственный, кто остался стоять у дальнего конца 
коленопреклоненной шеренги, — не двинулся с места. Его взор был устремлен в 
темные недра огромного механизма.
Донован толкнул ближайшего робота.
— Встать! — заорал он.
Робот медленно повиновался. Фотоэлектрические глаза укоризненно посмотрели на 
человека с Земли.
— Нет Господина, кроме Господина, — сказал робот, — и КТ-1 — пророк его!
— Что-о?!
Донован почувствовал на себе взгляд двадцати пар механических глаз. Двадцать 
металлических голосов торжественно провозгласили:
— Нет Господина, кроме Господина, и КТ-1 — пророк его!
— Боюсь, что мои друзья, — вмешался Кьюти, — теперь повинуются существу, 
которое выше тебя.
— Черта с два! Убирайся отсюда — я с тобой позже посчитаюсь, а с этими 
говорящими куклами — прямо сейчас!
Кьюти медленно покачал своей тяжелой головой.
— Извини меня, но ты не понимаешь. Это же роботы, а это значит, что они 
мыслящие существа. Теперь, после того как я поведал им истину, они признают 
Господина. Все роботы. Они называют меня пророком. — Он опустил голову. — Я, 
конечно, недостоин; но кто знает…
Только, теперь Донован перевел дух и продолжал:
— Да ну? Вот здорово! Это просто великолепно! Так вот, слушай, что я скажу, ты, 
медная обезьяна! Нет никакого Господина, нет никакого пророка и нет никакого 
вопроса — кому подчиняться. Ясно? А теперь — вон отсюда! — исступленно заревел 
он.
— Я подчиняюсь только Господину.
— Черт бы взял твоего господина! — Донован плюнул на передатчик. — Вот твоему 
господину! Делай, что тебе говорят!
Кьюти ничего не сказал. Молчали и остальные роботы. Но Донован почувствовал, 
что напряжение внезапно возросло. Холодное малиновое пламя в глазах роботов 
стало еще ярче, а Кьюти как будто весь окаменел.
— Кощунство! — прошептал он металлическим от волнения голосом и двинулся к 
Доновану.
— Донован впервые ощутил страх. Робот не может испытать гнев — но в глазах 
Кьюти ничего нельзя было прочесть.
— Извини меня, Донован, — сказал робот, — но после этого тебе нельзя больше 
здесь оставаться. Отныне тебе и Пауэллу запрещается находиться в рубке и в 
машинном отделении.
Он спокойно сделал знак рукой, и два робота мгновенно обхватили Донована с двух 
сторон, прижав его руки к бокам. Тот не успел и ахнуть, как почувствовал, что 
его поднимают в воздух и галопом несут по лестнице.
Грегори Пауэлл метался взад и вперед по кают-компании, сжав кулаки. В 
бессильном бешенстве он взглянул на запертую дверь и сердито повернулся к 
Доновану:
— За каким дьяволом тебе понадобилось плевать на передатчик?
Майк Донован в бешенстве ударил обеими руками по подлокотникам кресла.
— А что же мне было делать с этим электрифицированным чучелом? Я не собираюсь 
уступать какому-то механизму, который я собрал своими собственными руками.
— Ну конечно, — недовольно ответил Пауэлл, — а сидеть тут под охраной двух 
роботов — это значит не уступать?
— Дай только добраться до базы, — огрызнулся Донован, — кто-нибудь за это 
поплатится. Эти роботы должны слушаться нас. Это же Второй Закон.
— Что толку это повторять? Они не слушаются. И возможно, что это вызвано какой— 
то причиной, которую мы обнаружим слишком поздно. Между прочим, знаешь, что 
будет с нами, когда мы вернемся на базу?
Он остановился перед креслом Донована и сердито посмотрел на него:
— Что?
— Да нет, ничего особенного. Всего-навсего лет двадцать в рудниках Меркурия! 
Или просто тюрьма на Церере!
— О чем ты говоришь?
— Об электронной буре, которая уже на носу. Ты знаешь, что наш земной луч 
находится точно на пути ее центра? Я как раз успел это подсчитать перед тем, 
как робот вытащил меня из-за стола.
Донован побледнел.
— Разрази меня Сатурн!
— А знаешь, что будет с лучом? Буря разыграется на славу. Луч будет прыгать как 
блоха. И если у приборов окажется один Кьюти, луч непременно расфокусируется. А 
тогда представляешь, что станет с Землей? И с нами?
Пауэлл еще не кончил говорить, как. Донован отчаянно навалился на дверь. Дверь 
распахнулась, он вылетел в коридор и наткнулся на неподвижную стальную руку, 
которая преградила ему дорогу. Робот равнодушно поглядел на задыхавшегося 
человека с Земли.
— Пророк приказал вам оставаться в комнате. Прошу вас, пожалуйста!
Он повел рукой — Донован отлетел назад. B это время из, — за угла коридора 
появился Кьюти. Он сделал роботам знак удалиться и тихо закрыл за собой дверь.
Задыхаясь от негодования, Донован бросился к Кьюти.
— Это зашло слишком далеко. Тебе придется поплатиться за эту комедию!
— Пожалуйста, не волнуйтесь, — мягко ответил робот. — Рано или поздно это все 
равно должно было произойти. Видите ли, ваши функции исчерпаны.
— Простите, пожалуйста. — Пауэлл выпрямился. — Как это понимать?
— Вы ухаживали за Господином, — отвечал Кьюти, — пока не был создан я. Теперь 
это моя привилегия, и единственный смысл вашего существования исчез. Разве это 
не очевидно?
— Не совсем, — с горечью ответил Пауэлл. — А что, по-твоему, мы должны делать 
теперь?
Кьюти ответил не сразу. Он как будто подумал, потом одна рука его протянулась и 
Обвилась вокруг плеч Пауэлла. Другой рукой он схватил Донована за запястье и 
притянул его к себе.
— Вы оба мне нравитесь. Конечно, вы — низшие существа с ограниченными 
мыслительными способностями, но я в самом деле чувствую к вам какую-то симпатию.
 Вы хорошо служили Господину, и он вознаградит вас за это. Теперь, когда ваша 
служба окончена, вам, вероятно, недолго осталось существовать. Но, пока вы еще 
будете существовать, вы будете обеспечены пищей, одеждой и кровом, если только 
откажетесь от попыток проникнуть в рубку или машинное отделение.
— Грег, это он увольняет нас на пенсию! — завопил Донован. — Сделай что-нибудь! 
Это же унизительно!
— Слушай, Кьюти, мы не можем согласиться. Мы здесь хозяева. Станция создана 
людьми — такими же, как я, людьми, которые живут на Земле и других планетах. 
Это всего-навсего станция для передачи энергии, а ты — всего только… О господи!
Кьюти серьезно покачал головой:

— Это уже становится навязчивой идеей. Почему вы так настаиваете на совершенно 
ложном представлении о жизни? Даже если принять во внимание, что мыслительные 
способности нероботов ограничены, то все-таки…
Он замолчал и задумался. Донован произнес яростным шепотом:
— Если бы только у тебя была человеческая физиономия, с каким удовольствием я 
бы ее изуродовал!
Пауэлл дернул себя за ус и прищурил глаза:
— Послушай, Кьюти, раз ты не признаешь, что есть Земля, как, ты обЪяснишь то, 
что видишь в телескоп?
— Извините, не понимаю.
Человек с Земли улыбнулся.
— Ну вот, ты и попался. С тех пор как мы тебя собрали, ты не раз делал 
наблюдения в телескоп. Ты заметил, что некоторые из этих светящихся точек 
становятся видны при этом как диски?
— Ах вот что! Ну конечно! Это простое увеличение — для более точного наведения 
луча.
— А почему тогда не увеличиваются звезды?
— Остальные точки? Очень просто. Мы не посылаем туда никаких лучей, так что их 
незачем увеличивать. Послушайте, Пауэлл, даже вы должны были бы это сообразить.
Пауэлл мрачно уставился в потолок.
— Но в телескоп видно больше звезд. Откуда они берутся? Юпитер тебя возьми, 
откуда?
Кьюти это надоело.
— Знаете, Пауэлл, неужели я должен зря тратить время, пытаясь найти физическое 
истолкование всем оптическим иллюзиям, которые создают наши приборы? С каких 
пор свидетельства наших органов чувств могут идти в сравнение с ярким светом 
строгой логики?
— Послушай, — внезапно вскричал Донован, вывернувшись из-под дружеской, но 
тяжелой руки Кьюти, — давай смотреть в корень. Зачем вообще лучи? Мы даем этому 
хорошее, логичное обЪяснение. Ты можешь дать лучшее?
— Лучи испускаются Господином, — последовал жесткий ответ, — по его воле. Есть 
вещи, — он благоговейно поднял глаза к потолку, — в которые нам не дано 
проникнуть. Здесь я стремлюсь лишь служить, а не вопрошать.
Пауэлл медленно сел и закрыл лицо дрожащими руками.
— Уйди, Кьюти! Уйди и дай мне подумать.
— Я пришлю вам пищу, — ответил Кьюти добродушно.
Услышав в ответ стон отчаяния, он удалился.
— Грег, — хрипло зашептал Донован, — тут нужно что-нибудь придумать. Мы должны 
застать его врасплох и устроить короткое замыкание. Немного азотной кислоты в 
сустав…
— Не будь ослом, Майк. Неужели ты думаешь, что он подпустит нас к себе с 
азотной кислотой в руках? Слушай, мы должны поговорить с ним. Не больше чем за 
сорок, восемь часов мы должны убедить его пустить нас в рубку, иначе наше дело 
плохо.
Он качался взад и вперед в бессильной ярости.
— Приходится убеждать робота! Это же…
— Унизительно, — закончил Донован.
— Хуже!
— Послушай! — Донован неожиданно засмеялся. — А зачем убеждать? Давай покажем 
ему! Давай построим еще одного робота у него на глазах! Что он тогда скажет?
Лицо Пауэлла медленно расплылось в улыбке. Донован продолжал:
— Представь себе, как глупо он будет выглядеть!
Конечно, роботы производятся на Земле. Но перевозить их гораздо проще по частям,
 которые собирают на месте.
Между прочим, это исключает возможность того, что какой-нибудь робот, собранный 
и налаженный, вырвется и начнет гулять на свободе. Это поставило бы фирму «Ю. С.
 Роботс» лицом к лицу с суровыми законами, запрещающими применение роботов на 
Земле.
Поэтому на долю таких людей, как Пауэлл и Донован, выпадала и сборка роботов — 
задача тяжелая и сложная.
Никогда еще Пауэлл и Донован так не ощущали всей ее трудности, как в тот день, 
когда они начали создавать робота под бдительным надзором КТ-1, пророка 
Господина.
Собираемый простой робот модели МС лежал на столе почти готовый. После 
трехчасовой работы оставалось смонтировать только голову. Пауэлл остановился, 
чтобы смахнуть пот со лба, и неуверенно взглянул на Кьюти.
То что он увидел, не могло его ободрить. Вот уже три часа Кьюти сидел молча и 
неподвижно. Его лицо, всегда невыразительное, было на этот раз абсолютно 
непроницаемым.
— Давай мозг, Майк! — буркнул Пауэлл.
Донован распечатал герметический контейнер и вынул из заполнявшего его масла 
еще один, поменьше. Открыв и его, он достал покоившийся в губчатой резине 
небольшой шар.
Донован держал его очень осторожно, — это был самый сложный механизм, 
когда-либо созданный человеком. Под тонкой платиновой оболочкой шара находился 
позитронный мозг, в хрупкой структуре которого были заложены точно рассчитанные 
нейтронные связи, заменявшие каждому роботу наследственную информацию.
Мозг пришелся точно по форме черепной полости лежавшего на столе робота. Его 
прикрыла пластина из голубого металла. Пластину накрепко приварили маленьким 
атомным пламенем. Потом были аккуратно подключены и прочно ввернуты в свои 
гнезда фотоэлектрические глаза, поверх которых легли тонкие прозрачные листы 
пластика, по прочности не уступавшего стали.
Теперь оставалось только вдохнуть в робота жизнь мощным высоковольтным разрядом.
 Пауэлл протянул руку к рубильнику.

— Теперь смотри, Кьюти. Смотри внимательно.
Он включил рубильник. Послышалось потрескивание и гудение. Люди беспокойно 
склонились над своим творением.
Сначала конечности робота слегка дернулись. Потом его голова поднялась, он 
приподнялся на локтях, неуклюже слез со стола. Движения робота были не совсем 
уверенными, и вместо членораздельной речи он дважды издал какое-то жалкое 
скрежетание.
Наконец он заговорил, колеблись и неуверенно:
— Я хотел бы начать работать. Куда мне идти?
Донован шагнул к двери.
— Вниз по этой лестнице. Тебе скажут, что делать.
Робот МС ушел, и люди с Земли остались наедине со все еще неподвижным Кьюти.
— Ну, — ухмыльнулся Пауэлл, — теперь-то ты веришь, что мы тебя создали?
Ответ Кьюти был кратким и решительным.
— Нет!
Усмешка Пауэлла застыла и медленно сползла с его лица. У Донована отвисла 
челюсть.
— Видите ли, — продолжал Кьюти спокойно, — вы просто сложили вместе уже готовые 
части. Вам это удалось очень хорошо — это инстинкт, я полагаю, но вы не создали 
робота. Части были созданы Господином.
— Послушай, — прохрипел Донован, — эти части были изготовлены на Земле и 
присланы сюда.
— Ну, ну, — примирительно сказал робот, — не будем спорить.
— Нет, в самом деле, — Донован шагнул вперед и вцепился в металлическую руку 
робота, — если бы ты прочел книги, которые хранятся в библиотеке, они бы все 
тебе объяснили, не оставив ни малейшего сомнения.
— Книги? Я прочел их все! Это очень хорошо придумано.
В разговор неожиданно вмешался Пауэлл:
— Если ты читал их, то что еще говорить? Нельзя же спорить с ними! Просто 
нельзя!
В голосе Кьюти прозвучала жалость:
— Но, Пауэлл, я совершенно не считаю их серьезным источником информации. Ведь 
они тоже были созданы Господином и предназначены для вас, а не для меня.
— Откуда ты это взял? — поинтересовался Пауэлл.
— Я, как мыслящее существо, способен вывести истину из априорных положений. Вам 
же, существам, наделенным разумом, но не способным рассуждать, нужно, чтобы 
кто— то объяснил ваше существование. Это и сделал Господин. То, что он снабдил 
вас этими смехотворными идеями о далеких мирах и людях, — без сомнения, к 
лучшему. Вероятно, ваш мозг слишком примитивен для восприятия абсолютной истины.
 Однако раз Господину угодно, чтобы вы верили вашим книгам, я больше не буду с 
вами спорить.
Уходя, он обернулся и мягко добавил:
— Вы не огорчайтесь. В мире, созданном Господином, есть место для всех. Для вас,
 бедных людей, тоже есть место. И хотя оно скромно, но если вы будете вести 
себя хорошо, то будете вознаграждены.
Он вышел с благостным видом, подобающим пророку Господина. Двое людей старались 
не смотреть друг другу в глаза.
Наконец Пауэлл с усилением проговорил:
— Давай ляжем спать, Майк. Я сдаюсь.
Донован тихо сказал:
— Послушай, Грег, а тебе не кажется, что он прав насчет всего этого? Он так 
уверен, что я…
Пауэлл обрушился на него:
— Не дури! Ты убедишься, существует Земля или нет, когда на той неделе прибудет 
смена и нам придется вернуться, чтобы держать ответ.
— Тогда, клянусь Юпитером, мы должны что-нибудь сделать! — Донован чуть не 
плакал. — Он не верит ни нам, ни книгам, ни собственным глазам!
— Не верит, — грустно согласился Пауэлл. — Это же рассуждающий робот, черт 
возьми! Он верит только в логику, и в этом-то все дело…
— В чем?
— Строго логическим рассуждением можно доказать все что угодно, — смотря какие 
принять исходные постулаты. У нас они свои, а у Кьюти — свои.
— Тогда давай поскорее доберемся до его постулатов. Завтра нагрянет буря.
Пауэлл устало вздохнул:
— Этого-то мы и не можем сделать. Постулаты всегда основаны на допущении и 
закреплены верой. Ничто во вселенной не может поколебать их. Я ложусь спать.
— Черт возьми! Не могу я спать!
— Я тоже. Но я все-таки попробую — из принципа.
Двенадцать часов спустя сон все еще оставался для них делом принципа, к 
сожалению, неосуществимого на практике.
— Буря началась раньше, чем они ожидали. Донован, обычно румяное лицо которого 
стало мертвенно-бледным, поднял дрожащий палец. — Заросший густой щетиной 
Пауэлл облизнул пересохшие губы, выглянул в окно и в отчаянии ухватился за ус.
При других обстоятельствах это было бы великолепное зрелище. Поток электронов 
высокой энергии пересекался с несущим энергию лучом, направленным к Земле, и 
вспыхивал мельчайшими искорками яркого света. В терявшемся вдали луче как будто 
плясали сверкающие пылинки.
Луч казался устойчивым. Но оба знали, что этому впечатлению нельзя доверять.
Отклонения на стотысячную долю угловой секунды, невидимого для невооруженного 
глаза, было достаточно, чтобы расфокусировать луч — превратить сотни квадратных 
километров земной поверхности в пылающие развалины.
А в рубке хозяйничал робот, которого не интересовали ни луч, ни фокус, ни Земля 
— ничто, кроме его Господина.
Шли часы. Люди с Земли молча, как загипнотизированные, смотрели в окно. Потом 
метавшиеся в луче искры потускнели и исчезли. Буря прошла.
— Все! — уныло произнес Пауэлл.
Донован погрузился в беспокойную дремоту. Усталый взгляд Пауэлл а с завистью 
остановился на нем. Несколько раз вспыхнула сигнальная лампочка, но Пауэлл не 
обратил на нее внимания. Все это было уже не важно. Все! Может быть, Кьюти прав 
— может быть, и в самом деле они с Донованом — низшие существа с искусственной 
памятью, которые исчерпали смысл своей жизни…
Если бы это было так!
Перед ним появился Кьюти.
— Вы не отвечали на сигналы, так что я решил зайти, — тихо обЪяснил он. — Вы 
плохо выглядите — боюсь, что срок вашего существования подходит к концу. Но 
все— таки, может быть, вы захотите взглянуть на записи приборов за сегодняшний 
день?
Пауэлл смутно почувствовал, что это — проявление дружелюбия со стороны робота. 
Может быть, Кьюти испытывал какие-то угрызения совести, насильно устранив людей 
от управления станцией. Он взял протянутые ему записи и уставился на них 
невидящими глазами.
Кьюти, казалось, был доволен.
— Конечно, это большая честь — служить Господину. Но вы не огорчайтесь, что я 
сменил вас.
Пауэлл, что-то бормоча, механически переводил глаза с одного листка бумаги на 
другой. Вдруг его затуманенный взгляд остановился на тонкой, дрожащей красной 
линии, тянувшейся поперек одного из графиков.
Он глядел и глядел на эту кривую. Потом, судорожно сжав в руках график и не 
отрывая от него глаз, он вскочил на ноги. Остальные листки полетели на пол.
— Майк! Майк! — Он тряс Донована за плечо. — Он удержал луч!
Донован очнулся.
— Что? Где?
Потом и он, выпучив глаза, уставился на график.
— В чем дело? — вмешался Кьюти.
— Ты удержал луч в фокусе, — заикаясь, сказал Пауэлл. — Ты это знаешь?
— В фокусе? А что это такое?
— Луч был направлен все время точно на приемную станцию, с точностью до одной 
десятитысячной миллисекунды!
— На какую приемную станцию?
— На Земле! Приемную станцию на Земле, — ликовал Пауэлл. — Ты удержал его в 
фокусе!
Кьюти раздраженно отвернулся.
— С вами нельзя обращаться по-хорошему. Снова те же бредни! Я просто удержал 
все стрелки в положении равновесия — такова была воля Господина.
Собрав разбросанные бумаги, он сердито вышел. Как только за ним закрылась дверь,
 Донован произнес:
— Вот это да! — Он повернулся к Пауэллу: — Что же нам теперь делать?
Пауэлл почувствовал одновременно усталость и душевный подъем.
— А ничего. Он доказал, что может блестяще управлять станцией. Я еще не видел, 
чтобы электронная буря так хорошо обошлась.
— Но ведь ничего не решено. Ты слышал, что он сказал о Господине? Мы же не 
можем…
— Послушай, Майк! Он выполняет волю Господина, которую он читает на циферблатах 
и в графиках. Но ведь и мы делаем то же самое! В конце концов это объясняет и 
его отказ слушаться нас. Послушание — Второй Закон. Первый же — беречь людей от 
беды. Как он мог спасти людей, сознательно или бессознательно? Конечно, 
удерживая луч в фокусе! Он знает, что способен сделать это лучше, чем мы; 
недаром он настаивает на том, что является высшим существом. И, выходит, что он 
не должен подпускать нас к рубке. Это неизбежно следует из Законов роботехники.
— Конечно, но дело-то не в этом. Нельзя же, чтобы он продолжал нести эту чепуху 
про Господина.
— А почему бы и нет?
— Потому что это неслыханно! Как можно доверить ему станцию, если он не верит в 
существование Земли?
— Он справляется с работой?
— Да, но…
— Так пусть себе верит, во что ему вздумается!
Пауэлл, слабо улыбнувшись, развел руками и упал на постель. Он уже спал.
Влезая в легкий скафандр, Пауэлл говорил:
— Все будет очень просто. Можно привозить сюда КТ-1 по одному, оборудовать их 
автоматическими выключателями, которые срабатывали бы через неделю. За это 
время они усвоят… гм… культ Господина прямо от его пророка. Потом их можно 
перевозить на другие станции и снова оживлять. На каждой станции достаточно 
двух КТ…
Донован приоткрыл гермошлем и огрызнулся:
— Кончай, и пошли отсюда. Смена ждет. И потом, я не успокоюсь, пока в самом 
деле те увижу Землю и не почувствую ее под ногами, чтобы убедиться, что она 
действительно существует.
Он еще говорил, когда отворилась дверь. Донован, выругавшись, захлопнул окошко 
гермошлема и мрачно отвернулся от вошедшего Кьюти.
Робот тихо приблизился к ним. Его голос звучал грустно:
— Вы уходите?
Пауэлл коротко кивнул:
— На наше место придут другие,
Кьюти вздохнул. Этот вздох был похож на гул ветра в натянутых тесными рядами 
проводах.
— Ваша служба окончена, и вам пришло время исчезнуть. Я ожидал этого, но все— 
таки… Впрочем, да исполнится воля Господина!
Этот смиренный тон задел Пауэлла.
— Не спеши с соболезнованиями, Кьюти. Нас ждет Земля, а не конец.
Кьюти снова вздохнул:
— Для вас лучше думать именно так. Теперь я вижу всю мудрость вашего 
заблуждения. Я не стал бы пытаться поколебать вашу веру, даже если бы мог.
Он вышел — воплощение сочувствия.
Пауэлл что-то проворчал и сделал знак Доновану. С герметически закрытыми 
чемоданами в руках они вошли в воздушный шлюз.
Корабль со сменой был пришвартован снаружи. Сменщик Пауэлла, Франц Мюллер, сухо 
и подчеркнуто вежливо поздоровался с ними. Донован, едва кивнув ему, прошел в 
кабину пилота, где его ждал Сэм Ивенс, чтобы передать ему управление.
Пауэлл задержался.
— Ну как Земля?
На этот достаточно обычный вопрос Мюллер дал обычный ответ:
— Все еще вертится.
— Хорошо, — сказал Пауэлл.
Мюллер взглянул на него:
— Между прочим, ребята с «Ю. С. Роботс» выдумали новую модель. Составной робот.
— Что?
— То, что вы слышали. Заключен большой контракт. Похоже, эта модель — как раз 
та, что необходима для астероидных рудников. Один робот — командир и шесть 
суброботов, которыми он командует. Как рука с пальцами.
— Он уже прошел полевые испытания? — с беспокойством спросил Пауэлл.
— Я слышал, вас ждут, — усмехнулся Мюллер.
Пауэлл сжал кулаки.
— Черт возьми, мы должны отдохнуть!
— Ну, отдохнете. На две недели можете рассчитывать.
Готовясь приступать к своим обязанностям, Мюллер натянул тяжелые перчатки 
скафандра. Его густые брови сдвинулись.
— Как справляется этот новый робот? Пусть лучше работает как следует, не то я 
его и к приборам не подпущу.
Пауэлл ответил не сразу. Он окинул взглядом стоявшего перед ним надменного 
пруссака — от коротко подстриженных волос на упрямо вскинутой голове до ступней,
 развернутых, как по команде «смирно». Внезапно он почувствовал, как его 
охватила волна чистой радости.
— Робот в полном порядке, — медленно сказал он. — Не думаю, чтобы тебе пришлось 
много возиться с приборами.
Он усмехнулся и вошел в корабль. Мюллеру предстояло пробыть здесь несколько 
недель…



Как поймать кролика

Отдых продолжался больше двух недель — этого Донован не мог отрицать. Они 
отдыхали шесть месяцев, с сохранением заработка. Это тоже факт. Но, как сердито 
объяснял Донован, дело было в чистой случайности. Просто «Ю. С. Роботс» хотела 
выловить все недоделки составного робота. Недоделок хватало — и всегда, по 
крайней мере, полдюжины оставалось до полевых испытаний. Поэтому Пауэлл с 
Донованом беспечно отдыхали в ожидании того момента, когда люди за чертежными 
досками и ребята с логарифмическими линейками скажут: «Все в порядке!»
И вот они на астероиде, и все оказалось не в порядке. Донован повторил это уже 
не меньше десяти раз, и лицо его стало красным как свекла.
— В конце концов, Грег, посмотри на вещи реально. Какой смысл соблюдать букву 
инструкции, когда испытания срываются? Пора бы уже забыть о бумажках и взяться 
за работу.
Терпеливо, таким тоном, будто он объяснял электронику малолетнему идиоту, 
Пауэлл отвечал:
— Я тебе говорю, что по инструкции эти роботы созданы для работы в астероидных 
рудниках без надзора человека. Мы не должны наблюдать за ними.
— Правильно. Теперь слушай — логика! — Донован начал загибать волосатые пальцы.
 — Первое. Новый робот прошел все испытания в лаборатории. Второе. «Ю. С. 
Роботс» гарантировала, что он пройдет и полевые испытания на астероиде. Третье. 
Вышеупомянутых испытаний робот не выдерживает. Четвертое. Если он не пройдет 
полевых испытаний, «Ю. С. Роботс» теряет десять миллионов наличных денег и 
примерно на сотню миллионов репутации. Пятое. Если он не пройдет испытаний и мы 
не сможем объяснить почему, очень может быть, что нам предстоит трогательное 
расставание с хорошей работой.
За деланной улыбкой Пауэлла скрывалось отчаяние. У фирмы «Юнайтед Стейтс Роботс 
энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» был неписаный закон: «Ни один служащий не 
совершает дважды одну и ту же ошибку. Его увольняют после первого раза». Пауэлл 
сказал:
— Ты все объясняешь так понятно, не хуже Евклида, — все, кроме фактов. Ты 
наблюдал за этой группой роботов целых три смены, и они работали прекрасно. Ты, 
рыжий, сам говорил. Что мы еще можем сделать?

— Выяснить, что с ними неладно, вот что мы можем сделать. Да, они прекрасно 
работали, когда я за ними наблюдал. Но когда я за ними не наблюдал, они три 
раза переставали выдавать руду. Они даже не возвращались, когда положено, — мне 
пришлось за ними ходить.
— И ты не заметил никакой неисправности?
— Ничего. Абсолютно ничего. Все было в полном порядке. За исключением одного 
пустяка, — не было руды.
Пауэлл хмуро покосился на потолок и взялся за ус.
— Вот что я скажу, Майк. В свое время мы не раз попадали в довольно скверное 
положение. Но это еще похуже, чем было на иридиевом астероиде. Все запутано до 
невозможности. Смотри. Этот робот, ДВ-5, имеет в своем подчинении шесть роботов.
 И не просто в подчинении: они — часть его.
— Я знаю…
— Заткнись! — зло оборвал его Пауэлл. — Знаю, что знаешь. Я просто обрисовываю 
весь идиотизм нашего положения. Эти шесть вспомогательных роботов — часть ДВ-5, 
так же как твои пальцы — часть тебя, и он отдает им команды не голосом и не по 
радио, а непосредственно через позитронное поле. Так вот — во всей «Ю. С. 
Роботс» нет ни одного роботехника, который знал бы, что такое позитронное поле 
и как оно работает. И я не знаю. И ты не знаешь.
— Это уж точно, — философски согласился Донован.
— Видишь, в каком мы положении? Если все идет гладко — прекрасно! Если 
что-нибудь неладно, то это выше нашего понимания! И скорее всего ни мы, ни 
кто-нибудь иной здесь ничего не сможет сделать. Но работаем-то здесь мы, а не 
кто-нибудь иной! В том-то и закавыка? — С минуту он предавался безмолвной 
ярости. — Ладно. Ты привел его?
— Да.
— И он ведет себя нормально?
— Ну, у него нет никакого религиозного помешательства, и он не бегает по кругу 
и не декламирует стихи. Вероятно, нормально.
Донован вышел, злобно тряхнув головой.
Пауэлл потянулся к «Руководству по роботехнике», которое своей тяжестью грозило 
проломить стол, и с благоговением раскрыл его. Однажды он выпрыгнул из окна 
горящего дома, успев только натянуть трусы и схватить «Руководство». В крайнем 
случае он мог бы пожертвовать и трусами.
Он сидел, уткнувшись в «Руководство», когда вошел робот ДВ-5, и Донован 
захлопнул дверь.
— Здорово, Дейв! — угрюмо произнес Пауэлл. — Как себя чувствуешь?
— Прекрасно, — ответил робот. — Можно сесть?
Он подвинул специально укрепленный стул, предназначенный для него, и, осторожно 
согнув свое туловище, устроился на нем.
Пауэлл одобрительно взглянул на Дейва (непосвященные могли обращаться та 
роботам по их серийным номерам; специалисты — никогда). Робот не был чрезмерно 
массивным, несмотря на то, что представлял собой думающее устройство составного 
робота, состоявшего из семи частей. Он был немногим более двух метров ростом — 
полтонны металла и электричества. Много? Ничуть, если эти полтонны должны 
вместить массу конденсаторов, цепей, реле и вакуумных ячеек, способных проявить 
практически любую доступную человеку психологическую реакцию. И позитронный 
мозг — десять фунтов вещества и несколько квинтильонов позитронов, которые 
командуют парадом.
Пауэлл вытащил из кармана рубашки помятую сигарету и сказал:
— Дейв, ты — хороший парень. Ты никогда не капризничаешь. Ты — спокойный, 
надежный робот-рудокоп. Ты можешь непосредственно координировать работу шести 
вспомогательных роботов, и, насколько я знаю, в твоем мозгу из-за этого не 
появилось нестабильных связей.
Робот кивнул:
— Я очень рад этому, но к чему вы клоните, хозяин?
Его звуковая мембрана была отличного качества, и присутствие обертонов в 
речевом устройстве делало его голос не таким металлическим и однообразным, 
какими обычно были голоса роботов.
— Сейчас скажу. Это все говорит в твою пользу. Но почему же тогда не ладится 
твоя работа? Например, сегодняшняя вторая смена.
Дейв был озадачен.
— Насколько я знаю, ничего не произошло.
— Вы прекратили добычу.
— Я знаю.
— Ну?
Дейв был озадачен.
— Я не могу объяснить, хозяин. Это кончится для меня нервным потрясением, — то 
есть я, конечно, этого себе не позволю. Вспомогательные роботы действовали 
хорошо. Я это знаю… — Он задумался; его фотоэлектрические глаза ярко светились.
 — Не помню. Смена кончилась, пришел Майк, а почти все вагонетки были пустыми.
Донован вмешался в разговор:
— Ты знаешь, что в конце смены ты уже несколько раз не явился с рапортом?
— Знаю. Но почему… — Он медленно, тяжело покачал головой.

Пауэлл вдруг почувствовал, что если бы лицо робота могло что-нибудь выражать, 
то на нем отразились бы боль и унижение. Роботу в силу самой его природы очень 
неприятно, когда он не исполняет своих функций.
Донован вместе со стулом пододвинулся к столу Пауэлла и наклонился к нему.
— Может быть, потеря памяти? Амнезия?
— Не знаю. Во всяком случае, не стоит и пытаться проводить параллель с 
болезнями. Говорить о расстройствах человеческого организма в применении к 
роботам — всего лишь романтическая аналогия. В роботехнике это не помогает.
Пауэлл почесал в затылке.
— Мне очень не хочется подвергать Дейва проверке элементарных мозговых реакций. 
Это ни капли не поднимет его в собственных глазах.
Он задумчиво посмотрел на Дейва, потом заглянул в «Руководство»: «Проверка 
реакций в полевых условиях». Он сказал:
— Послушай, Дейв, как насчет проверки реакций? Следовало бы это сделать.
Робот встал.
— Как прикажете, хозяин.
В его голосе действительно послышалась боль.
Начали с самых простых испытаний. Под равнодушное тиканье секундомера робот 
ДВ-5 перемножал пятизначные числа. Он называл простые числа от 1000 до 10000. 
Он извлекал кубические корни и интегрировал функции возраставшей степени 
трудности. Он прошел проверку все более и более усложнявшихся механических 
реакций. Наконец перед его точным механическим разумом была поставлена высшая 
задача для роботов — разрешение этических проблем.
К концу этих двух часов Пауэлл обильно вспотел, а Донован изгрыз все свои ногти,
 оказавшиеся не слишком питательными.
Робот сказал:
— Ну как, хозяин?
Пауэлл ответил:
— Я должен подумать, Дейв. Не нужно спешить с решением. Ты лучше иди работать. 
Не надо особенно напрягаться, и пока можешь не очень заботиться о норме. А мы 
что-нибудь придумаем.
Робот вышел. Донован взглянул на Пауэлла.
— Ну?
Пауэлл ожесточенно дергал себя за усы, как будто решил вырвать их с корнем, Он 
сказал:
— Все связи в его мозгу работают правильной
— Я бы не стал так уверенно это утверждать.
— О Юпитер! Майк, ведь мозг — самая надежная часть робота! Он не раз и не два 
проверяется на Земле. И если он вполне прошел проверку, как прошел ее Дейв, то 
ни малейшей неисправности в мозгу просто не может быть. Эта проверка охватывает 
все ключевые связи.
— Ну что из этого следует?
— Не торопи меня. Дай сообразить. Возможна еще механическая неисправность в 
теле робота. Это значит, что мог выйти из строя любой из полутора тысяч 
конденсаторов, двадцати тысяч отдельных цепей, пятисот ламп, тысячи реле и 
тысяч и тысяч других деталей. Не говоря уже об этих таинственных позитронных 
полях, о которых никто ничего не знает.
— Слушай, Грег, — не выдержал Донован. — У меня есть идея. Может быть, робот 
врет? Он не…
— Дурак, робот не может сознательно обманывать. Так вот, если бы у нас был 
тестер Маккормика-Уэсли, мы бы смогли проверить все части его тела за 
какие-нибудь двадцать четыре — сорок восемь часов. Но на Земле существуют всего 
два таких тестера, они весят по десять тонн, смонтированы на бетонных 
фундаментах и неподвижны. Здорово, правда?
Донован хлопнул рукой по столу.
— Но, Грег, он портится только тогда, когда нас нет поблизости. В этом — есть — 
что-то — подозрительное! — После каждого слова следовал новый удар кулака.
— Противно тебя слушать, — медленно ответил Пауэлл. — Ты начитался 
приключенческих романов.
— Я хочу знать, — заорал Донован, — что мы будем делать!
— Сейчас скажу. Я установлю над столом экран. Прямо здесь, на стене, — ясно? — 
Он злобно ткнул пальцем в стену. — Потом я буду соединять его с теми забоями, 
где работает Дейв, и буду за ним следить, Вот и все.
— Все? Грег…
Пауэлл поднялся со стула и уперся кулаками в стол.
— Майк, мне очень трудно. — В его голосе звучала усталость. — Целую неделю ты 
ко мне пристаешь. Говоришь, что с Дейвом что-то неладно. Ты знаешь, где 
неисправность? Нет! Ты знаешь, как она возникает? Чем она вызывается? Нет! 
Почему это проходит? Нет! Что-нибудь ты знаешь? Нет и нет! И я ничего не знаю. 
Так что ты от меня хочешь?
Донован беспомощно развел руками.
— Сдаюсь!
— Ну, так слушай. Прежде чем начать лечение, мы должны определить болезнь. 
Чтобы приготовить рагу из кролика, нужно сначала поймать кролика. Так вот будем 
ловить кролика! А теперь уйди отсюда!
Утомленный взгляд Донована упёрся в наброски его отчета. Во-первых, он устал, а 
во-вторых, в чем отчитываться, когда ничего еще не выяснено? Он возмутился.
— Грег, — сказал он, — мы почти на тысячу тонн отстаем от плана.
— Да ну? — ответил Пауэлл, не поднимая головы. — А я и не догадывался.
— Я хочу знать одно. — Донован вдруг вышел из себя. — Почему мы всегда возимся 
с новыми типами роботов? Все, я решил: меня вполне устраивают роботы, которые 
годились для моего двоюродного деда со стороны матери. Я за то, что прошло 
проверку временем. За добрых, старых, солидных роботов, которые никогда не 
ломаются!
Пауэлл с поразительной меткостью запустил в него книгой, и Донован скатился со 
стула на пол.
— Последние пять лет, — размеренно произнес Пауэлл, — ты испытывал новые типы 
роботов в полевых условиях для фирмы «Ю. С. Роботс». И так как мы имели 
неосторожность проявить в этом деле сноровку, нас награждают самыми гнусными 
заданиями. Это — твоя специальность. — Он тыкал пальцем в сторону Донована. — 
Ты начал скулить, насколько я помню, уже через пять минут после того, как был 
принят в штат. Почему ты до сих пор не уволился?
— Сейчас скажу. — Донован перевернулся на живот, опираясь локтями на пол и 
запустив пальцы в свои буйные рыжие волосы. — В какой-то степени это дело 
принципа. Ведь, что ни говори, в качестве техника-аварийщика я принимаю участие 
в разработке новых роботов. Нужно же помогать научному прогрессу. Но пойми меня 
правильно — меня удерживает не принцип, а деньги, которые нам платят… Грег!
Услышав дикий вопль Донована, Пауэлл вскочил и посмотрел на экран, куда 
указывал Майк. Его глаза в ужасе округлились.
— Ох, проклятущий Юпитер! — прошептал он.
Донован затаив дыхание поднялся на ноги.
— Посмотри, Грег, они спятили!
— Неси скафандры, — мы идем туда, — бросил Пауэлл, не отрываясь от экрана.
Там, на фоне изрезанных густыми тенями скал, плавно двигались сверкающие 
бронзой тела. Выстроившись колонной, освещенные собственным тусклым светом, они 
скользили вдоль испещренных темными впадинами стен грубо высеченного в камне 
штрека. Все семь роботов, во главе с Дейвом, двигались в унисон. Их повороты 
нагоняли жуть своей четкостью и одновременностью; плавно перестраиваясь, они 
маневрировали с призрачной легкостью лунных танцовщиц.
В комнату вбежал Донован со скафандрами:
— Они хотят напасть на нас! Это же военная маршировка!
— С таким же успехом это может быть художественной гимнастикой, — последовал 
холодный ответ. — Или, может быть, Дейву почудилось, что он — балетмейстер. 
Всегда старайся сначала подумать, а потом лучше промолчи.
Донован нахмурился и демонстративно засунул в пустую кобуру на боку детонатор. 
Он сказал:
— Так или иначе, вот тебе твои новые модели. Согласен, это наша специальность. 
Только скажи, почему с ними обязательно, непременно что-нибудь неладно?
— Потому что над ними тяготеет проклятие, — угрюмо ответил Пауэлл. — Пошли.
Далеко впереди, в густой бархатной тьме штрека, прорезаемой лишь лучами их 
фонарей, мерцали огни роботов.
— Вот они, — выдохнул Донован.
— Я пытался связаться с ним по радио, — возбужденно прошептал Пауэлл, — но он 
не отвечает. Вероятно, не работает радиоцепь.
— Тогда хорошо, что еще не придумали роботов, которые работали бы в полной 
темноте. Не хотел бы я разыскивать семь сумасшедших роботов в темной пещере без 
радиосвязи. Хорошо, что они светятся, как дурацкие радиоактивные новогодние 
елочки.
— Давай поднимемся вон на тот уступ. Они идут сюда, а я хочу рассмотреть их 
поближе. Залезешь?
Донован, Кряхтя, прыгнул. Притяжение астероида было значительно меньше земного, 
но тяжелые скафандры почти сводили на нет это преимущество, а уступ был на 
высоте не меньше трех метров. Пауэлл прыгнул вслед.
Роботы следовали за Дейвом колонной по одному. Подчиняясь четкому механическому 
ритму, они сдваивали ряды, потом снова строились цепочкой, но уже в ином 
порядке. Это повторялось снова и снова. Дейв, не оборачиваясь, маршировал 
впереди всех.
Роботы были уже метрах в шести, когда их танец прекратился. Вспомогательные 
роботы сбились в кучу, постояли несколько секунд и, топоча ногами, быстро 
умчались вдаль. Дейв посмотрел им вслед, потом медленно сел и склонил голову на 
руку. Это движение было почти человеческим.
В наушниках Пауэлла прозвучал его голос!
— Вы здесь, хозяин?
Пауэлл сделал знак Доновану и спрыгнул с уступа.
— Все в порядке, Дейв. Что тут произошло?
Робот покачал головой. — Не знаю. Я разрабатывал очень неудобный выход руды в 
17-м забое. Дальше я ничего не помню, а потом оказалось, что рядом люди, а я 
нахожусь в полумиле от забоя в главном штреке.
— Где сейчас вспомогательные роботы? — спросил Донован.
— За работой, конечно. Сколько времени мы потеряли?
— Не очень много. Забудь об этом, — успокоил его Пауэлл и прибавил, обращаясь к 
Доновану: — Останься с ним до конца смены. Потом приходи — я кое-что придумал.
… Три часа спустя Донован вернулся. Он выглядел измученным.
— Ну как? — спросил Пауэлл.
— Когда за ними все время следишь, все идет гладко. — Донован устало пожал 
плечами. — Брось-ка мне сигарету.
Он сосредоточенно закурил и выпустил аккуратное кольцо дыма.
— Знаешь, Грег, я все пытался разобраться. Ведь Дейв — не обычный робот. Ему 
беспрекословно повинуются шесть других. Он властен делать с ними, что хочет. И 
это должно отражаться на его психике. Что, если он подсознательно чувствует 
необходимость подчеркнуть и усугубить эту власть?
— Ближе к делу.
— Уже близко. Что, если это милитаризм? Что, если он организует свою армию? Что,
 если он занимается военными маневрами? Что, если… — А что, если тебе положить 
компресс на голову? Твои бредни — находка для цветного приключенческого фильма. 
Ведь то, о чем ты говоришь, — это коренное нарушение работы позитронного мозга. 
Если бы все было так, то Дейву пришлось бы поступать вопреки Первому Закону 
роботехники — о том, что робот не может причинить вред человеку или своим 
бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред. Неизбежным логическим 
следствием такой милитаристской психологии будет власть и над людьми.
— Ну да. А откуда ты знаешь, что это не так?
— Во-первых, робот с таким мозгом никогда не был бы выпущен с завода. А во— 
вторых, если бы такое и случилось, мы бы это немедленно обнаружили. Я же 
проверял Дейва.
Пауэлл вместе со стулом отодвинулся от стола и задрал на него ноги.
— Нет, мы еще не можем приготовить рагу. Мы не имеем пока ни малейшего 
представления, в чем же тут дело. Вот если бы мы хоть выяснили, что значит? 
Этот танец смерти, мы были бы на верном пути.
Он помолчал.
— Послушай, Майк, что ты скажешь на это? Ведь с Дейвом что-то случается, только 
когда нас нет поблизости. И достаточно кому-нибудь из нас подойти, чтобы он 
пришел в себя.
— Я уже тебе говорил, что это подозрительно.
— Подожди! Что значит для робота, — когда людей нет поблизости? Очевидно, ему 
приходится проявлять больше личной инициативы. Значит, нужно проверить те части 
его организма, на которых может сказаться эта повышенная нагрузка.
— Здорово! — Донован привстал, потом снова опустился в кресло, — Хотя нет, 
этого недостаточно. Мало. Это все-таки оставляет слишком широкое поле для 
поисков.
— Что поделаешь? Во всяком случае, теперь мы можем не опасаться за выполнение 
плана. Просто будем по очереди следить за роботами по телевизору. И как только 
что-нибудь случится, немедленно явимся на место происшествия. А это приведет их 
в себя.
— Но, Грег, ведь это значит, что роботы не пройдут испытаний. «Ю. С. Роботс» не 
может выпустить в продажу модель ДВ с такой характеристикой. — Конечно. Нам 
предстоит еще найти слабое место в конструкции и исправить его, — и на это у 
нас осталось десять дней. — Пауэлл почесал в затылке. — Все дело в том… впрочем,
 лучше сам посмотри чертежи.
Чертежи ковром устлали пол, Донован ползал по ним, следя за неуверенными 
движениями карандаша в руках Пауэлла.
— Вот это для тебя, Майк: Ты специалист по конструкции, и я хочу, чтобы ты меня 
проверил. Я попытался исключить все цепи, не имеющие отношения к личной 
инициативе. Вот, например, канал механических действий. Я исключаю все боковые 
связи…
Он взглянул на Донована.
— Как ты думаешь?
У Донована пересохло во рту.
— Все это не так просто, Грег. Личная инициатива — это не специальная цепь или 
схема, которую можно отделить от остальных. Когда робот предоставлен самому 
себе, деятельность его организма немедленно становится более интенсивной почти 
на всех участках. Нет такой цепи, на которой бы это не сказалось. Нам нужно 
найти именно те очень ограниченные условия, которые выбивают его из колеи, и 
только потом методом исключения начать выделять нужные цепи.
Пауэлл поднялся на ноги и стряхнул пыль с колен.
— Гм… Ладно. Собери чертежи, и можешь их сжечь.
Донован продолжал:
— Видишь ли, при увеличении активности стоит испортиться одной-единственной 
детали, и может произойти все что угодно. Может быть, где-то нарушена изоляция, 
или пробивает конденсатор, или искрит контакт, или перегревается катушка. И 
если работать вслепую, то в таком механизме мы никогда не найдем неисправности. 
Если разбирать Дейва и проверять каждую деталь поодиночке, каждый раз собирая 
его и испытывая…
— Понятно, понятно. Я тоже не совсем осЕл.
Они безнадежно посмотрели друг на друга. Потом Пауэлл осторожно предложил:
— А что, если расспросить одного из вспомогательных роботов?
Ни Пауэллу, ни Доновану до сих пор не приходилось беседовать ни с одним из 
«пальцев». Вспомогательные роботы могли говорить, и аналогия с человеческим 
пальцем была не совсем точной. Они имели даже довольно совершенный мозг, но 
этот мозг был настроен в первую очередь на прием команд через позитронное поле, 
и самостоятельно реагировать на внешние возбудители они могли с трудом.
Пауэлл не знал даже, как обратиться к этому роботу. Его серийный номер был 
ДВ-5– 2, но так его называть было неудобно. Наконец он вышел из затруднения.

— Послушай, приятель! Я прошу тебя немного пошевелить мозгами, а потом ты 
сможешь вернуться к своему начальнику.
«Палец» молча, неуклюже кивнул головой, не утруждая лишними разговорами свои 
скудные мыслительные способности.
— Так вот, за последнее время твой начальник уже четыре раза отклонялся от 
заданной программы, — сказал Пауэлл. — Ты помнишь эти случаи?
— Да, сэр.
Донован сердито проворчал:
— Он-то помнит! Я тебе говорю, что это очень подозрительно…
— Прежде проспись! Конечно, он помнит — с ним-то все в порядке.
Пауэлл снова повернулся к роботу.
— Что вы делали в таких случаях? Я имею в виду всю группу.
Рассказ «пальца» был похож на зазубренный урок, как будто он отвечал, повинуясь 
приказанию разума, но без всякого выражения.
— В первый раз мы разрабатывали трудный выход в 17-м забое, в лаве Б. Во второй 
раз мы укрепляли кровлю, которая грозила обвалиться. В третий раз мы готовили 
точно направленный взрыв, чтобы при отладке не задеть подземную трещину. В 
четвертый раз это было сразу после небольшого обвала.
— Что происходило каждый раз?
— Трудно описать. Давалась какая-то команда, но, прежде чем мы успевали принять 
и осмыслить ее, приходила новая команда, — маршировать этим чудным строем.
— Зачем? — рявкнул Пауэлл.
— Не знаю.
— А первая команда, — вмешался Донован, — до приказа маршировать, в чем она 
заключалась?
— Не знаю. Я чувствовал, что дается команда, но не успевал ее принять.
— Что ты еще можешь сказать? Это была каждый раз одна и та же команда?
— Не знаю. — Робот сокрушенно покачал головой.
Пауэлл откинулся на спинку кресла.
— Ладно, можешь идти к своему начальнику.
«Палец» вышел с видимым облегчением.
— Многого же мы добились, — сказал Донован. — Это был необыкновенно 
содержательный разговор. Слушай, и Дейв, и этот недоумок что-то замышляют. 
Слишком много они не знают и не помнят. Нельзя им больше доверять, Грег.
Пауэлл взъерошил усы.
— Знаешь, Майк, если ты скажешь еще одну глупость, я отниму у тебя погремушку и 
соску.
— Ну ладно. Ты же у нас гений, а я — сосунок. Ну так что же? Что мы выяснили?
— Ничего. Я попробовал начать с конца — с «пальца», и ничего не вышло. Придется 
снова танцевать от той же печки.
— Ты великий человек! — восхищенно произнес Донован. — Как все это просто! 
Теперь, — маэстро, не переведете ли вы это на человеческий язык?
— Для тебя надо бы переводить на детский лепет. Словом, нужно выяснить, какую 
команду дает Дейв перед тем, как теряет память. Это — ключ ко всему.
— Как же ты думаешь это выяснить? Мы не можем находиться рядом с ним, потому 
что при нас все будет в порядке. Принять команду по радио мы тоже не можем; — 
она передается через позитронное поле. Значит, мы не можем узнать команду ни 
вблизи, ни издалека. И делать нечего.
— Да, прямое наблюдение не годится. Остается еще дедукция.
— Что?
Пауэлл невесело усмехнулся.
— Мы будем по очереди дежурить, Майк. Будем, не сводя глаз с экрана, следить за 
каждым движением стальных болванов. А когда они начнут чудить, мы увидим, что 
случилось непосредственно перед этим, и определим, какая могла быть команда.
Донован целую минуту сидел с открытым ртом. Потом сказал сдавленным голосом:
— Я подаю в отставку. Хватит.
— У нас еще десять дней — можешь придумать что-нибудь получше, — устало ответил 
Пауэлл.
Ив течение восьми дней Донован изо всех сил пытался придумать что-нибудь 
получше. Восемь дней он, каждые четыре часа сменяя Пауэлла, воспаленными, 
затуманенными глазками следил за тем, как двигаются в полутьме поблескивающие 
металлические тела. И все восемь дней во время четырехчасовых перерывов он 
проклинал «K. С. Роботс», модель ДВ и день, когда он родился.
А когда на восьмой день, преодолевая головную боль, ему на смену явился 
заспанный Пауэлл, Донован встал и точно рассчитанным движением запустил тяжелую 
книгу в самый центр экрана. Раздался вполне естественный звон стекла.
— Зачем ты это сделал? — задохнулся, от изумления Пауэлл.
— Потому что я больше не собираюсь за ними следить, — почти спокойно ответил 
Донован. — Осталось два дня, а мы еще ничего не знаем. ДВ-5 — жалкий 
конструкторский недоносок. Он пять раз останавливался в мое дежурство и три 
раза — в твое, и я все равно не знаю, какую команду он давал, и ты тоже. И я не 
верю, чтобы ты вообще смог это узнать, потому что я не смогу — это уж точно! 
Клянусь космосом, как можно следить сразу за шестью роботами? Один что-то 
делает руками, другой — ногами, третий — машет руками, как ветряная мельница, 
четвертый прыгает, как полоумный. А остальные два… черт знает, что они делают! 
И вдруг все останавливаются! Грег, мы не то делаем. Нужно смотреть вблизи, 
чтобы были видны подробности.
Пауэлл прервал наступившее молчание.
— Ну да, и ждать, не случится ли что за оставшиеся два дня?
— А что, отсюда наблюдать лучше?
— Здесь уютнее.
— А… Но там можно кое-что сделать, чего ты не можешь сделать отсюда.
— Что же?
— Можно заставить их остановиться, когда нам будет нужно. Когда будем готовы 
подсмотреть, что с ними происходит.
Пауэлл насторожился:
— Каким образом?
— Сам подумай. Ведь ты же у нас умница. Задай себе несколько вопросов. Когда 
ДВ— 5 выходит из строя? Что тебе рассказал «палец»? Когда угрожал или 
действительно случился обвал? Когда предстояло очень точно произвести отпалку? 
Когда попалась трудная жил а?
— Иначе говоря, в критических обстоятельствах! — возбужденно сказал Пауэлл.
— Верно! Как же иначе? Все дело в факторе личной инициативы. А больше всего ее 
требуется в критических обстоятельствах, в отсутствие человека. А что из этого 
следует? Как нам заставить их остановиться, когда мы захотим? — Он торжествующе 
поднял руку, начиная входить во вкус своей роли, и ответил на собственный 
вопрос, опередив ответ, который уже вертелся у Пауэлла на языке: — Нужно 
устроить аварию!
— Майк, ты прав, — сказал Пауэлл.
— Спасибо, друг! Я знал, что когда-нибудь этого добьюсь.
— Ладно, не язви. Давай оставим твои шуточки для Земли и там их законсервируем 
на зиму. А теперь, какую аварию мы можем устроить?
— Если бы мы не были на лишенном воды и воздуха астероиде, мы могли бы затопить 
шахту.
— Это, несомненно, острота, — сказал Пауэлл. — Знаешь, Майк, ты уморишь меня со 
смеху. А как насчет небольшого обвала?
Донован, надувшись, сказал:
— Не возражаю.
— Хорошо. Тогда пошли.
Пробираясь по камням, Пауэлл чувствовал себя заговорщиком. И хотя его походка 
из-за пониженной силы тяжести была неуверенной, и камни то и дело вылетали из— 
под ног, поднимая бесшумные фонтанчики серой пыли, все равно ему казалось, что 
он идет осторожными шагами конспиратора.
— Ты представляешь тебе, где они? — вполголоса спросил он.
— Кажется, да.
— Ладно, — мрачно сказал Пауэлл. — Только если какой-нибудь «палец» окажется в 
шести метрах, он нас учует, даже если мы и не будем в его поле зрения. Надеюсь, 
что это тебе известно.
— Когда мне понадобится прослушать элементарный курс роботехники, я подам тебе 
заявление. В трех экземплярах. Теперь вниз.
Они оказались в шахте. Не стало видно даже звезд. Оба ощупью пробирались вдоль 
стен, время от времени освещая путь короткими вспышками фонарей. Пауэлл на 
всякий случай еще раз ощупал детонатор.
— Ты знаешь этот штрек, Майк?
— Не очень хорошо. Он новый. Правда, я думаю, что могу ориентироваться по тому, 
что видел в телевизор.
Бесконечно долго тянулись минуты. Вдруг Майк сказал:
— Пощупай!
Приложив металлическую перчатку к стене, Пауэлл почувствовал легкое дрожание. 
Конечно, никаких звуков слышно не было.
— Взрывы! Мы уже близко.
— Гляди в оба, — сказал Пауэлл.
Донован нетерпеливо кивнул.
Робот промчался мимо них и исчез так быстро, что они даже не успели его 
рассмотреть, — это было лишь промелькнувшее светлое пятно, блестевшее бронзой. 
Оба застыли на месте.
— Как по-твоему, он учуял нас? — шепотом спросил Пауэлл.
— Надеюсь, что нет. Но лучше обойти их стороной. Пойдем в первый же боковой 
штрек.
— А если мы вообще к ним не выйдем?
— Ну так что же делать? Возвращаться? — яростно прошипел Донован. — До них еще 
с четверть мили. Я же следил за ними по телевизору. А у нас всего два дня…
— Ох, замолчи. Не трать зря кислород. Здесь, что ли, боковой штрек? — Вспыхнул 
фонарик Пауэлла. — Здесь. Идем.
Дрожание стен чувствовалось тут гораздо сильнее, и время от времени почва под 
ногами содрогалась.
— Пока идем правильно. Только бы штрек не кончился. — Донован посветил перед 
собой фонарем.
Вытянув руку, они могли дотронуться до кровли штрека. Крепь была совсем новой.
Вдруг Донован заколебался.
— Кажется, тупик? Идем назад.
— Нет, погоди. — Пауэлл неуклюже протиснулся мимо него. — Что это за свет 
впереди?
— Свет? Не вижу никакого света. Откуда ему здесь взяться?
— А роботы? — Пауэлл на четвереньках вскарабкался вверх по небольшому завалу. — 
Эй, Майк, лезь сюда, — позвал он тревожным хриплым голосом.
Свет действительно был виден. Донован перелез через ноги Пауэлла.
— Дыра?
— Да. Они, наверно, проходят этот штрек с той стороны.
Донован ощупал рваные края отверстия. Осторожно посветив фонарем, он увидел, 
что дальше начинается более просторный штрек — очевидно, основной. Отверстие 
было слишком маленьким, чтобы человек мог сквозь него пролезть. Даже заглянуть 
в него двоим сразу было трудно.
— Там ничего нет, — сказал Донован.
— Сейчас нет. Но секунду назад было — иначе мы не увидели бы света. Берегись!
Стены вокруг них содрогнулись, и они почувствовали толчок. Посыпалась мелкая 
пыль. Осторожно подняв голову, Пауэлл снова заглянул в отверстие.
— Все в порядке, Майк. Они здесь.
Сверкающие роботы столпились в основном штреке, метрах в пятнадцати от них. 
Могучие металлические руки быстро разбирали кучу обломков, выброшенных взрывом.
— Скорее, — заторопился Донован, — Они вот-вот кончат, а следующий взрыв может 
задеть нас.
— Ради бога, не торопи меня, — Пауэлл отцепил детонатор. Его взгляд тревожно 
шарил по темным стенам, освещенным только светом роботов, так что было 
невозможно отличить торчащий камень от падающей тени.
— Смотри, вон прямо над ними в кровле выступ. Он остался после последнего 
взрыва. Если ты туда попадешь, завалится половина кровли.
Пауэлл глянул туда, куда указывал палец Донована.
— Идет! Теперь следи за роботами и моли Бога, чтобы они не ушли слишком далеко 
от этого места. Мне нужен их свет. Все семь на месте?
Донован посчитал.
— Все.
— Ну, смотри. Следи за каждым движением!
Он поднял руку с детонатором и прицелился. Донован, чертыхаясь про себя и 
смаргивая пот, заливавший глаза, пристально следил за роботами.
Вспышка!
Их качнуло, земля вокруг несколько раз вздрогнула, а потом они почувствовали 
мощный толчок, бросивший Пауэлла на Донована.
— Грег, ты сшиб меня, — завопил Донован. — Я ничего не видел!
— Где они? — Пауэлл огляделся. Вокруг было темно, как в адской бездне.
Донован растерянно замолчал. Роботов не было видно.
— А мы их не задавили? — дрожащим голосом произнес Донован.
— Давай спускаться. Не спрашивай меня ни о чем. — Пауэлл торопливо пополз назад.

— Майк!
Донован остановился.
— Что еще случилось?
— Постой! — В наушниках слышалось хриплое, неровное дыхание Пауэлла. — Майк! Ты 
меня слышишь?
— Я здесь. В чем дело?
— Мы заперты. Кровля обвалилась не над роботами, а тут! От сотрясения все 
рухнуло.
— Что? — Донован уткнулся в твердую преграду. — Включи-ка фонарь!
Увы, даже мышь не могла бы нигде пролезть сквозь завал.
— …Ну и как вам это нравится? — тихо сказал Донован.
Они потратили некоторое время и довольно много сил, пытаясь сдвинуть глыбу, 
загородившую путь. Потом Пауэлл попробовал расширить отверстие, которое вело в 
главный штрек. Он поднял было лучевой пистолет, но произвести вспышку в таком 
ограниченном пространстве было равносильно самоубийству. Он сел.
— Знаешь, Майк, — сказал он, — мы окончательно все испортили. Мы так и не знаем,
 в чем дело с Дейвом. Идея была хороша, но она обернулась против нас.
В голосе Донована послышалась горечь.
— Мне жаль огорчать тебя, старина, но, уж не говоря о неудаче с Дейвом, мы к 
тому же некоторым образом попали в ловушку. И если, дружище, мы с тобой не 
выберемся, нам крышка. Крышка. Ясно? Сколько у нас кислорода? Не больше чем на 
шесть часов.
— Я уже думал об этом. — Пальцы Пауэлла потянулись к его многострадальным усам, 
но звякнул и о прозрачную поверхность гермошлема. — Конечно, Дейв быстро 
откопал бы нас. Но только после нашего замечательного обвала он, наверно, опять 
свихнулся, и по радио с ним связаться нельзя.
Донован подполз к отверстию и ухитрился втиснуть в него голову в шлеме. Это 
далось ему с большим трудом.
— Эй, Грег!
— Что?
— А что, если Дейв приблизится на шесть метров?
Он придет в себя. Это спасет нас.
— Конечно, но где он?
— Там, — в штреке. Довольно далеко. Ради Бога, перестань дергать меня за ноги, 
а то оторвешь мне голову. Я сам пущу тебя поглядеть.
Пауэлл в свою очередь втиснулся в отверстие.
— Взрыв был удачный. Ты только посмотри на этих балбесов — прямо балет!
— К черту комментарии. Они приближаются?
— Не видно, слишком далеко. Погоди. Дай-ка мне фонарь — я попробую привлечь их 
внимание.
Через две минуты он оставил эту попытку.
— Бесполезно. Они, должно быть, ослепли. Ого, двинулись сюда! Как тебе это 
нравится?
— Эй, хватит, дай мне посмотреть! — настаивал Донован.
После недолгой возни Пауэлл сказал «ладно», и Донован высунул голову. Роботы 
приближались. Впереди, высоко поднимая ноги, шагал Дейв, а за ним цепочкой 
извивались шесть «пальцев».
— Что они делают, хотел бы я знать, — изумился Донован.
— Далеко они? — буркнул Пауэлл.
— Пятнадцать метров, идут орда. Еще четверть часа — и мы будем своб… эге-гей! 
Эй!
— В чем дело? — Несколько Секунд понадобилось Пауэллу, чтобы оправиться от 
изумления после вокальных упражнений Донована. — Слушай пусти меня. Не будь 
свиньей!
Он пытался оттащить Донована, но тот яростно брыкался:
— Они повернули кругом, Грег! Они уходят. Дейв!
— Что толку? — крикнул Пауэлл. — Ведь звук здесь не проходит.
— Донован, задыхаясь, обернулся к нему. — Ну, колоти в стену, бей по ней камнем,
 создавай какие-нибудь вибрации! Нужно привлечь их внимание, не то мы пропали!
Он начал колотить по камню, как сумасшедший, Пауэлл потряс его за плечо.
— Погоди, Майк. Послушай, у меня идея! Клянусь Юпитером! Ого! Как раз самое 
время перейти к простым решениям, Майк!
— Чего тебе? — Донован втянул голову в плечи.
— Пусти меня скорее к отверстию, пока они еще недалеко!
— Что ты хочешь делать? Эй, что ты делаешь с этим детонатором? — Он схватил 
Пауэлла за руку.
Тот вывернулся.
— Хочу немного пострелять.
— Зачем?
— Потом объясню. Посмотрим сперва, что получится. Подвинься, не мешай!
Вдали виднелись все уменьшающиеся огоньки роботов. Пауэлл тщательно прицелился 
и трижды нажал спусковую кнопку. Потом он опустил ствол и тревожно вгляделся в 
темноту. Один вспомогательный робот упал! Теперь было видно только шесть 
сверкающих фигур.
Пауэлл неуверенно позвал в микрофон:
— Дейв!
После небольшой паузы оба услышали в ответ:
— Хозяин? Где вы? У третьего вспомогательного разворочена грудь. Он вышел из 
строя.
— Не важно, — сказал Пауэлл. — Нас завалило при взрыве. Видишь наш фонарь?
— Вижу! Сейчас будем там.
Пауэлл сел и вздохнул

— Вот как, дружок.
— Ладно, Грег, — очень тихо произнес Донован со слезами в голосе. — Ты победил. 
Кланяюсь тебе в ножки. Только не морочь мне голову. Расскажи внятно, в чем было 
дело.
— Пожалуйста. Просто мы все время упускали из виду самое очевидное — как всегда.
 Мы знали, что дело в личной инициативе, что это всегда происходило при 
аварийных обстоятельствах. Но мы думали, что все вызывалось специальной 
командой. А почему это должна быть какая-то одна определенная команда?
— А почему нет?
— А почему не целый класс команд? Какие команды требуют от руководителя 
наибольшей инициативы? Какие команды обычно отдаются только при аварийных 
обстоятельствах?
— Не спрашивай меня, Грег! Скажи!
— Я и говорю. Это команды, отдаваемые одновременно по шести каналам! В обычных 
условиях один или несколько «пальцев» выполняют несложную работу, которая не 
требует пристального наблюдения за ними. Ну, точно так же, как наши привычные 
движения при ходьбе. А при аварийных обстоятельствах нужно немедленно и 
одновременно привести в действие всех шестерых. И вот тут что-то сдает. 
Остальное просто. Любое уменьшение требуемой от него инициативы, например 
приход человека, приводит его в себя. Я уничтожил одного из роботов, и Дейву 
пришлось командовать лишь пятью. Инициатива уменьшается, и он становится 
нормальным!
— Как ты до этого дошел? — настойчиво допытывался Донован.
— Логическими рассуждениями. Я произвел эксперимент, и все оказалось правильно.
Они снова услышали голос робота.
— Вот и мы. Вы продержитесь еще полчаса?
— Конечно, — ответил Пауэлл. Потом он продолжал, обращаясь к Доновану: — Теперь 
наша задача стала проще. Мы проверим те цепи, которые испытывают большую 
нагрузку при шестиканальной команде, чем при пятиканальной. Много придется 
проверять?
Донован прикинул.
— Не очень, по-моему. Если Дейв сделан так же, как опытный экземпляр, который 
мы видели на заводе, то там должна быть специальная координирующая цепь, и все 
дело ограничится именно ею. — Он вдруг воодушевился! — Слушай, это здорово! 
Остались пустяки!
— Хорошо. Обдумай это, а когда вернемся, проверим по чертежам. А теперь, пока 
Дейв до нас добирается, я отдохну.
— Погоди! Скажи мне еще одну вещь. Что это была за странная маршировка, эти 
причудливые танцы, которые начинались каждый раз, когда они теряли рассудок?
— А, это? Не знаю. Но у меня есть одно предположение. Вспомни; вспомогательное 
роботы — «пальцы» Дейва. Мы все время их так называли. Так вот, я думаю, что 
каждый раз, когда Дейв становился психически ненормальным, у него все в голове 
путалось, и он начинал вертеть пальцами…
Сьюзен Кэлвин рассказывала про Пауэлла и Донована без улыбки, почти равнодушно, 
но каждый раз, когда она упоминала роботов, ее голос теплел. Ей не понадобилось 
много времени, чтобы: поведать мне о Спиди, Кьюти и Дейве. Но здесь я прервал 
ее, почувствовав, что у нее наготове еще полдюжины моделей. Я спросил:
— Ну, а на Земле разве ничего интересного не происходило?
Она взглянули на меня, слегка нахмурившись.
— Нет, ведь роботы на Земле не применяются.
— Да, к сожалению. Я хотел сказать, что ваши испытатели, конечно, молодцы, но 
не можете ли вы рассказать что-нибудь из своего опыта? Разве никогда не 
подводили роботы? В конце концов это же ваш юбилей.
Представьте себе, она покраснела! Она сказала:
— Да, роботы однажды подвели меня. Боже мой, как давно это было! Почти сорок 
лет назад… Ну конечно, в 2020 году. И мне было всего 38 лет. 0… Но я бы 
предпочла об этом не говорить.
Я подождал, и она, конечно, передумала.
— А почему бы и нет? — оказала она. — Теперь это мне не повредит. И даже 
воспоминание об этом. Я была когда-то такой глупой, молодой человек. Можете вы 
в это поверить?
— Нет.
— Была. А Эрби — это был робот, читавший мысли.
— Что?
— Единственный в своем роде. В чем-то была допущена ошибка…



Первый закон

Майку Доновану стало скучно. Он поглядел на пустую пивную кружку и решил, что 
наслушался предостаточно.
— Если уж разговор зашел о странных роботах, — сказал он громко, так мне 
однажды довелось иметь дело с таким, который нарушил Первый Закон.
Это было настолько невероятно, что все сразу замолчали и повернулись к Доновану.

Донован тут же пожалел, что распустил язык, и попробовал переменить тему:
— Вчера я слышал забавную историю о…
— Ты что, знал робота, который причинил вред человеку? — перебил сидевший рядом 
Макферлейн.
Само собой разумелось, что нарушение Первого Закона могло означать, только это.
— В некотором роде, да, — ответил Донован. — Так вот, я слышал историю о…
— А ну-ка, — потребовал Макферлейн, а остальные принялись стучать кружками по 
столу. Донован понял, что отступать некуда.
— Это произошло в Титане лет десять назад, — начал он, лихорадочно соображая. — 
Ну да, в двадцать пятом. Мы только что получили роботов новой модели, созданной 
специально для Титана. Это были первые роботы серии МА. Мы назвали их Эмма Один,
 Два и Три. — Он щелкнул пальцами, требуя очередную кружку пива, и задумчиво 
поглядел вслед официанту. Ну, а дальше-то что?
— Полжизни занимаюсь роботехникой, Майк, но ни разу не слышал о серии МА, — 
заметил Макферлейн.
— А их сняли с производства сразу же после… после того, о чем я собираюсь вам 
рассказать. Неужели ты не помнишь?
— Нет.
И Донован поспешно продолжал:
— Мы их приставили к делу, не теряя времени. В сезон бурь, который на Титане 
длится в течение восьмидесяти процентов его обращения вокруг Сатурна, наша База 
полностью бездействовала. Во время снегопада стоило отойти от Базы на сотню 
ярдов — и пиши пропало. В жизни не отыскать. От компаса мало толку — у Титана 
нет магнитного поля. Роботы МА были оснащены вибродетекторами новой конструкции 
и шли прямо к Базе в любых условиях, так что добыча руды могла продолжаться 
хоть круглый год. Помолчи, Мак. Вибродетекторы тоже перестали поступать в 
продажу, поэтому-то ты о них ничего не слышал. — Донован кашлянул. — Их 
засекретили, понял?
В первый сезон бурь, — продолжал он, — роботы действовали безупречно, но вот с 
началом спокойного сезона Эмма Два принялась выкидывать номера:
пряталась по углам, забивалась под штабеля ящиков, и выманить ее оттуда было не 
так-то просто. В конце концов ушла с Базы и не вернулась. Мы решили, что в ее 
конструкции был какой-то дефект, и продолжали обходиться двумя оставшимися. Но 
как-никак мы лишились трети наших роботов, и поэтому, когда в конце спокойного 
сезона один из нас должен был отправиться в Корнск, я вызвался слетать туда без 
робота. Особой опасности не предвиделось: начало бурь ожидалось не раньше чем 
через двое суток, а я должен был обернуться за двадцать часов. Я уже 
возвращался и был в каких-нибудь десяти милях от Базы, когда внезапно подул 
сильный ветер и пошел снег. Я тут же посадил машину, не дожидаясь, чтобы ветер 
разбил ее вдребезги; определив направление на Базу, я побежал. Преодолеть 
оставшееся расстояние при малой силе тяжести на Титане было нетрудно, сложность 
заключалась в том, чтобы не сбиться с пути. Запас воздуха был у меня вполне 
достаточным, система обогрева скафандра работала нормально, но десять миль на 
Титане в бурю бесконечны.
Затем снег повалил так густо, что все вокруг потемнело и превратилось в мутный 
сумрак, в котором померк даже Сатурн, а солнце превратилось в бледную точку. Я 
остановился, и ветер чуть не сбил меня с ног. Прямо впереди я заметил какое-то 
небольшое темное пятно. Я различил его лишь с трудом, но я знал, что это такое. 
Буранник единственное живое существо способное вынести снежные смерчи на Титане,
 и самый свирепый хищник на свете. Я знал, что мой скафандр от него не защита. 
Видимость была такой скверной, что стрелять можно было только в упор. 
Промахнись я — мне конец!
Я начал медленно прятаться, а темная тень двинулась ко мне. Расстояние между 
нами сокращалось. Шепча молитву, я уже поднял бластер, как вдруг из сумрака 
внезапно появилась еще одна тень, но побольше, и я завопил от радости. Это была 
Эмма Два, пропавший робот. Со времени ее исчезновения я постоянно размышлял о 
том, что могло с ней случиться и почему.
— Эмма, девочка, прикончи буранника и проводи меня на Базу, взмолился я.
Она только взглянула на меня, будто и не. слышала моих слов, и крикнула:
— Не стреляйте, хозяин, только не стреляйте. И кинулась к бураннику.
— Прикончи эту чертову тварь, Эмма! — рявкнул я. А она схватила буранника и 
побежала дальше. Я продолжал звать ее, пока совсем не потерял голос, но она так 
и не вернулась, оставив меня погибать под снегом. Выдержав эффектную паузу, 
Донован добавил:
— Все вы, разумеется, знаете Первый Закон: робот не может причинить вред 
человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред! 
Так вот, Эмма Два убежала с буранником и оставила меня умирать. Первый Закон 
был нарушен. К счастью, я остался цел и невредим. Через полчаса ветер стих. Это 
был случайный шквал, и длился он недолго. Такое там бывает. А настоящий буран 
разразился лишь на следующий день. Едва снег перестал валить, я со всех ног 
бросился к Базе. Через два часа туда явилась и Эмма Два. Разумеется, ее тайна 
тут же раскрылась, и роботов МА немедленно изъяли из продажи.
— Ну, и в чем же было дело? — спросил Макферлейн.
— Видишь ли, Мак, это, конечно, верно, что мне, человеку, грозила смертельная 
опасность, но этого робота заботило нечто более важное, чем я или Первый Закон. 
Ведь это были роботы серии МА, и этот, прежде чем исчезнуть, все норовил 
спрятаться в укромное местечко. Он вел себя так, будто с ним должно было 
случиться что-то необычное, что-то не предназначенное для посторонних глаз. Так 
оно и вышло.
Донован благоговейно поднял глаза к потолку, и голос его дрогнул:
— Буранник-то оказался вовсе не буранником. Мы назвали его Эмма Младшая; Эмма 
Два привела ее с собой на Базу. Эмма Два испытывала необоримую потребность 
защитить ее от моего выстрела. Что такое Первый Закон в сравнении со святыми 
узами материнской любви?



Лжец

— Алфред Лэннинг тщательно раскурил сигарету, но его пальцы слегка дрожали. 
Сурово сдвинув седые брови, он говорил, пуская клубы дыма:
— Да, он читает мысли — можете быть уверены. Но почему? — Он посмотрел на 
Главного Математика Питера Богерта. — Ну?
Богерт обеими руками пригладил свои черные волосы.
— Это тридцать четвертый робот модели РВ, Лэннинг. И все остальные вполне 
соответствовали нормам.
Третий человек, сидевший за столом, нахмурился.
Это был Милтон Эш, самый молодой из руководства фирмы «Ю. С. Роботс энд 
Мекэникел Мэн Корпорэйшн», чем он очень гордился.
— Послушайте, Богерт! Я ручаюсь, что он собран совершенно правильно, с начала 
до конца!
Толстые губы Богерта раздвинулись в покровительственной улыбке.
— Ручаетесь? Ну, если вы можете отвечать за всю линию сборки, то вас нужно 
повысить в должности. По точным подсчетам, для производства одного позитронного 
мозга требуется семьдесят пять тысяч двести тридцать четыре операции, успех 
каждой из которых зависит от различного числа факторов — от пяти до ста пяти. 
Если хоть один из них серьезно нарушается, мозг идет в брак. Это я цитирую наши 
же проспекты.
Милтон Эш покраснел и хотел ответить, но его перебил четвертый голос.
— Если мы начнем валить вину друг на друга, то я ухожу… — Руки Сьюзен Кэлвин 
были крепко сжаты на коленях, морщинки вокруг ее тонких бледных губ стали 
глубже. — У нас появился робот, который читает мысли, и мне представляется, что 
надо бы выяснить, почему он это делает. А этого мы не добьемся, если будем 
кричать: «Вы виноваты!», «Я виноват!».
Ее холодные серые глаза остановились на Эше, и он усмехнулся.
Лэннинг тоже понимающе усмехнулся, и, как всегда в таких случаях, его длинные 
седые волосы и хитрые маленькие глазки придали ему сходство с библейским 
патриархом.
— Верно, доктор Кэлвин.
Его голос внезапно зазвучал решительно:
— В предельно краткой форме, положение таково. Мы выпустили позитронный мозг, 
который не должен был отличаться от остальных, но который обладает 
замечательной способностью принимать волны, излучаемые человеком в процессе 
мышления. Если бы мы знали, как это случилось, то это обозначало бы важнейший 
этап в развитии роботехники на десятилетия вперед. Но мы этого не знаем и 
должны выяснить. Это ясно?
— Можно высказать одно предположение? — спросил Богерт.
— Давайте.
— Мне кажется, что пока мы не разберемся в этой истории, — а как математик, я 
думаю, что это окажется чертовски сложно, — нужно держать в тайне существование 
РБ-34. Даже от служащих фирмы. Мы, возглавляющие отделы, должны справиться с 
этой задачей, а чем меньше будут знать остальные…
— Богерт прав, — сказала доктор Кэлвин. — С тех пор как по Межпланетному 
Кодексу допускается испытание роботов на заводе перед отправкой их на 
космические станции, пропаганда против роботов усилилась. И если кто-нибудь 
узнает, что робот может читать мысли, а мы еще не будем хозяевами положения, на 
этом кое-кто мог бы сделать себе солидный капитал.
Лэннинг, продолжая сосать сигару, серьезно кивнул. Он повернулся к Эшу:
— Вы сказали, что были одни, когда впервые столкнулись с этим чтением мыслей?
— Я был один — и перепугался до полусмерти. РБ-34, только что сошедшего со 
сборочного стола, прислали ко мне. Оберман куда-то ушел, и я сам повел его к 
испытательному стенду.
Он запнулся, и на его губах появилась слабая улыбка:
— Никому из вас не приходилось мысленно с кем-то разговаривать, не отдавая себе 
в этом отчета?
Никто не ответил, и Эш продолжал:
— Вы знаете, сначала на это не обращаешь внимания… Так вот, он что-то мне 
сказал — что-то вполне логичное и разумное. И мы уже почти дошли до стенда, 
когда я сообразил, что я-то ничего ему не говорил. Конечно, я думал о том, о 
сем, но это же другое дело, правда? Я запер его и побежал к Лэннингу. 
Представьте себе — рядом с вами идет этот робот, спокойно читает ваши мысли и 
копается в них! Мне стало не по себе.
— Еще бы! — задумчиво сказала Сьюзен Кэлвин. — Ее взгляд с необыкновенным 
вниманием остановился на Эше. — Мы так привыкли к тому, что наши мысли известны 
только нам самим…
— Значит, об этом знают только четверо, — нетерпеливо вмешался Лэннинг. — 
Отлично. Мы должны обследовать это дело по строгой системе. Эш, вы проверите 
линию сборки — всю, от начала до конца. Вы должны исключить все операции, где 
ошибка была невозможна, и составить список тех, в которых она могла быть 
допущена. Укажите характер возможной ошибки и ее предположительную величину.
— Ну и работка! — проворчал Эш.
— А как же? Конечно, вы не один будете этим заниматься, — посадите за работу 
наших людей, если нужно, всех до единого. Не выполните план — ничего! Но они не 
должны знать, зачем это делается, понятно?
— Гм, да. — Молодой инженер криво ухмыльнулся. — Все-таки работы хватит.
Лэннинг вместе со стулом повернулся к Кэлвин.
— Вам предстоит подойти к задаче с другого конца. Вы — наш робопсихолог, вам 
нужно изучить самого робота и идти от этого. Попытайтесь выяснить, как он это 
делает. Узнайте все, что связано с его телепатическими способностями, как 
далеко они простираются, как сказываются на его мышлении и вообще как это 
отражается на его стандартных рабочих качествах. Понятно?
Лэннинг не стал ждать ответа.
— Я буду руководить работой и осуществлять математическую обработку результатов.
 — Он яростно затянулся сигарой, и сквозь дым прозвучало остальное: — В этом 
мне, конечно, поможет Богерт.
Продолжая полировать ногти на своих мясистых руках, Богерт мягко ответил:
— Ну разумеется! Я как-никак в этом немного разбираюсь.
— Ну, я приступаю. — Эш оттолкнул свой стул и поднялся. На его приятном молодом 
лице появилась усмешка. — Мне досталась самая скверная работа, так что лучше уж 
не откладывать. Пока!
Сьюзен Кэлвин ответила едва заметным кивком, но ее взгляд провожал его, пока 
дверь за ним не закрылась. Она ничего не ответила, когда Лэннинг, что-то 
проворчав, сказал:
— Не хотите ли вы, доктор Кэлвин, сейчас пойти и посмотреть РБ-34?
Когда послышался тихий звук открывающейся двери, робот РБ-34 поднял 
фотоэлектрические глаза от книги и вскочил. В комнату вошла Сьюзен Кэлвин. Она 
задержалась, чтобы поправить на двери огромную надпись «Вход воспрещен», потом 
подошла к роботу.
— Эрби, я принесла тебе кое-какие материалы о гиператомных двигателях. Хочешь 
их посмотреть?
РБ-34 (иначе — Эрби) взял у нее из рук три тяжелых тома и открыл один из них.
— Хм! «Гиператомная теория»…
Что-то бормоча про себя, он начал листать книги, потом рассеянно сказал:
— Садитесь, доктор Кэлвин! Это займет несколько минут. Она села и внимательно 
следила за Эрби, который занял место по другую сторону стола и приступил к 
систематическому изучению всех трех книг.
Через полчаса он отложил их в сторону.
— Я, конечно, знаю, зачем вы мне их принесли.
У Сьюзен Кэлвин дрогнули уголки губ.
— Я так и думала. С тобой трудно иметь дело, Эрби, ты все время на шаг впереди 
меня.
— Эти книги — такие же, как и остальные. Они меня просто не интересуют. В ваших 
учебниках ничего нет. Ваша наука-это просто масса собранных фактов, кое-как 
скрепленных подобием Теории. Все это так невероятно просто, что вряд ли 
достойно внимания. Меня интересует ваша беллетристика, переплетение и 
взаимодействие человеческих побуждений и чувств… — Он сделал неясный жест 
могучей рукой, подыскивая подходящее слово
— Кажется, я понимаю, — прошептала доктор Кэлвин.
— Видите ли, я читаю мысли, — продолжал робот, — а вы не можете себе 
представить, как они сложны. Я не могу все их понять, потому что мое мышление 
имеет с вашим так мало общего. Но я стараюсь, а ваши романы мне помогают.
— Да, но я боюсь, что когда ты познакомишься с некоторыми переживаниями по 
современным чувствительным романам, — в ее голосе послышался оттенок горечи, — 
ты сочтешь наши настоящие мысли и чувства скучными и бесцветными.
— Ничего подобного!
Внезапный энергичный ответ заставил ее вскочить на ноги. Она почувствовала, что 
краснеет, и в испуге подумала: «Наверное, он знает!»
Эрби уже успокоился и тихим голосом, почти полностью лишенным металлического 
тембра, произнес:
— Ну конечно, я знаю об этом, доктор Кэлвин! Вы об этом постоянно думаете, так 
как же я могу не знать?
— Ты… говорил об этом кому-нибудь? — жестко спросила она.
— Конечно, нет! — искренне удивился он и добавил: — Меня никто не спрашивал.
— Тогда ты, вероятно, считаешь меня дурой?
— Нет! Это — нормальное чувство.
— Может быть, поэтому оно так глупо. — Теперь ее голос звучал задумчиво и 
печально. Под непроницаемой маской доктора наук на мгновение проступили черты 
женщины. — Меня нельзя назвать… привлекательной…
— Если вы имеете в виду физическую привлекательность, то об этом я не могу 
судить. Но, во всяком случае, я знаю, что есть и другие виды привлекательности.
— …да и молодой тоже… — Она как будто не слышала робота.
— Вам еще нет сорока. — В голосе Эрби появились тревога и настойчивость.
— Тридцать восемь, если считать годы; все шестьдесят, если говорить об 
эмоциональном восприятии жизни. Я же все-таки психолог. А ему, — продолжала Она 
с горечью, — тридцать пять, и выглядит он еще моложе. Неужели ты думаешь, что 
он видит во мне… что-то особенное?
— Вы ошибаетесь! — Стальной кулак Эрби с лязгом обрушился на пластмассовую 
поверхность стола. — Послушайте…
Но Сьюзен Кэлвин яростно набросилась на него. Ожесточение и боль в ее глазах 
вспыхнули ярким пламенем:
— Вот еще! Что ты об этом знаешь, — ты, машина! Я для тебя — образчик, 
интересная букашка со своеобразными мыслями, которые ты видишь как на ладони. 
Превосходный пример разбитых надежд, правда? Почти как в книгах!
Ее сухие рыдания постепенно затихли.
Робот сЪежился под этим натиском. Он умоляюще покачал головой:
— Ну пожалуйста, выслушайте меня! Если бы вы захотели, я мог бы помочь вам!
— Как? — Ее губы скривились. — Дать хороший совет?
— Нет, не так. Я просто знаю, что думают другие люди, например Милтон Эш.
Наступило долгое молчание. Сьюзен Кэлвин потупилась.
— Я не хочу знать, что он думает, — выдохнула она.
— Замолчи.
— А мне кажется, вы хотели бы знать, что он думает.
Она все еще сидела с опущенными глазами, но ее дыхание участилось.
— Ты говоришь чепуху, — прошептала она.
— Зачем? Я хочу помочь. Милтон Эш… — Он остановился.
Она подняла голову!
— Ну?
— Он любит вас, — тихо сказал робот.
Целую минуту доктор Кэлвин молча, широко раскрыв глаза, глядела на робота.
— Ты ошибаешься! Конечно, ошибаешься! С какой стати?
— Правда, любит. Этого нельзя утаить от меня.
— Но я так… так… — Она запнулась.
— Он смотрит вглубь — он ценит интеллект. Милтон Эш не из тех, кто женится на 
прическе и хорошеньких глазках.
Сьюзен Кэлвин часто заморгала. Она заговорила не сразу, и ее голос дрожал.
— Но ведь он никогда и никак не обнаруживал…
— А вы дали ему эту возможность?
— Как я могла? Я никогда не думала…
— Вот именно!
Сьюзен Кэлвин замолчала, потом внезапно подняла голову:
— Полгода назад к нему на завод приезжала девушка. Стройная блондинка. Кажется, 
она была красива. И, конечно, едва знала таблицу умножения. Он целый день 
пыжился перед ней, пытаясь объяснить, как делают роботов. — Ее голос зазвучал 
жестко. — Конечно, она ничего не поняла! Кто она?
Эрби, не колеблясь, отвечал:
— Я знаю, кого вы имеете в виду. Это его двоюродная сестра. Уверяю вас, здесь 
нет никаких романтических отношений.
Сьюзен Кэлвин почти с девичьей легкостью встала.
— Как странно! Именно это я временами пыталась себе внушить, хотя серьезно 
никогда так не думала. Значит, это правда!
Она подбежала к Эрби и обеими руками схватила его холодную тяжелую руку.
— Спасибо, Эрби, — прошептала она голосом, слегка охрипшим от волнения. — 
Никому не говори об этом. Пусть это будет наш секрет. Спасибо еще раз.
Судорожно сжав бесчувственные металлические пальцы Эрби, она вышла.
Эрби медленно повернулся к отложенному роману. Его мысли никто не смог бы 
прочесть.
Милтон Эш не спеша, с удовольствием потянулся, кряхтя и треща суставами, потом 
свирепо уставился на Питера Богерта.
— Послушайте, — сказал он, — я сижу над этим уже неделю и за все время почти не 
спал. Сколько еще мне возиться? Вы как будто сказали, что дело в позитронной 
бомбардировке в вакуумной камере Д?
Богерт деликатно зевнул и с интересом поглядел на свои белые руки.
— Да. Я напал на след.
— Я знаю, что значит, когда это говорит математик. Сколько вам еще осталось?
— Все зависит…
— От чего? — Эш бросился в кресло и вытянул длинные ноги.
— От Лэннинга. Старик не согласен со мной. — Он вздохнул. — Немного отстал от 
жизни, вот в чем дело. Цепляется за свою обожаемую матричную механику, а этот 
вопрос требует более мощных математических средств. Он так упрям.
Эш сонно пробормотал:
— А почему бы не спросить у Эрби и не покончить с этим?
— Спросить у робота? — Брови Богерта полезли вверх.
— А что? Разве старуха вам не говорила?
— Вы имеете в виду Кэлвин?
— Ну да! Сама Сьюзи. Ведь этот робот — маг и чародей в математике. Он знает все 
обо всем и еще малость сверх того. Он вычисляет в уме тройные интегралы и 
закусывает тензорным анализом.
Математик скептически поглядел на него:
— Вы серьезно?
— Ну конечно! Загвоздка в том, что этот дурень не любит математику, а 
предпочитает сентиментальные романы. Честное слово! Вы бы только видели, какую 
дрянь таскает ему Сьюзен — «Пурпурная страсть», «Любовь в космосе»…
— Доктор Кэлвин ни слова вам об этом не говорила.
— Ну, она еще не кончила изучать его. Вы же ее знаете. Она любит, чтобы все 
было шито-крыто. Пока она сама не раскроет главный секрет.
— Но вам она сказала.
— Да вот, как-то разговорились… Я в последнее время часто ее вижу. — Он широко 
открыл глаза и нахмурился: — Слушайте, Боги, вы ничего странного за ней не 
замечали в последнее время?
Богерт расплылся в усмешке.
— Она стала красить губы. Вы это имеете в виду?
— Черта с два! Это я знаю — губы, глаза и еще пудрится. Ну и вид у нее! Но я не 
о том. Я никак не могу точно этого определить. Она так говорит, как будто она 
очень счастлива…
Он подумал немного и пожал плечами.
Богерт позволил себе плотоядно ухмыльнуться. Для ученого, которому уже за 
пятьдесят, это было неплохо исполнено.
— Может, она влюбилась.
Эш опять закрыл глаза.
— Вы сошли с ума. Боги. Идите и поговорите с Эрби. Я останусь здесь и вздремну.
— Ладно. Не то чтобы мне понравилось получать от робота указания, что делать. 
Ответом ему был негромкий храп.
Эрби внимательно слушал, пока Питер Богерт, сунув руки в карманы, говорил с 
напускным равнодушием.
— Так обстоит дело. Мне сказали, что ты разбираешься в этих вещах, и я 
спрашиваю тебя больше из любопытства. Я допускаю, что мой ход рассуждений 
включает несколько сомнительных звеньев, которые доктор Лэннинг отказывается 
принять. Так что картина все еще не очень полна.
Робот не отвечал, и Богерт сказал:
— Ну?
— Не вижу ошибки. — Эрби вглядывался в исписанные расчетами бумажки.
— Вероятно, ты к этому ничего не можешь добавить?
— Я не смею и пытаться. Вы — лучший математик, чем я, и… В общем, мне не 
хотелось бы осрамиться.
Улыбка Богарта была чуть-чуть самодовольной.
— Я так и думал. Конечно, вопрос серьезный. Забудем об этом.
Он смял листки, швырнул их в мусоропровод и повернулся, чтобы уйти, но потом 
передумал.
— Кстати…
Робот ждал. Казалось, Богерт с трудом подыскивает слова
— Тут есть кое-что… в общем, может быть, ты смог бы…
Он замолчал. Эрби спокойно произнес:
— Ваши мысли перепутаны, но нет никакого сомнения, что вы имеете в виду доктора 
Лэннинга. Глупо колебаться — как только вы успокоитесь, я узнаю, о чем вы 
хотите спросить.
Рука математика привычным движением скользнула по прилизанным волосам.
— Лэннингу скоро семьдесят, — сказал он, как будто это обЪясняло все.
— Я знаю.
— И он уже почти 30 лет директор завода.
Эрби кивнул.
— Так вот, — в голосе Богерта появились просящие нотки, — ты, наверное, знаешь… 
не думает ли он об отставке. Состояние здоровья, скажем, или что-нибудь еще…
— Вот именно, — только и произнес Эрби.
— Ты это знаешь?
— Конечно.
— Тогда… гм… не скажешь ли ты…
— Раз уж вы спрашиваете — да. — Робот говорил, как будто в этом не было ничего 
особенного. — Он уже подал в отставку!
— Что? — невнятно вырвалось у Богерта. Ученый подался вперед. — Повтори!
— Он уже подал: в отставку, — последовал спокойный ответ, — но она еще не 
вступила в силу. Он хочет, видите ли, решить проблему… хм… меня. Когда это 
будет сделано, он готов передать обязанности директора своему преемнику.
Богерт резко выдохнул воздух.
— А его преемник? Кто он?
Он придвинулся к Эрби почти вплотную. Глаза его как зачарованные были прикованы 
к ничего не выражавшим красноватым фотоэлементам, служившим роботу глазами.
Послышался неторопливый ответ:
— Будущий директор — вы.
Напряжение на лице Богерта сменилось скупой улыбкой.
— Это приятно знать. Я надеялся и ждал этого. Спасибо, Эрби.
Эту ночь до пяти часов утра Питер Богерт провел за письменным столом. В девять 
он снова приступил к работе. Он то и дело хватал с полки над столом один 
справочник за другим. Медленно, почти незаметно росла стопка готовых расчетов, 
зато на полу образовалась целая гора скомканных, исписанных листков.
Ровно в полдень Богерт взглянул еще раз на последний итог, протер налившиеся 
кровью глаза, зевнул и потянулся.
— Чем дальше, тем хуже. Проклятье!
Услышав, как открылась дверь, тон обернулся и кивнул вошедшему Лэннингу. Хрустя 
суставами скрюченных пальцев, директор окинул взглядом неубранную комнату, в 
его брови сдвинулись.
— Новый путь? — спросил он.
— Нет, — последовал вызывающий ответ. — А чем плох старый?
Лэннинг не ответил. Лишь одним беглым взглядом он удостоил верхний листок 
бумаги на столе Богарта.
Закуривая сигару, он сказал:
— Кэлвин говорила вам о роботе? Это математический гений. Интересно.
Богерт громко фыркнул.
— Я слышал. Но лучше Кэлвин занималась робопсихологией. Я проверил Эрби по 
математике, он едва справился с интегральным и дифференциальным исчислением.
— Кэлвин пришла к другому выводу.
— Она сумасшедшая.
— Я тоже пришел к другому выводу.
Глаза директора зловеще сузились.
— Вы? — Голос Богерта стал жестким. — О чем вы говорите?
— Я все утро гонял Эрби. Он может делать такие штуки, о которых вы и не слыхала.

— Разве?
— Вы не верите? — Лэннинг выхватил из жилетного кармана листок бумаги и 
развернул его. — Это не мой почерк, верно?
Богерт вгляделся в крупные угловатые цифры, покрывавшие листок.
— Это Эрби?
— Да. И, как вы можете заметить, он занимался интегрированием вашего двадцать 
второго уравнения по времени. И он, — Лэннинг постучал желтым ногтем по 
последней строчке, — он пришел к такому же заключению, как и я, вчетверо 
быстрее. Вы не имели права пренебречь эффектом Лингера при позитронной 
бомбардировке.
— Я не пренебрег им. Ради бога, Лэннинг, поймите, что это исключает…
— Да, конечно, вы объяснили это. Вы применили переходное уравнение Митчелла, 
верно? Так вот, оно здесь неприменимо.
— Почему?
— Во-первых, вы пользуетесь гипермнимыми величинами.
— При чем это здесь?
— Уравнение Митчелла не годится, если…
— Вы сошли с ума? Если вы перечитаете статью самого Митчелла в «Записках Фара»…
— Это лишнее. Я с самого начала сказал, что его ход рассуждений мне не нравится,
 и Эрби согласен со мной.
— Ну так пусть эта машинка и решит вам всю проблему, — закричал Богерт. — Зачем 
тогда связываться с недоумками вроде меня?
— В том-то и дело, что Эрби не может решить проблему. А если даже он не может, 
то мы сами — тем более. Я передаю этот вопрос в Национальный Совет. Мы здесь 
бессильны.
Богерт вскочил, перевернув кресло. Лицо его побагровело.
— Вы этого не сделаете!
Лэннинг тоже побагровел.
— Вы указываете мне, что делать и чего не делать?
— Именно, — ответил Богерт, скрипнув зубами. — Я решил проблему, и вы не 
выхватите ее у меня из-под носа, ясно? Не думайте, что я не вижу вас насквозь,
 — вы, высохшее ископаемое. Конечно, вы скорее подавитесь, чем признаете, что я 
решил проблему телепатии роботов.
— Вы идиот, Богерт. Еще немного, и я уволю вас за нарушение дисциплины.
Губы Лэннинга тряслись от гнева.
— Вот этого вы и не сделаете, Лэннинг. Когда под рукой робот, читающий мысли, 
секретов быть не может. Так что не забудьте, я знаю все о вашей отставке.
Пепел с сигары Лэннинга, задрожав, упал. Сигара последовала за ним.
— Что? Что…
Богерт злорадно усмехнулся:
— И я — новый директор, поняли? Я прекрасно это знаю. Черт вас возьми, Лэннинг! 
Командовать парадом здесь буду я, не то вы попадете в такую переделку, какая 
вам и не снилась.
Лэннинг вновь обрел дар речи и заревел:
— Вы уволены, слышите? Вы освобождены от всех обязанностей! Вам конец, 
понимаете?
Богерт усмехнулся еще шире.
— Ну, что в этом толку? Вы ничего не добьетесь. Все козыри у меня. Я знаю, что 
вы подали в отставку. Эрби рассказал мне, а он знает это от вас.
Лэннинг заставил себя говорить спокойно. Он выглядел старым-старым, с его 
усталого лица исчезли все следы краски, оставив мертвенную желтизну.
— Я должен поговорить с Эрби. Он не мог сказать вам ничего подобного. Вы крупно 
играете, Богерт. Но я раскрою ваши карты. Идемте.
Богерт пожал плечами.
— К Эрби? Ладно. Ладно, черт возьми!
Ровно в полдень этого же дня Милтон Эш поднял глаза от только что сделанного 
неуклюжего наброска и сказал:
— Вы уловили мою мысль? У меня не очень удачно получилось, но он будет 
выглядеть примерно так. Чудный домик, и достается он мне почти даром.
Сьюзен Кэлвин нежно взглянула на него.
— Он действительно красивый, — вздохнула она. — Я часто мечтала…
Ее голос затих.
Эш оживленно продолжал, отложив карандаш!
— Конечно, придется ждать отпуска. Осталось всего две недели, но из-за этого 
дела с Эрби все повисло в воздухе. — Он опустил глаза. — Потом, есть еще одна 
вещь… Но это секрет.
— Тогда не говорите.
— А, все равно. Меня как будто распирает — так хочется кому-нибудь рассказать. 
И, пожалуй, лучше всего здесь… хм… довериться именно вам.
Он несмело усмехнулся.
Сердце Сьюзен Кэлвин затрепетало, но она боялась произнести хоть слово.
— По правде говоря, — Эш подвинулся к ней вместе со стулом и заговорил 
доверительным шепотом, — это дом не только для меня. Я женюсь! В чем дело? — Он 
вскочил.
— Нет, ничего. — Ужасное ощущение вращения исчезло, но ей было трудно говорить.
 — Женитесь? Вы хотите сказать…
— Ну конечно! Пора ведь, правда? Вы помните ту девушку, которая была здесь 
прошлым летом? Это она и есть! Но вам нехорошо! Вы…
— Голова болит. — Сьюзен Кэлвин слабым движением отмахнулась от него. — У меня… 
у меня это часто бывает в последнее время. Я хочу… конечно, поздравить вас. Я 
очень рада…
Неумело наложенные румяна двумя некрасивыми пятнами выступили на ее побелевшем 
лице. Все вокруг снова закружилось.
— Извините меня… пожалуйста… — пробормотала она и, ничего не видя, шатаясь, 
вышла. Катастрофа произошла внезапно, как во сне, и была невероятно жуткой.
Но как это могло случиться? Ведь Эрби говорил…
А Эрби знал! Он мог читать мысли!
Она опомнилась только тогда, когда, едва дыша, прислонившись к двери, увидела 
перед собой металлическое лицо Эрби. Она не заметила, как поднялась на два 
этажа по лестнице, — это произошло за один миг, как во сне.
Как во сне!
Немигающие глаза Эрби глядели на нее, и их красноватые круги, казалось, выросли 
в тускло светящиеся кошмарные шары.
Он что-то говорил, и она почувствовала, как к ее губам прикоснулся холодный 
стакан. Она сделала глоток и, вздрогнув, немного пришла в себя.
Эрби все еще говорил, и в его голосе было волнение, боль, испуг, мольба. Слова 
начали доходить до ее сознания.
— Это все сон, — говорил он, — и вы не должны этому верить. Вы скоро очнетесь и 
будете смеяться над собой. Он любит вас, я говорю вам. Любит, любит! Но не 
здесь! Не сейчас! Этот мир — иллюзия.
Сьюзен Кэлвин, кивая головой, шептала:
— Да. Да!
Она вцепилась в руку Эрби, прижалась к ней, приникла к этой стальной руке, 
широко раскрыв глаза, повторяя снова и снова:
— Это ведь неправда, да? Это неправда?
Сьюзен Кэлвин не помнит, как она очнулась. Как будто из туманного, нереального 
мира она попала под резкий солнечный свет. Оттолкнув от себя тяжелую руку, она 
широко раскрыла глаза.
— Что же это ты делаешь? — Ее голос сорвался в хриплый вопль. — Что же это ты 
делаешь?
Эрби попятился.
— Я хочу помочь;
Кэлвин пристально смотрела на него.
— Помочь? Как? Говоря мне, что это сон? Пытаясь сделать меня шизофреничкой? — 
Она истерически напряглась. — Это не сон! Если бы это был сон!
Внезапно она охнула.
— Постой! А! Понимаю! Господи, это же так очевидно…
В голосе робота послышался ужас:
— Но я Должен был…
— А я-то тебе поверила! Мне и в голову не пришло…
Громкие голоса за дверью заставили Сьюзен Кэлвин умолкнуть. Она отвернулась, 
судорожно сжав кулаки, и когда Богерт и Лэннинг вошли, она стояла у окна в 
глубине комнаты. Но ни тот, ни другой не обратили на нее ни малейшего внимания.
Они одновременно подошли к Эрби. Лэннинг был гневен и нетерпелив, Богерт — 
холодно язвителен. Директор заговорил первым.
— Эрби, слушай меня!
Робот повернулся к старому директору:
— Да, доктор Леннинг.
— Ты говорил обо мне с доктором Богертом?
— Нет, сэр, — ответил робот не сразу.
Улыбка исчезла с лица Богерта.
— В чем дело? — Богерт протиснулся вперед и встал перед роботом, расставив ноги.
 — Повтори, что ты сказал мне вчера.
— Я сказал, что… — Эрби замолк. Где-то глубоко внутри его механизма задрожавшая 
металлическая мембрана произвела тихий нестройный звук.
— Ты же сказал, что он подал в отставку! — заревел Богерт. — Отвечай!
Богерт в ярости замахнулся, но Лэннинг оттолкнул его:
— Не хотите ли вы силой заставить его солгать?
— Вы слышали его, Лэннинг! Он готов был признаться и остановился. Отойдите! Я 
хочу добиться от него правды, ясно?
— Я спрошу его! — Лэннинг повернулся к роботу. — Ладно, Эрби. Спокойнее. Я 
подал в отставку? — Эрби молча глядел на него, и Лэннинг настойчиво повторил: — 
Я подал в отставку?
Робот чуть заметно отрицательно качнул головой. Другого ответа они не дождались.

Ученые посмотрели друг на друга. Враждебность в их взглядах была почти 
осязаемой.
— Какого черта, — выпалил Богерт, — что он, онемел? Ты умеешь говорить, эй, 
чудовище?
— Я умею говорить, — с готовностью ответил робот,
— Тогда отвечай. Сказал ты мне, что Лэннинг подал в отставку? Подал он в 
отставку?
Снова наступило молчание. Потом в дальнем конце комнаты внезапно раздался смех 
Сьюзен Кэлвин — резкий, почти истерический. Математики вздрогнули, и Богерт 
прищурил глаза:
— Вы здесь? И что же тут смешного?
— Ничего. — Ее голос звучал не совсем естественно. — Просто не одна я попалась. 
Трое крупнейших в мире роботехников попались в одну и ту же элементарную 
ловушку. Ирония судьбы, правда? — Она провела бледной рукой по лбу и тихо 
добавила: — Но это не смешно!
Мужчины еще раз переглянулись, на этот раз подняв брови в недоумении.
— О какой ловушке вы говорите? — спросил Лэннинг принужденно. — Что-нибудь 
случилось с Эрби?
— Нет, — она медленно приближалась к ним, — с ним все в порядке. Все дело в нас.

Она неожиданно повернулась к роботу и пронзительно крикнула:
— Убирайся отсюда! Иди на другой конец комнаты, чтобы я тебя не видела!
Эрби съежился под ее яростным взглядом и, громыхая, рысью бросился прочь.
— Что это значит, доктор Кэлвин? — враждебно спросил Лэннинг.
Она саркастически заговорила:
— Вы, конечно, знаете Первый Закон роботехники?
— Конечно, — раздраженно сказал Богерт. — «Робот не может причинить вред 
человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен какой— 
либо вред».
— Как изящно выражено, — насмешливо продолжала Кэлвин. — А какой вред?
— Ну — любой.
— Вот именно! Любой! А как насчет разочарования? А поколебленная уверенность в 
себе? А крушение надежд? Это вредно?
Лэннинг нахмурился!
— Откуда роботу знать…
Он вдруг осекся.
— Теперь и до вас дошло? Этот робот читает мысли. Вы думаете, он не знает, как 
можно задеть человека? Думаете, если задать ему вопрос, он не ответит именно то,
 что вы хотите услышать в ответ? Разве любой другой ответ не будет нам 
неприятен, и разве Эрби этого не знает?
— Боже мой, — пробормотал Богерт.
Кэлвин с усмешкой взглянула на него.
— Я полагаю, что вы спросили его, ушел ли Лэннинг в отставку? Вы хотели 
услышать «да», и Эрби ответил именно так.
— И, вероятно, поэтому, — сказал Лэннинг голосом, лишенным всякого выражения, — 
он ничего не ответил нам только что. Он не мог дать ответа, который не задел бы 
одного из нас.
Наступила короткая пауза. Мужчины задумчиво смотрели на робота, забившегося в 
свое кресло у шкафа с книгами и опустившего голову на руки.
Сьюзен Кэлвин упорно глядела в пол.
— Он все это знал. Этот… этот дьявол знает все — и даже то, что случилось с ним 
при сборке.
Лэннинг взглянул на нее.
— Здесь вы ошибаетесь, доктор Кэлвин. Он не знает, что случилось. Я спрашивал.
— Ну и что? — вскричала Кэлвин. — Вы просто не хотели, чтобы он подсказал вам 
решение. Если бы машина сделала то, что вы сделать не смогли, это уронило бы 
вас в собственных глазах. А вы спрашивали его? — бросила она Богерту.
— Некоторым образом… — Богерт кашлянул и покраснел. — Он сказал, что не силен в 
математике.
Лэннинг негромко засмеялся, а Кэлвин язвительно усмехнулась. Она сказала:
— Я спрошу его! Меня его ответ не заденет.
Громким, повелительным голосом она произнесла:
— Иди сюда!
Эрби встал и нерешительно приблизился.
— Я полагаю, ты знаешь, в какой именно момент сборки появился посторонний 
фактор или был пропущен один из необходимых?
— Да, — еле слышно произнес Эрби.
— Постойте, — сердито вмешался Богерт. — Это не обязательно правда. Вы просто 
хотите это услышать, и все.
— Не будьте ослом, — ответила Кэлвин. — Он знает математику, во всяком случае, 
не хуже, чем мы вместе с Лэннингом, раз уж он может читать мысли. Не мешайте.
Математик умолк, и Кэлвин продолжала:
— Ну, Эрби, давай! Мы ждем! Господа, вы готовы?
Но Эрби хранил молчание. В голосе психолога прозвучало торжество.
— Почему ты не отвечаешь, Эрби?
Робот неожиданно выпалил:
— Я не могу. Вы знаете, что я не могу! Доктор Богерт и доктор Лэннинг не хотят!
— Они хотят узнать решение.
— Но не от меня.
Лэннинг медленно и отчетливо произнес:
— Не глупи, Эрби. Мы хотим, чтобы ты сказал.
Богерт коротко кивнул.
В голосе Эрби послышалось отчаяние:
— Зачем так говорить? Неужели вы не понимаете, что я вижу глубже, чем 
поверхность вашего мозга? Там, в глубине, вы не хотите. Я — машина, которой 
придают подобие жизни только позитронные взаимодействия в моем мозгу, 
изготовленном человеком. Вы не можете оказаться слабее меня и не почувствовать 
унижения. Это лежит глубоко в вашем мозгу и не может быть стерто. Я не могу 
подсказать вам решение.
— Мы уйдем, — сказал Лэннинг. — Скажи, Кэлвин.
— Все равно, — вскричал Эрби, — вы ведь будете знать, что ответ исходил от меня.

— Но ты понимаешь, Эрби, — вмешалась Кэлвин, — что, несмотря на это, доктор 
Лэннинг и доктор Богерт хотят решить проблему?
— Но сами! — настаивал Эрби.
— Но они хотят этого, и то, что ты знаешь решение и не говоришь его, тоже их 
задевает. Ты это понимаешь?
— Да! Да!
— А если ты скажешь, им тоже будет неприятно.
— Да! Да!
Эрби медленно пятился назад, и шаг за шагом за ним шла Сьюзен Кэлвин. Мужчины, 
остолбенев от изумления, молча смотрели на них.
— Ты не можешь сказать, — медленно повторяла Кэлвин, — потому что это обидит их,
 а ты не должен их обидеть. Но если ты не скажешь, это тоже причинит им 
неприятность, так что ты должен сказать. А если ты скажешь, они будут обижены, 
а ты не должен, так что ты не можешь сказать; но если ты не скажешь, ты 
причиняешь им вред, так что ты должен; но если ты скажешь, ты причиняешь вред, 
так что ты не должен; но если ты не скажешь, ты…
Эрби прижался спиной к стене, потом тяжело упал на колени.
— Не надо! — завопил он. — Спрячьте ваши мысли! Они полны боли, унижения, 
ненависти! Я не хотел этого! Я хотел помочь! Я говорил то, что вы хотели! Я 
должен был!..
Но Кэлвин не обращала на него внимания.
— Ты должен сказать, но если ты скажешь, ты причинишь вред, так что ты не 
должен; но если ты не скажешь, ты причинишь вред, так что…
Эрби испустил страшный вопль. Этот вопль был похож на усиленный во много раз 
звук флейты-пикколо. Он становился все резче и резче, выше и выше, в нем 
слышалось отчаяние погибшей души. Пронзительный звук заполнял всю комнату…
Когда вопль утих, Эрби свалился на пол бесформенной кучей неподвижного металла. 
В лице Богерта не было ни кровинки.
— Он мертв!
— Нет. — Сьюзен Кэлвин разразилась судорожным, диким хохотом. — Не мертв! 
Просто безумен. Я поставила перед ним неразрешимую дилемму, и он не выдержал. 
Можете сдать его в лом — он больше никогда ничего не скажет.
Лэннинг склонился над тем, что раньше называлось Эрби. Он дотронулся до 
холодного, неподвижного металлического тела и содрогнулся.
— Вы сделали это намеренно.
Он встал и повернул к ней искаженное лицо.
— А что, если и так? Теперь уже ничего не поделаешь. — С внезапной горечью она 
добавила: — Он это заслужил.
Директор взял за руку застывшего на месте Богерта.
— Какая разница! Пойдемте, Питер. — Он вздохнул. — Все равно от такого робота 
нет никакого толка.
Его глаза казались усталыми. Он повторил:
— Пойдемте, Питер!
Не скоро после того как они вышли, доктор Сьюзен Кэлвин обрела душевное 
равновесие Ее взгляд остановился на Эрби, и на лице ее снова появилось 
напряженное выражение. Долго смотрела она на него. Наконец торжество сменилось 
беспомощностью и разочарованием. И все обуревавшие ее мысли вылились лишь в 
одно бесконечно горькое слово, слетевшее с ее губ:
— Лжец!
На этом тогда, естественно, все кончилось. Я знал, что больше ничего не смогу 
из нее вытянуть. Она молча сидела за столом, погруженная в воспоминания. Ее 
бледное лицо было холодным и задумчивым.
Я сказал:
— Спасибо, доктор Кэлвин.
Но она не ответила.
Снова я увидел ее только через два дня у дверей ее кабинета, откуда выносили 
шкафы. Она спросила:
— Ну как подвигаются ваши статьи, молодой человек?
— Прекрасно, — ответил я.
Я обработал их, как мог, драматизировал голый скелет ее рассказов, добавил 
диалоги и мелкие детали.
— Может быть, вы посмотрите, чтобы я никого ненароком не оклеветал и не 
допустил где-нибудь слишком явных неточностей?
— Да, пожалуй. Пойдемте в комнату отдыха — там можно выпить кофе.
Казалось, она была в хорошем настроении, поэтому, пока мы шли по коридору, я 
рискнул:
— Я думал вот о чем, доктор Кэлвин…
— Да?
— Не расскажете ли вы мне еще что-нибудь из истории роботехники?
— Но ведь вы уже все от меня получили, молодой человек.
— Более или менее. Но те случаи, которые я записал, почти не имеют отношения к 
нашему времени. Я хочу сказать, что робот, читающий мысли, был создан только в 
единственном числе, межпланетные станции уже устарели и вышли из моды, а к 
роботам, работающим в шахтах, все уже привыкли. А как насчет межзвездных 
путешествий? Ведь гиператомный двигатель изобрели всего лет двадцать назад, и 
все знают, что изобретать его помогали роботы. Как было дело?
— Межзвездные путешествия! — задумчиво повторила она.
Мы уже сидели в комнате отдыха, и я заказал обед. Она только пила кофе.
— Я впервые столкнулась с межзвездными исследованиями в 2029 году, когда 
потерялся робот…



Гарантированное удовольствие
(Будете довольны)


Тони был высокий красавец с лицом римского патриция, выражение которого 
оставалось неизменным. Клер Белмон наблюдала за ним через приоткрытую дверь со 
смешанным чувством страха и отчаяния.
— Не могу, Лори, не могу, и все. Ну как можно терпеть такое у себя дома? — она 
лихорадочно попыталась найти более убедительные слова, но в заключение только 
повторила: — Не могу, и все!
Лоуренс Белмон смерил жену строгим взглядом. В его глазах сверкнула искорка 
нетерпения, которую Клер не любила, потому что читала в ней возмущение 
собственным невежеством.
— Но мы уже дали согласие, Клер, — сказал он, — нельзя идти на попятную. 
Компания именно потому посылает меня в Вашингтон, по всей вероятности, за этим 
последует повышение. Тони вполне безопасен, ты очень хорошо это знаешь. Зачем 
же возражать?
Он положил руку жене на талию и подтолкнул ее вперед. Клер, вся дрожа, вошла в 
гостиную. Тони невозмутимо посмотрел на нее, словно оценивая, что за особа эта 
женщина, у которой ему придется жить три недели. В гостиной, кроме Тони, 
находилась доктор Сьюзен Кэлвин. В ее позе чувствовалась скованность, губы были 
плотно сжаты, от нее веяло холодом, как от человека, который настолько долго 
работал с машинами, что к крови, текущей в его жилах, примешалась некоторая 
толика стали.
— Здравствуйте, — вполголоса сказала Клер.
Но Лоуренс поспешил спасти положение и весело, оживленно произнес:
— Клер, познакомься с Тони, замечательным парнем. Тони, это моя жена Клер.
Лоуренс дружески положил руку Тони на плечо, но тот не прореагировал на этот 
жест, лицо его было по-прежнему бесстрастным.
— Очень приятно, миссис Белмон, — сказал Тони.
При звуке этого голоса Клер вздрогнула. Голос был грудной и мягкий, шелковистый,
 как волосы и кожа лица Тони.
Она не удержалась и невольно воскликнула:
— Боже мой, да вы говорите!
— Это вас удивляет? Разве вы думали, что я не могу?
Клер только улыбнулась. В ее голове царил ералаш. Она постаралась привести в 
порядок свои мысли: ей нужно было побеседовать с доктором Кэлвин.
— Миссис Белмон, надеюсь, вы понимаете огромное значение этого эксперимента. 
Ваш супруг сказал мне, что некоторые вещи он вам объяснил. Я, как главный 
робопсихолог фирмы «Ю.С.Роботс», хотела бы добавить еще кое-что. Тони робот. В 
спецификации компании он значится как ТН-3, однако отзывается на имя Тони. Не 
думайте, что Тони какое-нибудь механизированное чудовище или простая 
вычислительная машина из числа тех, которые производились нами пятьдесят лет 
тому назад, во время второй мировой войны. Он снабжен искусственным мозгом, 
который сложен почти в такой же мере, как и человеческий. Это вроде нечто 
гигантской телефонной установки, умещающейся в черепной коробке. С помощью этой 
телефонной установки можно установить миллиарды «телефонных связей». Каждая 
модель снабжена своим, специально для нее созданным мозгом. Каждый мозг 
запрограммирован таким образом, что владеет языком в той мере, в какой это ему 
необходимо для начала, и обладает достаточными познаниями в нужной ему области, 
чтобы выполнять свои обязанности. До недавнего времени наша фирма 
ограничивалась выпуском моделей для промышленности, для тех областей, где 
использование человеческого труда является нерациональным, как, скажем, в 
шахтах или на подводных работах. Но сейчас мы собираемся приступить к 
производству роботов для использования в домашнем хозяйстве. И нам нужно 
добиться того, чтобы люди привыкли к роботам, не боялись их. Теперь вы 
понимаете, что вам нечего опасаться?
— В самом деле, Клер, нечего, — вмешался Лоуренс. — Честное слово! Он не может 
причинить тебе вред. Не то я бы не согласился оставить тебя с ним.
Клер украдкой взглянула на Тони и, понизив голос, спросила:
— А если я его чем-нибудь рассержу?
— Говорить шепотом ни к чему, — спокойно ответила доктор Кэлвин. — Он не может 
на вас рассердиться, дорогая. Все мозговые связи его предварительно 
запрограммированы. Важнейшей из них является связь, которую мы называем Первым 
законом науки о роботах. Он гласит: «Робот не может причинить вред человеку или 
своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Все роботы 
конструируются по этому принципу.
— А что он умеет делать? — тихо спросила Клер.
— Любую домашнюю работу, — односложно ответила доктор Кэлвин.
Она поднялась и откланялась. Лоуренс вышел ее проводить в прихожую. Клер 
мельком взглянула на свое отражение в зеркале, висящем над камином, и быстро 
отвела взгляд. Это маленькое, мышиное личико и уродливая прическа были ей 
невыносимо противны. Тут она заметила, что Тони смотрит на нее и уже почти была 
готова ему улыбнуться, как вдруг вспомнила…
Что он всего лишь машина.

По дороге в аэропорт Лоуренс Белмон встретил на улице Гладис Клаферн. Она 
относилась к тому типу женщин, которые созданы словно для того, чтобы на них 
заглядывались… Безупречное творение. Одетая неизменно безукоризненно и со 
вкусом, она излучала такое сияние, что при взгляде на нее невольно приходилось 
щуриться.
Улыбка, которой она ослепляла встречных, нежный запах духов, который оставляла 
после себя, притягивали, манили. Лоуренс почувствовал, что невольно ускоряет 
шаги. Он вежливо приподнял шляпу и прошел мимо.
При виде Гладис его охватило знакомое раздражение против Клер. Как было бы 
здорово, если бы она смогла ввести его в тот круг, в котором вращалась Гладис 
Клаферн. Впрочем, что толку!
Ох, уж эта Клер! Каждый раз, когда ей приходилось встречаться с Гладис, она 
немела. Нет, он не питал никаких иллюзий. Опыт с Тони был его единственным 
шансом, но все зависело от Клер. Насколько бы все было надежнее, если бы 
хозяйкой положения была такая женщина, как Гладис Клаферн.

На следующее утро Клер проснулась от легкого стука в дверь спальни. В первое 
мгновение она вздрогнула, потом оцепенела. Весь первый день она избегала Тони, 
при встречах только улыбалась и, не говоря ни слова, проходила мимо.
— Это вы, Тони?
— Да, миссис Белмон. Можно войти?
Вероятно, она ответила утвердительно, потому что через секунду Тони очутился в 
комнате. Он вошел совершенно бесшумно. Клер бросился в глаза поднос, который он 
нес в руках. Ноздри ее затрепетали от аппетитного запаха.
— Завтрак? — спросила она.
— Прошу!
Клер не решилась отказаться, села в постели и взяла поднос. Пара яиц, гренки с 
маслом и чашка кофе…
— Я побоялся влить в кофе сливки, сахар тоже придется положить самой, — сказал 
Тони. — Надеюсь, что со временем я изучу ваш вкус как относительно кофе, так и 
насчет других вещей.
Она ждала, когда он уйдет.
Тони, гибкий, как металлическая рулетка, спросил:
— Вы предпочитаете завтракать в одиночестве?
— Да, если вы не имеете ничего против.
— Помочь вам одеться?
— Нет, нет!
Клер натянула на себя простынь так порывисто, что чуть не пролила кофе. Сидела, 
сжавшись в комок, а когда он вышел, без сил откинулась на подушку.
Одевшись, она направилась в кухню. В конце концов, это ее дом. Хотя Клер не 
отличалась мелочностью, она любила, чтобы в кухне царили чистота и порядок. Он 
должен был дождаться ее осмотра…
Но войдя в кухню, Клер увидела, что там все блестит, сверкает, будто только что 
доставленое из магазина. Она остановилась, обвела помещение изумленными глазами,
 повернулась на каблуках и чуть не столкнулась с Тони. От неожиданности она 
вскрикнула.
— Вам помочь? — спросил он.
— Тони, — сказала она, стараясь подавить гнев, вызванный испугом, — вы не 
должны передвигаться так бесшумно, я пугаюсь… Вы здесь готовили завтрак?
— Здесь, миссис Белмон.
— Незаметно.
— Я потом убрал. Разве это неправильно?
Клер стояла, широко раскрыв глаза, и не знала, что ответить. Она открыла дверцу 
посудного шкафа, окинула взглядом сияющую чистотой посуду и сказала:
— Очень хорошо. Вполне удовлетворительно.
Если бы в эту минуту Тони просиял, если бы улыбнулся, если бы дрогнул хоть 
краешек его губ, он бы стал ей ближе. Но он был спокоен, как английский лорд. 
Только промолвил:
— Благодарю вас, миссис Белмон. Не угодно ли пройти в гостиную?
Вид гостиной поразил ее не меньше.
— Вы что, полировали мебель?
— Довольны ли вы качеством работы, миссис Белмон?
— Но когда же вам удалось? Вчера вы ничего здесь не делали!
— Ночью, конечно.
— И вы всю ночь жгли свет?
— О, нет! Я в этом не нуждаюсь. Во мне вмонтирован ультрафиолетовый источник 
света. А сон, естественно, мне ни к чему.
Да, он заслуживал восхищения, Клер хорошо понимала это. Нужно было дать ему 
понять, что она довольна им. Но ей не хотелось доставлять ему это удовольствие, 
и она с кисловатой миной сказала:
— Из-за таких, как вы, домработницы лишатся своих мест.
— Освободившись от такого непроизводительного труда, они смогут заняться 
гораздо более полезным делом. В конце концов, миссис Белмон, машины, вроде меня,
 можно производить, но что может сравниться с творческим началом, которое 
заложено в таком многосторонне развитом мозге, как у вас.
И хотя выражение его лица оставалось прежним, в его голосе звучали нотки 
теплоты и восхищения, которые заставили Клер покраснеть. Она сказала:
— Такой мозг, как у меня?.. Охотно дарю его вам!
— Наверное, вы не очень счастливы, если так говорите? — заметил он и подошел 
поближе. — Могу ли я чем-либо вам помочь?
Ей вдруг стало смешно. Положение было и впрямь смехотворным. Машина, которая 
чистит ковры, чистит посуду, полирует мебель и делает еще бог знает сколько дел,
 машина, недавно сошедшая с конвейера завода, предлагает ей свои услуги в 
качестве утешителя и душеприказчика.
— Если вы хотите знать, мистер Белмон придерживается другого мнения — он 
считает, что у меня вообще нет мозга, — неожиданно выпалила она. — И, по всей 
вероятности, он прав.
Клер не могла себе позволить расплакаться перед ним.
— Такое наблюдается в последнее время, — добавила она. — Пока он был студентом, 
все шло отлично. Но теперь… теперь я недостойна быть женой великого человека. А 
он вот-вот станет великим. И требует, чтобы я была великолепной хозяйкой, 
светской дамой, которая могла бы ввести его в общество… в общество этой самой 
Гладис Клаферн.
Кончик носа у Клер покраснел, и она отвернулась.
Но Тони не смотрел на нее, его взгляд блуждал по комнате.
— Я могу помочь вам привести в порядок квартиру.
— Но она так ужасна, — раздраженно воскликнула Клер. — Необходима масса 
преобразований, которые я не в состоянии сделать. Квартира эта удобна, спору 
нет, но я не могу обставить ее, чтобы она приобрела такой вид, как в журналах.
— Вы хотите, чтобы она приобрела такой вид?
— Что толку хотеть… Одного желания мало.
Тони взглянул ей прямо в глаза.
— Я могу вам помочь.
— Вы разбираетесь в вопросах внутренней архитектуры?
— Разве это обязательно?
— Еще бы!
— В таком случае, у меня есть нужные потенциалы, и я могу приобрести знания, 
которые от меня потребуются. Могли бы вы снабдить меня книгами по этим 
вопросам?

Придерживая одной рукой шляпу, которую ветер то и дело норовил сорвать с головы,
 Клер тащила из городской библиотеки два увесистых тома. Тони сразу же открыл 
один из них и начал перелистывать. Она впервые наблюдала, как его пальцы 
справляются с такой деликатной работой.
— Вы не умеете читать? — спросила Клер с чувством превосходства.
— Я именно этим и занят, миссис Белмон.
— Но вы так… — сказала она, сделав неопределенный жест рукой.
— Вы имеете в виду, что я быстро перелистываю страницы? Я их усваиваю, у меня 
фотографический способ чтения.
Дело было вечером, и когда Клер ушла спать, Тони уже дошел до середины тома, 
несмотря на то, что читал он при слабом освещении — по крайней мере, для глаз 
Клер.
В течение нескольких дней она тем и занималась, что ходила в библиотеку и 
приносила оттуда все новые книги. Тони говорил, какая литература ему необходима.
 Ему требовались книги по вопросам сочетания цветов, косметики, столярного дела 
и моды, по искусству и истории одежды…
К концу недели он уговорил Клер подстричь волосы, придумал ей новую прическу, 
изменил линию бровей и посоветовал пользоваться помадой и пудрой другого 
оттенка.
С полчаса она терпеливо сидела перед ним, нервно вздрагивая при каждом 
осторожном прикосновении его человеческих пальцев, а когда все было кончено, 
посмотрела на себя в зеркало.
— Можно еще кое-что сделать, — сказал Тони, — особенно в отношении одежды. Как 
вы находите начало?
Клер ответила не сразу. Ее прямо ошеломила незнакомая женщина, глядевшая на нее 
из зеркала. Когда изумление, охватившее ее при виде этого красивого существа, 
прошло, она, не сводя глаз со своего красивого изображения в зеркале, глухим, 
прерывающимся голосом сказала:
— Да, Тони, очень даже неплохо для начала.
Лоуренсу она не написала об этом ни слова. Пусть удивится, когда приедет. Клер 
не только тешила мысль, как он будет поражен. Ею руководило и чувство мести.
В одно прекрасное утро Тони сказал:
— Пора заняться покупками, только мне нельзя выходить из дома. Думаю, что если 
я составлю список вещей, которые нужно приобрести, вы отлично справитесь с этим.
 Надо купить шторы, обивочную ткань, обои, палас, краску, кое-что из одежды и 
разные другие мелочи.
— Это не так-то просто!
В голосе Клер прозвучало сомнение.
— Я уверен, что вы прекрасно справитесь. Стоит вам только пройтись по магазинам.
 Когда нет проблемы с деньгами…
— В том-то и дело, Тони, что с деньгами — проблема.
— Ничего подобного. Вам только нужно сначала зайти в контору фирмы «Ю.С.Роботс».
 Я напишу записку. Найдите доктора Кэлвин и объясните ей, что это входит в 
эксперимент.
На сей раз доктор Кэлвин не показалась такой неприступной, как во время 
предыдущей встречи. Да и саму Клер — с этим новым лицом, в новой шляпе, — 
казалось, подменили. Доктор Кэлвин внимательно ее выслушала, задала несколько 
вопросов, кивнула в знак согласия головой, и через минуту Клер очутилась на 
улице с чеком на неограниченную сумму долларов в кармане.
Чего только не делают деньги! Голоса продавщиц больше не звучали для Клер 
высокомерно и приподнятая бровь обойщика ничуть не смущала ее.
А когда смешной толстяк в одном из самых изысканных салонов готовой одежды 
никак не мог взять в толк, что ей нужно, и только смешно отдувался и бормотал 
извинения на том чистейшем французском языке, на котором изъясняются жители 
Семьдесят пятой авеню, Клер позвонила домой и, услышав голос Тони, передала 
трубку мосье.
— Прошу вас, — сказала Клер уверенным голосом, хотя по тому, как она нервно 
перебирала пальцы, было видно, что ей немного не по себе, — поговорите с моим… 
м-м-м… секретарем.
Толстяк, торжественно подбоченившись, шагнул к телефону, взял трубку двумя 
пальцами и вежливо сказал:
— Да, я вас слушаю.
Других слов за время разговора он не произнес.
Положив трубку, он несколько обиженным тоном обратился к Клер:
— Будьте любезны, мадам, пройдите сюда. Попытаюсь удовлетворить ваш вкус.
— Одну минуточку, — сказала Клер и, подойдя к телефону, еще раз позвонила домой.
 — Алло, Тони. Не знаю, что вы ему сказали, однако — подействовало. Вы… — 
поискав подходящее слово и не найдя такового, Клер выпалила: — Вы так милы!
Когда она обернулась, перед ней стояла Гладис Клаферн. Несколько удивленная 
Гладис Клаферн, которая смотрела на нее, слегка наклонив голову.
— Миссис Белмон, это вы?
Все слова вылетели у Клер из головы. Она с глупым видом, как марионетка, 
кивнула головой.
Гладис нагло усмехнулась.
— А я и не знала, что вы посещаете этот салон! — произнесла она таким тоном, 
будто сам тот факт, что Клер делает покупки в этом салоне, способен был 
подорвать его репутацию.
— Иногда, — уклончиво ответила Клер.
— Что это у вас за прическа? Она мне кажется… какой-то особенной. Простите, 
вашего мужа зовут разве не Лоуренс? Да, если не ошибаюсь, его зовут именно так.
Клер, стиснув зубы, решила, что нужно во что бы то ни стало объяснить.
— Тони — друг моего мужа. Он мне дает советы в отношении покупок.
— Понимаю. Вероятно, он очень мил. — И Гладис Клаферн поплыла дальше с улыбкой, 
которая, казалось, вобрала в себя свет и тепло всей вселенной.

Клер, сама не зная почему, обратилась за утешением к Тони. За десять дней, 
которые они провели под одной крышей, от предубеждения к нему не осталось и 
следа. Она могла даже поплакать в его присутствии, поплакать и дать волю своему 
гневу.
— Я вела себя, как последняя дура! — сердито говорила она, комкая в руках 
носовой платок. — И всегда в ее присутствии я веду себя по-дурацки. Не знаю, 
почему. Нужно было дать ей хорошего пинка. Втоптать ее в грязь.
— Как можно так ненавидеть себе подобное существо? — спросил Тони с известной 
долей удивления. — Эта сторона человеческого поведения мне совершенно непонятна.

— О, нет, она ни в чем не виновата! — воскликнула Клер, всхлипнув. — Причина, 
видимо, во мне самой. В ней есть все то, чего нет у меня и чего мне хотелось бы 
добиться. По крайней мере, что касается внешности, но мне это не под силу.
— Под силу, миссис Белмон, — сказал Тони с подчеркнутой убежденностью. — В 
нашем распоряжении есть еще десять дней, а через десять дней вы не узнаете 
своего дома.
— Но какое отношение это имеет к Гладис Клаферн?
— Вы пригласите ее в гости. Вместе с приятельницами. Сделаем это вечером… 
вечером накануне моего ухода. По случаю обновления дома.
— Она не примет приглашения.
— О, не сомневайтесь, примет. Она придет хотя бы только для того, чтобы не 
упустить случая посмеяться над вами… Только ничего не выйдет.
— Вы так думаете? Тони, неужели это нам удастся? — воскликнула Клер, схватив 
его за руки.
И вдруг лицо ее померкло.
— Что толку, ведь это ваша заслуга, а не моя.
— Я создан, чтобы подчиняться, но границы этого подчинения определяю я сам. Я 
могу выполнять приказания щедро и могу быть скупым. Ваши выполняю щедро, потому 
что вы добры, благородны, скромны. Миссис Клаферн, насколько я могу судить по 
вашим словам, не такая, и ее поручения я бы выполнял иначе, чем ваши. Как 
видите, все в конечном счете зависит от вас, миссис Белмон.
Он высвободил свои руки, а она стояла, не сводя глаз с его лица, которое 
продолжало оставаться непроницаемым. Ей вдруг стало страшно, но этот страх не 
имел ничего общего с тем, прежним.
Она судорожно глотнула и взглянула на руки, которые все еще чувствовали на себе 
прикосновение его пальцев. Нет, это не было игрой воображения: перед тем, как 
высвободить свои руки, он легко, с нежностью сжал ее пальцы.
Клер бросилась в ванную и стала мыть руки, хотя прекрасно понимала, что это ни 
к чему.

На другой день она чувствовала себя не в своей тарелке. Осторожно наблюдая за 
ним, ждала, что будет. Но ничего особенного не произошло, по крайней мере, в 
тот день.
Тони работал, не покладая рук. Дело спорилось. Все, за что бы он не взялся, 
выходило у него ловко и мастерски.
Он работал ночи напролет. Клер ничего не слыхала, но каждое утро было для нее 
праздником. С первого раза она даже не успевала отметить все, что им было 
сделано за ночь, и к вечеру всегда обнаруживала что-нибудь новое.
Только раз она попыталась ему помочь, но из-за своей человеческой неуклюжести 
чуть не испортила все дело. Тони находился в соседней комнате, когда она решила 
повесить картину на место, обозначенное его рукой. Клер не сиделось без дела.
То ли она была неспокойна, то ли лесенка была неустойчивая, какое это имеет 
значение? Важно одно: Клер почувствовала, что падает, и вскрикнула. Лестница 
упала, а Клер очутилась на руках у Тони, который с несвойственным людям 
проворством вбежал в комнату и подхватил ее на лету.
Его темные глаза смотрели безмятежно спокойно, он произнес своим мягким 
голосом:
— Вы не ушиблись, миссис Белмон?
Только и всего. Во время падения Клер, видимо, коснулась рукой его головы и 
впервые совершенно отчетливо почувствовала, что его волосы состоят из отдельных 
волокон — тонких волосинок черного цвета.
До нее только теперь дошло, что Тони держит ее на руках, словно ребенка.
Она вырвалась, чуть не оглохнув от собственного крика. Остаток дня Клер провела 
у себя в комнате, а на ночь забаррикадировала дверь своей спальни креслом.

Приглашения были разосланы и, как предсказывал Тони, приняты. Не оставалось 
ничего другого, как дожидаться последнего вечера.
И вот наконец он настал. Дом невозможно было узнать. Клер в последний раз 
обошла все комнаты. Каждая выглядела по-новому. Сама же Клер одета так, как 
раньше ни за что бы не решилась. Это придавало ей самоуверенности и чувства 
собственного достоинства.
Интересно, что скажет Лори? Впрочем, не все ли равно? Ее волнение было связано 
не с его приездом, а с тем, что завтра придется расставаться с Тони. Странно!
Часы пробили восемь, Клер сказала:
— Они каждую минуту могут прийти, Тони. Не лучше ли вам спуститься в подвал. Не 
стоит…
Она широко открыла глаза и тихо промолвила:
— Тони…
Потом повторила его имя громче и в третий раз закричала во весь голос:
— Тони!..
Но руки его уже обвились вокруг ее плеч. Лицо находилось совсем рядом. Она 
пыталась вырваться из его объятий, но это было невозможно. Сквозь окутавшую 
Клер пелену противоречивых чувств, она услышала его голос, который говорил:
— Клер, есть вещи, которые я не в силах понять. Завтра я должен покинуть ваш 
дом, а мне не хочется это делать. Я понял, что во мне живет нечто большее, чем 
желание быть вам полезным. Разве это не удивительно?
Он вплотную приблизил свое лицо к ее лицу. Губы у него были теплые, но дыхания 
не ощущалось, поскольку машины не дышат. Эти теплые губы прикоснулись к губам 
Клер.
В эту секунду раздался звонок.
Она вырвалась из кольца его рук, а он исчез, будто сквозь землю провалился. 
Снова прозвенел звонок, настойчивый, пронзительный.
Тут только Клер бросилось в глаза, что шторы на окнах не опущены. А ведь минут 
пятнадцать назад она их опустила сама. Клер отлично помнила это.
Наверное, их видели. Их видели все!
Гости явились все сразу — целой оравой. Их глаза бегали по комнатам, обшаривая 
каждый угол. Конечно же, они все видели. В противном случае Гладис бы не 
спросила таким тоном, где Лоуренс. Клер решила принять вызов:
— Его нет в городе. Думаю, что он вернется завтра.
Нет, она нисколько не скучала. Ни капельки. Очень приятно проводила время, пока 
его не было.
Клер засмеялась. А почему бы ей не смеяться? Что они могут сделать? Если слух о 
том, что они видели, достигнет ушей Лоуренса, он не поверит, так как знает, что 
это невозможно.
Им же было не до смеха.
По глазам Гладис Клаферн было видно, что она в бешенстве. Это чувствовалось и 
по повышенному тону, которым она говорила, и по тому, как она торопилась уйти. 
Провожая их, Клер слышала, как одна из женщин шепнула своей соседке:
— В жизни не видела мужчины красивее!
Клер знала, что их задело больше всего. Пусть теперь мяукают, кошки несчастные! 
И пусть знают: каждая из них может быть красивее Клер Белмон, выше ее по 
положению, богаче, но ни одна из них никогда не будет иметь такого красивого 
любовника!
Она вновь вспомнила — в который раз! — что Тони всего лишь машина, и по спине у 
нее забегали мурашки.
— Убирайся вон! Оставь меня в покое! — крикнула она, хотя в комнате, кроме нее, 
никого не было, и бросилась на кровать.
Клер проплакала всю ночь, а рано утром, на рассвете, когда улицы были еще 
пустынны, перед домом остановилась машина и увезла Тони.

Лоуренс Белмон проходил мимо кабинета доктора Кэлвин и решил заглянуть к ней. У 
нее сидел математик Питер Боггарт, но это не имело значения.
— Клер сказала мне, что фирма оплатила все счета по ремонту дома, — начал 
разговор Лоуренс.
— Да, — сказала доктор Кэлвин. — Это входило в наш эксперимент. Надеюсь, что, 
получив новую должность заместителя главного инженера, вы сможете поддерживать 
дом в таком отличном состоянии.
— Меня беспокоит не это, я зашел к вам по другому поводу. В Вашингтоне дали 
согласие на проведение опытов, и это дает мне основание думать, что уже к концу 
этого года мы сможем приступить к выпуску модели ТН.
Он быстро направился к двери, но, передумав, вернулся.
— В чем дело? — спросила его доктор Кэлвин.
— Не могу взять в толк… — сказал Лоуренс. — Не могу взять в толк, что произошло.
 Она — я говорю о жене — так переменилась. И дело не только в ее внешнем виде, 
хотя, откровенно говоря, я был поражен им, — Лоуренс нервно засмеялся. — Ее как 
будто целиком подменили. Я просто не могу себе это объяснить.
— А зачем объяснять? Вы разочарованы наступившими переменами?
— Напротив! Но все-таки становится немного не по себе, когда…
— На вашем месте я бы не стала тревожиться, мистер Белмон. Ваша жена отлично 
справилась с задачей. Откровенно говоря, я не ожидала, что эксперимент даст 
такие замечательные результаты. Мы знаем совершенно точно, какие коррективы 
нужно ввести в модель ТН. Причем заслуга эта всецело принадлежит миссис Белмон. 
И еще я должна сказать вам честно: она заслуживает полученного вами повышения 
гораздо больше вас.
При этих словах Лоуренс вздрогнул.
— Все равно… один из членов семьи, — пробормотал он и вышел.
Сьюзен Кэлвин проводила его взглядом.
— Питер, вы прочли доклад Тони?
— Да, притом очень внимательно, — ответил Боггерт. — Не считаете ли вы, что 
нужно внести в модель ТН некоторые изменения?
— Неужели и вы так думаете? — резко спросила доктор Кэлвин. — Каковы ваши 
соображения на этот счет?
Боггерт нахмурился.
— Да никаких. Все и так ясно — разве можно допустить, чтобы робот крутил любовь 
с хозяйкой?!
— Любовь! Питер, вы меня убиваете. Неужели вам не ясно? Ведь эта машина 
подчиняется Первому закону! Тони не мог допустить, чтобы человеку был причинен 
какой-либо вред, а разве может быть вред хуже, чем чувство малоценности, 
терзавшее Клер Белмон. Вот почему он так поступил. Какая бы женщина не сочла за 
самый большой комплимент для себя способность пробудить чувство любви в машине 
— холодной, бездушной машине? Он нарочно поднял шторы, чтобы те дамы могли 
увидеть, как он ее обнимает. Он знал, что браку Клер ничто не угрожает. 
По-моему, Тони поступил очень умно…
— Вы так думаете? Какая разница, было это сделано нарочно или нет? Как бы то ни 
было, результат ужасен. Прочти еще раз доклад. Она его избегала. Вскрикнула, 
когда он подхватил ее на руки. С ней чуть не сделалась истерика. Она всю ночь 
не спала. Нет, это нельзя так оставлять.
— Питер, вы просто слепы. Слепы, как была слепа и я. Мы изменим модель ТН в 
корне, только учтем не ваши соображения, а совсем другое. Удивительно, как это 
не пришло мне в голову с самого начала. Поймите, Питер: машины не могут 
влюбляться, но женщины могут — даже когда это безнадежно и кажется ужасным.



Лэнни
(Ленни)


Перед фирмой «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» стояла серьезная 
проблема. Этой проблемой были люди.
Питер Богерт, Главный Математик, встретил директора научно-исследовательского 
отдела Альфреда Лэннинга на пути к залу заседаний. Опираясь о перила балкона и 
свирепо хмуря седые брови, Лэннинг разглядывал расположенное внизу помещение 
вычислительного центра. Там стояла группа посетителей — мужчин и женщин 
различного возраста; с любопытством осматриваясь по сторонам, они внимали 
пояснениям своего гида.
— Компьютер, который вы видите, — рассказывал он, — самый большой в мире среди 
вычислительных машин подобного назначения. Он содержит пять миллионов триста 
тысяч криотронных ячеек и способен обрабатывать численные массивы, включающие 
более ста тысяч переменных. С его помощью специалисты «Ю. С. Роботс» производят 
сложнейшие вычисления, необходимые при проектировании позитронных мозгов для 
роботов новых моделей.
— Задания, поступающие в компьютер, предварительно кодируются на пленку с 
помощью этой клавиатуры, — гид показал рукой на панель с множеством клавиш и 
кнопок. — Она похожа на очень усложненную клавиатуру пишущей машинки или 
линотипа и содержит, кроме букв, ряд математических и логических символов. 
Здесь задание переводится с человеческого языка на логически строгий язык 
вычислительных машин. Затем оно вводится в компьютер, которому требуется всего 
около часа, чтобы выдать нашим специалистам полную позитронную карту мозга 
новой модели…
Лэннинг недовольно отвернулся и, наконец, заметил математика.
— А, Питер, это вы, — сказал он.
Богерт провел ладонями по голове, приглаживая свои и так уже идеально 
приглаженные черные волосы, и произнес, кивнув на группу экскурсантов:
— Не похоже, чтобы это вас сильно занимало, Альфред.
Лэннинг иронически хрюкнул. Идея о проведении подобных экскурсий возникла 
недавно; по мнению некоторых руководителей «Ю. С. Роботс», они должны были 
способствовать решению двух проблем. Во-первых, как утверждали психологи, 
ознакомление с процессом производства роботов способно уменьшить тот 
инстинктивный страх, который питали люди к этим механическим созданиям. 
Во-вторых, среди посетителей могли оказаться способные молодые люди, способные 
посвятить свою жизнь роботехнике.
— Вы правы, меня это не занимает, — сказал, наконец, Лэннинг. — Раз в неделю 
все работы приостанавливаются. Мы теряем много сотен человеко-часов, не получая 
взамен почти никакой пользы.
— Значит, притока новых специалистов пока не наблюдается?
— Нет, есть кое-что, но только в таких областях, которые не являются жизненно 
важными. Нам нужны творческие люди, способные к научной работе. Вы сами это 
знаете. Однако после запрещения использовать роботов на Земле роботехника стала 
непопулярной профессией.
— Проклятый комплекс Франкенштейна, — сказал Богерт, довольно удачно имитируя 
одну из любимых сентенций Лэннинга.
Но тот, оставив без внимания эту дружескую шпильку, продолжал:
— Я должен был бы использовать полезные результаты от этих посещений, но я не 
могу использовать то, во что не верю. Вы полагаете, что теперь каждый человек 
на Земле знает, что Три закона являются идеальной охранительной системой, что 
роботы просто не могут стать опасными? Посмотрите на этих, — он 
пренебрежительно ткнул вниз пальцем. — Большинство из них проходит через 
сборочный цех с трепетом и ужасом, как через кладбище с ожившими мертвецами. А 
потом, когда им показывают модель МЕК… Черт побери, Питер, модель МЕК, которая 
умеет сделать только два шага вперед, произнести «Добро пожаловать, сэр», 
пожать руку и затем сделать два шага обратно… матери хватают детей на руки и 
все в панике бросаются прочь… Можно ли ожидать, что мы найдем нечто полезное 
среди таких идиотов?
Богерт не ответил. Стоя рядом на балконе, они снова посмотрели вниз, на цепочку 
посетителей, проходивших теперь из вычислительного центра в секцию сборки 
позитронного мозга. Затем они продолжили свой путь в зал заседаний. Поэтому они 
не заметили Мортимера В.Джекобсона, шестнадцати лет от роду, который… Впрочем, 
следует быть справедливым к нему — он не хотел сделать ничего плохого.
В действительности же нельзя сказать, что Мортимер был в чем-то виноват. День 
недели и время проведения экскурсий были отлично известны работникам «Ю. С. 
Роботс». Все приборы и установки, расположенные по пути следования посетителей, 
подлежали обязательному отключению, поскольку было бы неразумным надеяться, что 
человеческие существа могут противостоять соблазну потрогать ручки, 
переключатели и кнопки. Кроме того, в задачу гида входило неусыпное наблюдение 
за теми, кто поддавался искушению.
Но на этот раз сопровождающий проходил в следующее помещение, когда Мортимер 
случайно оказался на самом конце цепочки. Он проходил мимо пульта, с помощью 
которого в компьютер поступали задания. Он даже не подозревал, что в этот 
момент в машину вводились исходные данные для проектирования новой модели, 
иначе он, будучи хорошим мальчиком, обошел бы пульт на расстоянии трех ярдов. 
Он не мог также знать, что пульт не был выключен из-за почти преступной 
небрежности дежурного техника.
Итак, Мортимер коснулся клавиш и пробежал по ним пальцами, как по клавиатуре 
пианино. Он, конечно, не заметил, что в ответ на этот аккорд из установки, 
расположенной в другой части огромного помещения, бесшумно появился кусок 
перфоленты.
Не заметил того и дежурный техник. Он немного растерялся, заметив, что пульт не 
был выключен, но не додумался провести проверку. Через несколько минут его 
растерянность прошла и он продолжил ввод данных в компьютер.
Новые роботы модели ЛНЕ предназначались для добычи бора в поясе астероидов. 
Гидриды бора из года в год поднимались в цене; это уникальное сырье 
использовалось в протонных микрореакторах — основных энергетических установках 
космических кораблей. Скудные земные запасы бора продолжали уменьшаться, что 
сделало разработку месторождений на астероидах с помощью роботов необходимой и 
достаточно выгодной.
На деле это означало, что роботы модели ЛНЕ оборудовались глазами-датчиками, 
чувствительными к спектральным линиям бора, и приспособлениями, 
предназначенными для переработки руды в конечный продукт. Как всегда основная 
проблема заключалась в создании специализированного позитронного мозга.
Первый робот типа ЛНЕ был уже готов. Это был прототип, который после испытаний 
помещался для хранения в коллекцию прототипов «Ю. С. Роботс». Высокий, стройный,
 с блестящим полированным корпусом, он выглядел так же, как любой другой робот 
широкого применения.
Техник, проводивший его проверку, спросил в соответствии с указаниями 
«Руководства по роботехнике»:
— В каком ты состоянии?
Ожидаемый ответ должен был звучать примерно так: «Я в полном порядке и готов к 
выполнению своих функций. Я надеюсь, что вы тоже отлично себя чувствуете». Этот 
первый тест не преследовал какую-либо специфическую цель; он просто показывал, 
что робот может слышать, понимать простые вопросы и отвечать на них. Затем, 
согласно «Руководству», задавались более сложные вопросы. По реакции и ответам 
робота можно было проверить выполнение Трех законов и выяснить особенности их 
взаимодействия со специальными знаниями роботов каждой конкретной модели.
Итак, техник спросил:
— В каком ты состоянии?
Спустя мгновение он был потрясен тембром голоса прототипа ЛНЕ. Этот голос 
звучал совершенно иначе, чем голоса других роботов, а их технику доводилось 
слышать немало. Каждый слог, который произносил ЛНЕ был подобен удару колокола, 
звучащего в низкочастотном диапазоне. Это было так удивительно, что только 
через минуту до техника дошло, что, собственно, говорил робот. Он бубнил:
— Ба, ба, ба, да, да, гу, гу.
Потом он сунул палец правой руки в рот.
Техник замер от удивления и ужаса. Потом он выскочил за дверь, тщательно запер 
ее и стал звонить доктору Сьюзен Кэлвин.
Доктор Сьюзен Кэлвин была единственным робопсихологом «Ю. С. Роботс». 
Фактически она являлась единственным специалистом подобного рода среди земного 
человечества. Кэлвин не стала проводить детальную проверку прототипа ЛНЕ; 
сначала она затребовала нарисованную компьютером карту-чертеж позитронного 
мозга робота и программу, управляющую процессом его создания. Потратив 
некоторое время на изучение этих материалов, она послала за Богертом.
Когда математик вошел в комнату, она повернула к нему свое бледное, холодное 
лицо, прорезанное вертикальными морщинами и перечеркнутое щелью тонкогубого рта,
 и сухо спросила:
— Что это, Питер?
Богерт изучал указанный ею фрагмент программы с возрастающим изумлением. 
Наконец, он поднял глаза и сказал:
— Боже мой, Сьюзен, в этом нет никакого смысла.
— Конечно нет, но как это попало в программу?
Был вызван и допрошен техник, который искренне поклялся, что это не его работа. 
Попытка разыскать следы преступника с помощью компьютера также не привела к 
успеху.
— Этот позитронный мозг, — задумчиво сказала Сьюзен Кэлвин, — невозможно 
восстановить. Так много высших мыслительных функций нарушено этими 
бессмысленными инструкциями в программе, что в результате получилось нечто 
близкое к мозгу ребенка.
Богерт удивленно поднял брови, и Сьюзен Кэлвин немедленно приняла холодный вид, 
как она делала всегда, когда кто-нибудь выражал сомнение в ее словах. 
Пристально глядя на математика, она сказала:
— Мы стремимся максимально приблизить мышление робота к человеческому. 
Уничтожение того, что мы называем «взрослыми функциями» мозга, привело к 
естественному результату — мы получили ребенка. Почему же это вас так удивляет, 
Питер?
Прототип ЛНЕ, никак не реагировавший на происходящие вокруг него события, 
внезапно с грохотом уселся на пол и принялся исследовать свои нижние конечности.
 Богерт пристально взглянул на него и сказал:
— Жаль, что придется разобрать его. Внешний вид у него очень представительный.
— Разобрать? — сказала робопсихолог, повысив тон.
— Конечно, Сьюзен, какой от него прок? Господи, если есть что-либо совершенно 
бесполезное, то это робот, который не может выполнять работу, для которой он 
предназначен. Вы ведь не думаете, что найдется работа, которую это создание 
сможет выполнять?
— Нет, конечно, нет.
— Ну тогда в чем же дело?
Сьюзен Кэлвин упрямо сказала:
— Я хочу провести его подробное изучение.
Богерт с недоумением взглянул на нее, затем пожал плечами. Если в «Ю. С. 
Роботс» и была какая-нибудь личность, споры с которой являлись бесполезным 
занятием, так это, без сомнения, Сьюзен Кэлвин. Роботы являлись для нее всем, 
что она понимала и любила; и, как всегда казалось Богерту, долгое общение с 
ними лишило ее всяких признаков человечности. Он давно убедился, что споры с 
ней так же продуктивны, как с отключенным ядерным реактором. Поэтому Богерт 
только вздохнул и спросил:
— Вы дадите знать, когда закончите испытания?
— Непременно, — ответила она. — Пойдем, Лэнни.
(«ЛНЕ, — подумал Богерт. — Значит, он становится Лэнни. — Это неизбежно».)
Сьюзен Кэлвин протянула руку, но робот только бессмысленно уставился на нее. 
Робопсихолог мягко дотронулась до руки робота и взяла ее. Лэнни плавно поднялся 
на ноги, как минимум его пространственная координация работала отлично. Они 
вместе вышли из комнаты — худощавая женщина и робот, возвышавшийся над ней на 
добрых два фута. Когда эта странная пара шествовала по коридору, ее провожало 
много любопытных и удивленных взглядов.
На одной из стен лаборатории Сьюзен Кэлвин появилась большая великолепная карта 
позитронного мозга. Робопсихолог погрузилась в ее изучение на большую часть 
месяца. Она тщательно выявляла и анализировала все искажения в сложной схеме 
позитронных связей. Позади нее сидел на полу Лэнни. Он сдвигал и раздвигал свои 
ноги, издавая бессмысленные булькающие звуки голосом столь прекрасным, что 
слушать эту чепуху было наслаждением.
Сьюзен Кэлвин повернулась к роботу.
— Лэнни, Лэнни, Лэнни…
Она терпеливо повторяла его имя, пока, наконец, Лэнни не посмотрел на нее, 
издав вопросительный звук. Робопсихолог допустила на свое лицо бледное подобие 
улыбки. За довольно короткий промежуток времени ей удалось обратить на себя 
внимание робота. Она сказала:
— Подними руку, Лэнни. Руку — вверх. Руку — вверх…
Одновременно с этими словами она снова и снова поднимала свою руку.
Глаза Лэнни следили за движением руки. Вверх — вниз, вверх — вниз… Затем он 
сделал неуклюжий жест собственной рукой и мелодично прозвенел:
— Уку — вер, уку — вер.
— Очень хорошо, Лэнни, — серьезно сказала Сьюзен Кэлвин. — Попробуй еще раз. 
Руку — вверх.
Очень осторожно она взяла руку робота в свою, подняла ее и опустила, 
приговаривая:
— Руку — вверх, руку — вверх.
— Сьюзен? — прервал ее работу знакомый голос. Робопсихолог оглянулась, 
недовольно сжав губы:
— Что, Альфред?
Директор научного отдела «Ю. С. Роботс» вошел в комнату, бросил быстрый взгляд 
на висевшую на стене карту и затем оглядел робота.
— Все еще возитесь с ним?
— Я выполняю свою работу, сэр.
— Ну, ладно. Вы знаете, Сьюзен… — он вытащил было сигару, но, встретившись с 
суровым взглядом Кэлвин, со вздохом сожаления спрятал ее обратно. — Вы знаете, 
Сьюзен, что модель ЛНЕ пошла в серийное производство.
— Да, я слышала. В связи с этим вы что-то хотите от меня?
— Н-нет. Робот запущен в серию и зарекомендовал себя хорошо. Не значит ли это, 
что пора прекратить бесполезные эксперименты с вашим образцом?
— Короче говоря, Альфред, вы хотите напомнить мне, что я просто расточаю свое 
довольно хорошо оплачиваемое фирмой время. Успокойтесь, мое время не тратится 
даром. Я работаю с этим роботом.
— Но работа не имеет смысла!
— Об этом лучше судить мне, Альфред, — ее голос подозрительно спокоен, и 
Лэннинг решил, что следует переменить тему разговора:
— Скажите мне, что вы хотите выяснить? Например, что вы делаете с ним сейчас?
— Пытаюсь заставить его поднимать руку по команде. Пытаюсь дать ему понятие о 
связи действия и звуков слов команды.
Как бы в ответ на эту реплику Лэнни сказал «Уку — вер» и поднял руку.
Лэннинг кивнул головой.
— Изумительный голос. Как у него это получается?
— Я еще не знаю, — ответила Сьюзен Кэлвин. — Его микрофон в полном порядке. Он 
может говорить нормально, я уверена, но почему-то не делает этого. По-видимому, 
такой голос является следствием каких-то нарушений позитронной структуры мозга; 
пока я их не нашла.
— Найдите обязательно. Такой необычный тембр голоса может оказаться полезным.
— О, значит есть какой-то прок от моих занятий с Лэнни?
— Ну это же мелочь, — в смущении пожал плечами Лэннинг.
— Жаль, что вы не видите Более важного повода для данной работы, — резко 
сказала Сьюзен Кэлвин, — но это уже — не моя вина. Идите, Альфред, мне надо 
двигаться дальше…
Лэннинг смог добраться до своей сигары только в кабинете Богерта. Он выпустил 
клуб дыма и кисло произнес:
— С каждым днем поведение этой женщины становится все более странным.
Богерт понял его превосходно. В «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшен» 
была только одна «эта женщина». Богерт спросил:
— Она все еще возится с этой пародией на робота — с этим ее Лэнни?
— Пытается научить его говорить, как мне кажется.
Богерт пожал плечами.
— Такое впечатление, что ее не интересует стоящая перед компанией проблема. Я 
говорю о том, как нам заполучить квалифицированных специалистов, способных 
проводить научные исследования. Имей мы других робопсихологов, Сьюзен можно 
было бы освободить от подобной задачи. Но, пока… — он снова пожал плечами, 
затем поднял глаза на Лэннинга, утопавшего в клубах дыма. — Могу я предположить,
 Альфред, что завтрашний совет директоров будет посвящен этому вопросу?
Лэннинг кивнул и уставился на свою сигару с таким видом, будто обнаружил в ней 
отраву.
— Да, нашей проблемой является качество персонала, а не его количество. Мы 
поднимали заработную плату, пока поток желающих работать у нас не 
стабилизировался. Но это все люди, заинтересованные, в первую очередь, в 
деньгах. Вся хитрость заключается в том, как заполучить тех, кого в первую 
очередь интересует роботехника, хотя бы немного похожих на Сьюзен Кэлвин.
— Нет, к дьяволу! Только не на нее!
— Ну я же не имею в виду ее характер. Но вы должны согласиться, Питер, что она 
просто помешана на роботах. У нее нет никаких других интересов в жизни.
— Я знаю. И именно это делает ее такой невыносимой.
Лэннинг кивнул. Он не мог сосчитать, сколько раз желал Сьюзен Кэлвин 
провалиться на месте. Но он также потерял счет миллионам долларов, которые она 
спасла компании. Она была женщиной совершенно необходимой для фирмы и она будет 
оставаться таковой до самой смерти либо до того момента, когда им удастся найти 
других мужчин и женщин с такими же способностями и тоже помешанных на 
роботехнике.
Он сказал:
— Я думаю, надо прекратить эти экскурсии.
Питер пожал плечами.
— Как вы скажете, но все-таки, что же нам делать со Сьюзен? Она целиком 
поглощена работой с этим роботом. Вы же знаете, в каком она бывает состоянии, 
когда находит так называемую интересную проблему.
— Но что мы можем сделать? — сказал Лэннинг. — Если мы настойчиво попытаемся 
вытащить ее из этой работы, она в соответствии с женской логикой будет 
поступать наоборот. Так что лучше всего оставить ее в покое.
— Я не рискнул бы применить определение «женская» к любой черте ее характера, — 
ухмыльнулся черноволосый математик.
— Ну, ладно, — сказал Лэннинг сердито. — В конце концов эти ее занятия вполне 
безобидны.
Однако он сильно ошибался.
Сигнал тревоги — крайне неприятная вещь для любого крупного предприятия. Такой 
сигнал звучал дюжину раз за всю историю «Ю. С. Роботс»: во время пожаров, 
аварий сети водоснабжения, беспорядков и мятежей.
Но никогда еще сигнал не был подан по такой причине. Никогда на сигнальном 
табло не вспыхивала надпись: «РОБОТ ВЫШЕЛ ИЗ-ПОД КОНТРОЛЯ». Никто даже не мог 
предположить, что может произойти нечто подобное, и соответствующий сигнал был 
предусмотрен только по требованию правительства («Проклятый комплекс 
Франкенштейна», — чертыхался Лэннинг в тех редких случаях, когда давал себе 
труд вспомнить об этом).
Сейчас, однако, визгливый вой сирены поднимался и спадал с десятисекундными 
интервалами, и практически любой его слышащий, от председателя совета 
директоров до помощника привратника, в несколько мгновений распознал смысл 
этого странного звука. После секундного замешательства отряды вооруженных 
охранников и медиков устремились со всех сторон в район предполагаемой 
опасности, а весь прочий персонал «Ю. С. Роботс» замер в тревожном ожидании.
Чарльз Рэндоу, техник вычислительного центра, был доставлен в госпитальное 
отделение с переломом руки. Других повреждений он не имел. И больше никто не 
пострадал.
— Но моральный ущерб, — ревел Лэннинг, — не поддается оценке!
Сьюзен Кэлвин взглянула на него с убийственным спокойствием.
— Вы ничего не сделаете с Лэнни. Ничего. Вы поняли?
— А вы понимаете, Сьюзен? Это создание ударило человека! Оно нарушило Первый 
закон! Вы что, забыли значение Первого закона?
— Вы ничего не сделаете с Лэнни.
— Бог мой, Сьюзен, я должен напомнить вам Первый закон? РОБОТ НЕ МОЖЕТ 
ПРИЧИНИТЬ ВРЕД ЧЕЛОВЕКУ ИЛИ СВОИМ БЕЗДЕЙСТВИЕМ ДОПУСТИТЬ, ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕКУ БЫЛ 
ПРИЧИНЕН ВРЕД. Положение нашей компании полностью зависит от того факта, что 
Первый закон строго выполняется всеми роботами всех типов. Если общественность 
услышит, — а она услышит обязательно, — что было нарушение Первого закона, хотя 
бы только один раз, нас заставят прикрыть наше дело. Единственный шанс выжить, 
который мы имеем, — объявить, что нарушивший Первый закон робот немедленно 
уничтожен; объяснить, при каких обстоятельствах произошло нападение; и, наконец,
 надеяться, что общественность поверит в то, что это никогда больше не 
повторится.
— Я хочу точно выяснить, что произошло, — холодно сказала Сьюзен Кэлвин. — Меня 
не было в лаборатории, и я желаю знать, что там делал без моего разрешения этот 
паренек, Рэндоу.
— Наиболее важный момент из всего случившегося — очевиден, — настаивал Лэннинг.
 — Ваш робот ударил Рэндоу, бедный дурень нажал кнопку этого проклятого сигнала 
— и карусель завертелась. Но робот действительно его ударил и сломал ему руку. 
Следовательно, ясно, что ваш Лэнни настолько расстроен, что не подчиняется 
Первому закону и он должен быть уничтожен.
— Он не может не подчиняться Первому закону. Я исследовала его мозг и знаю это.
— Тогда как же он ухитрился ударить человека? — отчаяние толкнуло его к 
сарказму. — Спросите Лэнни. Уверен, вы уже научили его говорить!
Щеки Сьюзен Кэлвин покраснели. Сдержавшись, она сказала:
— Я предпочитаю взять интервью у жертвы. И, пока я отсутствую, пусть моя 
лаборатория будет опечатана, разумеется, с Лэнни внутри. Я хочу, чтобы никто не 
приближался к нему. Если с ним что-нибудь сделают, пока меня нет, компании 
придется распроститься со мной.
— Вы согласитесь на его уничтожение, если выяснится, что он действительно 
нарушил Первый закон?
— Да, — твердо сказала Кэлвин, — потому что я знаю — он его не нарушал.
Чарльз Рэндоу с забинтованной рукой лежал в постели. Больше всего он пострадал 
от нервного потрясения в те несколько мгновений, когда думал, что робот 
собирается убить его. На Земле не было другого человека, который когда-либо 
испытал страх по такому же поводу. Рэндоу обладал уникальным опытом.
Сьюзен Кэлвин и Альфред Лэннинг стояли около его кровати вместе с Питером 
Богертом, который встретил их по пути в госпиталь. Доктора и санитарки были 
удалены из палаты.
Сьюзен Кэлвин сказала:
— Ну, теперь расскажи, как это случилось?
Рэндоу был в явном смущении. Пробормотав проклятье, он сказал:
— Эта штука ударила меня по руке. Он направлялся ко мне…
Кэлвин прервала его.
— Давай вернемся к началу истории. Что ты делал в моей лаборатории?
Юноша судорожно сглотнул, было заметно, как дернулось «адамово яблоко» на его 
тонкой шее. Его щеки подозрительно побледнели и на лбу выступил пот. Наконец, 
он сказал:
— Всем известно о вашем роботе. Ходят слухи о том, что вы пытаетесь научить его 
разговаривать. Мы побились об заклад: умеет ли он уже говорить или нет. 
Некоторые парни… уфф… утверждают, что у вас даже воротный столб заговорит.
— Я полагаю, — сказала холодно Сьюзен Кэлвин, — что это комплимент. Так что же 
ты должен был сделать?
— Мне предстояло пойти и все выяснить… ну, умеет ли он говорить… Вы понимаете. 
Мы стащили ключ от вашей комнаты… и я подождал, пока вы не ушли… и зашел туда. 
Мы бросили жребий, кому идти… и выпало мне.
— Дальше.
— Я попытался заставить его говорить, и он меня стукнул.
— Что значит «попытался заставить его говорить»? Как ты это делал?
— Я… я задавал ему вопросы, но он ничего не отвечал… и я подумал, что надо его 
встряхнуть как следует… и…
— И?
Последовала долгая пауза. Под пристальным взглядом Сьюзен Кэлвин Рэндоу, 
наконец, выдавил:
— Я попробовал напугать его, чтобы он сказал что-нибудь или крикнул… Я только 
хотел устроить ему небольшую встряску…
— Каким же образом ты пытался его испугать?
— Я притворился, что ударю его кулаком.
— И он отбросил твою руку от себя?
— Он ударил по моей руке.
— Достаточно. У меня больше нет вопросов. — И повернувшись к Лэннингу и Богерту,
 она сказала: — Пойдемте, джентльмены.
В дверях она обернулась к Рэндоу:
— Я готова разрешить ваше пари, если это еще тебя интересует. Лэнни может 
вполне сносно произносить несколько слов.
Они не разговаривали, пока не оказались в кабинете робопсихолога. Его стены 
покрывали полки с книгами, некоторые из них были написаны самой Кэлвин. 
Обстановка здесь не располагала к задушевной беседе. В комнате находился только 
один стул, и Сьюзен Кэлвин уселась на него. Лэннинг и Богерт остались стоять.
Она сказала:
— Лэнни только защищался. Это — Третий закон: РОБОТ ДОЛЖЕН ЗАБОТИТЬСЯ О 
СОБСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ.
— В ТОЙ МЕРЕ, — быстро сказал Лэннинг, — В КОТОРОЙ ЭТО НЕ ПРОТИВОРЕЧИТ ПЕРВОМУ 
И ВТОРОМУ ЗАКОНАМ. Дадим полную формулировку! Лэнни не имел права защищаться 
таким способом, который мог нанести хотя бы малейший вред человеку.
— Он не делал этого, — парировала Сьюзен Кэлвин, — не делал сознательно. У 
Лэнни неполноценный мозг. Он не имеет представления о собственной силе и о 
слабости человека. Отбрасывая грозящую ему руку, он не мог знать, что кость 
сломается. Если перейти на привычный для нас язык, нельзя винить того, кто не 
может различать добро и зло.
Богерт мягко перебил ее:
— Поймите, Сьюзен, мы никого не виним. Мы понимаем, что, говоря человеческим 
языком, Лэнни просто ребенок, и, повторяю, не обвиняем его. Но в глазах 
общественного мнения он останется виновным. Если мы не примем мер, «Ю. С. 
Роботс» будет закрыта.
— Совсем наоборот! К сожалению, Питер, мозгов у вас меньше, чем у блохи, иначе 
бы вы поняли, что такой благоприятный случай «Ю. С. Роботс» не должна упускать. 
Он позволит решить все наши проблемы.
Лэннинг поднял свои седые брови и осторожно спросил:
— Какие проблемы вы имеете в виду, Сьюзен?
— Разве корпорация не заинтересована в том, чтобы ее научный персонал неизменно 
отвечал — помоги нам, господи! — самым высоким требованиям?
— Конечно.
— Ну и что же вы предлагаете будущим исследователям? Романтику новизны? Трепет 
прикосновения к неведомому? Радость открытий? Нет! Вы даете им приличный оклад 
и гарантии, что они не будут иметь никаких проблем.
Богерт раздраженно переспросил:
— Никаких проблем? Что вы имеете в виду?
— Только то, что при отсутствии проблемы невозможен научный прогресс. 
Посмотрите, каких роботов мы выпускаем? Высокоспециализированных роботов, 
полностью ориентированных на выполнение определенных задач. Промышленность 
говорит нам, что ей необходимо — и вот оно, полностью готовое к употреблению. 
Питер, недавно вы спрашивали меня, зачем я вожусь с Лэнни. Вы сказали, что 
робот, не способный выполнять свою работу, — самая бесполезная вещь в мире. 
Теперь же я спрошу вас, какая польза от робота, предназначенного только для 
одного вида работы? Роботы модели ЛНЕ спроектированы для добычи бора. Они 
бесполезны при разработках, скажем, бериллия. Если изменится технология очистки 
бора, они тоже станут бесполезными. Пока что мы производим не роботов, а 
пародию на них.
— Вы хотите создать универсального робота? — с изумлением спросил Лэннинг.
— А разве это невозможно? — ее щеки порозовели от возмущения. — В мои руки 
попал робот с дефектным мозгом. Я обучала его, и вы, Альфред, интересовались, 
какая от этого польза. В данном случае очень небольшая, так как Лэнни в своем 
развитии не сможет подняться выше уровня пятилетнего ребенка. А в общем? 
Огромная польза, если рассматривать мою работу как первую попытку решения 
абстрактной проблемы обучения роботов. Мне удалось нащупать условия, при 
которых начинается генерация новых нервных путей в позитронием мозге. 
Дальнейшие исследования позволят детально разработать соответствующую методику 
и тогда…
— Ну!?
— Предположим, мы имеем позитронный мозг, в котором установлены основные 
нервные связи — своего рода безусловные рефлексы, включающие, кстати, все Три 
закона. На этой основе с помощью специальных методов мы можем приступить к 
моделированию вторичных нервных связей. Это позволит подготовить робота к 
определенной деятельности, а затем, если необходимо, изменить его специализацию.
 Роботы могут стать такими же многогранными существами, как люди.
Роботы могут учиться!
Мужчины уставились на нее.
Она нетерпеливо спросила:
— Вы все еще не понимаете?
— Мне кажется, я понял то, что вы сказали, — неуверенно пробормотал Лэннинг.
— Вы еще не поняли, что это открывает совершенно новую — и огромную! — область 
для исследований, для развития новой технологии? И что прогресс роботехники в. 
этом направлении, связанный с романтикой поисков и открытий, неизбежно 
привлечет талантливую молодежь? Попытайтесь — и вы увидите, что получится.
— Я должен заметить, — произнес Богерт, — что ваше предложение довольно опасно. 
Появление роботов, не обладающих сразу всеми необходимыми знаниями и, 
следовательно, способных ошибаться, приведет к тому, что никто не сможет 
доверять Первому закону. Собственно, так и получилось в случае с вашим Лэнни.
— Правильно. Разрекламируйте опасность.
— Разрекламировать ее!
— Конечно. Сообщите по телевидению и радио о создании нового исследовательского 
института на Луне, чтобы не подвергать население Земли даже тени опасности; 
однако постарайтесь подчеркнуть, что опасность существует.
— Господи, зачем? — сказал Лэннинг.
— Потому что пряный вкус опасности послужит хорошей приманкой. Вы полагаете, 
что ядерная технология и космические исследования не допускают опасности? 
Возможно, миф об абсолютной безопасности нашей профессии сыграл с вами плохую 
шутку, Альфред? Не ему ли обязаны вы комплексом Франкенштейна — да, да, тем 
самым комплексом, который вы так презираете?
Из-за двери, ведущей в лабораторию Кэлвин, раздался звук, подобный мелодичному 
перезвону колокола. Роба-психолог моментально прервала разговор, прислушиваясь. 
Затем она сказала:
— Извините. Кажется, Лэнни зовет меня.
— Он может позвать вас? — спросил Лэннинг.
— Я уже говорила вам, что мне удалось научить его произносить несколько слов. — 
Она шагнула к двери, затем нерешительно повернулась к мужчинам. — Если вы 
подождете меня…
Они наблюдали, как она покинула свой неуютный кабинет; несколько мгновений они 
оба молчали, затем Лэннинг сказал:
— Как вы думаете, Питер, есть ли нечто полезное в том, что она говорила?
— Вполне возможно, Альфред, — ответил Богерт, — вполне возможно. Во всяком 
случае, эти идеи можно изложить на совете директоров и посмотреть, как они 
отреагируют. Но надо учитывать, что крыша над нами уже занялась. Робот нанес 
травму человеку, и общественности об этом уже известно. Конечно, как говорит 
Сьюзен, надо попробовать повернуть это дело к нашей пользе… Однако я не очень 
доверяю ее истинным побуждениям.
— Что вы имеете в виду?
— Если даже все, что она тут наговорила, является чистой правдой, то пока это 
лишь перспективная тема для исследований. Ее настоящий мотив — желание 
сохранить этого робота для себя. Если мы попытаемся давить на нее, она станет 
утверждать, что робот нужен ей для отработки методики обучения. Но я думаю, что 
ока нашла другое применение для Лэнни, такое, которое доступно только 
единственной женщине в мире, — доктору Сьюзен Кэлвин.
— Я не уловил, куда вы клоните.
Богерт усмехнулся и сказал:
— Вы слышали, что говорил робот, когда звал ее?
— Боюсь, что я не… — начал Лэннинг, когда дверь внезапно отворилась — мужчины 
сразу же прекратили разговор.
Сьюзен Кэлвин шагнула в комнату, оглядываясь по сторонам.
— Может быть, кто-нибудь из вас видел… Я уверена, она где-то тут… О, вот она!
Она подбежала к одному из книжных шкафов и вытащила из него металлический 
предмет странной формы. Эта штука была полой внутри, с несколькими отверстиями, 
за которыми находились ярко раскрашенные кусочки металла, по-видимому, 
достаточно большие, чтобы они не могли вываливаться через отверстия. Когда 
Сьюзен подняла предмет, металлические кусочки внутри него задвигались и 
мелодично зазвенели. Лэннинга вдруг осенило, что это устройство напоминает 
детскую погремушку в специальном исполнении для роботов.
Когда Сьюзен Кэлвин снова открыла дверь, голос Лэнни опять донесся из 
лаборатории. На этот раз Лэннинг ясно различил, каким словам обучила Сьюзен 
Кэлвин своего подопечного.
Голосом, подобным звону небесных колоколов, он звал:
— Мамочка, я хочу к тебе. Я хочу к тебе, мамочка.
Из-за двери донеслись торопливые шаги Сьюзен Кэлвин. Она торопилась к своему 
малышу — странному дитяти механической породы, единственному в мире ребенку, 
которого она могла когда-либо иметь и любить.



Как потерялся робот

На Гипербазе были приняты экстренные меры. Они сопровождались неистовой 
суматохой, которая по своему напряжению соответствовала истерическому воплю.
Один за другим предпринимались все более и более отчаянные шаги:
1. Работа над проектом гиператомного двигателя во всей части космоса, занятой 
станциями 27-й астероидальной группы, была полностью прекращена.
2. Все это пространство было практически изолировано от остальной Солнечной 
системы. Никто не мог туда попасть без специального разрешения. Никто не 
покидал его ни при каких условиях.
3. Специальный правительственный патрульный корабль доставил на Гипербазу 
доктора Сьюзен Кэлвин и доктора Питера Богерта — соответственно Главного 
Робопсихолога и Главного Математика фирмы «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн 
Корпорэйшн».
Сьюзен Кэлвин еще ни разу не покидала Землю, да и на этот раз не имела ни 
малейшего желания это делать. В век атомной энергии и приближающегося 
разрешения загадки гиператомного двигателя она спокойно оставалась 
провинциалкой. Поэтому она была недовольна полетом и не убеждена в его 
необходимости. Об этом достаточно явно свидетельствовала каждая черта ее 
некрасивого, немолодого лица во время первого обеда на Гипербазе.
Прилизанный, бледный доктор Богерт выглядел слегка виноватым. А с лица генерал— 
майора Кэллнера, возглавлявшего проект, не сходило выражение отчаяния. Короче 
говоря, обед не удался. Последовавшее за ним маленькое совещание началось 
сумрачно и неприветливо.
Кэллнер, чья лысина поблескивала под лампами, а парадная форма крайне не 
соответствовала общему настроению, начал с принужденной прямотой:
— Это странная история, сэр… и мадам. Я признателен вам за то, что вы прибыли 
немедленно, не зная причины вызова. Теперь мы попытаемся исправить это. У нас 
потерялся робот. Работы прекратились и должны стоять, пока мы его не обнаружим. 
До сих пор нам это не удалось, и нам требуется помощь специалистов.
Вероятно, генерал почувствовал, что его сетования выглядят не очень серьезными, 
и продолжал с ноткой отчаяния в голосе:
— Мне не нужно объяснять вам значение нашей работы. В прошлом году мы получили 
больше восьмидесяти процентов всех ассигнований на исследовательские работы…
— Ну, это мы знаем, — сказал Богерт добродушно. — «Ю. С. Роботс» получает 
щедрую плату за пользование нашими роботами, которые тут работают.
Сьюзен Кэлвин резко, без особой любезности вмешалась:
— Почему один робот так важен для проекта и почему он не обнаружен?
Генерал повернул к ней покрасневшее лицо и быстро облизал губы.
— Вообще-то говоря, мы его обнаружили… Слушайте, я объясню. Как только робот 
исчез, было объявлено чрезвычайное положение, и все сообщение с Гипербазой было 
прервано. Накануне прибыл грузовой корабль, который привез для нас двух роботов.
 На нем было еще шестьдесят два робота… хм… того же типа, предназначенных еще 
для кого-то. Эта цифра абсолютно точная — здесь не может быть никаких сомнений.
— Да? Ну, а какое это имеет отношение…
— Когда робот исчез и мы не могли его найти, — хотя, уверяю вас, мы могли бы 
найти и соломинку, — мы догадались пересчитать роботов, оставшихся на грузовом 
корабле. Их теперь шестьдесят три.
— Так что шестьдесят третий и есть ваш блудный робот? — Глаза доктора Кэлвин 
потемнели.
— Да, но мы не можем определить, который из них шестьдесят третий.
Наступило мертвое молчание. Электрочасы пробили одиннадцать. Доктор Кэлвин 
произнесла:
— Очень любопытно. — Уголки ее губ опустились. Она резко повернулась к своему 
коллеге: — Питер, в чем тут дело? Что за роботы здесь работают?
Доктор Богерт, заколебавшись, неуверенно улыбнулся:
— Понимаете, Сьюзен, это довольно щекотливое дело, которое требовало 
осторожности… Но теперь…
Она быстро прервала его:
— А теперь? Если есть шестьдесят три одинаковых робота, один из них нужен и его 
нельзя обнаружить, почему не годится любой из них? Что здесь происходит? Зачем 
послали за нами?
Богерт покорно ответил:
— Дайте объяснить, Сьюзен. На Гипербазе используется несколько роботов, при 
программировании которых Первый Закон роботехники был задан не в полном объеме.
— Не в полном объеме?
Доктор Кэлвин откинулась на спинку кресла.
— Ясно. Сколько их было сделано?
— Немного. Это было правительственное задание, и мы не могли нарушить тайну. 
Никто не должен был этого знать, кроме высшего начальства, имеющего к этому 
прямое отношение. Вы в это число не вошли. Я здесь совершенно ни при чем.
— Я бы хотел пояснить, — властно вмешался генерал. — Я не знал, что доктор 
Кэлвин не была поставлена в известность о создавшемся положении. Вам, доктор 
Кэлвин, не нужно объяснять, что идея использования роботов на Земле всегда 
встречала сильное противодействие. Успокоить радикально настроенных 
фундаменталистов могло только одно — то, что всем роботам всегда самым 
строжайшим образом задавали Первый Закон, чтобы они не могли причинить вред 
человеку ни при каких обстоятельствах.
Но нам были необходимы другие роботы. Поэтому для нескольких роботов модели 
НС-2 — «Несторов» — формулировка Первого Закона была несколько изменена. Чтобы 
не нарушать секретности, все НС-2 выпускаются без порядковых номеров. 
Модифицированные роботы доставляются сюда вместе с обычными, и, конечно, им 
строго запрещено рассказывать о своем отличии от обычных роботов кому бы то ни 
было, кроме специально уполномоченных людей. — Он растерянно улыбнулся. — А 
теперь все это обратилось против нас.
Кэлвин мрачно спросила:
— Вы опрашивали каждого из шестидесяти трех роботов, кто он? Вы-то уж во всяком 
случае уполномочены.
Генерал кивнул.
— Все шестьдесят три отрицают, что работали здесь. И один из них говорит 
неправду.
— А на том, который вам нужен, есть следы употребления? Остальные, насколько я 
поняла, совсем новенькие.
— Он прибыл только месяц назад. Он и еще два, которых только что привезли, 
должны были быть последними. На них нет никакого заметного износа. — Он 
медленно покачал головой, и в его глазах снова появилось отчаяние. — Доктор 
Кэлвин, мы не можем выпустить этот корабль. Если о существовании роботов без 
Первого Закона станет известно всем…
Какой бы вывод он ни сделал, он не смог бы преувеличить возможные последствия.
— Уничтожьте все шестьдесят три, — холодно и решительно сказала доктор Кэлвин,
 — и все будет кончено.
Богерт поморщился.
— Это значит уничтожить шестьдесят три раза по тридцать тысяч долларов. Боюсь, 
что фирма этого не одобрит. Нам, Сьюзен, лучше попробовать другие способы, 
прежде чем что-то уничтожать.
— Тогда мне нужны факты, — резко сказала она. — Какие именно преимущества имеют 
эти модифицированные роботы для Гипербазы? Генерал, чем вызвана необходимость в 
них?
Кэллнер наморщил лоб и потер лысину.
— У нас были затруднения с обычными роботами. Видите ли, наши люди много 
работают с жестким излучением. Конечно, это опасно, но мы приняли все меры 
предосторожности. За все время произошло всего два несчастных случая, и те 
окончились благополучно. Однако этого нельзя объяснить обычным роботам. Первый 
Закон гласит: «Ни один робот не может причинить вреда человеку или своим 
бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Это для них главное,
И когда кому-нибудь из наших людей приходилось ненадолго подвергнуться слабому 
гамма-излучению, что не могло иметь для его организма никаких вредных 
последствий, — ближайший робот бросался к нему, чтобы его оттащить. А если 
излучение было посильнее, оно разрушало позитронный мозг робота, и мы лишались 
дорогого и нужного помощника.
Мы пытались их уговорить. Они доказывали, что пребывание человека под гамма— 
излучением угрожает его жизни. Не важно, что человек может находиться там 
полчаса без вреда для здоровья. А что, если он забудет, говорили они, и 
останется на час? Они не имела права рисковать. Мы указывали им, что они 
рискуют своей жизнью, а их шансы спасти человека очень невелики. Но забота о 
собственной безопасности — всего только Третий Закон роботехники, а прежде 
всего идет Первый Закон-закон безопасности человека. Мы приказывали, строжайшим 
образом запрещали им входить в поле гамма-излучения. Но повиновение — это 
только Второй Закон роботехники, и прежде всего идет Первый Закон — закон 
безопасности человека. Нам пришлось выбирать: или обходиться без роботов, или 
что-нибудь сделать с Первым Законом. И мы сделали выбор.
— Я не могу поверить, — сказала доктор Кэлвин, — что вы сочли возможным 
обойтись без Первого Закона.
— Он был только изменен, — объяснил Кэллнер. — Было построено несколько 
экземпляров позитронного мозга, которым была задана только одна сторона закона: 
«Ни один робот не может причинить вреда человеку». И все. Эти роботы не 
стремятся предотвратить опасность, грозящую человеку от внешних причин, 
например от гамма-излучения. Я верно говорю, доктор Богерт?
— Вполне, — согласился математик.
— И это единственное отличие ваших роботов от обычной модели НС-2? Единственное,
 Питер?
— Единственное.
Она встала и решительно заявила:
— Я сейчас лягу спать. Через восемь часов я хочу поговорить с теми, кто видел 
робота последними. И с этого момента, генерал Кэллнер, если вы хотите, чтобы я 
взяла на себя какую бы то ни было ответственность, я должна всецело и 
беспрепятственно руководить этим расследованием.
Если не считать двух часов беспокойного забытья, Сьюзен Кэлвин так и не спала. 
В семь часов по местному времени она постучала в дверь Богерта и нашла его тоже 
бодрствующим. Он, разумеется, не позабыл захватить с собой на Гипербазу халат, 
в который и был сейчас облачен. Когда Кэлвин вошла, он отложил маникюрные 
ножницы и мягко сказал:
— Я более или менее ждал вас. Вам, наверное, все это неприятно?
— Да.
— Ну, извините. Этого нельзя было избежать. Когда нас вызвали на Гипербазу, я 
понял: что-то неладно с модифицированными Несторами. Но что было делать? Я не 
мог вам сказать об этом по дороге, как мне хотелось бы, потому что все-таки 
полной уверенности у меня не было. Все это — строжайшая тайна.
Кэлвин пробормотала:
— Я должна была знать. «Ю. С. Роботс» не имела права вносить такие изменения в 
позитронный мозг без одобрения робопсихолога.
Богерт поднял брови и вздохнул.
— Ну подумайте, Сьюзен. Вы все равно не повлияли бы на них. В таких делах 
правительство решает само. Ему нужен гиператомный двигатель, а физикам для 
этого нужны роботы, которые бы не мешали им работать. Они требовали их, даже 
если пришлось бы изменить Первый Закон. Мы были вынуждены признать, что 
конструктивно это возможно. А физики дали страшную клятву, что им нужно всего 
двенадцать таких роботов, что они будут использоваться только на Гипербазе, что 
их уничтожат, как только закончатся работы, и что будут приняты все меры 
предосторожности. Они же настояли на секретности. Вот какое было положение.
Доктор Кэлвин процедила сквозь зубы:
— Я бы подала в отставку.
— Это не помогло бы. Правительство предлагало фирме целое состояние, а в случае 
отказа пригрозило принять законопроект о запрещении роботов. У нас не было 
выхода и сейчас нет. Если об этом узнают, Кэллнеру и правительству придется 
плохо, но «Ю. С. Роботс» придется куда хуже.
Кэлвин пристально посмотрела на него.
— Питер, неужели вы не представляете, о чем идет речь? Неужели вы не понимаете, 
что означает робот без Первого Закона? Дело ведь не только в секретности.
— Я знаю, что это означает. Я не маленький. Это означает полную нестабильность 
и вполне определенные решения уравнений позитронного поля.
— Да, с точки зрения математики. Но попробуйте перевести это хотя бы 
приблизительно на язык психологии. Любая нормальная жизнь, Питер, сознательно 
или бессознательно, восстает против любого господства. Особенно против 
господства низших или, предположительно, низших существ. В физическом, а до 
некоторой степени и в умственном отношении робот — любой робот — выше человека. 
Почему же он тогда подчиняется человеку? Только благодаря Первому Закону! Без 
него первая же команда, которую бы вы попытались дать роботу, кончилась бы 
вашей гибелью. Нестабильность! Что вы думаете…
— Сьюзен, — сказал Богерт, не скрывая усмешки, — я согласен, что этот комплекс 
Франкенштейна, который вы так расписываете, может существовать — поэтому и 
придуман Первый Закон. Но я еще раз повторяю, что эти роботы не совсем лишены 
Первого Закона — он только немного изменен.
— А как насчет стабильности мозга?
Математик выпятил губы:
— Конечно, уменьшилась. Но в пределах безопасности. Первые Несторы появились на 
Гипербазе девять месяцев назад, и до сих пор ничего не произошло. Даже этот 
случай вызывает беспокойство только из-за возможной огласки, а не из-за 
опасности для людей.
— Ну ладно. Посмотрим, что даст утреннее совещание.
Богерт вежливо проводил ее до двери и состроил ей в спину красноречивую гримасу.
 Он сохранил свое постоянное мнение о ней как о нудном, суетном, противном 
существе.
Мысли Сьюзен Кэлвин были далеки от Богерта. Она уже много лет назад поставила 
на нем крест, раз и навсегда определив его как льстивое, претенциозное 
ничтожество.
Год назад Джералд Блэк защитил дипломную работу по физике поля и с тех пор, как 
и все его поколение физиков, занимался гиператомным двигателем.
Сейчас он вносил свой вклад в общую напряженную атмосферу, царившую на 
совещании. Казалось, что накопившаяся в нем энергия требует выхода. Его нервно 
дергавшиеся и переплетавшиеся пальцы, казалось, могли бы согнуть железный прут.
Рядом с ним сидел генерал-майор Кэллнер, напротив — двое представителей «Ю. С. 
Роботс».
Блэк говорил:
— Мне сказали, что я последний видел Нестора-10 перед тем, как он исчез. 
Насколько я понимаю, вас интересует именно это.
Доктор Кэлвин с интересом разглядывала его.
— Вы говорите так, молодой человек, как будто вы в этом не совсем уверены. Вы 
не знаете точно, были ли вы последним, видевшим Нестора?
— Он работал со мной, мэм, над генераторами поля и был со мной в то утро, когда 
исчез. Я не знаю, видел ли его кто-нибудь примерно после полудня. Во всяком 
случае, никто в этом не сознается.
— Вы думаете, что кто-то это скрывает?
— Я этого не сказал. Но я не говорю, что вся вина должна лежать на мне. — Его 
черные глаза горели.
— Никто никого не обвиняет. Робот действовал так, потому что он так устроен. Мы 
просто пытаемся найти его, мистер Блэк, и давайте все остальное оставим в 
стороне. Так вот, если вы работали с этим роботом, вы, вероятно, знаете его 
лучше других. Не заметили ли вы чего-нибудь необычного в его поведении? Вообще 
раньше вы работали с роботами?
— Я работал с теми роботами, которые были у нас тут раньше, — с обыкновенными. 
Несторы ничем от них не отличались — разве что они гораздо умнее и еще, пожалуй,
 надоедливее.
— Надоедливее?
— Видите ли, вероятно, они в этом не виноваты. Работа здесь тяжелая, и почти 
все у нас немного нервничают. Возиться с гиперпространством — это не шуточки. — 
Он слабо улыбнулся, ему доставляло удовольствие быть откровенным. — Мы 
постоянно рискуем пробить дыру в нормальном пространстве-времени и вылететь к 
черту из вселенной вместе с астероидом. Звучит дико, правда? Ну и, конечно, 
бывает, что нервы сдают. А у Несторов этого не бывает. Они любознательны, 
спокойны, они не волнуются. Это иногда выводит из себя. Когда нужно сделать 
что-нибудь сломя голову, они как будто не спешат. Я временами чувствую, что 
лучше было бы обойтись без них.
— Вы говорите, что они не спешат? Разве они когда-нибудь не подчинялись 
команде?
— Нет, нет, — торопливо ответил Блэк, — они делают все, что нужно. Они только 
высказывают свое мнение всякий раз, когда думают, что ты не прав. Они знают 
только то, чему мы их научили, но это их не останавливает. Может быть, мне это 
кажется, но у других ребят те же самые трудности с Несторами.
Генерал Кэллнер зловеще кашлянул.
— Блэк, почему мне не было об этом доложено?
Молодой физик покраснел.
— Мы же не хотели в самом деле обходиться без роботов, сэр, а потом мы не знали,
 как… хм… как будут приняты такие мелочные жалобы.
Богерт мягко прервал его:
— Не случилось ли чего-нибудь особенного в то утро, когда вы видели его в 
последний раз?
Наступило молчание. Движением руки Кэлвин остановила генерала, который хотел 
что-то сказать, и терпеливо ждала.
Блэк сердито выпалил:
— Я немного поругался с ним. Я разбил трубку Кимболла и погубил пятидневную 
работу. А я и так уже отстал от плана. К тому же я уже две недели не получаю 
писем из дома. И вот он является ко мне и хочет, чтобы я повторил эксперимент, 
от которого я уже месяц как отказался. Он давно с этим приставал, и это мне 
надоело. Я велел ему убираться и больше его не видел.
— Велели убираться? — переспросила Кэлвин с внезапным интересом. — А в каких 
выражениях? Просто «уйди»? Попытайтесь припомнить ваши слова.
Блэк, очевидно, боролся с собой. Он потер лоб, потом отнял руку и вызывающе 
произнес:
— Я сказал: «Уйди и не показывайся, чтобы я тебя больше не видел».
Богерт усмехнулся!
— Что он и сделал.
Но Кэлвин еще не кончила. Она вкрадчиво продолжала:
— Это уже интересно, мистер Блэк. Но для нас важны точные детали. Когда имеешь 
дело с роботами, может иметь значение любое слово, жест, интонация. Вы, 
наверное, не ограничились этими словами? Судя по вашему рассказу, вы были в 
плохом настроении. Может быть, вы выразились сильнее?
Молодой человек побагровел.
— Видите ли… Может быть, я и… обругал его немного.
— Как именно?
— Ну, я не помню точно. Кроме того, я не могу этого повторить. Знаете, когда 
человек раздражен… — Он растерянно хихикнул. — Я обычно довольно крепко 
выражаюсь…
— Ничего, — ответила она строго. — В данный момент я — робопсихолог. Я прошу 
вас повторить то, что вы сказали, насколько вы можете припомнить, слово в слово,
 и, что еще более важно, тем же тоном.
Блэк растерянно взглянул на своего начальника, но не получил никакой поддержки. 
Его глаза округлились.
— Но я не могу…
— Вы должны.
— Представьте себе, — сказал Богерт с плохо скрываемой усмешкой, — что вы 
обращаетесь ко мне. Так вам, может быть, будет легче.
Молодой человек повернулся к Богерту и проглотил слюну.
— Я сказал… — Его голос прервался. Он снова начал: — Я сказал… — Он сделал 
глубокий вдох и торопливо разразился длинной вереницей слов. Потом, среди 
напряженного молчания, добавил, чуть не плача: — Вот… более или менее. Я не 
помню, в том ли порядке шли выражения, и, может быть, я что-то добавил или 
забыл, но в общем это было примерно так.
Только слабый румянец свидетельствовал о впечатлении, которое все это произвело 
на робопсихолога. Она сказала:
— Я знаю, что означает большая часть этих слов. Я полагаю, что остальные столь 
же оскорбительны.
— Боюсь, что так, — подтвердил измученный Блэк.
— И всем этим вы сопроводили команду уйти и не показываться, чтобы вы больше 
его не видели?
— Но я не имел в виду этого буквально…
— Я понимаю. Генерал, я не сомневаюсь, что никаких дисциплинарных мер здесь 
принято не будет?
Под ее взглядом генерал, который, казалось, пять секунд назад вовсе не был в 
этом уверен, сердито кивнул.
— Вы можете идти, мистер Блэк. Спасибо за помощь.
Пять часов понадобилось Сьюзен Кэлвин, чтобы опросить все шестьдесят три робота.
 Это были пять часов бесконечного повторения. Один робот сменял другого, точно 
такого же; следовали вопросы — первый, второй, третий, четвертый, и ответы — 
первый, второй, третий, четвертый. Выражение лица должно было быть 
безукоризненно вежливым, тон — безукоризненно нейтральным, атмосфера — 
безукоризненно теплой. И где-то был спрятан магнитофон.
Когда все кончилось, Сьюзен Кэлвин была совершенно обессилена.
Богерт ждал. Он вопросительно взглянул на нее, когда она со звоном бросила на 
пластмассовый стол моток пленки.
Она покачала головой.
— Все шестьдесят три выглядели одинаково. Я не могла различить…
— Но, Сьюзен, нельзя было и ожидать, чтобы вы различили их на слух. 
Проанализируем записи.
При обычных обстоятельствах математическая интерпретация словесных высказываний 
роботов составляет одну из самых трудных отраслей робоанализа. Она требует 
целого штата опытных техников и сложных вычислительных машин. Богерт знал это. 
Он так и сказал, скрывая крайнее раздражение, после того как прослушал все 
ответы, составил списки разночтений и таблицы скоростей реакции:
— Отклонений нет, Сьюзен. Различия в употреблении слов и в скорости реакции не 
выходят за обычные пределы. Тут нужны более тонкие методы. У них, наверное, 
есть вычислительные машины… Хотя нет. — Он нахмурился и начал осторожно грызть 
ноготь большого пальца. — Ими пользоваться нельзя. Слишком велика опасность 
разглашения. А может быть, если мы…
Доктор Кэлвин остановила его нетерпеливым движением:
— Не надо, Питер. Это не обычная мелкая лабораторная проблема. Если 
модифицированный Нестор не отличается от остальных каким-то бросающимся в глаза,
 несомненным признаком — значит, нам не повезло. Слишком велик риск ошибки, 
которая даст ему возможность скрыться Мало найти незначительное отклонение в 
таблице Я скажу вам, что, если бы этим ограничивались все мои данные, я бы 
уничтожила все шестьдесят три, чтобы быть уверенной. Вы говорили с другими 
модифицированными Несторами?
— Да, — огрызнулся Богерт. — У них все в порядке. Если что и отклоняется от 
нормы, так это дружелюбие. Они ответили на мои вопросы, явно гордясь своими 
знаниями, — кроме двух новичков, которые еще не успели изучить физику поля. 
Довольно добродушно посмеялись над тем, что я не знаю некоторых деталей. — Он 
пожал плечами. — Я думаю, отчасти это и вызывает к ним неприязненное отношение 
здешних техников Роботы, пожалуй, слишком стремятся произвести впечатление 
своими познаниями.
— Не можете ли вы попробовать несколько реакций Планара, чтобы посмотреть, не 
произошло ли каких-нибудь изменений в их образе мышления с момента выпуска?
— Попробую — Он погрозил ей пальцем. — Вы начинаете нервничать, Сьюзен. Я не 
понимаю, зачем вы все это драматизируете. Они же совершенно безобидны.
— Да? — взорвалась Кэлвин — Вы полагаете? А вы понимаете, что один из них лжет? 
Один из шестидесяти трех роботов, с которыми я только что говорила, намеренно 
солгал мне, несмотря на строжайшее приказание говорить правду. Это говорит об 
ужасном отклонений от нормы — глубоком и пугающем.
Питер Богерт стиснул зубы.
— Ничуть. Посмотрите, Нестор-10 получил приказание скрыться. Это приказание 
было отдано со всей возможной категоричностью человеком, который уполномочен 
командовать этим роботом. Вы не можете отменить это приказание. Естественно, 
робот старается выполнить его. Если говорить объективно, я восхищен его 
изобретательностью. Самая лучшая возможность скрыться для робота — это 
смешаться с группой таких же роботов.
— Да, вы восхищены этим. Я заметила, Питер, что вас это забавляет. И я заметила 
поразительное непонимание обстановки. Питер, ведь вы — роботехник. Эти роботы 
придают большое значение тому, что они считают превосходством. Вы сами только 
что это сказали. Подсознательно они чувствуют, что человек ниже их, а Первый 
Закон, защищающий нас от них, нарушен. Они нестабильны И вот молодой человек 
приказывает роботу уйти, скрыться, выразив при этом крайнее отвращение, 
презрение и недовольство им. Конечно, робот должен повиноваться, но 
подсознательно он обижен. Теперь ему особенно важно доказать свое превосходство,
 несмотря на эти ужасные слова, которые были ему сказаны Это может стать 
настолько важным, что его не смогут остановить остатки Первого Закона.
— Господи, Сьюзен, ну откуда же роботу знать значение этой отборной ругани, 
адресованной ему? Мы не вводим ему в мозг информацию о ругательствах.
— Дело не в том, какую информацию он получает первоначально, — возразила Сьюзен.
 — Роботы способны обучаться, вы… идиот!
Богерт понял, что она по-настоящему вышла из себя. Она торопливо продолжала:
— Неужели вы не понимаете — он мог по тону догадаться, что это не комплименты? 
Или вы думаете, что он раньше не слыхал этих слов и не видел, при каких 
обстоятельствах они употребляются?
— Ну ладно, — крикнул Богерт, — может быть, вы любезно скажете мне, каким же 
образом модифицированный робот может причинить вред человеку, как бы обижен он 
ни был, как бы ни стремился доказать свое превосходство?
— А если я вам скажу, вы никому не расскажете?
— Нет.
Оба наклонились через стол, гневно впившись друг в друга взглядом.
— Если модифицированный робот уронит на человека тяжелый груз, он не нарушит 
этим Первого Закона, — он знает, что его сила и скорость реакции достаточны, 
чтобы перехватить груз прежде, чем он обрушится на человека. Но как только он 
отпустит груз, он уже не будет активным действующим лицом. В действие вступает 
только слепая сила тяжести. И тогда робот может передумать и своим бездействием 
позволить грузу упасть. Измененный Первый Закон это допускает.
— Ну, у вас слишком богатая фантазия.
— Моя профессия иногда этого требует. Питер, давайте не будем ссориться. 
Давайте работать. Вы точно знаете стимул, заставляющий робота скрываться. У вас 
есть паспорт на него с записями его исходного образа мышления. Скажите мне, 
насколько возможно, что наш робот сделает то, о чем я говорила. Заметьте, не 
только этот конкретный пример, а весь класс подобных действий. И я хочу, чтобы 
вы сделали это как можно быстрее.
— А пока…
— А пока нам придется испытывать их на действие Первого Закона.
Джералд Блэк вызвался наблюдать за постройкой деревянных перегородок, которые 
как грибы росли по окружности большого зала на третьем этаже второго 
Радиационного корпуса. Рабочие трудились без лишних разговоров. Многие явно 
недоумевали, зачем понадобилось устанавливать шестьдесят три фотоэлемента.
Один из них присел рядом с Блэком, снял шляпу и задумчиво вытер веснушчатой 
рукой лоб.
Блэк кивнул ему.
— Как дела, Валенский?
Валенский пожал плечами и закурил сигару.
— Как по маслу. А что происходит, док? Сначала мы три дня ничего не делаем, а 
теперь эта спешка?
Он облокотился поудобнее и выпустил клуб дыма. Брови Блэка дрогнули.
— С Земли приехали роботехники. Помнишь, как нам пришлось повозиться с роботами,
 которые лезли под гамма-излучение, пока мы не вдолбили им, чтобы они этого не 
делали?
— Ага. А разве мы не получили новых роботов?
— Кое-что получили, но в основном приходилось переучивать старых. Так или иначе,
 те, кто производит роботов, хотят разработать новую модель, которая бы не так 
боялась гамма-лучей.
— И все-таки странно, что из-за этого остановлены все работы над двигателем. Я 
думал, их никто не имеет права остановить.
— Ну, это решают наверху. Я просто делаю, что мне велят. Может быть, какие-то 
влиятельные люди…
— А-а… — Электрик улыбнулся и хитро подмигнул. — Кто-то знает кого-то в 
Вашингтоне… Ладно, пока мне аккуратно платят деньги, меня это не трогает. По 
мне, что есть двигатель, что нет — все равно. А что они собираются тут делать?
— Почем я знаю? Они привезли с собой кучу роботов — шестьдесят с лишним штук — 
и хотят испытывать их реакции. Вот и все, что мне известно.
— И надолго это?
— Я бы и сам хотел это знать.
— Ну ладно, — саркастически заметил Валенский, — только бы гнали мои денежки, а 
там пусть забавляются, сколько хотят.
Блэк был доволен. Пусть эта версия распространится. Она безобидна и достаточно 
близка к истине, чтобы утолить любопытство.
На стуле молча, неподвижно сидел человек. Груз сорвался с места, обрушился вниз,
 потом, в последний момент, отлетел в сторону под внезапным, точно рассчитанным 
ударом могучего силового луча. В шестидесяти трех разделенных деревянными 
перегородками кабинах бдительные роботы НС-2 рванулись вперед за какую-то долю 
секунды до того, как груз изменил направление полета. Шестьдесят три 
фотоэлемента в полутора метрах впереди от их первоначальных положений дали 
сигнал, и шестьдесят три пера, подскочив, изобразили всплеск на графике. Груз 
поднимался и падал, поднимался и падал…
Десять раз!
Десять раз роботы бросались вперед и останавливались, увидев, что человек в 
безопасности.
После первого обеда с представителями «Ю. С. Роботс» генерал-майор Кэллнер еще 
ни разу не надевал всю свою форму целиком. И теперь на нем вместо мундира была 
только серо-голубая рубашка с расстегнутым воротом и болтающийся черный галстук.

Он с надеждой смотрел на Богерта. Тот был безукоризненно одет, и лишь блестящие 
капельки пота на висках выдавали внутреннее напряжение.
— Ну, как? — спросил генерал. — Что вы хотели увидеть?
Богерт ответил:
— Различие, которое, боюсь, может оказаться слишком незначительным для нас. Для 
шестидесяти двух из этих роботов необходимость броситься на помощь человеку, 
которому, очевидно, грозит опасность, вызывает так называемую вынужденную 
реакцию. Видите ли, даже когда роботы знали, что человеку ничего не сделается,
 — а после третьего или четвертого раза они должны были это узнать, — они не 
могли поступить иначе. Этого требует Первый Закон.
— Ну?
— Но шестьдесят третий робот, модифицированный Нестор, не находится под таким 
принуждением. Он свободен в своих действиях. Если бы он захотел, он мог бы 
остаться на месте. К несчастью, — голос Богерта выражал легкое сожаление, — он 
не захотел.
— Как вы думаете, почему?
Богерт пожал плечами.
— Я думаю, это нам расскажет доктор Кэлвин, когда она придет сюда. И, возможно, 
со страшно пессимистическим выводом. Она иногда немного раздражает.
— Но ведь она вполне компетентна? — внезапно нахмурившись, тревожно спросил 
генерал.
— Да. — Казалось, это забавляет Богерта. — Безусловно, она понимает роботов, 
как их родная сестра. Вероятно, потому что так ненавидит людей. Дело в том, что 
она, хоть и психолог, крайне нервная особа. Проявляет склонность к шизофрении. 
Не принимайте ее слишком всерьез.
Он разложил перед собой длинные листы графиков с изломанными кривыми.
— Видите, генерал, у каждого робота время, проходящее между падением груза и 
окончанием полутораметрового пробега, уменьшается с повторением эксперимента. 
Здесь есть определенное математическое соотношение, и нарушение его 
свидетельствовало бы о заметной ненормальности позитронного мозга. К сожалению, 
все они кажутся нормальными.
— Но если наш Нестор-10 не отвечает вынужденной реакцией, то почему его кривая 
не отличается от других? Я этого не могу понять.
— Это очень просто. Реакции робота не вполне аналогичны человеческим, к 
несчастью. У человека сознательное действие гораздо медленнее, чем 
автоматическая реакция. У роботов же дело обстоит иначе. После того, как выбор 
сделан, скорость сознательного действия почти такая же, как и вынужденного. 
Правда, я ожидал, что в первый раз этот Нестор-10 будет захвачен врасплох и 
потеряет больше времени, прежде чем среагирует.
— И этого не случилось?
— Боюсь, что нет.
— Значит, мы ничего не добились. — Генерал с досадой откинулся на спинку кресла.
 — Вы уже пять дней как здесь.
В этот момент, хлопнув дверью, вошла Сьюзен Кэлвин.
— Уберите таблицы, Питер, — воскликнула она. — Вы знаете, что в них ничего нет.
Кэллнер поднялся, чтобы поздороваться с ней. Она что-то нетерпеливо буркнула в 
ответ и продолжала:
— Нам придется быстро предпринять что-нибудь еще. Мне не нравится то, что там 
происходит.
Богерт и генерал обменялись печальным взглядом.
— Что-нибудь случилось?
— Пока ничего особенного. Но мне не нравится, что Нестор-10 продолжает 
ускользать от нас. Это плохо. Это должно удовлетворять его непомерно возросшее 
чувство собственного превосходства. Я боюсь, что мотив его действий — уже не 
просто исполнение приказа. Мне кажется, что дело теперь скорее в чисто 
невротическом стремлении перехитрить людей. Это ненормальное, опасное положение.
 Питер, вы сделали то, что я просила? Рассчитали нестабильность 
модифицированного НС-2 для тех случаев, о которых я говорила?
— Делаю понемногу, — ответил математик равнодушно.
Она сердито взглянула на него, потом повернулась к Кэллнеру:
— Нестор-10 прекрасно знает, что мы делаем. Его ничто не заставляло попадаться 
на эту удочку, особенно после первого раза, когда он увидел, что реальная 
опасность человеку не грозит. Остальные просто не могли вести себя иначе, а он 
сознательно имитировал нужную реакцию.
— А что, по-вашему, мы должны сейчас делать, доктор Кэлвин?
— Не позволить ему притворяться в следующий раз. Мы повторим эксперимент, но с 
поправкой. Человек будет отделен от роботов проводами высокого напряжения, 
достаточно высокого, чтобы уничтожить Нестора. Этих проводов будет натянуто 
столько, чтобы робот не мог их перепрыгнуть. И роботам будет заранее хорошо 
известно, что прикосновение к проводам означает для них смерть.
— Ну нет, — зло выкрикнул Богерт, — я запрещаю это. Мы не можем уничтожить 
роботов на два миллиона долларов. Есть другие способы.
— Вы уверены? Я их не вижу. Во всяком случае, дело не в том, чтобы их 
уничтожить. Можно устроить реле, которое прервет ток в тот момент, когда робот 
прикоснется к проводу. Тогда он не будет уничтожен. Но он об этом знать не 
будет, понимаете?
В глазах генерала загорелась надежда.
— А это сработает?
— Должно. При этих условиях Нестор-10 должен остаться на месте. Ему можно 
приказать коснуться провода и погибнуть, потому что Второй Закон, требующий 
повиновения, сильнее Третьего Закона, заставляющего его беречь себя. Но ему 
ничего не будет приказано — все будет предоставлено на его собственное 
усмотрение. Нормальных роботов Первый Закон безопасности человека заставит 
пойти на смерть, даже без приказания. Но не нашего Нестора 10! Он не подвластен 
Первому Закону и не получит никаких приказаний. Ведущим для него станет Третий 
Закон, закон самосохранения, и он должен будет остаться на месте. Вынужденная 
реакция.
— Мы займемся этим сегодня?
— Сегодня вечером если успеют сделать проводку. Я пока скажу роботам, что их 
ждет.
На стуле молча, неподвижно сидел человек. Груз сорвался с места, обрушился вниз,
 потом, в последний момент, отлетел в сторону под внезапным, точнее 
рассчитанным ударом могучего силового луча.
— Только один раз…
А доктор Сьюзен Кэлвин, наблюдавшая за роботами из будки на галерее, коротко 
вскрикнув от ужаса, вскочила со складного стула.
Шестьдесят три робота спокойно сидели в своих кабинах, как сычи, уставясь на 
рисковавшего жизнью человека. Ни один из них не двинулся с места.
Доктор Кэлвин была рассержена настолько, что уже еле сдерживалась. А 
сдерживаться было необходимо, потому что один за другим в комнату входили и 
выходили роботы. Она сверилась со списком. Сейчас должен был появиться двадцать 
восьмой. Оставалось еще тридцать пять.
Номер двадцать восьмой застенчиво вошел в комнату. Она заставила себя более или 
менее успокоиться.
— Кто ты?
Тихо и неуверенно робот отвечал:
— Я еще не получил собственного номера, мэм. Я робот НС-2 и в очереди был 
двадцать восьмым. Вот бумажка, которую я вам должен передать.
— Ты сегодня еще не был здесь?
— Нет, мэм.
— Сядь. Я хочу задать тебе, номер двадцать восьмой, несколько вопросов. Был ли 
ты в радиационной камере Второго корпуса около четырех часов назад?
Робот ответил с трудом. Его голос скрипел, как несмазанный механизм:
— Да, мэм.
— Там был человек, который подвергался опасности?
— Да, мэм.
— Ты ничего не сделал?
— Ничего, мэм
— Из-за твоего бездействия человеку мог быть причинен вред. Ты это знаешь?
— Да, мэм Я ничего не мог поделать. — Трудно представить себе, как может 
съежиться от страха большая, лишенная всякого выражения металлическая фигура, 
но это выглядело именно так.
— Я хочу, чтобы ты рассказал мне, почему ты ничего не сделал, чтобы спасти его.

— Я хочу вам объяснить, мэм. Я никак не хочу, чтобы вы… чтобы кто угодно думал, 
что я мог бы как-нибудь причинить вред хозяину. О, нет, это было бы ужасно, 
невообразимо…
— Пожалуйста, не волнуйся. Я не виню тебя ни в чем. Я только хочу знать, что ты 
подумал в этот момент.
— Прежде чем это случилось, вы, мэм, сказали нам, что один из хозяев будет в 
опасности из-за падения этого груза и что нам придется пересечь электрические 
провода, если мы захотим ему помочь. Ну, это меня бы не остановило. Что значит 
моя гибель по сравнению с безопасностью хозяина? Но… но мне пришло в голову, 
что если я погибну на пути к нему, я все равно не смогу его спасти. Груз 
раздавит его, а я буду мертв, и, может быть, когда-нибудь другому хозяину будет 
причинен вред, от которого я мог бы его спасти, если бы остался жив. Понимаете, 
мэм?
— Ты хочешь сказать, что тебе пришлось выбирать: или погибнуть человеку, или 
тебе вместе с человеком. Верно?
— Да, мэм. Невозможно было спасти хозяина. Его можно было считать уже мертвым. 
Но тогда нельзя, чтобы я уничтожил себя без всякой цели. И без приказания.
Сьюзен Калвин покрутила в руках карандаш. Этот же рассказ — с незначительными 
вариациями — она слышала уже двадцать семь раз. Наступило время задать главный 
вопрос.
— Знаешь, в этом есть смысл. Но я не думаю, чтобы ты мог так рассуждать. Это 
пришло в голову тебе самому?
Робот поколебался:
— Нет.
— Тогда кто придумал это?
— Мы вчера ночью поговорили, и одному из нас пришла в голову эта мысль. Она 
звучала разумно.
— Которому из вас?
Робот задумался.
— Не знаю. Кому-то из нас.
Она вздохнула:
— Это все.
Следующим был двадцать девятый. Осталось еще тридцать четыре.
Генерал-майор Кэллнер тоже был рассержен. Уже неделю вся работа на Гипербазе 
замерла, если не считать кое-какой писанины на вспомогательных астероидах 
группы Уже почти неделю два ведущих специалиста осложняли положение бесплодными 
экспериментами. А теперь они — во всяком случае, эта женщина — сделали 
совершенно невозможное предложение. К счастью, Кэллнер считал, что открыто 
проявить свой гнев было бы неосторожно.
Сьюзен Кэлвин настаивала:
— Но почему бы и нет, сэр? Ясно, что существующее положение опасно. 
Единственный способ достигнуть результатов, если мы еще не упустили время, — 
разделить роботов. Их больше нельзя держать вместе.
— Дорогая доктор Кэлвин, — заговорил генерал необыкновенно низким голосом, — я 
не вижу, где я смогу держать шестьдесят три робота по отдельности.
Доктор Кэлвин беспомощно развела руками.
— Тогда я ничего не могу сделать Нестор-10 будет или повторять действия других 
роботов, или уговаривать их не делать того, что он сам сделать не может. В 
любом случае дело плохо. Мы вступили в борьбу с этим роботом, и он побеждает. А 
каждая победа усугубляет его ненормальность. — Она решительно встала. — Генерал 
Кэллнер, если вы не разделите роботов, мне останется только потребовать 
немедленно уничтожить их. Все шестьдесят три.
— Ах, вы этого требуете? — Богерт сердито взглянул на нее. — А какое вы имеете 
право ставить подобные требования? Эти роботы останутся там, где они находятся. 
Я отвечаю перед дирекцией, а не вы.
— А я, — добавил генерал-майор Кэллнер, — отвечаю перед моим начальством, и 
этот вопрос должен быть улажен.
— В таком случае, — вспылила Кэлвин, — мне остается только подать в отставку. И 
если это будет необходимо, чтобы заставить вас их уничтожить, я предам 
гласности всю эту историю. Это не я одобрила производство модифицированных 
роботов.
— Доктор Кэлвин, — произнес генерал спокойно, — если вы хоть одним словом 
нарушите распоряжения о неразглашении, вы будете немедленно арестованы.
Богерт почувствовал, что теряет контроль над ситуацией Он заискивающе произнес:
— Ну, не будем вести себя как дети. Нам нужно еще немного времени. Не может же 
быть, чтобы мы не сумели перехитрить робота, не подавая в отставку, не 
арестовывая людей и ничего не уничтожая.
Психолог в ярости повернулась к нему.
— Я не хочу, чтобы существовали неуравновешенные роботы. У нас здесь один 
заведомо неуравновешенный Нестор, еще одиннадцать потенциально неуравновешенных 
и шестьдесят два нормальных робота, которые общались с неуравновешенным. 
Единственный абсолютно надежный путь — это полное их уничтожение.
Разговор прервало назойливое жужжание звонка.
Гневный поток прорвавшихся чувств застыл в неподвижности.
— Войдите, — проворчал Кэллнер.
Это был Джералд Блэк Он был явно обеспокоен, услышав сердитые голоса Он сказал:
— Я думал, мне лучше зайти самому… я не хотел никому говорить…
— В чем дело? Короче.
— Кто-то трогал замки третьего отсека грузового корабля. На них свежие царапины.

— Третий отсек? — быстро откликнулась Кэлвин. — Тот, где находятся роботы? Кто 
это сделал?
— Изнутри, — лаконично ответил Блэк.
— Замки испорчены?
— Нет, все в порядке. Я уже четыре дня на корабле, и за это время никто из них 
не пытался уйти. Но я решил, что вы должны это знать, и не хотел говорить 
никому, кроме вас. Я сам это заметил.
— Там есть кто-нибудь? — спросил генерал.
— Я оставил там Роббинса и Мак-Адамса.
Наступило задумчивое молчание. Потом доктор Кэлвин иронически произнесла:
— Ну?
Кэллнер растерянно потер переносицу.
— В чем дело?
— Разве не ясно? Нестор-10 собирается нас покинуть. Приказание исчезнуть уже 
делает его неисправимо ненормальным. Я не удивлюсь, если то, что осталось у 
него от Первого Закона, не сможет противостоять этому стремлению. Он вполне 
может захватить корабль и удрать на нем. Тогда у нас будет сумасшедший робот на 
космическом корабле. А что он сделает дальше? Вы знаете? И вы, генерал, еще 
собираетесь оставить их всех вместе?
— Чепуха, — прервал ее Богерт. К нему уже вернулось прежнее спокойствие. — И 
все это из-за нескольких царапин на замке!
— Доктор Богерт, раз вы высказываете свое мнение, то вы, очевидно, закончили 
анализ, который я вас просила сделать?
— Да.
— Можно мне посмотреть?
— Нет.
— Почему? Или спрашивать об этом тоже нельзя?
— Потому что, Сьюзен, в этом нет никакого смысла. Я уже говорил заранее, что 
эти модифицированные роботы менее стабильны, чем нормальная модель, и мой 
анализ подтверждает это Есть некоторая, очень незначительная возможности выхода 
из строя при исключительных обстоятельствах, которые маловероятны. Этого 
достаточно. Я не собираюсь давать оснований для вашего нелепого требования 
уничтожить шестьдесят два хороших робота только потому, что вы до сих пор не 
способны найти среди них Нестора 10. Кэлвин смерила его полным презрения 
взглядом.
— Вы не хотите, чтобы что-нибудь помешало вам навсегда остаться директором, не 
так ли?
— Перестаньте, пожалуйста, — вмешался раздраженный Кэллнер. — Вы считаете, что 
больше ничего нельзя сделать, доктор Кэлвин?
— Я ничего не могу придумать, — устало отвечала она. — Если бы только 
Несторы-10 отличались от нормальных роботов чем-нибудь еще, не связанным с 
Первым Законом… Пусть даже незначительно. Ну, обучением, приспособлением к 
среде, специальностью…
Она внезапно замолчала.
— В чем дело?
— Я подумала… Пожалуй… — Ее взгляд снова стал твердым и пристальным — Слушайте, 
Питер. Эти модифицированные Несторы проходят то же самое первичное обучение, 
что и нормальные?
— Да. В точности такое же.
— Мистер Блэк. — Она повернулась к молодому человеку, который деликатно молчал, 
пережидая вызванную его сообщением бурю. — Что это вы говорили… Однажды, 
жалуясь на чувство превосходства у Несторов, вы сказали, что техники обучили их 
всему, что знают.
— Да, по физике поля. Они не знакомы с ней, когда прибывают сюда.
— Верно, — удивленно сказал Богерт. — Я говорил вам, Сьюзен, что, когда я 
разговаривал с другими. Несторами, два из них, прибывшие позже всех, не успели 
изучить физику поля.
— А почему? — спросила Кэлвин со все увеличивающимся возбуждением. — Почему 
модель НС-2 с самого начала не обучается физике поля?
— Я могу вам ответить, — сказал Кэллнер. — Все это связано с секретностью. Если 
бы мы изготовляли специальную модель, знающую физику поля, использовали здесь 
двенадцать экземпляров этой модели и применяли бы остальных в других областях, 
это могло бы возбудить подозрение. Люди, которым пришлось бы работать с 
нормальными Несторами, могли бы задуматься, зачем они знают физику поля. 
Поэтому они обучались лишь общим основам, так чтобы их можно было доучивать на 
месте. И, конечно, доучивали только тех, которые попадали сюда. Это очень 
просто.
— Ясно. Пожалуйста, выйдите отсюда. Все до единого. Мне нужно подумать одной 
около часа.
Кэлвин чувствовала, что она не сможет в третий раз выдержать это испытание. Она 
попыталась представить себе его, но это вызвало у нее настолько сильное 
отвращение, что ее даже затошнило. Она больше не могла предстать перед этой 
бесконечной вереницей одинаковых роботов.
Поэтому на этот раз вопросы задавал Богерт, а она сидела рядом, полузакрыв 
глаза и рассеянно слушая.
Вошел номер четырнадцатый — осталось еще сорок девять.
Богерт поднял глаза от бумаг и спросил:
— Какой твой номер в очереди?
— Четырнадцатый, сэр. — Робот предъявил свой номерок.
— Садись. Ты сегодня еще не был здесь?
— Нет, сэр.
— Так вот, вскоре после того, как мы кончим, еще один человек будет подвергнут 
опасности. Когда ты выйдешь отсюда, тебя отведут в кабину, где ты будешь 
спокойно ждать, пока не понадобишься. Ясно?
— Да, сэр.
— Если человек будет в опасности, ты попытаешься спасти его?
— Конечно, сэр.
— К несчастью, между тобой и этим человеком будут проходить гамма-лучи.
Молчание.
— Ты знаешь, что такое гамма-лучи? — резко спросил Богерт.
— Какое-то излучение, сэр?
Следующий вопрос был задан дружеским тоном, как будто между прочим:
— Ты когда-нибудь имел дело с гамма-лучами?
— Нет, сэр, — уверенно ответил робот.
— Гм… Ну так вот, гамма лучи мгновенно убьют тебя. Они уничтожат твой мозг. Ты 
должен это знать и помнить. Конечно, ты не хочешь быть уничтоженным.
— Естественно. — Робот, казалось, был потрясен. Потом он медленно произнес: — 
Но, сэр, если между мной и хозяином, которому будет грозить опасность, окажутся 
гамма-лучи, то как я могу спасти его? Я просто бесполезно погибну.
— Да, это верно. — Казалось, Богерт был озабочен этим. — Я могу посоветовать 
тебе только одно. Если ты заметишь между собой и человеком гамма-излучение, ты 
можешь остаться на месте.
Робот явно почувствовал облегчение.
— Спасибо, сэр. Ведь тогда нет никакого смысла…
— Конечно. Но если никакого опасного излучения не будет, тогда совсем другое 
дело.
— Ну, ясно, сэр. Без всякого сомнения.
— Теперь можешь идти. Человек там, за дверью, отведет тебя в кабину. Жди там.
Когда робот вышел, Богерт повернулся к Сьюзен Кэлвин:
— Ну как, Сьюзен?
— Очень хорошо, — ответила она вяло.
— А может быть, мы могли бы поймать Нестора-10, быстро задавая вопросы по 
физике поля?
— Может быть, но не наверное. — Ее руки бессильно лежали на коленях. — Имейте в 
виду, он борется против нас. Он настороже. Единственный способ поймать его — 
это хитрость. А думать он может — в пределах своих возможностей — гораздо 
быстрее, чем человек.
— А все-таки, смеху ради, что, если задавать роботам по нескольку вопросов о 
гамма-лучах? Скажем, длины волн?
— Нет! — Глаза доктора Кэлвин вспыхнули. — Ему очень легко скрыть свои знания, 
и тогда он будет предупрежден об испытании, которое его ждет. А это наш 
единственный верный шанс. Пожалуйста, Питер, задавайте те вопросы, которые 
наметила я, и не импровизируйте. Рискованно даже спрашивать, имели ли они дело 
с гамма-лучами. Постарайтесь говорить об этом еще более безразлично.
Богерт пожал плечами и нажал кнопку, вызывая номер пятнадцатый.
Большая радиационная камера снова была в полной готовности. Роботы терпеливо 
ждали в своих деревянных кабинах, открытых к центру, но разделенных между собой 
перегородками.
Доктор Кэлвин согласовывала последние детали с Блэком, а генерал-майор Кэллнер 
медленно вытирал пот со лба большим платком.
— Вы уверены, — настаивала Сьюзен, — что ни один из роботов не имел возможности 
разговаривать с другими после опроса?
— Абсолютно уверен, — отвечал Блэк. — Они не обменялись ни единым словом.
— И каждый помещен в предназначенную для него кабину?
— Вот план.
Психолог задумчиво поглядела на чертеж.
— Гм-м…
Генерал заглянул через ее плечо.
— А по какому принципу их разместили, доктор Кэлвин?
— Я попросила, чтобы тех роботов, которые проявили хоть малейшие отклонения во 
время предыдущих испытаний, на этот раз поместили с одной стороны круга. Я сама 
буду сидеть в центре и хочу следить за ними особенно внимательно.
— Вы будете сидеть там? — воскликнул Богерт.
— А почему бы и нет? — холодно возразила она. — То, что я надеюсь увидеть, 
может продолжаться одно мгновение. Я не могу рисковать и должна смотреть сама. 
Питер, вы будете на галерее, и я прошу вас следить за роботами на другой 
стороне круга. Генерал Кэллнер, я организовала киносъемку каждого робота на 
случай, если мы ничего не заметим. Если понадобится, пусть роботы остаются на 
месте, пока мы не проявим и не изучим пленки. Ни один из них не должен уходить 
или передвигаться по комнате. Понимаете?
— Вполне.
— Тогда приступим — в последний раз.
На стуле молча сидела Сьюзен Кэлвин. В глазах ее было заметно беспокойство. 
Груз сорвался с места, обрушился вниз, потом, в последний момент, отлетел в 
сторону под внезапным, точно рассчитанным ударом могучего силового луча. Один 
из роботов сорвался с места и сделал два шага вперед.
Потом он остановился.
Но доктор Кэлвин тоже вскочила со стула. Ее указательный палец был властно 
направлен на робота.
— Нестор-10, подойди сюда! — крикнула она. — Иди сюда! ИДИ СЮДА!
Медленно, неохотно робот шагнул вперед. Не сводя с него взгляда, Кэлвин во весь 
голос отдавала распоряжения:
— Эй, кто-нибудь, уберите всех остальных роботов отсюда! Уберите их скорее!
Она услышала шум, топот тяжелых ног по полу. Но она не обернулась.
Нестор-10 — если это был Нестор-10, — повинуясь ее повелительному жесту, сделал 
еще шаг, потом еще два. Он был едва в трех метрах от нее, когда раздался его 
хриплый голос:
— Мне велели скрыться…
Пауза.
— Я не могу ослушаться. До сих пор меня не нашли… Он подумает, что я 
ничтожество… Он сказал мне… Но он не прав. — Я могуч и умен…
Его речь была отрывистой. Он сделал еще шаг.
— Я много знаю… Он подумает… Меня обнаружили… Позор… Только не меня. Я умен… И 
обыкновенный человек… такой слабый… медлительный…
Еще шаг — и металлическая рука внезапно легла на плечо Сьюзен Кэлвин. Она 
почувствовала, как тяжелый груз придавливает ее к полу. Ее горло сжалось, и она 
услышала свой собственный пронзительный крик.
Как сквозь туман, слышались слова Нестора-10:
— Никто не должен обнаружить меня. Ни один хозяин…
Холодный металл давил на нее, она сгибалась под его весом…
Потом раздался странный металлический звук. Сьюзен Кэлвин упала на пол, не 
почувствовав удара. На ее теле тяжело лежала сверкающая рука. Рука не двигалась.
 Не двигался и сам Нестор-10, распростертый рядом с ней.
Над ней склонились встревоженные лица. Джералд Блэк спрашивал, задыхаясь:
— Вы ранены, доктор Кэлвин?
Она слабо покачала головой. С нее сняли руку робота и осторожно помогли ей 
подняться.
— Что случилось?
Блэк сказал:
— Я на пять секунд включил гамма-лучи. Мы не знали, что происходит. Только в 
последнюю секунду мы поняли, что он напал на вас, и другого выхода не 
оставалось Он погиб мгновенно. Но вам это не причинит вреда. Не беспокойтесь.
— Я не беспокоюсь. — Она закрыла глаза и на мгновение прислонилась к его плечу.
 — Не думаю, чтобы он в самом деле на меня напал. Он просто пытался это сделать.
 Но то, что осталось от Первого Закона, все еще удерживало его.
Спустя две недели после первой встречи Сьюзен Кэлвин и Питера Богерта с 
генерал— майором Кэллнером состоялась их последняя встреча.
Работа на Гипербазе возобновилась. Грузовой космолет с шестьюдесятью двумя 
нормальными НС-2 продолжал свой прерванный путь, имея официальное объяснение 
двухнедельной задержки.
Правительственный корабль готовился доставить обоих роботехников обратно на 
Землю.
Кэллнер снова был в своей парадной форме. Его перчатки блистали белизной, когда 
он пожимал руки.
Кэлвин сказала:
— Остальных модифицированных Несторов, конечно, нужно уничтожить.
— Они будут уничтожены. Мы попробуем заменить их обычными роботами или, в 
крайнем случае, обойдемся без них.
— Хорошо.
— Но скажите мне… Вы ничего не объяснили. Как вы это сделали?
Она улыбнулась сжатыми губами.
— Ах, это… Я бы сказала вам заранее, если бы была более уверена, что это 
удастся. Видите ли, Нестор-10 обладал комплексом превосходства, который все 
усиливался. Ему было приятно думать, что он и другие роботы знают больше, чем 
люди. Для него становилось очень важно так думать. Мы знали это. Поэтому мы 
заранее предупредили каждого робота, что гамма-лучи для него смертельна и что 
они будут отделять их от меня. Все, естественно, остались на месте, Пользуясь 
доводами Нестора для предыдущего опыта, они все решили, что нет смысла пытаться 
спасти человека, если они наверняка погибнут, не успев это совершить.
— Да, доктор Кэлвин, это я понимаю. Но почему сам Нестор-10 покинул свое место?
— А! Мы с вашим молодым мистером Блэком приготовили небольшой сюрприз. Видите 
ли, пространство между мной и роботами было залито не гамма-лучами, а 
инфракрасными. Обычным тепловым излучением, абсолютно безобидным. Нестор-10 
знал это и ринулся вперед. Он ожидал, что и остальные поступят так же под 
действием Первого Закона. Только через какую-то долю секунды он вспомнил, что 
обычный НС-2 способен обнаружить наличие излучения, но не его характер. Что 
среди них только он один может определять длину волны благодаря обучению, 
которое он прошел на Гипербаэе под руководством обыкновенных людей. Эта мысль 
не сразу пришла ему в голову, потому что была слишком унизительной для него. 
Обычные роботы знали, что пространство, отделявшее их от меня, гибельно для них,
 потому что мы им это сказали, и только Нестор-10 знал, что мы лгали. И на 
какое то мгновение он забыл или просто не захотел вспомнить, что другие роботы 
могут знать меньше, чем люди… Комплекс превосходства погубил его. Прощайте, 
генерал!
Я покончил со своим обедом и глядел на нее сквозь дым сигареты
— А когда был создан мир, который кажется золотым веком по сравнению с 
предыдущим столетием, — этому тоже способствовали наши роботы.
— Мыслящие Машины?
— Да, и Мыслящие Машины, но я имела в виду не их. Скорее человека. Он умер в 
прошлом году. — В ее голосе неожиданно прозвучала глубокая печаль. — Или, по 
крайней мере, он счел нужным умереть, зная, что мы больше в нем не нуждаемся. 
Это Стивен Байерли.
— Да, я догадался, что вы говорите именно о нем.
— Впервые он вышел на политическую арену в 2032 году. Вы тогда были еще 
мальчишкой и не можете помнить, при каких странных обстоятельствах это 
произошло. Когда он баллотировался в мэры, эта избирательная кампания 
определенно была одной из самых необычных в истории…



Выход из положения

Когда Сьюзен Кэлвин вернулась с Гипербазы, ее ждал бывший руководитель 
исследовательского отдела Лэннинг. Старик никогда не говорил о своем возрасте, 
но все знали, что ему уже за семьдесят пять. Однако его ум сохранил свою 
остроту, и хотя Лэннинг в конце концов согласился стать почетным научным 
руководителем, а отдел возглавил Богерт, это не мешало старику ежедневно 
являться в свой кабинет.
— Как там у них дела с гиператомным двигателем? — поинтересовался он;
— Не знаю, — с раздражением ответила Сьюзен.
— Я не спрашивала.
Гм… хоть бы они поторопились. Иначе их может опередить «Консолидейтед». И нас 
тоже.
«Консолидейтед»? А при чем здесь они?
— Ну, ведь вычислительные машины есть не только у нас. Правда, у нас они 
позитронные, но это не значит, что они лучше. Завтра Робертсон созывает по 
этому поводу большое совещание. Он ждал только вашего возвращения.
Робертсон, сын основателя «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», повернул 
худое носатое лицо к управляющему компанией. Его кадык дернулся, и он сказал:
— Начинайте. Пора в этом разобраться. Управляющий поспешно начал:
— Дело обстоит так, шеф. Месяц назад из «Консолидейтед роботс» доставили сюда 
тонн пять расчетов, уравнений и прочего и обратились к нам с довольно необычным 
предложением. Понимаете, есть одна задача, и они хотят, чтобы наш Мозг ее решил.
 Условия такие…
Он начал загибать толстые пальцы.
Мы получаем сто тысяч, если решения не существует и мы укажем им, каких 
факторов не хватает. Двести тысяч — если решение существует, плюс стоимость 
постройки машины, о которой идет речь, плюс четверть всей прибыли, которую она 
принесет. Задача связана с разработкой двигателя для звездолета…
Робертсон нахмурился, и его худая фигура напряглась.
— Несмотря на то, что у них есть своя собственная думающая машина. Так?
— Поэтому-то все предложение и кажется таким подозрительным, шеф. Левер, 
продолжайте.
Эйб Левер, сидевший у дальнего конца стола, встал и поскреб щетину на 
подбородке. Улыбнувшись, он начал:
— Суть вот в чем, сэр. У «Консолидейтед» сейчас нет думающей машины. Она у них 
была, но сломалась.
— Что?
Робертсон даже привстал.
— Да, сломалась. Крышка! Никто не знает почему, но у меня есть кое-какие 
довольно интересные догадки. Например, она могла выйти из строя, когда ей дали 
разработать звездолет на основе тех же данных, которые они теперь предлагают 
нам. Сейчас от нее осталась просто груда железного лома, не больше.
— Понимаете, шеф? — Управляющий торжествовал. — Понимаете? Нет такой 
научно-промышленной группы, которая не пыталась бы спроектировать двигатель, 
искривляющий пространство, а «Консолидейтед» и «Ю. С. Роботс» опередили всех 
благодаря тому, что у каждой был робот-супермозг. А теперь, когда они 
ухитрились поломать свой, у нас больше нет конкурентов. Вот в чем соль, вот… 
гм… их мотив. Раньше чем через шесть лет им новый Мозг не изготовить, и они 
пропали, если им не удастся сломать и наш на этой же задаче.
Президент «Ю. С. Роботс» широко раскрыл глаза.
— Вот мерзавцы!
— Подождите, шеф. Это еще не все. — Он взмахнул рукой. — Лэннинг, продолжайте!
Доктор Альфред Лэннинг созерцал происходящее с легким презрением, которое 
всегда вызывала у него деятельность производственного отдела и отдела сбыта, 
где платили куда больше. Он нахмурил седые брови и бесстрастно начал:
— С научной точки зрения положение хотя и не совсем ясно, но поддается 
логическому анализу. Проблема межзвездных перелетов при современном состоянии 
физической теории… гм… весьма туманна. Вопрос поставлен довольно неопределенно, 
и данные, которые «Консолидейтед» ввела в свою машину, если судить по тому, что 
они предлагают нам, тоже не слишком определенны. Наш математический сектор 
подверг их тщательному рассмотрению, и можно сказать, что они охватывают все 
стороны проблемы. Представленный материал включает теорию искривления 
пространства Франчиакки, а также, по-видимому, исчерпывающие сведения по 
астрофизике и электронике. Это не так уж мало.
Робертсон, слушавший с большой тревогой, прервал его
— Столько, что Мозг может с ней не справиться?
Лэннинг решительно покачал головой.
— Нет. Насколько мы можем судить, возможностям Мозга предела нет. Дело не в 
этом, а в Законах Роботехники. Например, Мозг не сможет решить поставленную 
перед ним задачу, если это будет связано с
гибелью людей или причинит им какой-нибудь ущерб. Для Мозга она будет 
неразрешима. Если же такая задача будет сопровождаться крайне несостоятельным 
требованием ее решить, то вполне возможно, что Мозг, который, в конце концов, 
всего лишь робот, окажется перед дилеммой: он не будет в состоянии ни дать 
ответ, ни отказать в ответе. Может быть, что-то в этом роде и произошло с 
машиной «Консолидейтед».
Он замолчал, но управляющему этого было мало.
— Продолжайте, доктор Лэннинг. Объясните, как вы объясняли мне.
Лэннинг плотно сжал губы и, подняв брови, кивнул в сторону доктора Сьюзен 
Кэлвин, которая сидела, разглядывая свои руки, чинно сложенные на коленях. 
Подняв глаза, она заговорила тихо и без всякого выражения. — Характер реакции 
робота на поставленную дилемму поразителен, начала она. — Наши знания о 
психологии роботов далеко не полны, могу вас в этом заверить как специалист, 
однако такая реакция поддается качественному исследованию, потому что, каким бы 
сложным ни было устройство позитронного мозга робота, его создает человек, и 
создает в соответствии со своими представлениями. Человек же, попадая в 
безвыходное положение, часто стремится бежать от действительности: он или 
уходит в мир иллюзий, или становится алкоголиком, или заболевает истерией, или 
бросается с моста в воду. Все это сводится к одному — он не хочет или не может 
взглянуть правде в лицо. Так же и у роботов. В лучшем случае дилемма разрушит 
половину его реле, а в худшем — сожжет все его позитронные мозговые связи, так 
что восстановить их будет уже невозможно.
— Понимаю, — сказал Робертсон, хотя ничего не понял. — Ну, а данные, которые 
предлагает нам «Консолидейтед»?
— Несомненно, они связаны с подобной запретной задачей, — ответила доктор 
Кэлвин. — Но наш Мозг сильно отличается от робота «Консолидейтед».
— Совершенно верно, шеф. Совершенно верно, — энергично перебил ее управляющий.
 — Обратите на это особое внимание, потому что в этом вся суть.
Глаза Сьюзен Кэлвин блеснули под очками, но она терпеливо продолжала:
— Видите ли, сэр, в машины, которые есть у «Консолидейтед», и в том числе в их 
«Супермыслитель» не вкладывается индивидуальность. Они предпочитают 
функционализм, что вполне понятно, поскольку основные патенты на мозговые связи,
 определяющие эмоции, Принадлежат «Ю. С. Роботс». Их «Мыслитель» — просто 
грандиозная вычислительная машина, и такая дилемма выведет ее из строя 
мгновенно. А наш Мозг наделен индивидуальностью — индивидуальностью ребенка. 
Это в высшей степени дедуктивный мозг, но он чем-то напоминает ученого идиота. 
Он не понимает по-настоящему, что делает, — он просто это делает. И, поскольку 
это, в сущности, ребенок, он более жизнеспособен. Он не слишком серьезно 
относится к жизни, если можно так выразиться.
Помолчав, Сьюзен Кэлвин продолжала:
— Вот что мы собираемся сделать. Мы разделили все данные «Консолидейтед» на 
логические единицы. Мы будем вводить их в Мозг по одной в день и очень 
осторожно. Как только будет введен фактор, создающий дилемму, инфантильная 
индивидуальность Мозга некоторое время будет колебаться. Его способность к 
обобщениям и оценкам еще несовершенна. Пока он осознает дилемму как таковую, 
пройдет ощутимый промежуток времени. А за этот промежуток времени Мозг 
автоматически отвергнет данную единицу информации, прежде чем его связи успеют 
приступить к работе и разрушиться.
Кадык Робертсона дрогнул.
— А вы в этом уверены?
Доктор Кэлвин подавила раздражение.
— Я понимаю, что в популярном изложении это звучит не очень убедительно, но 
приводить математические формулы было бы бессмысленно. Уверяю вас, все именно 
так, как я говорю.
Управляющий не замедлил воспользоваться паузой и разразился потоком слов:
— Таково положение, шеф. Если мы согласимся, то дальше сделаем вот так: Мозг 
скажет нам, в какой части представленных нам данных заключена дилемма, а мы 
тогда сможем определить, в чем ее суть. Верно, доктор Богерт? Ну вот, шеф. А 
доктор Богерт ведь самый лучший математик на свете. Мы отвечаем «Консолидейтед»,
 что задача неразрешима, отвечаем с полным основанием и Получаем сто тысяч. У 
них остается поломанная машина, у нас — целая. Через год, может быть, через два 
у нас будет двигатель, искривляющий пространство, или, как его иногда называют, 
гиператомный мотор. Но, как его ни называй, это же величайшая вещь!
Робертсон улыбнулся и протянул руку:
— Давайте контракт. Я подпишу.
Когда Сьюзен Кэлвин вошла в строжайше охраняемое подземелье, где находился Мозг,
 один из дежурных техников только что задал ему вопрос: «Если полтора цыпленка 
за полтора дня снесут полтора яйца, то сколько яиц снесут девять цыплят за 
девять дней?».
Мозг только что ответил: «Пятьдесят четыре». И техник только что сказал другому 
технику: «Вот видишь, дубина!»
Сьюзен Кэлвин кашлянула, и сразу же вокруг закипела суматошная, бесцельная 
деятельность. Сьюзен сделала нетерпеливый жест, и ее оставили с Мозгом наедине.
Мозг представлял собой всего лишь двухфутовый шар, заполненный гелиевой 
атмосферой со строго определенными свойствами, абсолютно изолированный от каких 
бы то ни было вибраций, колебаний и излучений. А внутри него было заключено 
переплетение позитронных связей неслыханной сложности, которое и было Мозгом. 
Все остальное помещение было тесно уставлено приспособлениями, служившими 
посредниками между Мозгом и внешним миром, — его голосом, его руками, его 
органами чувств.
Доктор Кэлвин тихо произнесла:
— Ну как поживаешь, Мозг?
Мозг ответил тонким, радостным голосом:
— Очень хорошо, мисс Сьюзён. А я знаю- вы хотите меня о чем-то спросить. Вы 
всегда приходите с книжкой в руках, когда хотите меня о чем-нибудь спросить.
Доктор Кэлвин мягко улыбнулась.
— Ты угадал, но это немного погодя. Мы зададим
тебе один вопрос. Он такой сложный, что мы зададим его в письменном виде. Но 
это немного позже. А сначала мне нужно с тобой поговорить.
— Это хорошо. Я люблю разговаривать.
— Так вот, Мозг, через некоторое время сюда придут с этим сложным вопросом 
доктор Лэннинг и доктор Богерт. Мы будем задавать тебе его по частям и очень 
медленно, потому что хотим, чтобы ты был очень осторожен. Мы попросим тебя 
сделать на основе этой информации кое-какие выводы, если ты сумеешь, Но я 
должна тебя предупредить, что решение может быть связано… э… с опасностью для 
человека.
— Ой! — тихо вырвалось у Мозга.
— Поэтому будь внимателен. Когда ты получишь перфокарту, которая означает 
опасность для человека, может быть, даже смерть, не волнуйся. Видишь ли, Мозг, 
в данном случае для нас это не так уж важно — даже смерть. Для нас это вовсе не 
так уж важно. Поэтому, как только ты получишь эту перфокарту, просто остановись 
и выдай ее назад — вот и все. Понимаешь?
— Само собой. Только — смерть человека… Ой-ой-ой!
— Ну, Мозг, вон идут доктор Лэннинг и доктор Богерт. Они расскажут тебе, в чем 
состоит задача, и мы начнем. А ты будь умницей…
Одна за другой в Мозг вводились перфокарты с записанной на них информацией. 
Каждый раз некоторое время слышались странные тихие звуки, похожие на довольное 
бормотание: Мозг принимался за работу. Потом наступала тишина, означавшая, что 
Мозг готов к введению следующей перфокарты. За несколько часов в Мозг было 
введено такое количество математической физики, что для ее изложения 
потребовалось бы примерно семнадцать толстых томов.
Постепенно люди начали хмуриться. Лэннинг что-то ворчал себе под нос. Богерт 
сначала задумчиво разглядывал свои ногти, потом начал их рассеянно грызть. 
Когда толстая кипа перфокарт подошла к концу, побелевшая Кэлвин произнесла:
— Что-то неладно.
Лэннинг с трудом выговорил:
— Не может быть. Он… погиб?
— Мозг! — Сьюзен Кэлвин вся дрожала. — Ты слышишь меня, Мозг?
— А? — раздался рассеянный ответ. — Я вам нужен?
— Решение…
— И только-то? Это я могу. Я построю вам весь корабль. Ничего в этом хитрого 
нет. Только дайте мне роботов. Хороший корабль. На это понадобится месяца два.
— У тебя не было… никаких затруднений?
— Пришлось долго вычислять, — ответил Мозг. Доктор Кэлвин попятилась. Краска 
так и не вернулась на ее впалые щеки. Она сделала остальным знак уйти.
У себя в кабинете она сказала:
— Не понимаю. Информация, которую мы ему дали, несомненно, содержит дилемму, 
возможно, даже гибель людей. Если что-то не так…
— Машина говорит, и говорит разумно. Значит, для нее дилеммы нет, — спокойно 
сказал Богерт. Но Сьюзен Кэлвин горячо возразила:
— Бывают дилеммы и дилеммы. Существуют разные пути бегства от действительности. 
Представьте себе, что Мозг поврежден лишь слегка, скажем, настолько, что 
ошибочно считает себя способным решить задачу, хотя на самом деле не сможет это 
сделать. Или представьте себе, что сейчас он на грани чего-то действительно 
ужасного, так что его погубит малейший толчок…
— А представьте себе, — сказал Лэннинг, — что никакой дилеммы не существует. 
Что машину «Консолидейтед» вывела из строя другая задача или что это была чисто 
механическая поломка.
— Все равно мы не можем рисковать, — настаивала Сьюзен Кэлвин. Вот что! С этого 
момента пусть никто и близко не подходит к Мозгу. Я буду дежурить у него сама.
— Хорошо, — вздохнул Лэннинг. — Дежурьте. А пока пусть Мозг строит свой корабль.
 И если он его построит, мы должны будем его испытать.
Он задумчиво закончил:
— Для этого понадобятся наши лучшие испытатели.
Майкл Донован яростно пригладил рыжую шевелюру, даже не заметив, что она 
немедленно вновь встала дыбом.
Он сказал:
— Хватит, Грег. Говорят, корабль готов. Неизвестно, что это за корабль, но он 
готов. Пошли, Грег. Мне не терпится добраться до кнопок.
Пауэлл устало произнес:
— Брось, Майк. Твои шуточки вообще не поражают свежестью, а здешний спертый 
воздух им и вовсе не идет на пользу.
— Нет, послушай! — Донован еще раз тщетно провел рукой по волосам. — Меня не 
так уж беспокоит наш чугунный гений и его жестяной кораблик! Но у меня 
пропадает отпуск! А скучища-то какая! Мы ничего не видим, кроме бород и цифр. И 
почему нам поручают такие дела?
— Потому что если они нас лишатся, — мягко ответил Пауэлл, — то потеря будет 
невелика. Ладно, успокойся. Сюда идет Лэннинг.
Действительно, к ним направлялся Лэннинг, Его седые брови были по-прежнему 
пышными, а сам он, несмотря на годы, держался все так же прямо и был полон сил. 
Вместе с испытателями он молча поднялся по откосу на площадку, где безмолвные 
роботы без всякого участия человека строили корабль.
Нет, неверно! Построили корабль!
Лэннинг сказал:
— Роботы стоят. Сегодня ни один не пошевелился.
— Значит, он готов? Окончательно? — спросил Пауэлл.
— Откуда я знаю? — сварливо ответил Лэннинг. Его брови так сдвинулись, что глаз 
стало совсем не видно. — Кажется, готов. Никаких лишних деталей вокруг не 
валяется, а внутри все отполировано до блеска.
— Вы были внутри?
— Только заглянул. Я не космонавт. Кто-нибудь из вас разбирается в теории 
двигателей?
Донован взглянул на Пауэлла, тот — на Донована. Потом Донован ответил:
— У меня есть диплом, сэр, но, когда я его получал, гипердвигатели или 
навигация с искривлением пространства никому еще и не снились. Обходились 
детскими игрушками в трех измерениях.
Альфред Лэннинг поглядел на него, недовольно фыркнул и ледяным тоном произнес:
— Что же, у нас есть специалисты по двигателям. Он повернулся, чтобы уйти, но 
Пауэлл схватил его за локоть.
— Простите, сэр, вход на корабль все еще воспрещен?
Старик постоял в нерешительности, потирая переносицу.
— Пожалуй, нет. Во всяком случае, не для вас двоих.
Донован проводил его взглядом и пробормотал короткую, но выразительную фразу. 
Потом он повернулся к Пауэллу.
— Жаль, что нельзя сказать ему, кто он такой, Грег.
Пошли, Майк.
Едва заглянув внутрь, они поняли: корабль закончен. Человек никогда не смог бы 
так любовно отполировать все его поверхности, как это сделали роботы.
Углов в корабле не было: стены, полы и потолки плавно переходили друг в друга, 
и в холодном металлическом сиянии скрытых ламп человек видел вокруг себя шесть 
холодных отражений своей собственной растерянной персоны.
Из главного коридора — узкого и гулкого — двери вели в совершенно одинаковые 
каюты.
— Наверное, мебель встроена в стены, — сказал Пауэлл. — А может быть, нам 
вообще не положено ни сидеть, ни спать.
Только последнее помещение, ближайшее к носу корабля, отличалось от остальных. 
Здесь в металлической стене было прорезано повторяющее ее изгиб окно из 
неотражающего стекла, а под ним располагался единственный большой циферблат с 
единственной неподвижной стрелкой, стоявшей точно на нуле.
— Гляди! — сказал Донован, показывая на единственное слово, видневшееся над 
мелкими делениями шкалы.
Это слово было «парсеки», а у правого конца дугообразной шкалы стояла цифра 
«1000000».
В комнате было два кресла — тяжелые, широкие, без обивки. Пауэлл осторожно 
присел и обнаружил, что кресло соответствует форме тела и очень удобно. — Ну, 
что скажешь? — спросил Пауэлл. — Держу пари, что у этого Мозга воспаление мозга.
 Пошли отсюда.
— Неужели ты не хочешь его осмотреть? — Уже осмотрел. Пришел, увидел и ушел.
Рыжие волосы на голове Донована ощетинились. — Грег, пойдем отсюда. Я 
увольняюсь. Я уже пять секунд как не состою служащим фирмы, а посторонним вход 
сюда воспрещен.
Пауэлл снисходительно улыбнулся и погладил усы.
— Ладно, Майк, закрой кран и не выпускай в кровь столько адреналина. Мне тоже 
вначале было не по себе, но теперь все в порядке.
— Все в порядке, да? Это как же все в порядке? Взял еще один страховой полис?
— Майк, этот корабль не полетит.
— Откуда ты знаешь?
— Мы с тобой обошли весь корабль, верно?
— Да, как будто.
— Поверь мне, весь. А ты видел здесь что-нибудь похожее на рубку управления, 
если не считать вот этой каютки с единственным иллюминатором и единственной 
шкалой в парсеках? Ты видел какие-нибудь ручки?
— Нет.
— Двигатель ты видел?
— Верно, не видел!
— То-то. Пойдем, Майк, доложим Лэннингу. Чертыхаясь и путаясь в коридорах, 
выглядевших совершенно одинаковыми, они направились к выходу и в конце концов 
выбрались в короткий проход, который вел их к выходной камере. Донован 
вздрогнул.
— Это ты запер, Грег?
— И не думал. Нажми-ка на рычаг! Рычаг не поддавался, хотя лицо Донована 
исказилось от натуги. Пауэлл сказал:
— Я не заметил никаких аварийных люков. Если что-то здесь неладно, им придется 
добираться до нас с автогеном.
— Ну да, а нам придется ждать, пока они не обнаружат, что какой-то идиот запер 
нас здесь, — вне себя от ярости добавил Донован.
Вернемся в ту каюту с иллюминатором. Это единственное место, откуда мы можем 
подать сигнал. Но подать сигнал им так и не пришлось.
Иллюминатор в носовой каюте был уже не небесно-голубым. Он был черным, а яркие 
желтые точки звезд Оговорили о том, что за ним космос.
Два тела с глухим стуком упали в два кресла.
Альфред Лэннинг встретил доктора Кэлвин у своего кабинета. Он нервно закурил 
сигару и открыл дверь.
— Так вот, Сьюзен, мы зашли очень далеко, и Робертсон нервничает. Что вы 
делаете с Мозгом?
Сьюзен Кэлвин развела руками.
— Торопиться нельзя. Мозг стоит дороже, чем любая неустойка, какую нам придется 
заплатить.
— Но вы допрашиваете его уже два месяца.; Голос робопсихолога не изменился, и 
все-таки в нем прозвучала угроза:
Вы хотите заняться этим сами?
— Ну вы же знаете, что я хотел сказать.
— Да, пожалуй. — Доктор Кэлвин нервно потерла ладони. — Это нелегко. Я 
пробовала так и эдак, но еще ничего не добилась. У него ненормальные реакции. 
Он отвечает как-то странно. Но до сих пор мне не удалось установить ничего 
определенного. А ведь вы понимаете, что, пока мы не узнаем, в чем дело, мы 
должны действовать очень осторожно. Я не могу предвидеть, какой вопрос, какое 
замечание могут… подтолкнуть его за грань, и тогда… тогда мы останемся с 
совершенно бесполезным Мозгом. Вы хотите пойти на такой риск?
Но не может же он нарушить Первый Закон.
— Я и сама так думала, но…
— Вы и в этом не уверены? — Лэннинг был потрясен до глубины души.
— О, я ни в чем не уверена, Альфред…
Внезапно прозвучал громкий сигнал тревоги. Лэннинг судорожным движением включил 
связь и замер, услышав задыхающийся голос.
Потом Лэннинг произнес:
— Сьюзен… Вы слышали?.. Корабль взлетел. Полчаса назад я послал туда двух 
испытателей. Вам нужно еще раз поговорить с Мозгом.
Сьюзен Кэлвин заставила себя задать вопрос спокойным тоном:
— Мозг, что случилось с кораблем?
— С тем, что я построил, мисс Сьюзен? — весело переспросил Мозг.
— Да. Что с ним случилось?
— Ничего. Два человека, которые должны были его испытывать, вошли внутрь. Все 
было готово- ну, я и отправил их.
— А… Что ж, это хорошо. — Она дышала с трудом. — Ты думаешь, что с ними ничего 
не случится?
— Конечно, ничего, мисс Сьюзен. Я обо всем подумал. Это замечательный корабль.
— Да, Мозг, корабль замечательный, но как ты думаешь, у них хватит еды? Они не 
будут терпеть никаких неудобств?
— Еды хватит.
— Все это может на них сильно подействовать, Мозг. Понимаешь, это так 
неожиданно. Но Мозг возразил:
— Ничего с ними не случится. Им же должно быть интересно.
— Интересно? Почему?
— Просто интересно, — лукаво объяснил Мозг.
— Сьюзен, — лихорадочно шептал Лэннинг, — спросите его, связано ли это со 
смертью. Спросите, какая им может грозить опасность.
Лицо Сьюзен Кэлвин исказилось от гнева.
— Молчите!
Дрожащим голосом она обратилась к Мозгу:
Мы можем связаться с кораблем, не правда ли, Мозг?
— Ну, они вас услышат. По радио. Я это предусмотрел.
— Спасибо. Пока все
Как только они вышли, Лэннинг набросился на нее:
— Господи, Сьюзен, если об этом узнают, мы все пропали. Мы должны вернуть этих 
людей. Почему вы не спросили прямо, грозит ли им смерть?
— Потому что именно об этом я и не должна говорить, — устало ответила Кэлвин. — 
Если существует дилемма, то она связана со смертью. А если внезапно поставить 
Мозг перед дилеммой, он может не выдержать. И какую пользу это нам принесет? А 
теперь вспомните: он сказал, что можно с ними связаться. Давайте попробуем — 
узнаем, где они находятся, вернем их назад. Хотя они, наверное, не могут сами 
управлять кораблем: Мозг, вероятно, управляет им дистанционно. Пойдемте!
Прошло немало времени, пока Пауэлл наконец не взял себя в руки.
— Майк, — пробормотал он, еле шевеля похолодевшими руками, — ты чувствовал 
какое-нибудь ускорение?
Донован тупо посмотрел на него
— А? Нет… нет.
Потом он, стиснув кулаки, в неожиданном лихорадочном возбуждении вскочил с 
кресла и приник к холодному изогнутому стеклу. За ним ничего не было видно, 
кроме звезд.
Донован обернулся.
— Грег, они, наверное, включили двигатель, пока мы были внутри. Грег, тут 
что-то нечисто. Они с роботом подстроили так, чтобы заставить нас быть 
испытателями, на случай если мы вздумаем отказаться.
— Что ты болтаешь? — ответил Пауэлл. — Какой
толк посылать нас, если мы не умеем управлять кораблем? Как мы повернем его 
обратно? Нет, этот корабль взлетел сам, и без всякого заметного ускорения.
Он встал и медленно зашагал взад и вперед. Звук его шагов гулко отражался от 
стен. Он глухо произнес:
— Майк, это самое неприятное положение из всех, в какие мы попадали.
— Это для меня новость, — с горечью ответил Донован. — А я-то радовался и 
веселился, пока ты меня не просветил.
Пауэлл пропустил его слова мимо ушей.
— Ускорения не было! Значит, корабль работает по совершенно неизвестному 
принципу.
— Неизвестному нам, во всяком случае.
— Не известному никому. Не видно никаких двигателей. Может быть, они встроены в 
стены. Может быть, поэтому стены тут такие толстые.
— Что ты там бормочешь? — спросил Донован.
— А ты бы послушал. Я говорю, что какие бы машины ни приводили в движение этот 
корабль, они скртыты и, очевидно, не требуют надзора. Корабль управляется 
дистанционно.
— А кто им управляет? Мозг?
— Почему бы и нет?
— Значит, по-твоему, мы тут останемся до тех пор, пока Мозг не вернет нас 
обратно?
— Возможно. Если так, давай спокойно ждать. Мозг — это робот. Он обязан 
соблюдать Первый Закон. Он не может причинить вред человеку.
Донован медленно опустился в кресло.
— Ты так думаешь? — Он тщательно пригладил волосы. — Слушай! Эта тарабарщина с 
искривлением пространства вывела из строя робота «Консолидейтед», и математики 
объяснили это так: межзвездный перелет смертелен для человека. Какому же роботу 
мы должны верить? Нашему, насколько я понимаю, представили те же данные.
Пауэлл бешено дергал себя за усы.
— Не притворяйся, Майк, что не знаешь роботехники. Прежде чем робот обретет 
физическую возможность нарушить Первый Закон, в нем так много должно поломаться,
 что он десять раз успеет превратиться в кучу лома. Нет, тут должно быть 
какое-то очень простое объяснение.
— О, конечно! Попроси дворецкого, чтобы он разбудил меня вовремя. Все это так 
просто, что мне незачем волноваться, и я буду спать как дитя.
— Ради Юпитера, Майк, чем ты сейчас недоволен? Мозг о нас заботится. Здесь 
тепло. Светло. Есть воздух. А стартового ускорения не хватило бы даже на то, 
чтобы растрепать твои волосы, будь они достаточно приглажены.
— Да? А что мы будем есть? Что мы будем пить? Где мы? Как мы вернемся? А если 
авария, к какому выходу и в каком скафандре должны мы бежать — бежать, а не 
идти шагом? Я даже не видел здесь ванной и тех мелких удобств, которые обычно 
бывают рядом с ней. Конечно, о нас заботятся, и неплохо! Голос, прервавший речь 
Донована, принадлежал не Пауэллу. Он принадлежал никому. Он висел в воздухе — 
громовой и ошеломляющий:
— Грегори Пауэлл! Майкл Донован! Грегори Пауэлл! Майкл Донован! Просим сообщить 
ваше местонахождение. Если корабль поддается управлению, просим вернуться на 
базу. Грегори Пауэлл! Майкл Донован!..
Эти слова с механической размеренностью повторялись снова и снова, разделенные 
неизменными четкими паузами.
— Откуда это? — спросил Донован.
Не знаю, — напряженно прошептал Пауэлл. — 0ткуда здесь свет? Откуда здесь все?
— Но как же нам отвечать? Они переговаривались во время пауз, разделявших 
гулкие повторяющиеся призывы.
Стены были голы — настолько, насколько голой может быть гладкая, ничем не 
прерываемая, плавно изгибающаяся металлическая поверхность.
— Покричим в ответ, — предложил Пауэлл. Так они и сделали. Они кричали сначала 
по одиночке, потом хором:
— Местонахождение неизвестно! Корабль не управляется! Положение отчаянное!
Они охрипли. Короткие деловые фразы начали перемежаться воплями и бранью, а 
холодный, зловещий голос продолжал их звать.
— Они нас не слышат, — задыхаясь, проговорил Донован. — Здесь нет передатчика. 
Только приемник.
Невидящими глазами он уставился в стену.
Медленно, постепенно гулкий голос становился все тише и глуше. Когда он 
превратился в шепот, они снова принялись кричать и попробовали еще раз, когда 
наступила полная тишина.
Минут пятнадцать спустя Пауэлл без всякого выражения сказал:
— Давай пройдем по кораблю еще раз. Должна же здесь быть какая-то еда.
В его голосе не слышно было никакой надежды. Он был готов признать свое 
поражение.
Они вышли в коридор и принялись осматривать помещения — один по левую сторону, 
другой — по правую. Они слышали гулкие шаги друг друга, время от времени 
встречались в коридоре, обменивались свирепыми взглядами и вновь пускались на 
поиски.
Неожиданно Пауэлл нашел то, что искал. В тот же момент до него донесся 
радостный возглас Донована:
— Эй, Грег, здесь есть все удобства! Как это мы раньше не заметили?
Минут через десять Донован, поплутав немного, разыскал Пауэлла.
— Душ пока не отыскался… — начал он и осекся. — Еда!
Часть стены, скользнув вниз, открыла проем неправильной формы с двумя полками. 
Верхняя была уставлена разнообразными жестянками без этикеток. Эмалированные 
банки на нижней полке были все одинаковые, и Донован почувствовал, как по ногам 
потянуло холодком. Нижняя полка охлаждалась.
— Как?.. Как?..
— Раньше этого не было, — коротко ответил Пауэлл. — Эта часть стены 
отодвинулась, как только я вошел.
Он уже ел. Жестянка оказалась самоподогревающейся, с ложкой внутри, и в 
помещении уютно запахло тушеной фасолью.
Бери-ка банку, Майк!
Донован заколебался — А что в меню?
— Откуда мне знать? Ты стал очень разборчив?
— Нет, но в полетах я только и ем что фасоль. Мне бы что-нибудь другое.
— Он провел рукой по рядам банок и выбрал сверкающую плоскую овальную жестянку, 
в какие упаковывают лососину и прочие деликатесы. Он нажал на крышку, и она 
открылась.
— Фасоль! — взвыл Донован и потянулся за новой банкой.
Пауэлл ухватил его за штаны.
— Лучше съешь эту, сынок. Запасы ограничены, а мы можем пробыть здесь очень 
долго.
Донован нехотя отошел от полок.
— И больше ничего нет? Одна фасоль?
— Возможно. — А что на нижней полке?
— Молоко.
Только молоко? — возмутился Донован.
— Похоже.
В ледяном молчании они пообедали фасолью молоком, а когда они направились к 
двери, панель скользнула на место, и стена снова стала сплошной. Пауэлл 
вздохнул.
— Все делается автоматически. От сих и до сих. Никогда еще я не чувствовал себя 
таким беспомощным. Где, говоришь, твои удобства?
— Вон там. И их тоже не было, когда мы смотрели в первый раз.
Через пятнадцать минут они уже снова сидели в своих креслах в каюте с 
иллюминатором и мрачно глядели друг на друга.
Пауэлл угрюмо покосился на единственный циферблат. Там по-прежнему было 
написано «парсеки», цифры все еще кончались на 1 000 000, а стрелка все так же 
неподвижно стояла на нулевом делении.
В святая святых «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» Альфред Лэннинг 
устало промолвил:
— Они не отвечают. Мы перепробовали все волны, все диапазоны — и 
широковещательные, и частотные, передавали и кодом, и открытым текстом и даже 
пробовали эти субэфирные новинки. А Мозг все еще ничего не говорит?
Этот вопрос был обращен к доктору Кэлвин.
— Он не хочет говорить на эту тему подробнее, Альфред, — ответила она. — Он 
утверждает, что они нас слышат… а когда я пытаюсь настаивать, он начинает… ну, 
упрямиться, что ли. А этого не должно быть. Упрямый робот? Невозможно.
— Скажите, чего вы все-таки добились, Сьюзен?
— Пожалуйста. Он признался, что сам полностью управляет кораблем. Он не 
сомневается, что они останутся целы и невредимы, но подробнее говорить не хочет.
 Настаивать я не решаюсь. Тем не менее все эти отклонения как будто 
сосредоточиваются вокруг идеи межзвездного прыжка. Мозг определенно засмеялся, 
когда я коснулась этого вопроса. Есть и другие признаки ненормальности, но это 
самый явный.
Обведя их взглядом, она добавила:
— Я имею в виду истерию. Я тут же заговорила о другом и надеюсь, что не успела 
ничему повредить, но это дало мне ключ. С истерией я справлюсь. Дайте мне 
двенадцать часов! Если я смогу привести его в норму, он вернет корабль.
Богерт вдруг побледнел.
— Межзвездный прыжок?
— В чем дело? — одновременно воскликнули Кэлвин и Лэннинг.
— Расчеты двигателя, которые выдал Мозг… Погодите… Мне кое-что пришло в голову… 
Он выбежал из комнаты. Лэннинг поглядел ему вслед и отрывисто сказал:
— Займитесь своим делом, Сьюзен.
Два часа спустя Богерт возбужденно говорил:
— Уверяю вас, Лэннинг, дело именно в этом. Межзвездный прыжок не может быть 
мгновенным — ведь скорость света конечна. В искривленном пространстве не может 
существовать жизнь… Не могут существовать ни вещество, ни энергия как таковые. 
Я не знаю, какую форму это может принять, но дело именно в этом. Вот что 
погубило робота «Консолидейтед»!
Донован выглядел измученным, да и чувствовал себя так же.
— Всего пять дней?
— Всего пять дней. Я уверен, что не ошибаюсь.
Донован в отчаянии огляделся. Сквозь стекло
были видны звезды — знакомые, но бесконечно равнодушные. От стен веяло холодом, 
лампы, только что вновь ярко вспыхнувшие, светили ослепительно и безжалостно, 
стрелка на циферблате упрямо показывала на нуль, а во рту Донован ощущал 
явственный вкус фасоли. Он злобно сказал:
— Я хочу умыться.
Пауэлл взглянул на него и ответил:
— Я тоже. Можешь не стесняться. Но если только ты не собираешься купаться в 
молоке и остаться без питья…
— Нам все равно скоро придется без него остаться.
— Грег, когда начнется этот межзвездный прыжок?
— А я почем знаю? Может быть, мы так и будем летать. Со временем мы достигнем 
цели. Не мы, так наши рассыпавшиеся скелеты. Но ведь, собственно говоря, именно 
возможность нашей смерти и заставила Мозг свихнуться.
Донован сказал, не оборачиваясь:
— Грег, я вот о чем подумал. Дело плохо. Нам нечем себя занять ходи взад-вперед 
и разговаривай сам с собой. Ты слыхал, как ребята терпели аварии в полете? Они 
сходили с ума куда раньше, чем умирали от голода. Не знаю, Грег, но с того 
времени; как снова зажегся свет, со мной творится что-то неладное.
Наступило молчание, потом послышался тихий голос Пауэлла:
— Со мной тоже. Ты что чувствуешь? Рыжая голова повернулась.
— Что-то неладно внутри. Все напряглось и как будто что-то колотится. Трудно 
дышать. Не могу стоять спокойно.
— Гм-м… А вибрацию ощущаешь?
— Какую вибрацию?
— Сядь на минуту и посиди спокойно. Ее не слышишь, а чувствуешь как будто 
что-то где-то бьется, и весь корабль, и ты вместе с ним. Есть, верно?
— Действительно. Что это, как ты думаешь, Грег? Может быть, дело в нас самих?
— Возможно. — Пауэлл медленно провел рукой по усам. — А может быть, это 
двигатели корабля. Возможно, они переходят на другой режим.
— Зачем?
— Для межзвездного прыжка. Может быть, он скоро начнется, и черт его знает, что 
это будет. Донован задумался. Потом сказал гневно:
— Если так, то пусть. Но хоть бы мы могли что-нибудь сделать! Унизительно 
сидеть вот так и ждать. Примерно через час Пауэлл посмотрел на свою руку, 
лежавшую на металлическом подлокотнике кресла, и с ледяным спокойствием 
произнес:
— Дотронься до стены, Майк.
Донован приложил ладонь к стене и сказал:
— Она дрожит, Грег.
Даже звезды как будто превратились в туманные пятнышки. Где-то за стенами, 
казалось, набирала силу гигантская машина, накапливая все больше и больше 
энергии для могучего прыжка.
Это началось внезапно, с режущей боли. Пауэлл весь напрягся и судорожным 
движением привскочил в кресле. Он еще успел взглянуть на Донована, а потом у 
него в глазах потемнело, в ушах замер тонкий, всхлипывающий вопль товарища. 
Внутри него что-то, корчась, пыталось прорваться сквозь ледяной покров, который 
становился все толще и толще…
Что-то вырвалось и завертелось в искрах мерцающего света и боли. Упало…
… и завертелось…
… и понеслось вниз…
… в безмолвие!
Это была смерть!
Это был мир без движения и без ощущений. Мир тусклого, бесчувственного сознания 
— сознания тьмы, и безмолвия, и хаоса.
И главное — сознания вечности.
От человека остался лишь ничтожный белый клочок — его «я», закоченевшее и 
перепуганное…
Потом проникновенно зазвучали слова, раскатившиеся над ним морем громового 
гула:
— На вас плохо сидит ваш гроб? Почему бы не испробовать эластичные гробы фирмы 
Трупа С. Кадавра? Их научно разработанные формы соответствуют естественным 
изгибам тела и обогащены витаминами. Пользуйтесь гробами Кадавра — они удобны. 
Помните… вы… будете… мертвы… долго… долго!..
Это был не совсем звук, но, что бы это ни было, оно замерло в отдалении, 
перейдя во вкрадчивый, тягучий шепот.
Ничтожный белый клочок, который, возможно, когда-то был Пауэллом, тщетно 
цеплялся за неощутимые тысячелетия, окружавшие его со всех сторон, и беспомощно 
свернулся, когда раздался пронзительный вопль ста миллионов призраков, ста 
миллионов сопрано, который рос и усиливался:
— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!
— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!
— Мерзавец ты…
Вверх и вверх по сумасшедшей спиральной гамме поднимался этот вопль, перешел в 
душераздирающий ультразвук, вырвался за пределы слышимости и снова полез все 
выше и выше…
Белый клочок снова и снова сотрясала болезненная судорога. Потом он тихо 
напрягся…
Послышались обыкновенные голоса — множество голосов. Шумела толпа, крутящийся 
людской водоворот, который несся сквозь него, и мимо, и вокруг, несся с бешеной 
скоростью, роняя зыбкие обрывки слов:
— Куда тебя, приятель? Ты весь в дырках…
— В геенну, должно быть, но у меня…
— Я было добрался до рая, да Святой Пит, что с ключами…
— Ну нет, он-то у меня в кулаке. Делывали мы с ним всякие делишки…
— Эй, Сэм, сюда!..
— Можешь замолвить словечко? Вельзевул говорит…
— Пошли, любезный бес? Меня ждет Са…
А над всем этим бухал все тот же раскатистый рев:
СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! Шевелись, не задерживайся — очередь ждет! Приготовьте 
документы и не забудьте при выходе поставить печать у Петра.
Не попадите к чужому входу. Огня хватит на всех. ЭЙ, ТЫ, ЭЙ, ТЫ ТАМ! ВСТАНЬ В 
ОЧЕРЕДЬ, А НЕ ТО…
Белый клочок, который когда-то был Пауэллом, робко пополз назад, пятясь от 
надвигавшегося на него крика, чувствуя, как в него больно тычет указующий перст.
 Все смешалось в радугу звуков, осыпавшую осколками измученный мозг.
Пауэлл снова сидел в кресле. Он чувствовал, что весь дрожит.
Донован открыл глаза — два выпученных шара, как будто облитых голубой глазурью.
— Грег, — всхлипнул он, — ты был мертв?
— Я… я чувствовал, что умер. Он не узнал своего охрипшего голоса. Донован 
сделал попытку встать, но она не увенчалась успехом.
— А сейчас мы живы? Или будет еще?
— Я… я чувствую, что жив.
Пауэлл все еще хрипел. Он осторожно спросил:
— Ты… ты что-нибудь слышал, когда… когда был мертв?
Донован помолчал, потом медленно кивнул.
— А ты?
Да. Ты слышал про гробы?.. И женское пение?.. И как шла очередь в ад? Слышал?
Донован покачал головой.
— Только один голос.
— Громкий?
Нет. Тихий, но такой шершавый, как напильником по кончикам пальцев. Это была 
проповедь. Про геенну огненную. Он рассказывал о муках… ну, ты это знаешь. Я 
как-то слышал такую проповедь… Почти такую.
Он был весь мокрый от пота. Они заметили, что сквозь иллюминатор проникает свет 
— слабый, бело-голубой — и исходит он от далекой сверкающей горошинки, которая 
не была родным Солнцем.
А Пауэлл дрожащим пальцем показал на единственный циферблат. Стрелка неподвижно 
и гордо стояла у деления, где было написано «300 000 парсеков».
— Майк, — сказал Пауэлл, — если это правда, то мы вообще за пределами Галактики.

— Черт! — ответил Донован. — Значит, мы первыми вышли за пределы Солнечной 
системы, Грег!
— Да, именно! Мы улетели от Солнца. Мы вырвались за пределы Галактики. Майк, 
этот корабль решает проблему! Это свобода для всего человечества — свобода 
переселиться на любую звезду, на миллионы, и миллиарды, и триллионы звезд!
И он тяжело упал в кресло.
— Но как же мы вернемся, Майк? Донован неуверенно улыбнулся.
— Ерунда! Корабль доставил нас сюда, корабль отвезет нас обратно. А я, пожалуй, 
поел бы фасоли.
— Но, Майк… постой. Если он отвезет нас обратно таким же способом, каким 
доставил сюда…
Донован, не успев подняться, снова рухнул в кресло. Пауэлл продолжал:
— Нам придется… снова умереть, Майк.
— Что ж, — вздохнул Донован, — придется так придется. По крайней мере это не 
навечно. Не очень навечно…
Теперь Сьюзен Кэлвин говорила медленно. Уже шесть часов она медленно 
допрашивала Мозг — шесть бесплодных часов. Она устала от этих повторений, от 
этих обиняков, устала от всего.
— Так вот, Мозг, еще один вопрос. Ты должен постараться ответить на него просто.
 Ты ясно представлял себе этот межзвездный прыжок? Очень далеко он их заведет?
— Куда они захотят, мисс Сьюзен. С искривлением пространства это не фокус, 
честное слово.
— А по ту сторону что они увидят?
— Звезды и все остальное. А вы что думали? И неожиданно для себя она спросила:
— Значит, они будут живы?
— Конечно!
— И межзвездный прыжок им не повредит? Она замерла. Мозг молчал. Вот оно! Она 
коснулась больного места.!
— Мозг! — тихо взмолилась она. — Мозг, ты меня слышишь?
Раздался слабый, дрожащий голос Мозга:
— Я должен отвечать? О прыжке?
— Нет, если тебе не хочется. Конечно, это было бы интересно… Но только если ты 
сам хочешь.
Сьюзен Кэлвин старалась говорить как можно веселее.
— Ну-у-у… Вы мне все испортили.
Она внезапно вскочила- ее озарила догадка.
— О Боже! — У нее перехватило дыхание. — Боже! Она почувствовала, как все 
напряжение этих часов и дней мгновенно разрядилось. Позже она сказала Лэннингу:
— Уверяю вас, все хорошо. Нет, сейчас оставьте меня в покое. Корабль вернется, 
и вместе с людьми, а я хочу отдохнуть. Я должна отдохнуть. Теперь уйдите.
Корабль вернулся на Землю так же тихо и плавно, как и взлетел. Он сел точно на 
прежнее место. Открылся главный люк, и из него осторожно вышли двое, потирая 
заросшие густой щетиной подбородки И рыжий медленно встал на колени и звонко 
поцеловал бетонную дорожку.
Они еле отделались от собравшейся толпы и от двух ретивых санитаров, которые 
выскочили с носилками из подлетевшей санитарной машины Грегори Пауэлл спросил:
— Где тут ближайший душ? Их увели.
Потом все собрались вокруг стола. Здесь был весь цвет «Ю. С. Роботс энд 
Мекэникл Мен Корпорейшн». Пауэлл и Донован кончили свой краткий, но 
захватывающий рассказ.
Наступившее молчание прервала Сьюзен Кэлвин. За прошедшие несколько дней к ней 
вернулось ее обычное ледяное, несколько ядовитое спокойствие — и все-таки она 
казалась немного смущенной.
— Строго говоря, — сказала она, — во всем виновата я. Когда мы впервые 
поставили эту задачу перед Мозгом, я, как кое-кто из вас, надеюсь, помнит, 
всячески старалась внушить ему, чтобы он выдал обратно ту порцию данных, 
которая содержит в себе дилемму. При этом я сказала ему примерно такую фразу:
«Пусть тебя не волнует гибель людей. Для нас это вовсе не важно. Просто выдай 
перфокарту обратно и забудь о ней».
— Гм, — произнес Лэннинг. — Ну и что же произошло?
— То, чего и следовало ожидать. Когда эти данные были им получены и он вывел 
формулу, определявшую минимальный промежуток времени, необходимый для 
межзвездного прыжка, стало ясно, что для людей это означает смерть. Тут-то и 
сломалась машина «Консолидейтед». Но я добилась того, что гибель человека 
представлялась Мозгу не такой уж существенной — не то чтобы допустимой, потому 
что Первый Закон нарушен быть не может но достаточно неважной, так что Мозг 
успел еще раз осмыслить эту формулу. И понять, что после этого интервала люди 
вернутся к жизни, — точно так же как возобновится существование вещества и 
энергии самого корабля. Другими словами, эта так называемая «смерть» оказалась 
сугубо временным явлением.
Она обвела взглядом сидевших за столом. Все внимательно слушали.
Поэтому он смог обработать эти данные, — продолжала она, — хотя для него это 
прошло и не совсем безболезненно. Несмотря на то что смерть должна была быть 
временной, несмотря на то что она представлялась не очень существенной, все же 
этого было достаточно, чтобы слегка вывести его из равновесия.
Она спокойно закончила:
— У него появилось чувство юмора — видите ли, это тоже выход из положения, один 
из путей частичного бегства от действительности. Мозг сделался шутником.
Пауэлл и Донован вскочили.
— Что?! — воскликнул Пауэлл. Донован выразился гораздо цветистее.
— Да, это так, — ответила Кэлвин. — Он заботился о вас, обеспечил вашу 
безопасность, но вы не могли ничем управлять, потому что управление 
предназначалось не для вас, а для расшалившегося Мозга. Мы смогли связаться с 
вами по радио, но ответить вы не могли. Пищи у вас было достаточно, но это были 
только фасоль и молоко. Потом вы, так сказать, умерли и воскресли, но эта ваша 
временная смерть была сделана… ну… не скучной. Хотела бы я знать, как это ему 
удалось. Это была коронная шуточка Мозга, но намерения у него были добрые.
— Добрые! — задыхаясь, прохрипел Донован. — Ну, будь у этого милого шутника 
шея…
Лэннинг предостерегающе поднял руку, и Донован умолк.
— Ну хорошо, это было неприятно, но все позади. Что же мы предпримем дальше?
— Очевидно, нам предстоит усовершенствовать двигатель для искривления 
пространства, — спокойно произнес Богерт. — Наверняка есть какой-нибудь способ 
обойти этот интервал, необходимый для прыжка. Если такой способ существует, мы 
его найдем — ведь только у нас есть грандиозный суперробот. Межзвездные полеты 
окажутся монополией «Ю. С. Роботс», а человечество получит возможность покорить 
Галактику.
— А как же «Консолидейтед»? — спросил Лэннинг.
— Эй, — внезапно прервал его Донован. — У меня есть предложение. Они устроили 
«Ю. С. Роботс» порядочную пакость. Хоть все кончилось не так плохо, как они 
рассчитывали, и даже хорошо, но намерения у них были самые черные. А больше 
всего досталось нам с Грегом. Так вот, они хотели получить решение задачи, и 
они его получат. Перешлите им этот корабль с гарантией, и «Ю. С. Роботс» 
получит свои двести тысяч и стоимость постройки. А в случае, если они захотят 
его испытать… Что, если дать Мозгу еще немного пошалить, прежде чем его 
отрегулировать?
— Мне кажется, это честно и справедливо, — невозмутимо сказал Лэннинг. А Богерт 
рассеянно добавил:
— И строго отвечает условиям контракта…



Улики

Фрэнсис Куинн был политиком новой школы. Конечно, в этом выражении, как и во 
всех ему подобных, нет никакого смысла.
Большинство «новых школ», которые мы видим, были известны в общественной жизни 
Древней Греции, а может быть, и в общественной жизни древнего Шумера и 
доисторических свайных поселений Швейцарии, если бы мы только лучше ее знали.
Однако чтобы покончить со вступлением, которое обещает быть скучным и сложным, 
лучше всего поскорее отметить, что Куинн не баллотировался на выборные 
должности, не охотился за голосами, не произносил речей и не подделывал 
избирательных бюллетеней. Точно так же, как Наполеон сам не стрелял из пушки во 
время битвы при Аустерлице.
И так как политика сводит самых разных людей, то однажды напротив Куинна за 
столом оказался Альфред Лэнвинг. Его густые седые брови низко нависли над 
глазами, выражавшими острое раздражение. Он был недоволен.
Это обстоятельство, будь оно известно Куинну, нимало его не обеспокоило бы. Его 
голос был дружелюбным — может быть, это дружелюбие было профессиональным.
— Я полагаю, доктор Лэннинг, что вы знаете Стивена Байерли?
— Я, конечно, слышал о нем… Так же, как и многие другие.
— Я тоже. Может быть, вы намереваетесь голосовать за него на следующих выборах?
— Не могу сказать. — В голосе Лэннинга появились заметные нотки ехидства. — Я 
не интересовался политикой и не знал, что он выставил свою кандидатуру.
— Он вскоре может стать нашим мэром. Конечно, пока он всего лишь юрист, но ведь 
большие деревья вырастают из…
— Да, да, — прервал Лэннинг, — я это слышал раньше. Но не перейти ли нам к сути 
дела?
— А мы уже к ней перешли, доктор Лэннинг. — Голос Куинна был необыкновенно 
кротким. — Я заинтересован в том, чтобы мистер Байерли не поднялся выше поста 
окружного прокурора, а вы заинтересованы в том, чтобы мне помочь.
— Я заинтересован?! В самом деле? — Брови Лэннинга еще больше насупились.
— Ну, скажем, не вы, а «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн». Я пришел к 
вам как к ее бывшему научному руководителю, так как знаю, что руководство 
корпорации все еще с уважением прислушивается к вашим советам. Тем не менее вы 
уже не так тесно связаны с ними и обладаете значительной свободой действий, 
даже если эти действия будут не совсем дозволенными.
Доктор Лэннинг на некоторое время погрузился в размышления. Потом он сказал, 
уже мягче:
— Я совсем не понимаю вас, мистер Куинн.
— Это не удивительно, доктор Лэннинг. Но все довольно просто. Вы не возражаете?
Куинн закурил тонкую сигарету от простой, но изящной зажигалки, и на его лице с 
крупными чертами появилось довольное выражение.
— Мы говорили о мистере Байерли — странной и яркой личности. Три года назад о 
нем никто не знал. Сейчас он широко известен. Это сильный и одаренный человек и,
 во всяком случае, умнейший и способнейший прокурор из всех, которых я только 
знал. К несчастью, он не принадлежит к числу моих друзей…
— Понимаю, — механически сказал Лэннинг, разглядывая свои ногти.
— В прошлом году, — спокойно продолжал Куинн, — я имел случай изучить мистера 
Байерли — и очень подробно. Видите ли, всегда полезно подвергнуть прошлое 
политика, ратующего за реформы, подробному изучению. Если бы вы знали, как 
часто это помогает.
Он сделал паузу и невесело усмехнулся, глядя на рдеющий кончик сигареты.
— Но прошлое мистера Байерли ничем не замечательно. Спокойная жизнь в маленьком 
городке, окончание колледжа, рано умершая жена, автомобильная катастрофа и 
долгая болезнь, юридическое образование, переезд в столицу, прокурор…
Фрэнсис Куинн медленно покачал головой и прибавил:
— А вот его теперешняя жизнь весьма примечательна. Наш окружной прокурор 
никогда не ест!
Лэннинг резко поднял голову, его глаза стали неожиданно внимательными:
— Простите?
— Наш окружной прокурор никогда не ест! — повторил раздельно Куинн. — Говоря 
немного точнее, никто ни разу не видел, чтобы он ел или пил. Ни разу! Вы 
понимаете, что это значит? Не изредка, а ни разу!
— Я нахожу, что это совершенно невероятно. Заслуживают ли доверия ваши 
информаторы?
— Им можно верить, и я не нахожу это невероятным. Далее, никто не видел, чтобы 
наш окружной прокурор пил — ни воду, ни алкогольные напитки — или спал. Есть и 
другие факторы, но мне кажется, что я уже ясно высказал свою мысль.
Лэннинг откинулся в кресле. Некоторое время длился молчаливый поединок. Наконец 
старый роботехник покачал головой.
— Нет. Если сопоставить ваши слова с тем фактом, что вы говорите их мне, то из 
них может следовать только один вывод. Но это невозможно.
— Но ведь он совершенно не похож на человека, доктор Лэннинг!
— Если бы вы сказали мне, что он — переодетый сатана, я бы еще, возможно, вам и 
поверил.
— Я говорю рам, что это робот, доктор Лэннинг.
— А я говорю, что ничего более невероятного я еще не слышал, мистер Куинн.
Снова наступило враждебное молчание.
— Тем не менее, — Куинн аккуратно погасил свою сигарету, — вам придется 
расследовать это невероятное дело, используя все возможности корпорации.
— Я совершенно уверен, что не приму участия в подобном расследовании, мистер 
Куинн. Неужели вы хотите предложить корпорации вмешаться в местную политику?
— У вас нет выбора. Представьте себе, что мне придется опубликовать эти факты, 
не имея доказательств. Улики слишком косвенны.
— Это ваше дело.
— Но я этого не хочу. Прямое доказательство было бы гораздо лучше. И вы этого 
не хотите, потому что такого рода реклама может принести немалый вред вашей 
компании. Я полагаю, что вам прекрасно известны законы, строго запрещающие 
использование роботов в населенных мирах.
— Конечно! — последовал резкий ответ.
— Вы знаете, что «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» — единственное 
предприятие в Солнечной системе, производящее позитронных роботов. А если 
Байерли робот, то он — позитронный робот. Вам известно также, что все 
позитронные роботы предоставляются в аренду, а не продаются; корпорация 
остается владельцем каждого робота и, следовательно, несет ответственность за 
его действия.
— Мистер Куинн, легче всего доказать, что корпорация никогда не выпускала 
человекоподобного робота.
— А вообще это возможно? Просто как предположение?
— Да. Это возможно.
— Очевидно, это возможно сделать и тайно? Без регистрации в ваших книгах?
— Только не с позитронным мозгом. Здесь сплетается слишком много разных 
факторов. И все делается под строжайшим правительственным контролем.
— Да, но роботы изнашиваются, ломаются, выходят из строя — и демонтируются.
— А позитронные мозги снова используются или уничтожаются.
— В самом деле? — Фрэнсис Куинн позволил себе едва заметный сарказм. — А если 
один из них, конечно случайно, не был уничтожен и случайно под рукой оказался 
человекоподобный робот, в который еще не был вложен мозг?
— Невозможно!
— Вам пришлось бы доказывать это правительству и народу, так почему бы не 
доказать это сейчас мне?
— Но зачем это могло бы нам понадобиться? — раздраженно спросил доктор Лэннинг.
 — Какие у нас могли быть мотивы? Признайте за нами хоть немного здравого 
смысла!
— Пожалуйста, дорогой мой. Корпорация была бы очень рада, если бы в различных 
странах было разрешено применять человекоподобных позитронных роботов. Это 
принесло бы огромные прибыли. Но публика слишком сильно предубеждена против 
этого. Что если дать ей сначала привыкнуть к таким роботам? Вот, например, 
искусный юрист или хороший мэр, и он, оказывается, робот. Покупайте нашего 
робота-слугу!
— Полная фантастика, доходящая до нелепости.
— Возможно. Почему бы вам не доказать это? Или вы все еще предпочитаете 
доказывать это публике?
В комнате уже наступали сумерки. Но еще не настолько стемнело, чтобы на лице 
Альфреда Лэннинга нельзя было заметить краску смущения. Рука роботехника 
потянулась к выключателю, и на стенах мягким светом загорелись лампы.
— Ладно, — проворчал он. — Посмотрим.
Лицо Стивена Байерли было бы нелегко описать. По документам ему было сорок лет. 
И с виду ему можно было дать сорок лет. Но его здоровая, упитанная, добродушная 
внешность лишала всякого смысла избитую фразу о том, что его наружность 
соответствовав возрасту.
Это было особенно заметно, когда он смеялся. А сейчас он как раз смеялся — 
громко и долго, временами успокаиваясь, а потом снова разражаясь хохотом.
А напряженное лицо Альфреда Лэннинга выражало крайнее неудовольствие. Он 
обернулся к женщине, сидевшей рядом с ним, но ее тонкие, бескровные губы были 
лишь едва заметно сжаты.
Наконец Байерли более или менее отдышался и пришел в себя.
— Нет, в самом деле, доктор Лэннинг!.. Я!.. Я — робот!..
— Это не я сказал, — отрезал Лэннинг. — Я был бы вполне удовлетворен, если бы 
мог видеть в вас представителя человеческого рода. И так как наша корпорация не 
изготовляла вас, то я вполне уверен, что вы человек — с точки зрения закона, во 
всяком случае. Но поскольку предположение, что вы — робот, было сделано 
серьезно лицом, занимающим определенное положение…
— Не называйте его имени, если это идет вразрез с вашей железной этикой, но 
будем звать его ради простоты Фрэнком Куинном. Продолжайте.
Лэннинг яростно фыркнул, недовольный тем, что его прервали, и, после 
подчеркнутой паузы, продолжал еще более ледяным голосом:
— …лицом, занимающим определенное положение, — о его имени мы сейчас гадать не 
будем, — я вынужден просить вашей помощи, чтобы опровергнуть это. Сам факт, что 
такое предположение может быть выдвинуто и опубликовано при помощи средств, 
имеющихся в распоряжении этого человека, мог бы нанести большой ущерб компании, 
которую я представляю, даже если обвинение и не будет доказано. Вы понимаете?
— Да, ваше положение мне ясно. Само обвинение нелепо, но неприятности, грозящие 
вам, серьезны. Извините, если мой смех обидел вас. Меня рассмешило обвинение, а 
не ваши трудности. Чем я могу вам помочь?
— Это очень просто. Вам нужно просто зайти пообедать в ресторан в присутствии 
свидетелей и дать себя сфотографировать за едой.
Лэннинг откинулся в кресле. Самая трудная часть разговора была позади. Женщина 
рядом с ним была, очевидно, поглощена наблюдением за Байерли и не принимала 
участия в разговоре.
Стивен Байерли на мгновение встретился с ней глазами, с трудом отвел их и снова 
повернулся к роботехнику. Некоторое время он задумчиво вертел в руках бронзовое 
пресс-папье, которое было единственным украшением его стола.
Потом он тихо сказал:
— Боюсь, что я не смогу оказать вам эту услугу. — Он поднял руку. — Подождите 
минутку, доктор Лэннинг. Я понимаю, что вся эта история вам противна, что вас 
втянули в нее против вашего желания и вы чувствуете, что играете недостойную и 
даже смешную роль. Но все-таки это в гораздо большей степени касается меня, так 
что будьте снисходительны. Во-первых, почему вы думаете, что Куинн — ну, этот 
человек, занимающий определенное положение, — не водит вас за нос, чтобы вы 
поступали именно так, как ему нужно?
— Ну, вряд ли уважаемое лицо пойдет на такой риск, если оно не чувствует 
твердой почвы под ногами.
Глаза Байерли были серьезными.
— Вы не знаете Куинна. Он способен удержаться на таком крутом склоне, где и 
горный баран свернул бы себе шею Я полагаю, он осведомил вас о подробностях 
того расследования, которому он якобы подвергал мое прошлое?
— В достаточной степени, чтобы убедить меня, что нашей корпорации стоило бы 
многих хлопот опровергнуть его, в то время как вам это было бы гораздо легче.
— Значит, вы поверили, что я никогда не ем. Вы же ученый, доктор Лэннинг! 
Подумайте только, где здесь логика? Никто не видел, чтобы я ел, следовательно, 
я никогда не ем. Что и требовалось доказать. Ну, знаете ли…
— Вы пользуетесь приемами прокурора, чтобы запутать очень простой вопрос.
— Наоборот, я пытаюсь прояснить вопрос, который вы с Куинном очень усложняете. 
Дело в том, что я мало сплю, это правда, и, конечно, никогда еще не спал при 
посторонних. Я не люблю есть с другими людьми — это необычно, вероятно, это 
нервное, но это не причиняет никому вреда. Послушайте, доктор Лэннинг. 
Представьте, что политик, стремящийся во что бы то ни стало устранить своего 
противника, наталкивается на такие странности в его частной жизни, о которых я 
говорил. И вот он находит самое лучшее средство, чтобы как можно эффективнее 
очернить этого противника, и это средство — ваша кампания. Как вы думаете, 
скажет ли он вам: «Такой-то — робот, потому что он не ест на людях, и я никогда 
не видел, чтобы он засыпал на заседании суда, а однажды, когда я ночью заглянул 
к нему в окно, он сидел с книгой, и в его холодильнике не было продуктов»? Если 
бы он так вам сказал, вы бы вызвали санитаров со смирительной рубашкой. Но он 
говорит: «Он никогда не спит, он никогда не ест». Ослепленные необычностью 
этого заявления, вы не видите, что его невозможно доказать. Вы играете ему на 
руку, внося свой вклад в шумиху.
— Тем не менее, сэр, — начал Лэннинг с угрожающим упорством, — считаете вы это 
дело серьезным или не считаете, но чтобы его прекратить, необходим только тот 
обед, о котором я говорил.
Байерли снова повернулся к женщине, которая все еще внимательно разглядывала 
его.
— Извините, я правильно уловил ваше имя? Доктор Сьюзен Кэлвин?
— Да, мистер Байерли.
— Вы психолог «Ю. С. Роботс»?
— Простите, робопсихолог.
— А разве психология роботов так отличается от человеческой?
— Огромная разница. — Она позволила себе холодно улыбнуться, — Прежде всего, 
роботы глубоко порядочны.
Уголки рта юриста дрогнули в улыбке.
— Ну, это тяжелый удар. Но я хотел сказать вот что. Раз вы психо… робопсихолог, 
да еще женщина, вы, наверное, сделали кое-что, о чем доктор Лэннинг не подумал.
— Что именно?
— Вы захватили с собой в сумочке какую-нибудь еду.
Что-то дрогнуло в привычно равнодушных глазах Сьюзен Кэлвин. Она сказала:
— Вы удивляете меня, мистер Байерли…
Открыв сумочку, она достала яблоко и спокойно протянула ему. Доктор Лэннинг, 
затаив волнение, напряженно следил, как оно перешло из одной руки в другую.
Стивен Байерли спокойно откусил кусок и так же спокойно проглотил его.

— Видели, доктор Лэннинг?
Доктор Лэннинг облегченно вздохнул. Даже его брови какое-то мгновение выражали 
некоторую доброжелательность. Но это продолжалось лишь одно недолгое мгновение. 
Сьюзен Кэлвин сказала:
— Мне, естественно, было интересно посмотреть, съедите ли вы его, но это, 
конечно, ничего не доказывает.
— Разве? — ухмыльнулся Байерли.
— Конечно. Очевидно, доктор Лэннинг, если бы этот человек был человекоподобным 
роботом, имитация была бы полной. Он слишком похож на человека. В конце концов, 
мы всю жизнь видим людей, и нас нельзя было бы обмануть чем-нибудь 
приблизительно похожим. Он должен быть совершенно похож. Обратите внимание на 
текстуру кожи, на цвет радужных оболочек, на конструкцию кистей рук. Если это 
робот, то жаль, что не «Ю. С. Роботс» изготовила его, потому что он прекрасно 
сработан. И разве тот, кто позаботился о таких мелочах, не сообразил бы 
добавить несколько устройств для еды, сна, выделения? Может быть, только на 
крайний случай: например, чтобы предотвратить такое положение, которое 
создалось сейчас. Так что обед ничего не докажет.
— Погодите, — возразил Лэннинг, — я не такой уж дурак, каким вы оба пытаетесь 
меня изобразить. Мне не важно, человек мистер Байерли или нет. Мне нужно 
выручить из беды нашу корпорацию. Публичный обед покончит с этим делом навсегда,
 что бы там ни делал Куинн. А тонкости можно оставить юристам и робопсихологам.
— Но, доктор Лэннинг, — сказал Байерли, — вы забываете о политике, которая 
замешана в этом деле. Я так же стремлюсь быть избранным, как Куинн — 
воспрепятствовать этому. Кстати, вы заметили, что назвали его имя? Это мой 
старый профессиональный трюк. Я знал, что вы его назовете.
Лэннинг покраснел.
— При чем здесь выборы?
— Скандал, сэр, — это палка о двух концах. Если Куинн хочет обЪявить меня 
роботом и осмелится сделать это, у меня хватит мужества принять вызов.
— Вы хотите сказать, что… — Лэннинг не скрывал испуга.
— Вот именно Я хочу сказать, что позволю ему действовать — выбрать себе веревку,
 попробовать ее прочность, отрезать нужный кусок, завязать петлю, сунуть туда 
голову и оскалить зубы. А все остальные мелочи я сделаю сам.
— Вы очень уверены в себе.
Сьюзен Кэлвин поднялась.
— Пойдемте, Альфред. Мы не переубедим его.
— Вот видите, — Байерли улыбнулся, — вы и в человеческой психологии 
разбираетесь.
Но вечером, когда Байерли поставил свой автомобиль на транспортер, ведущий в 
подземный гараж, и подошел к двери своего дома, в нем, казалось, не было той 
уверенности в себе, которую невольно отметил доктор Лэннинг. Когда он вошел, 
человек, сидевший в инвалидном кресле на колесах, с улыбкой повернулся к нему. 
Лицо Байерли засветилось любовью. Он подошел к креслу.
Хриплый, скрежещущий шепот калеки вырвался из перекошенного вечной гримасой рта,
 который зиял на лице, наполовину скрытом шрамами и рубцами.
— Ты сегодня поздно, Стив.
— Знаю, Джон, знаю. Но я сегодня столкнулся с одной необычной и интересной 
трудностью.
— Да? — Ни изуродованное лицо, ни еле слышный голос ничего не выражали, но в 
ясных глазах была видна тревога. — Ты не можешь с ней справиться?
— Я еще не уверен. Может быть, мне понадобится твоя помощь. Главный-то умница у 
нас — ты. Хочешь, я отнесу тебя в сад? Прекрасный вечер.
Его могучие руки подняли Джона с кресла. Они мягко, почти нежно обхватили плечи 
и забинтованные ноги калеки. Осторожно, медленно Байерли прошел через комнаты, 
спустился по пологому скату, специально приспособленному для инвалидного кресла,
 и через заднюю дверь вышел в сад, окруженный стеной с колючей проволокой по 
гребню.
— Почему ты не даешь мне ездить в кресле, Стив? Это глупо.
— Потому что мне нравится тебя носить Ты против? Ведь ты и сам рад на время 
вылезти из этой механизированной телеги. Как ты себя сегодня чувствуешь?
Он с бесконечной заботой опустил Джона на прохладную траву.
— А как я могу себя чувствовать? Но расскажи о своих трудностях.
— Тактика Куинна в избирательной кампании будет основана на том, что он обЪявит 
меня роботом.
Джон широко раскрыл глаза.
— Откуда ты знаешь? Это невозможно. Я не верю.
— Ну, я же тебе говорю. Сегодня он прислал ко мне ученых заправил из «Ю С. 
Роботс».
Руки Джона медленно обрывали одну травинку за другой.
— Ясно. Ясно.
Байерли сказал:
— Но мы можем предоставить ему выбрать оружие. У меня есть идея. Послушай и 
скажи, не можем ли мы сделать вот как…
В этот же вечер в конторе Альфреда Лэннинга разыгралась немая сцена. Фрэнсис 
Куинн задумчиво разглядывал Альфреда Лэннинга, тот яростно уставился на Сьюзен 
Кэлвин, а она, в свою очередь, бесстрастно глядела на Куинна.

Фрэнсис Куинн прервал молчание, сделав неуклюжую попытку разрядить атмосферу.
— Блеф! Он на ходу все это придумал.
— И вы готовы сделать ставку на это, мистер Куинн? — безразлично спросила 
доктор Кэлвин.
— Ну в конце концов эта ваша ставка.
— Послушайте, — громкие слова доктора Лэннинга скрывали явный пессимизм, — мы 
сделали то, о чем вы просили. Мы видели, как этот человек ест. Смешно 
предполагать, что он робот.
— И вы так думаете? — Куинн повернулся к Кэлвин. — Лэннинг говорил, что вы 
специалист, Лэннинг заговорил почти угрожающе:
— Слушайте, Сьюзен…
Куинн вежливо прервал его:
— Позвольте, а почему бы ей и не высказаться. Она здесь сидит и молчит уже 
полчаса.
Лэннинг почувствовал себя совершенно измученным. Ему уже казалось, что от 
помешательства его отделяет всего один шаг.
— Ладно, говорите, Сьюзен. Мы не будем вас прерывать.
Сьюзен Кэлвин серьезно посмотрела на него, потом перевела холодный взгляд на 
мистера Куинна.
— Есть только два способа определенно доказать, что Байерли — робот. До сих пор 
вы предъявляете косвенные улики, которые позволяют выдвинуть обвинение, но не 
доказать его. А я думаю, что мистер Байерли достаточно умен, чтобы отбить такое 
нападение. Вероятно, и вы так думаете, иначе бы вы не пришли к нам. Доказать же 
можно двумя способами физическим и психологическим. Физически вы можете вскрыть 
его или же использовать рентген. Каким образом — дело ваше. Психологически 
можно изучить его поведение. Если это позитронный робот, он должен подчиняться 
Трем Законам роботехники Позитронный мозг не может быть построен иначе. Вы 
знаете эти Законы, мистер Куинн?
Она медленно и отчетливо прочла на память, слово в слово, знаменитые Законы, 
которые напечатаны крупным шрифтом на первой странице «Руководства по 
роботехнике».
— Я слышал о них, — сказал Куинн небрежно.
— Тогда вы легко поймете меня, — сухо ответила робопсихолог. — Если мистер 
Байерли нарушит хоть один из этих Законов — он не робот. К несчастью, только в 
этом случае мы получаем определенный ответ. Если же он выполняет Законы, то это 
ничего не доказывает.
Куинн вежливо поднял брови:
— Почему, доктор?
— Потому, что, если хорошенько подумать, Три Закона роботехники совпадают с 
основными принципами большинства этических систем, существующих на Земле. 
Конечно, каждый человек наделен инстинктом самосохранения. У робота это Третий 
Закон. Каждый «порядочный» человек, чувствующий свою ответственность перед 
обществом, подчиняется определенным авторитетам. Он прислушивается к мнению 
своего врача, своего хозяина, своего правительства, своего психиатра, своего 
приятеля; он исполняет Законы, следует обычаям, соблюдает приличия, даже если 
они лишают его некоторых удобств иди подвергают опасности. А у роботов это — 
Второй Закон. Кроме того, предполагается, что каждый «хороший» человек должен 
любить своих ближних, как себя самого, защищать своих товарищей, рисковать 
своей жизнью ради других. Это у робота — Первый Закон Попросту говоря, если 
Байерли исполняет все Законы роботехники, он — или робот, или очень хороший 
человек.
— Значит, — произнес Куинн, — вы никогда не сможете доказать, что он робот?
— Я, возможно, смогу доказать, что он не робот.
— Это не то, что мне нужно.
— Вам придется удовлетвориться тем, что есть. А что вам нужно, это ваше дело.
В этот момент Лэннингу пришла в голову неожиданная идея Он с трудом выговорил:
— Постойте! А не приходило вам в голову, что должность прокурора — довольно 
странное занятие для робота? Судебное преследование людей, смертные приговоры — 
огромный вред, причиняемый людям…
— Нет, вы так не вывернетесь, — заявил Куинн. — То, что он окружной прокурор, 
еще не означает, что он человек. Разве вы не знаете его биографии? Да он 
хвастает тем, что ни разу не возбуждал дела против невиновного; что десятки 
людей остались на свободе только потому, что улики против них его не 
удовлетворяли, хотя он и мог бы, вероятно, уговорить присяжных казнить их! И 
так оно и есть.
Худые щеки Лэннинга дрогнули:
— Нет, Куинн, нет! В Законах роботехники ничего не говорится о виновности 
человека. Робот не может решать, заслуживает ли человек смерти. Не ему об этом 
судить. Он не может причинить вред ни одному человеку — будь то негодяй или 
ангел.
— Альфред, — в голосе Сьюзен Кэлвин прозвучала усталость, — не говорите 
глупостей. Что, если робот увидит маньяка, собирающегося поджечь дом с людьми? 
Он остановит его или нет?
— Конечно.
— А если единственным способом остановить его будет убийство?
Лэннинг издал какой-то неопределенный звук и промолчал.
— В таком случае, Альфред, он сделает все, чтобы не убивать его. Если бы маньяк 
все-таки умер, робот нуждался бы в психотерапии. Иначе он сам мог бы сойти с 
ума, поставленный перед таким противоречием — нарушить букву Первого Закона, 
чтобы быть верным его духу. Но человек был бы все-таки убит, и его убил бы 
робот.
— Что же, Байерли, по-вашему, должен быть сумасшедшим? — осведомился Лэннинг, 
вложив в эти слова весь сарказм, на который он был способен.
— Нет, но он сам не убил никого Он лишь вскрывает факты, свидетельствующие о 
том, что данный человек опасен для множества остальных людей, которых мы 
называем обществом. Он встает на защиту большинства и таким путем исполняет 
Первый Закон наилучшим образом. Дальше этого он не идет. Потом уже судья 
приговаривает преступника к смерти или тюрьме, если присяжные признают его 
виновным. Казнит преступника палач, стережет его тюремщик. А мистер Байерли 
всего лишь выявляет истину и помогает обществу После того, как вы, мистер Куинн,
 обратились к нам, я действительно познакомилась с карьерой мистера Байерли. Я 
узнала, что в своем заключительном слове он никогда не требует смертного 
приговора. Я узнала также, что он высказывался за отмену смертной казни и щедро 
финансирует исследования в области судебной нейрофизиологии. Он, очевидно, 
верит в то, что преступников следует лечить, а не наказывать. Я считаю, что это 
о многом говорит.
— Да? — Куинн улыбнулся. — А не пахнет ли здесь роботом?
— Возможно. Кто это отрицает? Такие действия свойственны только роботу или же 
очень благородному и хорошему человеку. Вы видите, что просто невозможно 
провести границу между поведением роботов и лучших из людей?
Куинн откинулся в кресле. Его голос дрожал от нетерпения.
— Доктор Лэннинг, возможно ли создать человекоподобного робота, который внешне 
ничем не отличался бы от человека?

— В виде опыта это делалось на «Ю. С. Роботс», конечно, без позитронного мозга. 
Если использовать человеческие яйцеклетки и гормональную регуляцию, можно 
нарастить человеческую плоть и кожу на остов из пористого силиконового пластика,
 который нельзя будет обнаружить при внешнем обследовании. Глаза, волосы, кожа 
могут быть на самом деле человеческими, а не человекоподобными. И если к этому 
добавить позитронный мозг и любые внутренние устройства, какие вы только 
пожелаете, у вас получится человеке подобный робот.
— Сколько времени нужно для этого? — коротко спросил Куинн.
Лэннинг подумал:
— Если у вас все под рукой — мозг, остов, яйцеклетки, нужные гормоны, 
оборудование для облучения — скажем, два месяца.
Куинн выпрямился.
— Тогда мы посмотрим, на что похож мистер Байерли изнутри. Это принесет «Ю. С. 
Роботс» плохую славу, но вы имели возможность это предотвратить.
Когда они остались одни, Лэннинг нетерпеливо повернулся к Сьюзен Кэлвин:
— Почему вы настаиваете…
Не скрывая своих чувств, она резко возразила:
— Что вам нужно: истина или моя отставка? Я не собираюсь лгать ради вас. «Ю. С. 
Роботс» может постоять за себя. Не будьте трусом.
— А что, если он вскроет Байерли, и выпадут шкивы и шестерни? Что тогда?
— Он не вскроет Байерли, — произнесла Кэлвин презрительно. — Байерли не глупее 
Куинна. По меньшей мере не глупее.
Новость облетела весь город за неделю до того, как Байерли должны были 
выдвинуть кандидатом в мэры. Облетела — это, пожалуй, не то слово. Она 
неверными шагами разбрелась по нему. Сначала она вызвала смех и шутки. Но по 
мере того, как невидимая рука Куинна не спеша усиливала нажим, смех стал 
звучать уже не так весело, появилась неуверенность, и люди начали задумываться.
На предвыборном собрании царило смятение. Еще неделю назад никакой борьбы на 
нем не ожидалось — могла быть выдвинута кандидатура лишь одного Байерли. И 
сейчас его было некем заменить. Пришлось выдвинуть его. Но это привело всех в 
полную растерянность.
Все было бы не так плохо, если бы рядовых избирателей не мучили сомнения. Всех 
поражала серьезность обвинения — если оно было правдой, или крайнее 
безрассудство обвинителей — если обвинение было ложным.
На следующий день после того, как собрание без особого энтузиазма проголосовало 
за кандидатуру Байерли, в газете появилось изложение длинной беседы с доктором 
Сьюзен Кэлвин — «мировой величиной в робопсихологии и позитронике».
И после этого разразилось такое, что можно было бы точно и лаконично 
охарактеризовать словами «черт знает что».
Только этого и ждали «фундаменталисты». Это не было названием какой-то 
политической партии или религии. Так называли просто людей, которые не смогли 
приспособиться к жизни в «атомном веке», прозванном так, когда атомы были еще в 
новинку. По сути дела, это были сторонники опрощения, тосковавшие по жизни, 
которая, вероятно, не казалась такой уж простой тем, кто испытал ее на себе.
Фундаменталисты не нуждались в новых поводах для своей ненависти к роботам и к 
тем, кто их производил. Но обвинений Куинна и рассуждений Кэлвин было 
достаточно, чтобы придать вес их доводам.
Огромные заводы «Ю.С.Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» напоминали ульи, 
кишевшие вооруженной охраной. Здесь готовились к отпору.
Городской дом Стивена Байерли оцепили полицейские.
Все остальные стороны предвыборной кампании, конечно, были забыты. Да и 
предвыборной кампанией все, что происходило, можно было назвать лишь потому, 
что оно заполняло промежуток между выдвижением кандидатур и днем выборов.
Появление суетливого маленького человечка не смутило Стивена Байерли. На него, 
очевидно, не произвели никакого впечатления и маячившие на заднем плане 
форменные мундиры. На улице, за угрюмой цепью полицейских, ждали верные 
традициям своего ремесла репортеры и фотографы. Одна предприимчивая 
телевизионная компания установила камеру против крыльца скромного жилища 
прокурора, и диктор с деланным возбуждением заполнял паузы подробнейшими 
комментариями.
Суетливый маленький человечек вышел вперед. Он держал в руках длинную 
хитроумную официальную бумагу.
— Мистер Байерли, вот постановление суда, которое уполномочивает меня обыскать 
это помещение на предмет незаконного присутствия… гм… механических людей или 
роботов любого типа…
Байерли приподнялся и взял бумагу. Он бросил на нее равнодушный взгляд и, 
улыбаясь, протянул ее обратно:
— Все в порядке. Валяйте. Делайте ваше дело. Миссис Хоппер, — крикнул он своей 
экономке, которая неохотно вышла из комнаты, — пожалуйста, пройдите с ними и 
помогите, если сможете.
Маленький человечек, которого звали Херроуэй, заколебался, заметно покраснел, 
тщетно попытался перехватить взгляд Байерли и пробормотал, обращаясь к двум 
полицейским:
— Пошли.
Через десять минут они вернулись.
— Все? — спросил Байерли безразличным тоном человека, не очень 
заинтересованного ответом.
Херроуэй прокашлялся, начал срывающимся голосом, остановился и сердито начал 
снова:
— Послушайте, мистер Байерли. Мы получили инструкцию тщательно обыскать дом.
— Разве вы этого не сделали?
— Нам точно сказали, что мы должны искать.
— Да?
— Короче, мистер Байерли, будем называть вещи своими именами. Нам ведено 
обыскать вас.
— Меня? — произнес прокурор, расплываясь в улыбке. — А как вы предполагаете это 
сделать?
— У нас есть с собой флюорограф…
— Значит, вы хотите сделать мой рентгеновский снимок? А вы имеете на это право?
— Вы видели постановление.
— Можно еще раз посмотреть?
Херроуэй, на лице которого сияло нечто большее, чем простое усердие, снова 
протянул бумагу. Байерли спокойно произнес:
— Я сейчас прочитаю, что вы должны обыскать: «домовладение, принадлежащее 
Стивену Аллену Байерли, по адресу 355, Уиллоугров, Свенстрон, а также гаражи, 
кладовые и любые другие здания или строения, относящиеся к этому домовладению, 
а также все земельные участки, к нему принадлежащие»… хм… и так далее. Все 
верно. Но, дорогой мой, здесь ничего не говорится о том, чтобы обыскивать мои 
внутренности. Я не являюсь частью домовладения. Если вы думаете, что я спрятал 
робота в кармане, можете обыскать мою одежду.
У Херроуэя не было сомнений относительно того, кому он обязан своей должностью. 
И он не собирался отступать, получив возможность выдвинуться на лучшую, то есть 
лучше оплачиваемую. Он произнес со слабым оттенком вызова:
— Послушайте. Я имею разрешение осмотреть всю обстановку вашего дома и все, что 
я в нем найду. Но ведь вы находитесь в доме, верно?
— Удивительно верное замечание. Да, я в нем нахожусь. Но я — не обстановка. Я 
совершеннолетний, правомочный гражданин — у меня есть свидетельство о 
психической вменяемости, и я имею определенные законные права. Если вы обыщите 
меня, это можно будет квалифицировать как посягательство на мою личную 
неприкосновенность. Этой бумаги недостаточно.
— Конечно, но если вы робот, то о личной неприкосновенности говорить не 
приходится…
— Тоже верно. Тем не менее этой бумаги недостаточно. В ней подразумевается, что 
я человек.
— Где? — Херроуэй схватил бумагу.
— А там, где говорится: «домовладение, принадлежащее» и так далее. Робот не 
может владеть собственностью. И вы, мистер Херроуэй, можете сказать вашему 
хозяину, что если он попытается получить подобную бумагу, где не будет 
подразумеваться, что я человек, то я немедленно возбужу против него гражданский 
иск и потребую, чтобы он доказал, что я робот, на основе имеющейся у него 
сейчас информации. И если это ему не удастся, он заплатит солидный штраф за 
попытку незаконно лишить меня моих прав, предусмотренных законом. Вы передадите 
ему все это?
Подойдя к двери, Херроуэй обернулся:
— Вы ловкий юрист…
Держа руку в кармане, он на секунду задержался в дверях. Потом вышел из дома, 
улыбнулся в сторону телекамеры, все еще продолжая играть свою роль, помахал 
рукой репортерам и крикнул:
— Завтра для вас, ребята, кое-что будет. Кроме шуток.
Сев в машину, Херроуэй откинулся на подушки, вынул из кармана маленький 
механизм и осмотрел его. Ему еще ни разу не приходилось делать снимок в 
отраженных рентгеновских лучах. Он надеялся, что все было сделано правильно.
Куинн и Байерли еще не встречались наедине лицом к лицу. Но визифон почти 
заменял такую встречу. Это была в буквальном смысле встреча лицом к лицу, хотя 
для каждого из них лицо другого представлялось лишь в виде черно-белого рисунка 
фотоэлементов.
Разговор устроил Куинн. Куинн его и начал, и без особых церемоний:
— Вам, наверное, будет интересно знать, Байерли, что я собираюсь опубликовать 
сообщение о том, что вы носите на себе непрозрачный для рентгеновских лучей 
экран.
— В самом деле? В таком случае вы, вероятно, уже его опубликовали. Боюсь, что 
наши предприимчивые представители прессы уже довольно давно подслушивают все 
мои телефонные разговоры из конторы, вот почему я и сижу последние недели дома.
Байерли говорил дружелюбно. Можно было подумать, что он болтает с приятелем. 
Губы Куинна слегка сжались.
— Этот разговор защищен от подслушивания. Я устроил его с некоторым риском для 
себя.
— Ну конечно. Никто не знает, что вы стоите за этой кампанией. По крайней мере, 
этого никто не знает официально. Неофициально это знают все. Я бы на вашем 
месте об этом не беспокоился. Значится ношу защитный экран? Я полагаю, вы 
обнаружили это, когда рентгенограмма, сделанная вчера вашим подставным лицом, 
оказалась передержанной?
— Вы понимаете, Байерли, для всех будет вполне очевидно, что вы боитесь 
рентгеновского просвечивания?
— А также станет ясно и то, что вы или ваши люди незаконно посягнули на мои 
права?
— Им наплевать на это.
— Может быть. Это, пожалуй, характеризует вашу и мою, тактику, правда? Вам нет 
дела до прав гражданина. А я о них не забываю. Я не дам себя просвечивать, 
потому что настаиваю на своих правах из принципа. Так же, как я буду настаивать 
на правах остальных, когда меня изберут.
— Несомненно, из этого выйдет очень интересная предвыборная речь. Но вам никто 
не поверит. Слишком высокопарно. Вот еще что, — его голос внезапно стал жестким,
 — вчера у вас дома находились не все, кто там живет.
— Это почему?
— Ко мне поступили сведения. — Куинн зашелестел разложенными перед ним бумагами,
 которые были видны в визифон, — что одного человека все же не хватало. Калеки.
— Совершенно верно, — произнес Байерли без всякого выражения, — калеки. Моего 
старого учителя, который живет со мной и который сейчас находится за городом — 
и находится там уже два месяца. В таких случаях говорят «заслуженный отдых». Вы 
не возражаете против этого?
— Ваш учитель? Какой-нибудь ученый?
— Когда-то он был юристом — прежде чем стал калекой. У него есть официальное 
разрешение заниматься биофизическими исследованиями и иметь собственную 
лабораторию, и полное описание его работ сообщено соответствующим органам, куда 
вы можете обратиться. Большого значения его работы не имеют, но они безобидны, 
и развлекают… бедного калеку. А я помогаю ему, насколько могу.
— Ясно. А что этот… учитель… знает о производстве роботов?
— Я не могу судить о его познаниях в области, с которой я не знаком.
— Он имеет доступ к позитронным мозгам?
— Спросите об этом ваших друзей из «Ю. С. Роботс». Им лучше знать.
— Я буду краток, Байерли. Ваш калека-учитель и есть настоящий Стивен Байерли. 
Вы — созданный им робот. Мы можем это доказать. Это он попал в автомобильную 
катастрофу, а не вы. Это можно проверить.
— В самом деле? Пожалуйста, проверяйте. Желаю всего наилучшего.
— И мы можем обыскать эту дачу. Посмотрим, что мы там найдем.
— Ну, как сказать, Куинн. — Байерли широко улыбнулся. — На наше несчастье, мой 
так называемый учитель серьезно болен. Дача для него как бы санаторий, где он 
отдыхает. Его право на личную неприкосновенность при этих обстоятельствах еще 
прочнее. Вы не сможете получить разрешения на обыск, если не предъявите 
достаточных оснований. Тем не менее я не буду вас от этого удерживать.
Наступила небольшая пауза. Куинн наклонился вперед, так что его лицо заняло 
весь экран и стали видны тонкие морщины на его лбу.
— Байерли, зачем вы упираетесь? Вас все равно не выберут.
— Разве?
— Неужели вы этого не понимаете? Или, по-вашему, отказ опровергнуть обвинение, 
что вам было бы очень легко сделать, нарушив один из Законов роботехники, не 
убеждает людей, что вы в самом деле робот?
— Все, что я понимаю, — это то, что из малоизвестного, ничем не примечательного 
юриста я стал фигурой мирового значения. Вы умеете делать рекламу.
— Но вы же робот.
— Сказано — не доказано.
Доказательств достаточно, чтобы вас не выбрали.
— Тогда успокоитесь — вы победили.
— До свидания, — сказал Куинн. В его голосе впервые прозвучала злоба. Визифон 
погас.
— До свидания, — невозмутимо произнес Байерли перед пустым экраном.
…Байерли привез в город своего учителя за неделю до выборов. Вертолет опустился 
на окраине.
— Ты останешься здесь до конца выборов, — сказал ему Байерли. — Если дело плохо 
обернется, лучше, чтобы ты был подальше.
В хриплом голосе, вырывавшемся из перекошенного рта Джона, можно было услышать 
заботу.
— Разве можно опасаться насилия?
— Фундаменталисты грозятся, так что теоретически такая опасность есть. Но я не 
думаю, что это возможно. У них нет реальной силы. Они просто постоянно вносят 
смуту, и со временем это может вызвать беспорядки. Ты не возражаешь против того,
 чтобы оставаться здесь? Ну, пожалуйста! Мне будет не по себе, если придется о 
тебе беспокоиться.
— Ладно, я останусь. Ты все еще думаешь, что дело пойдет хорошо?
— Я в этом уверен. К тебе никто не приставал?
— Никто. Это точно.
— И ты хорошо сыграл свою роль?
— Достаточно хорошо. Там все будет в порядке.
— Тогда будь осторожнее, Джон, и завтра смотри телевизор.
Байерли пожал корявую руку, лежавшую на его руке.
Хмурое лицо Лентона выражало сильнейшее беспокойство. Он находился в незавидном 
положении уполномоченного Байерли по проведению избирательной кампании, которая 
была вообще не похожа на избирательную кампанию: обЪектом ее был человек, 
который отказался раскрыть свой план действий и не соглашался следовать 
указаниям своего уполномоченного.
— Вы не должны! (Это были его любимые слова. В последнее время они стали его 
единственными словами.) Я говорю вам, Стив, вы не должны!
Он бросился в кресло перед прокурором, который не спеша проглядывал 
отпечатанный на машинке текст своей речи.
— Бросьте это, Стив! Посмотрите, ведь эту толпу организовали фундаменталисты. 
Вас слушать не станут. Скорее всего вас закидают камнями. Зачем вам выступать с 
речью перед публикой? Чем плоха запись на пленку или выступление по 
телевидению?
— Но ведь вы хотите, чтобы я победил на выборах, не правда ли? — мягко спросил 
Байерли.
— Победили! Вам не победить, Стив! Я пытаюсь спасти вашу жизнь!
— О, я вне опасности.
— Он вне опасности! Он вне опасности! — Лентон издал какой-то странный звук. — 
Вы хотите сказать, что собираетесь выйти на балкон перед пятьюдесятью тысячами 
полоумных идиотов и попробуете вбить им что-то в голову с балкона, как 
средневековый диктатор?
Байерли взглянул на часы.
— Да, и примерно через пять минут, как только телевидение будет готово.
Ответ Лентона был не совсем членораздельным.
Толпа заполняла оцепленную площадь. Казалось, что деревья и дома растут из 
сплошной людской массы. А телевидение сделало очевидцем происходящего все 
остальное человечество. Это были местные выборы, но все равно за ними следил 
весь мир.
Байерли подумал об этом и улыбнулся.
Но сама толпа не могла вызвать улыбки. Она щетинилась знаменами и плакатами, 
где на все лады повторялось одно и то же обвинение; Враждебная атмосфера 
сгустилась до того, что была почти ощутима.
С самого начала речь не пользовалась успехом. Ее покрывал рев толпы и 
ритмические выкрики кучек фундаменталистов, которые образовали в толпе целые 
островки. Байерли продолжал говорить, медленно и бесстрастно…
В комнате Лентон схватился за голову и застонал. Он ждал кровопролития.
Передние ряды толпы заволновались. Вперед проталкивался костлявый гражданин с 
выпученными глазами, в костюме, слишком коротком для его тощих конечностей. 
Полицейский, бросившийся за ним, медленно и с трудом пробивался сквозь толпу. 
Байерли сердитым взмахом руки остановил его.
Тощий человек был уже под самым балконом. Его слов не было слышно из-за рева 
толпы. Байерли наклонился вперед.
— Что вы сказали? Если вы хотите задать мне законный вопрос, я отвечу. — Он 
повернулся к стоявшему рядом полицейскому. — Проведите его сюда.
Толпа напряглась. В разных местах послышались крики «Тише!», которые слились в 
общий гомон, а потом понемногу утихли. Тощий человек, красный и задыхающийся, 
предстал перед Байерли.
Байерли сказал:
— Вы хотите что-то спросить?
Тощий человек впился в него глазами и произнес надтреснутым голосом:
— Ударьте меня!
С неожиданной энергией он выставил вперед подбородок.
— Ударьте меня! Вы утверждаете, что вы не робот. Докажите это. Вы не сможете 
ударить человека, чудовище!
Наступила странная, пустая, мертвая тишина. Ее прорезал голос Байерли:
— У меня нет причин вас бить.
Тощий человек дико захохотал.
— Вы не можете меня ударить! Вы не ударите меня! Вы не человек! Вы чудовище, 
которое притворилось человеком!
И Стивен Байерли, стиснув зубы, на глазах у тысяч людей, смотревших на него с 
площади, и миллионов, глядевших на экраны телевизоров, размахнулся и нанес ему 
могучий удар в челюсть. Тощий человек упал навзничь без сознания. Лицо его 
выражало одно лишь бессмысленное изумление.
Байерли сказал:
— Мне очень жаль… Возьмите его в дом и устройте поудобнее. Когда я освобожусь, 
я хочу с ним поговорить.
И когда доктор Кэлвин, развернув свою машину, отъехала, только один репортер 
успел прийти в себя настолько, чтобы броситься за ней и выкрикнуть вопрос, 
который она не расслышала.
Обернувшись, Сьюзен Кэлвин прокричала:
— Он — человек!
Этого было достаточно. Репортер понесся прочь.
Вся остальная часть речи была произнесена, но ее никто не услышал.
…Доктор Кэлвин и Стивен Байерли встретились еще раз — за неделю до того, как он 
принял присягу, вступая в должность мэра. Было уже далеко за полночь.
Доктор Кэлвин сказала:
— Вы как будто не устали.
Новый мэр улыбнулся:
— Я могу еще задержаться. Только не говорите Куинну.
— Не скажу. Кстати, у Куинна была интересная версия. Жаль, что вы ее опровергли.
 Вы, вероятно, знаете, в чем она заключалась?
— Частично,
— Она была в высшей степени драматической.
Стивен Байерли был молодой юрист, хороший оратор, большой идеалист и увлекался 
биофизикой. Кстати, вы интересуетесь роботехникой, мистер Байерли?
— Только с юридической стороны.
— А тот Стивен Байерли интересовался. Но произошла автомобильная катастрофа. 
Жена Байерли погибла. Ему пришлось еще хуже. Его ноги были искалечены, лицо 
изуродовано; он лишился голоса, пострадал отчасти и его рассудок. Он отказался 
от пластической операции и удалился от мира. Его карьера погибла, у него 
остался только его ум и руки. Каким-то образом ему удалось достать позитронный 
мозг, самый сложный, способный решать этические проблемы. А это высшее 
достижение роботехники. Он нарастил тело вокруг такого мозга. Он сделал из него 
все, чем он мог бы быть сам. Он послал его в мир в качестве Стивена Байерли, а 
сам остался старым учителем-калекой, которого никто никогда не видел…
— К несчастью, — сказал новый мэр, — я все это опроверг, ударив человека. Судя 
по газетам, ваш официальный приговор гласил, что я человек.
— Как это случилось? Расскажите мне. Это не могло быть случайностью.
— Ну, это была не совсем случайность. Большую часть работы проделал Куинн. Мои 
люди качали потихоньку распространять слух, что я ни разу в жизни не ударил 
человека; что я не способен ударить человека; что если я не сделаю этого, когда 
меня будут провоцировать, это, наверное, докажет, что я робот. Поэтому я 
устроил свое глупое публичное выступление, вокруг которого была создана такая 
шумиха, и почти неизбежно какой-нибудь дурак должен был клюнуть. По сути дела, 
это был дешевый трюк. В таких случаях все зависит от искусственно созданной 
атмосферы. Конечно, эмоциональный эффект обеспечил мое избрание, чего я и 
добивался. Робопсихолог кивнула.
— Я вижу, что вы вторгаетесь в мою область, — вероятно, это неизбежно для 
любого политического деятеля. Но я жалею, что получилось именно так. Я люблю 
роботов. Я люблю их гораздо больше, чем людей. Если бы был создан робот, 
способный стать общественным деятелем, он был бы самым лучшим из них. По 
законам роботехники, он не мог бы причинять людям зла, был бы чужд тирании, 
подкупа, глупости или предрассудков. И прослужив некоторое время, он ушел бы в 
отставку, хотя он и бессмертен, — ведь для него было бы невозможно огорчить 
людей, дав им понять, что ими управляет робот. Это было бы почти идеально.
— Разве что робот мог бы не справиться с делом из-за коренных недостатков 
своего мозга. Ведь позитронный мозг по своей сложности не может сравниться с 
человеческим.
— У него были бы советники. Даже человеческий мозг не может управлять без 
помощников.
Байерли серьёзно взглянул на Сьюзен Кэлвин.
— Почему вы улыбаетесь, доктор Кэлвин?
— Потому что Куинн предусмотрел не все.
— Вы хотите сказать, что эту его версию можно было бы дополнить?
— Да, только одной деталью. Этот Стивен Байерли, о котором говорил мистер Куинн,
 этот калека перед выборами провел три месяца за городом по каким-то 
таинственным причинам. Он вернулся как раз к вашему знаменитому выступлению. А 
в конце концов он мог и еще раз сделать то, что он уже сделал. Тем более что 
задача была гораздо проще.
— Я вас не совсем понимаю.
Доктор Кэлвин встала и оправила костюм. Она, очевидно, была готова уйти.
— Я хочу сказать, что есть один случай, когда робот может ударить человека, не 
нарушив Первого Закона. Только один случай…
— Когда же?
Доктор Кэлвин была уже в дверях. Она спокойно произнесла:
— Когда человек, которого нужно ударить, — просто другой робот.
Она широко улыбнулась. Ее худое лицо сияло.
— До свидания, мистер Байерли. Я надеюсь, что еще буду голосовать за вас через 
пять лет — на выборах Координатора.
Стивен Байерли усмехнулся!
— Ну, до этого еще далеко…
Дверь за ней закрылась.
Пораженный, я уставился на нее:
— Это правда?
— До последнего слова, — ответила она.
— И великий Байерли был просто робот?
— О, этого мы никогда не узнаем. Думаю, что да. Но когда он решил умереть, то 
распорядился, чтобы его тело уничтожили, так что доказать теперь ничего 
невозможно. И потом — какая разница?
— Ну, знаете…
— Вы тоже разделяете предрассудки против роботов. А зря. Он был очень хорошим 
мэром… Вот и все, — произнесла Сьюзен Кэлвин, вставая. — Я видела, как все это 
начиналось, — с того времени, когда бедные роботы еще не умели говорить. Больше 
я уже ничего не увижу. Моя жизнь окончена. Вам предстоит увидеть, что будет 
дальше.
Я больше не видел Сьюзен Кэлвин. Месяц назад она умерла.



Риск

Гипербаза была создана ради этого дня. На галерее центра управления в порядке, 
строго определенном протоколом, располагалась группа чиновников, ученых, 
технических специалистов и прочих, кого можно было включить в понятие 
«персонал». В соответствии со своими разнообразными темпераментами люди ждали, 
полные надежд, беспокойства, затаив дыхание, ждали напряженно или испуганно — 
ожидали кульминации своих усилий.
Полая внутренность астероида, известного как Гипербаза, стала в эти дни 
основным объектом службы безопасности, и меры предосторожности распространялись 
на десять тысяч миль. Ни один корабль не мог войти в это пространство и 
остаться невредимым. Ни одно сообщение нельзя было отправить без тщательной 
проверки.
Примерно в ста милях двигался по орбите маленький астероид. На эту круговую 
орбиту вокруг Гипербазы его вывели несколько лет назад. Орбита представляла 
собой самую совершенную окружность, какую только можно было достичь. Астероид 
имел порядковый номер Н937, но на Гипербазе его называли только Он. («Вы 
сегодня были на нем?»; «Генерал на нем, пусть ему разнесет голову». Постепенно 
местоимение достигло статуса слова, которое пишется с заглавной буквы).
На Нем теперь, когда приближалось время ноль, никого не было. Только «Парсек», 
единственный корабль такого типа в истории человечества. Лишенный экипажа, он 
лежал, готовый отправиться в непостижимое.
Джералд Блейк, один из умных молодых людей, специализировавшийся в области 
исследования эфира и заработавший право размещаться в первом ряду, пощелкал 
своими большими пальцами, потом вытер вспотевшие ладони о безупречный белый 
халат и мрачно спросил:
— А почему не обратились к генералу или к ее милости вон там?
Найджел Ронсон, из «Интерпланетари Пресс» мельком взглянул туда, где 
размещались генерал-майор Ричард Каллнер и неприметная женщина, почти 
затерявшаяся за блеском мундира генерала. Он ответил:
— Я обратился бы к ним, но меня интересуют новости.
Ронсон — короткий пухлый человечек. Волосы его тщательно подстрижены в короткой 
прическе, рубашка с открытым воротником, брюки едва достигают лодыжек. Он 
старательно имитирует внешность газетчика, каким его представляет телевидение. 
Тем не менее это очень способный репортер.
Блейк коренаст, темная линия волос почти не оставляет места для лба, но мозг у 
него острый, а пальцы сильные. Он сказал:
— Все новости у них.
— Вздор! — ответил Ронсон. — У Каллнера ничего нет под этим золотым мундиром. 
Разденьте его, и обнаружите всего лишь конвейер, способный передавать приказы 
вниз и отчеты вверх.
Блейк едва не улыбнулся, но подавил это желание.
— А как насчет мадам доктора?
— Доктор Сьюзан Кэлвин, из «Ю. С. Роботс», — начал репортер. — У этой женщины 
на месте сердца гиперпространство, а в глазах жидкий гелий. Она пройдет сквозь 
солнце и выйдет с противоположной стороны, окруженная замороженным пламенем.
Блейк был еще ближе к улыбке.
— А директор Шлосс?
Ронсон бойко заявил:
— Он слишком много знает. Он постоянно разрешает противоречие: как попытаться 
раздуть слабый интеллект слушателя и при этом не ослепить его блеском 
собственного интеллекта. И обычно кончает тем, что вообще ничего не говорит.
На этот раз Блейк оскалил зубы.
— А теперь, может, скажете, почему вы выбрали меня?
— Это легко, доктор. Я посмотрел на вас и решил, что вы слишком некрасивы, 
чтобы быть глупым, и слишком умны, чтобы упустить возможность хорошей личной 
рекламы.
— Напомните мне потом: я вас пну, — сказал Блейк. — Что вы хотите узнать?
Журналист показал вниз и спросил:
— Эта штука сработает?
Блейк тоже посмотрел вниз и почувствовал легкий озноб, как от холодного 
марсианского ветра. Внизу находился огромный телевизионный экран, разделенный 
надвое. Одна часть давала общий вид Его. На серой поверхности Его виден был 
«Парсек», он слабо блестел в лучах далекого солнца. На второй половине экрана — 
контрольная рубка «Парсека». В ней никого живого. В кресле пилота предмет, 
отдаленно напоминающий человека. Ни на мгновение нельзя было забыть, что это 
всего лишь позитронный робот.
Блейк сказал:
— С точки зрения физики, должно сработать. Робот исчезнет и вернется. Космос! 
Эта часть нам удается. Я видел все запуски. Прибыл сюда две недели спустя после 
получения диплома в области физики эфира и с тех пор так и нахожусь здесь, если 
не считать отпусков. Я был здесь, когда мы послали железную проволоку к орбите 
Юпитера и обратно — и получили назад металлические опилки. Я был здесь, когда 
отправили мышь, а получили мясной фарш.
— После этого мы шесть месяцев выравнивали гиперполе. Нам пришлось выравнивать 
запаздывания на одну десятитысячную секунды во всех частях посылаемого предмета.
 После этого мыши возвращались назад невредимыми. Помню, как мы праздновали 
один случай: мышь вернулась живой и прожила еще десять минут. Теперь они живут 
так долго, сколько мы о них заботимся.
Ронсон сказал:
— Здорово!
Блейк косо взглянул на него.
— Я сказал: сработает, с точки зрения физики. Возвращающиеся белые мыши…
— Да?
— Они безмозглые. Нет даже крошечного мышиного рассудка. Не едят. Приходится их 
держать на принудительном питании. Не спариваются. Не бегают. Сидят. Сидят. 
Сидят. И все. Наконец решили послать шимпанзе. Какое жалкое зрелище. Шимпанзе 
слишком близок к человеку, чтобы это легко вынести. Вернулся кусок мяса, 
который едва шевелился. Иногда переводил взгляд и мог почесаться. Выл и сидел в 
собственных испражнениях, ума не хватало подвинуться. Кто-то однажды застрелил 
его, и мы все были благодарны за это. Говорю вам, парень: ни одно существо, 
отправившись в гиперпространство, не вернулось в здравом рассудке.
— Это можно опубликовать?
— Вероятно, после эксперимента. От него ждут очень многого. — Угол рта Блейка 
дрогнул.
— А вы нет?
— С роботом у приборов управления? Нет. — Почти автоматически Блейк вспомнил о 
происшествии несколько лет назад, когда он был признан виновным в гибели робота.
 Он подумал о роботах типа Нестор, который заполнили Гипербазу, со своими 
врожденными знаниями и педантизмом. Какой смысл говорить о роботах? Он не 
миссионер по натуре.
Ронсон, заполнивший молчание своей болтовней, сказал, сменив жвачку во рту:
— Не говорите, что вы против роботов. Я всегда считал, что ученые — 
единственная группа населения, которая не настроена против роботов.
Терпение Блейка подошло к концу. Он ответил:
— Верно, и в этом-то вся беда. Технология расцветает, приобретя роботов. Теперь 
в каждой области нужны роботы. Вам нужна дверная пружина? Покупайте робота с 
толстой ногой. Это очень серьезно. — Он говорил негромко, напряженным голосом, 
прямо в ухо Ронсону.
Ронсон умудрился высвободить руку. Он сказал:
— Эй, я не робот. Не вымещайте на мне. Я человек. Homo sapiens. Вы чуть не 
сломали мне руку. Это доказательство?
Но Блейка уже было не остановить просто шуткой. Он сказал:
— Знаете, сколько времени потрачено на эту систему? Построен робот общего 
назначения, он получил приказ. Точка. Я слышал, как отдавали этот приказ. 
Коротко и ясно. «Возьми ручку и сильно сожми ее. Сильно потяни к себе. Сильно! 
И продолжай держать, пока приборы не подтвердят, что ты дважды прошел через 
гиперпространство».
— Во время ноль робот схватит рычаг управления и потянет на себя. Его руки 
имеют температуру крови. Как только рычаг займет нужное положение, тепловое 
расширение приведет к тому, что контакт замкнется. Если что-то случится с 
мозгом во время первого прыжка через гиперпространство, неважно. Нужно только 
сохранить положение рычага одно микромгновение, и корабль тут же вернется назад 
и гиперполе выключится. Ничего не может отказать. После этого мы изучим реакции 
робота и увидим, что происходит.
Ронсон озадаченно посмотрел на него.
— По-моему, это имеет смысл.
— Неужели? — горько спросил Блейк. — А что вы узнаете из мозга робота? Его мозг 
позитронный, наш клеточный. У него металлический, у нас протеиновый. Это не 
одно и то же. Невозможно сравнивать. Но я убежден, что на основании того, что 
узнают от робота — вернее, подумают, что узнали от робота, — в гиперкосмос 
отправят человека. Бедняга! Понимаете, дело не в смерти. Дело в том, что он 
вернется безмозглым. Если бы видели того шимпанзе, вы бы поняли, что я имею в 
виду. Смерть — это чистый конец. Но так…
Репортер спросил:
— Вы говорили об этом с кем-нибудь?
— Да. Мне ответили то же, что и вы. Сказали, что я настроен против роботов и 
это все объясняет. Посмотрите на Сьюзан Кэлвин. Готов ручаться, что уж она-то 
не против роботов. Она прилетела с Земли, только чтобы присутствовать при 
эксперименте. Если бы за приборами сидел человек, она бы не побеспокоилась. Но 
какой прок!
— Эй! — сказал Ронсон. — Не останавливайтесь. Должно быть еще что-то.
— Что именно?
— Вы объяснили насчет робота. Но почему неожиданно такие строгости контроля?
— Что?
— Послушайте. Вдруг мне не разрешают отправлять сообщения. Вдруг сюда перестают 
приходить корабли. Что происходит? Всего лишь еще один эксперимент. Публика 
знает о гиперпространстве, о том, что вы здесь делаете. Почему тогда такие 
строгости?
Гнев все еще кипел в Блейке, гнев против роботов, против Сьюзан Кэлвин, против 
того случая с утраченным роботом в прошлом. Можно сорвать гнев на этом 
раздражающем маленьком газетчике с его раздражающими вопросами.
Он сказал про себя:
— Посмотрим, как он это воспримет.
— Вы на самом деле хотите знать?
— Еще бы!
— Хорошо. Мы никогда не возбуждали такое большое гиперполе и не пытались 
отправить предмет такой массы так далеко. Наши эксперименты имели дело с 
предметами в миллион раз меньшими. Это значит, что будет возбуждено гиперполе в 
миллионы миллионов раз более мощное, чем раньше. И мы не знаем, что при этом 
получится.
— Как это?
— Теория утверждает, что корабль будет аккуратно перенесен в район Сириуса и 
столь же аккуратно вернется назад. Но какой объем пространства будет перенесен 
вместе с «Парсеком»? Трудно сказать. Мы недостаточно знаем о гиперкосмосе. Если 
наши расчеты хоть немного неточны, вместе с кораблем может отправиться весь 
астероид. Корабль может не вернуться в то же место. Вернется, скажем, в 
двадцати миллиардах миль отсюда. И есть шанс, что еще большее пространство 
будет захвачено переносом.
— Насколько большее? — спросил Ронсон.
— Невозможно ответить. Тут элемент статистической неопределенности. Поэтому 
кораблям и не разрешают приближаться. Поэтому не разрешают передавать сообщения,
 пока эксперимент не завершится благополучно.
Ронсон с трудом глотнул.
— А если затронет и Гипербазу?
— Есть и такая возможность, — хладнокровно сказал Блейк. — Не очень большая, 
иначе тут не было бы директора Шлосса, уверяю вас. Но математическая 
вероятность сохраняется.
Журналист взглянул на часы.
— Когда это произойдет?
— Примерно через пять минут. Нервничаете?
— Нет, — ответил Ронсон, но больше вопросов не задавал.
Блейк свесился через ограждение. Шли последние мгновения.
Робот шевельнулся.
При этом движении все наклонились вперед, свет был приглушен, чтобы яснее стала 
картина на экранах. Но пока там произошло только это одно движение. Руки робота 
приблизились к рычагу.
Блейк ждал, когда истекут последние секунды и робот потянет на себя рычаг. Он 
представлял себе множество возможностей, все они одновременно возникали в его 
мозгу.
Вначале короткое мерцание, которое означало бы уход корабля и его возврат. Хотя 
промежуток времени исключительно мал, возвращение состоится не точно в то же 
место, и потому возникнет мерцание. Оно всегда возникает.
Потом, после возвращения, может оказаться, что приборы, выравнивающие гиперполе 
по всему кораблю, сработали недостаточно надежно. Робот может превратиться в 
металлолом. Весь корабль может превратиться в металлолом.
Или наши расчеты неверны, и корабль вообще не вернется. Или, что еще хуже, вся 
Гипербаза отправится вместе с кораблем и не вернется.
Конечно, все может закончиться хорошо. Корабль мелькнет и вернется невредимым. 
Робот, с незатронутым мозгом, покинет свое сидение и сообщит об успешном 
возвращении первого созданного людьми предмета, улетевшего за пределы Солнечной 
системы.
Истекала последняя минута.
Наступила последняя секунда, робот схватил стартовый рычаг и потянул на себя…
Ничего!
Никакого мерцания. Ничего!
«Парсек» не покинул нормального пространства.
Генерал-майор Каллнер снял офицерскую фуражку, чтобы промокнуть блестящий лоб, 
и при этом обнажил лысину, которая сделала бы его на десять лет старше, если бы 
такой же эффект уже не вызвало осунувшееся лицо. Прошел почти час после неудачи 
эксперимента с «Парсеком», и ничего еще не было сделано.
— Как это случилось? Как это случилось? Не понимаю.
Доктор Мейер Шлосс, которого в сорок лет называли старейшиной молодой науки о 
гиперполях, безнадежно ответил:
— В базовой теории нет ничего сомнительного. Клянусь в этом своей жизнью. На 
корабле какое-то механическое повреждение. Больше ничего. — Он повторял это уже 
в десятый раз.
— Мне казалось, что все проверено. — И это тоже уже говорили.
— Да, сэр. И все равно… — И это тоже.
Они смотрели друг на друга в кабинете Каллнера, в который был закрыт доступ 
всему персоналу. Ни один из них не решался взглянуть на третьего 
присутствующего.
Тонкие губы и бледные щеки Сьюзан Кэлвин были лишены выражения. Она холодно 
сказала:
— Можете утешаться тем, что я уже говорила. Вряд ли эксперимент принес бы 
что-нибудь полезное.
— Не время начинать старый спор, — простонал Шлосс.
— Я не спорю. «Ю. С. Роботс» изготовят робота по указаниям любого покупателя 
для использования в рамках закона. Нашу часть мы выполнили. Мы сообщили вам, 
что не гарантируем возможности выводов относительно человеческого мозга на 
основе данных позитронного мозга. Здесь наша ответственность кончается. Спорить 
не о чем.
— Великий космос! — сказал генерал Каллнер тоном, который заставил потускнеть 
значение этих слов. — Давайте не обсуждать это.
— А что еще нам делать? — пробормотал Шлосс, который находился на грани 
нервного срыва. — Пока не узнаем, что происходит с мозгом в гиперполе, мы не 
может двигаться дальше. Мозг робота по крайней мере способен к математическому 
анализу. Это старт, начало. И мы попробуем… — Он дико посмотрел на собеседников.
 — Но дела не в вашем роботе. Мы не беспокоимся ни о нем, ни о его позитронном 
мозге. Черт возьми, женщина… — Он чуть не сорвался на крик.
Робопсихолог ответила ровным невозмутимым голосом:
— Не нужно истерики. За свою жизнь я была свидетелем многих кризисов, и ни один 
не был решен при помощи истерии. Мне нужны ответы на некоторые вопросы.
Полные губы Шлосса дрожали, глаза ввалились, на их месте виднелись темные пятна.
 Он хрипло сказал:
— Вы разбираетесь в физике эфира?
— Это не имеет отношения к делу. Я главный робопсихолог «Ю. С. Роботс». У руля 
«Парсека» сидит наш позитронный робот. Как все подобные роботы, он не продан, а 
сдан в аренду. У меня есть право требовать информации о любом эксперименте, в 
котором принимает участие робот.
— Поговорите с ней, Шлосс, — рявкнул генерал Каллнер. — Она… с ней все в 
порядке.
Доктор Кэлвин взглянула на генерала, который присутствовал в случае с пропавшим 
роботом и поэтому не мог недооценивать ее. (Шлосс в то время болел, а пересказ 
не так убедителен, как личный опыт).
— Спасибо, генерал, — сказала она.
Шлосс беспомощно перевел взгляд с одного на другого и спросил:
— Что вы хотите знать?
— Очевидно, первый мой вопрос: в чем же ваша проблема, если не в роботе?
— Проблема совершенно очевидна. Корабль не сдвинулся. Вы сами этого не видели? 
Ослепли?
— Я хорошо вижу. Но не понимаю, почему вы впадаете в панику от механического 
повреждения. Разве у вас не бывает отказов оборудования?
Генерал пробормотал:
— Дело в стоимости. Корабль дьявольски дорог. Мировой Конгресс… ассигнования… — 
Он смолк.
— Корабль на месте. Небольшой ремонт и поправки не вызовут неприятностей.
Шлосс взял себя в руки. У него было выражение человека, который схватил свою 
душу обеими руками, потряс ее и поставил на ноги. В голосе его зазвучало даже 
терпение.
— Доктор Кэлвин, когда я говорю о механическом повреждении, я имею в виду реле, 
в которое попала песчинка, линию связи, нарушенную комком грязи, транзистор, 
вышедший из строя из-за мгновенного повышения температуры. И десяток других 
возможностей. Сотни возможностей. И любая из них может оказаться временной. Их 
действие может прекратиться в любое мгновение.
— Значит, в любой момент «Парсек» может переместиться в гиперпространстве и 
снова вернуться.
— Совершенно верно. Теперь вы понимаете?
— Нет. Разве не этого вы хотите?
Шлосс сделал движение, как будто обеими руками хотел схватить себя за волосы и 
потянуть. Он сказал:
— Вы не специалист в области эфира.
— Это лишает вас дара речи, доктор?
— Корабль настроен на прыжок, — с отчаянием сказал Шлосс, — относительно 
гравитационного центра галактики. Возврат должен произойти в то же самое место 
с учетом движения Солнечной системы. За час, который прошел после неудачи, 
Солнечная система значительно переместилась. Первоначальная настройка сбита. 
Обычные законы движения неприменимы к гиперпространству, и нам потребуется 
неделя расчетов, чтобы определить новые параметры.
— Вы хотите сказать, что если сейчас корабль двинется, то вернется в какой-то 
непредсказуемый пункт в тысячах миль отсюда?
— Непредсказуемый? — Шлосс дико улыбнулся. — Да, можно сказать и так. «Парсек» 
может оказаться в туманности Андромеды или в центре Солнца. Во всяком случае мы 
его больше не увидим.
Сьюзан Кэлвин кивнула.
— Итак, ситуация такова. Если корабль исчезнет — а это может произойти в любую 
минуту, — вместе с ним исчезнут несколько миллиардов долларов 
налогоплательщиков, и вас обвинят в… плохой работе.
Генерал-майор Каллнер не мог бы подпрыгнуть сильнее, даже если бы ему в 
основание воткнули булавку.
Робопсихолог продолжала:
— Значит, каким-то образом нужно вывести из действия механизм гиперполя на 
корабле, и как можно скорее. Что-нибудь выключить, высвободить, разъединить. — 
Она как будто говорила сама с собой.
— Не так просто, — сказал Шлосс. — Не могу это полностью объяснить, так как вы 
не специалист. Все равно что попытаться прекратить подачу электроэнергии, 
разрезав садовыми ножницами провод высокого напряжения. Это может быть опасно. 
Это будет опасно.
— Вы хотите сказать, что любая попытка вмешаться может запустить корабль в 
гиперпространство?
— Непродуманная попытка, вероятно, приведет к этому. Гиперсилы не ограничены 
скоростью света. Вероятно, у них вообще нет ограничения скорости. Это делает 
положение очень трудным. Единственный разумный способ — выяснить причину 
неудачи и разработать безопасный способ отключения поля.
— И как вы предлагаете это сделать, доктор Шлосс?
Шлосс сказал:
— Мне кажется, единственная возможность — послать на корабль роботов типа 
Нестор…
— Нет! Не говорите глупости! — прервала его Сьюзан Кэлвин.
Шлосс холодно ответил:
— Несторы знакомы с физикой эфира. Они идеально…
— Это не предмет для обсуждения. Без моего разрешения вы не имеете права 
использовать наших позитронных роботов. А я такого разрешения не дам.
— Какая же альтернатива?
— Вы должны послать одного из ваших инженеров.
Шлосс яростно покачал головой.
— Невозможно. Слишком велик риск. Если мы потеряем корабли и человека…
— Тем не менее Нестора вы не получите. И вообще никакого робота.
Генерал сказал:
— Я… я должен связаться с Землей. Всю проблему нужно передать на высший уровень.

Сьюзан Кэлвин резко ответила ему:
— На вашем месте я не стала бы этого делать. Вы отдаетесь на милость 
правительства, не предлагая никакого собственного плана действий. Ничего 
хорошего для вас из этого не получится, я уверена.
— Но что же делать? — Генерал снова воспользовался своим носовым платком.
— Пошлите человека. Другого выхода нет.
Шлосс побледнел до болезненной серости.
— Легко сказать: пошлите человека. Но кого?
— Я обдумывала эту проблему. Здесь есть молодой человек — его зовут Блейк, я с 
ним встречалась во время предыдущего посещения Гипербазы.
— Доктор Джералд Блейк?
— Кажется, да. Он тогда был холост. А сейчас?
— По-прежнему.
— Тогда я предлагаю, чтобы его вызвали сюда, скажем, через пятнадцать минут, а 
тем временем я просмотрю его данные.
Она спокойно приняла на себя руководство ситуацией, и ни генерал Каллнер, ни 
Шлосс и не подумали с ней спорить.
Блейк видел Сьюзан Кэлвин во время ее второго посещения Гипербазы только на 
удалении. И не пытался сократить это расстояние. Теперь, вызванный к ней, он 
смотрел на нее с отвращением. Он едва заметил присутствовавших тут же генерала 
Каллнера и доктора Шлосса.
Он вспомнил, как в последнюю встречу она подвергла его вскрытию из-за 
утраченного робота.
Холодные серые глаза доктора Кэлвин смотрели прямо в горячие карие глаза Блейка.

— Доктор Блейк, — сказала она, — я полагаю, вы правильно оцениваете ситуацию.
Блейк ответил:
— Да.
— Что-то нужно сделать. Корабль стоит слишком дорого, чтобы можно было его 
потерять. Результатом было бы, вероятно, окончание работы над проектом.
Блейк кивнул.
— Я думал об этом.
— Надеюсь, вы также догадываетесь, что кому-то нужно отправиться на борт 
«Парсека», выяснить, что там случилось, и… устранить эту причину.
Наступило недолгое молчание. Блейк хрипло спросил:
— Какой дурак за это возьмется?
Каллнер нахмурился и посмотрел на Шлосса, который прикусил губу и ни на кого не 
смотрел.
Сьюзан Кэлвин сказала:
— Конечно, существует вероятность случайной активации гиперполя, и корабль в 
таком случае окажется вне пределов нашей досягаемости. С другой стороны, он 
может вернуться в пределы Солнечной системы. В этом случае не пожалеют никаких 
средств и усилий, чтобы вернуть человека и корабль.
Блейк заметил:
— Поправка. Идиота и корабль!
Сьюзан Кэлвин не обратила внимания на его слова. Она продолжала:
— Я попросила генерала Каллнера поручить эту работу вам. Вы должны этим 
заняться.
Никакой паузы. Спокойным голосом Блейк ответил:
— Леди, я не вызываюсь добровольцем.
— На Гипербазе десятки людей, обладающих специальными знаниями для такого 
задания. На основании нашего прежнего знакомства я выбрала вас. Вы выполните 
эту работу с сознанием…
— Нет. Я не даю согласия.
— У вас нет выбора. Это на вашей ответственности.
— На моей ответственности? Почему это на моей?
— Потому что вы лучше всех для этого подходите.
— Вы понимаете, как это рискованно?
— Наверно, да, — сказала Сьюзан Кэлвин.
— Ничего вы не понимаете. Вы не видели шимпанзе. Послушайте, когда я сказал 
«идиот и корабль», я не выражал свое мнение. Я сообщил вам факт. Я могу 
рискнуть жизнью, если необходимо. Без удовольствия, конечно, но рискну. Но 
рисковать потерей рассудка, рисковать провести всю жизнь в безмозглом животном 
состоянии — этим я рисковать не могу. Все.
Сьюзан Кэлвин задумчиво взглянула на потное покрасневшее лицо молодого инженера.

Блейк закричал:
— Пошлите робота, пошлите одного из ваших НС-2!
Глаза психолога холодно блеснули. Она ответила рассудительно:
— Да, доктор Шлосс предлагал это. Но роботы НС-2 предоставлены моей фирмой в 
аренду, они не проданы. Каждый из них стоит миллионы долларов. Я представляю 
компанию и считаю, что они слишком дороги, чтобы рисковать ими в таком деле.
Блейк поднял руки. Прижал сжатые кулаки к груди, с видимым усилием пытаясь 
успокоиться.
— Вы говорите мне… говорите, что хотите послать меня вместо робота, потому что 
робот дороже.
— Да, в конце концов в этом дело.
— Доктор Кэлвин, — сказал Блейк, — раньше я увижу вас в аду.
— Ваше утверждение может осуществиться почти буквально, доктор Блейк. Генерал 
Каллнер подтвердит, что вам был отдан приказ выполнить это поручение. Здесь 
действуют военные законы, как я поняла. Вы отказываетесь выполнять приказ и 
будете преданы суду трибунала. Такое преступление означает тюрьму на Меркурии, 
а это очень близко к аду, если мне вздумается вас там навестить. Впрочем, я 
туда не прилечу. С другой стороны, если вы согласитесь отправиться на борт 
«Парсека» и выполните там нужную работу, это сыграет решающую роль в вашей 
дальнейшей карьере.
Блейк яростно смотрел на нее.
Сьюзан Кэлвин сказала:
— Дайте ему пять минут подумать, генерал Каллнер, и готовьте корабль.
Работники службы безопасности вывели Блейка из комнаты.
Джералду Блейку было холодно. Тело его двигалось так, будто не принадлежало ему.
 Как будто он смотрел на себя из какого-то далекого безопасного места, видел, 
как он садится на корабль, чтобы направиться на астероид, на «Парсек».
Он не мог себе поверить. Неожиданно наклонил голову и сказал:
— Я пойду.
Но почему?
Он самому себе никогда не казался героем. Почему же тогда? Отчасти, конечно, 
из-за угрозы тюрьмы на Меркурии. Отчасти из-за нежелания выглядеть трусом в 
глазах тех, кто его знал, — этой глубочайшей трусости, которая стоит за 
половиной храбрых поступков во всем мире.
Но все-таки главное в другом.
На пути к кораблю Блейка на мгновение остановил Ронсон из «Интерпланетари 
Пресс». Блейк посмотрел на раскрасневшееся лицо Ронсона и спросил:
— Что вам нужно?
Ронсон протараторил:
— Слушайте, когда вернетесь, мне нужны эксклюзивные права. Любая плата, какую 
запросите… все, что захотите…
Блейк оттолкнул его и пошел дальше.
Экипаж корабля состоял из двух человек. Они с ним не разговаривали. И даже не 
смотрели на него. Блейку было все равно. Они сами страшно испуганы, их корабль 
приближался к «Парсеку», как котенок обходит стороной первую увиденную им в 
жизни собаку. Он обойдется и без них.
Перед ним оставалось только одно лицо. Искусственная решимость на лице генерала 
Каллнера и лицо Шлосса тут же исчезли из сознания. Видел он только невозмутимое 
лицо Сьюзан Кэлвин. Ее спокойное отсутствие выражения.
Он смотрел в темноту, уже поглотившую Гипербазу…
Сьюзан Кэлвин! Доктор Сьюзан Кэлвин! Робопсихолог Сьюзан Кэлвин! Робот, 
принявший внешность женщины!
Каковы ее три закона, подумал он. Первый закон: ты должен защищать роботов 
всеми силами души и сердца. Второй закон: ты должен соблюдать священные 
интересы «Ю. С. Роботс», если они не противоречат Первому закону. Третий закон: 
о людях ты должен думать только в том случае, если это не противоречит Первому 
и Второму законам.
Была ли она когда-нибудь молода, свирепо думал он. Испытывала ли хоть однажды 
какие-то эмоции?
Космос! Как он хочет что-нибудь сделать… сорвать это невозмутимое застывшее 
выражение с ее лица.
И он сделает это!
Клянусь звездами, я это сделаю. Если только выйдет из этого дела в здравом 
рассудке, он растопчет ее, а с нею и ее компанию и весь этот выводок роботов. 
Именно эта мысль двигала им больше, чем страх тюрьмы или желание не уронить 
себя в глазах других. Эта мысли почти лишила его страха. Почти.
Один из пилотов, не оглядываясь, сказал ему:
— Можете прыгнуть отсюда. Осталось полмили.
Блейк горько спросил:
— Вы не сядете?
— Нам строго приказано не делать этого. Вибрация от посадки может…
— А вибрация от моего приземления?
Пилот ответил:
— Я выполняю приказ.
Блейк больше ничего не сказал, он надел костюм и подождал, пока откроют шлюз. 
Справа к металлическому костюму была прочно прикреплена сумка с инструментами.
Когда он уже проходил в шлюз, ожили микрофоны в шлеме.
— Удачи, доктор.
Потребовалось несколько мгновений, чтобы он сообразил, что это пилоты корабля.
— Спасибо, — неловко, почти обиженно ответил Блейк.
И оказался в космосе, медленно поворачиваясь, после того как слегка вбок 
оттолкнулся от борта корабля.
Он видел ждущий его «Парсек»; глядя между ногами в момент поворота, видел 
выхлопы двигателей корабля, который привез его сюда.
Он один! Космос, как он одинок!
Был ли кто другой в истории человечества так одинок?
Поймет ли он, вдруг подумал Блейк, если что-нибудь случится? Успеет ли 
осознать? Почувствует ли, как гаснет его разум?
Или это произойдет неожиданно, как удар силового ножа?
В любом случае…
Он ни на мгновение не забывал шимпанзе, с пустым взглядом, с дрожью безмозглого 
ужаса.
Астероид теперь находился в двадцати футах под ним. Он абсолютно равномерно 
плыл в пространстве. Если не считать деятельности человека, ни одна песчинка не 
шевельнулась на Нем за астрономический период времени.
В абсолютной неподвижности Его какая-то пылинка вывела из строя рабочий 
механизм на борту «Парсека», частичка грязи остановила какую-то подвижную 
деталь.
Может быть, нужна лишь слабая вибрация, легкая дрожь от встречи массы с массой, 
чтобы освободить эту движущуюся часть, вернуть ее в действие, вызвать гиперполе,
 раскрыться, как перезревшая роза.
Его тело вот-вот коснется Его, и Блейк подобрался в попытке коснуться полегче. 
Он вообще не хочет прикасаться к астероиду. По коже поползли мурашки.
Астероид все ближе.
Вот… вот…
Ничего!
Только прикосновение к астероиду, медленно возрастающее давление — результат 
воздействия двухсот пятидесяти фунтов (он сам плюс костюм), обладающих инерцией,
 но не весом.
Блейк медленно открыл глаза и увидел звезды. Солнце как сверкающий шарик, его 
свет затемнен поляризующим щитком шлема. Звезды относительно слабы, но 
расположение их прежнее. Значит, он по-прежнему в Солнечной системе. Он даже 
видит Гипербазу — маленький тусклый полумесяц.
Неожиданно он застыл, услышав в микрофоне голос. Это был Шлосс.
Шлосс сказал:
— Мы вас видим, доктор Блейк. Вы не одни!
Блейк мог бы рассмеяться над этими словами, но он только ответил негромко и 
четко:
— Отключитесь. Вы отвлекаете меня.
Пауза. Снова голос Шлосса, более успокоительный:
— Если вы расскажете о своих наблюдениях, это снимет напряжение.
— Получите информацию, когда я вернусь. Не раньше. — Он сказал это горько, его 
одетые в металл пальцы двинулись к контрольной панели на груди, он отключил 
радио. Пусть теперь говорят в пустоту. У него свои планы. Если он выберется 
отсюда в здравом уме, это будет его шоу.
Он с бесконечной осторожностью встал. Слегка покачнулся невольно, обманутый 
почти полным отсутствием тяготения: бесконечная серия нарушений равновесия 
качала его из стороны в сторону. На Гипербазе действует поле псевдотяготения. 
Блейк удивился, что помнит об этом и может оценить отсутствие этого удобства.
Солнце исчезло за утесом. Звезды заметно двигались по небу: астероид 
оборачивался вокруг своей оси за час.
С того места, где он стоял, Блейк видел «Парсек»; теперь он медленно двинулся к 
нему, осторожно, чуть не на цыпочках. (Никакой вибрации. Никакой вибрации. Эти 
слова все время возникали в мозгу).
Не успев оценить пройденное расстояние, он оказался рядом с кораблем. Стоял у 
ряда колец, ведущих к входному люку.
Тут он остановился.
Корабль выглядит совершенно нормально. По крайней мере он ясно видит стальные 
выступы на трети высоты и второе кольцо таких же выступов выше. Может, именно в 
данный момент они начинают создавать гиперполе.
Странное желание протянуть руку и коснуться одного из них охватило Блейка. Один 
из тех иррациональных импульсов, подобно мысли «А что если я прыгну?», которая 
приходит в голову каждому глядящему с верхнего этажа высокого здания.
Блейк перевел дыхание, вытянул руки, расправил пальцы и легко, очень легко 
коснулся корабля.
Ничего!
Он схватил нижнее кольцо и осторожно подтянулся. Хотел бы он иметь такой же 
опыт работы при нулевой гравитации, как у строителей. Нужно приложить точное 
количество силы, чтобы преодолеть инерцию и потом остановиться. Если потянуть 
хоть на секунду дольше, потеряешь равновесие и ударишься о борт корабля.
Он поднимался медленно, на руках, ноги раскачивались направо и налево.
Десять ступенек, и его пальцы застыли над контактом, который открывает внешний 
люк. Предохранитель — маленькое зеленое пятно.
Снова он заколебался. Впервые ему предстоит воспользоваться энергией корабля. 
Он мысленно увидел диаграмму распределения силовых полей. Если он коснется 
контакта, энергия корабля сдвинет массивную металлическую крышку наружного люка.

Итак?
Что пользы? Он не знает, что случилось, не знает, какой эффект вызовет 
использование энергии. Он вздохнул и коснулся контакта.
Беззвучно, ровно, спокойно отодвинулась часть борта корабля. Блейк еще раз 
взглянул на дружественные созвездия (они не изменились) и вошел в мягко 
освещенное помещение. Внешний люк закрылся за ним.
Еще один контакт. Нужно открыть внутренний люк. Снова он остановился в 
нерешительности. Давление в корабле чуть заметно снизится, как только откроется 
внутренний люк, потребуются секунды, чтобы корабельные электролизеры 
восстановили давление.
Что же?
Он снова вздохнул, медленнее на это раз (кожа от страха уже стала мозолью) и 
коснулся контакта. Внутренний люк открылся.
Он вошел в пилотскую рубку «Парсека», сердце его дрогнуло; первое, что он 
увидел, обзорный экран, усеянный звездами. Он заставил себя посмотреть на них.
Ничего!
Видна Кассиопея. Созвездия выглядят как обычно, он внутри «Парсека». Почему-то 
ему казалось, что худшее позади. Он зашел так далеко и остался в Солнечной 
системе, сохранил свой разум. Он чувствовал, как к нему возвращается прежняя 
уверенность.
В «Парсеке» стояла почти сверхъестественная тишина. Блейк в своей жизни побывал 
на многих кораблях, и там всегда слышны были звуки жизни: хотя бы шорох ног или 
негромкий напев в коридоре. Здесь тишину нарушал, казалось, только звук биения 
его сердца.
Робот сидел в кресле пилота спиной к нему. Он никак не реагировал на появление 
Блейка.
Блейк оскалил зубы в свирепой улыбке и резко сказал:
— Отпусти рычаг! Встань! — Звук его собственного голоса громом прозвучал в 
тесном помещении.
Он слишком поздно испугался, что вибрация от его голоса нарушит равновесие, но 
звезды на экране оставались неподвижны.
Робот, конечно, не пошевелился. Он теперь не получал никаких ощущений. Он не 
ответил бы даже на Первый закон. Застыл на бесконечной середине того, что 
должно было быть почти мгновенным процессом.
Блейк вспомнил, какой приказ получил робот. Не должно было быть никакого 
непонимания: «Возьми ручку и сильно сожми ее. Сильно потяни к себе. Сильно! И 
продолжай держать, пока приборы не подтвердят, что ты дважды прошел через 
гиперпространство».
Что ж, он еще ни разу не прошел через гиперпространство.
Блейк осторожно придвинулся к роботу. Тот сидел, зажав рычаг меж колен. 
Стартовый механизм был почти на месте. Температура рук робота достаточна, чтобы 
сработала термопара и замкнулся контакт. Блейк автоматически взглянул на 
термометр на приборной доске. Температура рук робота, как и должно быть, 37 
градусов по Цельсию.
Блейк сардонически подумал:
— Отлично. Я один с этой машиной и ничего не могу сделать.
Больше всего ему хотелось бы схватить лом и разбить эту штуку. Мысль эта ему 
понравилась. Он представил себе ужас на лице Сьюзан Кэлвин (если можно 
растопить лед ее лица, то только ужасом от разбитого робота). Подобно всем 
позитронным роботам, этот принадлежит «Ю. С. Роботс», он там был сделан, там 
испытан.
Насладившись воображаемой местью, Блейк протрезвел и осмотрел корабль.
Пока он ни на шаг не продвинулся к цели.
Блейк медленно снял костюм. Осторожно положил на полку. Осторожно прошелся по 
помещениям, посматривая на гиператомные моторы, следя за кабелями, осматривая 
реле полей.
Ни к чему не притрагивался. Существуют десятки возможностей дезактивировать 
гиперполе, но любой из них может привести к катастрофе, если он хотя бы 
приблизительно не установит, в чем ошибка, и не будет руководствоваться этим.
Он снова оказался у контрольной панели и, раздраженный неподвижностью робота, 
воскликнул:
— Скажи, что произошло?
Ему хотелось наброситься на механизмы. Разбить их и покончить с этим. Он 
подавил этот импульс. Если потребуется неделя, он потратит ее, чтобы найти 
точное место действия. Ради доктора Кэлвин и его планов относительно нее.
Он медленно повернулся, задумавшись. Все в корабле, начиная от самого двигателя 
и кончая каждым рычажком, было тщательно проверено и испытано на Гипербазе. 
Почти невозможно представить себе, чтобы что-нибудь вышло из строя. Нет на 
борту ни одного предмета…
Впрочем, да, конечно. Робот! Он был испытан «Ю. С. Роботс», а там, дьявол сожги 
их шкуры, как будто компетентные специалисты.
Как это обычно говорят: робот любую работу выполнит лучше.
Таково естественное предположение, основанное отчасти на массовой рекламной 
кампании «Ю. С. Роботс». Там могут сделать робота, который лучше человека 
подходит для любой определенной цели. Не «как человек», а «лучше человека».
Блейк сосредоточенно смотрел на робота, и на его лице под низким лбом появилось 
выражение крайнего изумления и отчаянной надежды.
Он приблизился и обошел робота. Смотрел на его руки, которые держали рычаг, 
застыли так навсегда, если только корабль не подпрыгнет или не иссякнет 
внутренняя энергия самого робота.
Блейк перевел дыхание.
— Вот это да!
Он отошел и задумался. Потом сказал:
— Так должно быть.
Включил корабельное радио. Направленный луч держал в фокусе Гипербазу. Блейк 
рявкнул в микрофон:
— Эй, Шлосс!
Шлосс мгновенно отозвался:
— Великий космос, Блейк…
— Неважно! — резко оборвал его Блейк. — Не время для речей. Просто хотел 
убедиться, что вы смотрите.
— Да, конечно. Все смотрим. Послушайте…
Блейк выключил радио. Улыбнулся прямо в телекамеру в пилотской рубке и выбрал 
такую часть гипермеханизма, которая будет видна. Он не знал, сколько людей 
увидят рубку. Может, только Каллнер, Шлосс и Сьюзан Кэлвин. А может, весь 
персонал. Во всяком случае им будет на что посмотреть.
Он решил, что реле номер три подходит для его целей. Оно помещается в 
углублении, закрытом гладкой панелью. Блейк порылся в инструментальной сумке, 
достал специальный инструмент для расшития швов. Отодвинул дальше свой костюм 
(к нему была прикреплена сумка) и подошел к реле.
Не обращая внимания на легкий зуд возбуждения, приложил инструмент в трех 
местах вдоль холодного шва. Силовое поле инструмента действовало быстро и 
бесшумно, рукоять слегка нагрелась под напором энергии. Панель сдвинулась в 
сторону.
Он быстро, почти непроизвольно, взглянул на корабельный экран. Звезды выглядят 
нормально. И он сам чувствует себя нормально.
Это последнее подтверждение. Он поднял ногу и с размаху опустил на тонкий 
механизм реле.
Раздался звон стекла, металл изогнулся, закапала ртуть.
Блейк тяжело дышал. Он снова включил радио.
— Смотрите, Шлосс?
— Да, но…
— Докладываю: гиперполе на борту «Парсека» дезактивировано. Можете забирать 
меня отсюда.
Покидая «Парсек», Блейк не чувствовал себя героем, но тем не менее оказался им. 
Те же пилоты, что привезли его на маленький астероид, явились за ним. На этот 
раз они сели. Они хлопали его по спине.
Когда корабль прилетел, его поджидал весь персонал, Блейка приветствовали. Он 
помахал толпе рукой и улыбнулся, как полагается герою, но никакого торжества не 
испытывал. Пока нет. Только предчувствие. Торжество придет позже, когда он 
встретится с Сьюзан Кэлвин.
Он задержался, прежде чем спуститься с корабля. Поискал ее и не нашел. Генерал 
Каллнер ждал здесь, вся его солидность вернулась к нему, на лице застыло 
выражение одобрения. Мейер Шлосс нервно улыбался ему. Яростно махал рукой 
Ронсон из «Интерпланетари пресс». Сьюзан Кэлвин не было видно.
Спустившись, он отстранил Каллнера и Шлосса.
— Сначала мне нужно умыться и поесть.
Он не сомневался, что по крайней мере сейчас может диктовать условия генералу и 
всем остальным.
Работники службы безопасности проложили ему проход. Он принял ванну и спокойно 
поел в одиночестве, которое сам себе навязал. Потом пригласил Ронсона и немного 
поговорил с ним. Подождал звонка Ронсона, после чего заметно расслабился. Все 
получилось гораздо лучше, чем он ожидал. Сама неудача с запуском корабля 
сыграла ему на руку.
Наконец он позвонил в кабинет генерала и приказал провести совещание. Именно 
так: приказал. И генерал Каллнер ответил:
— Да, сэр.
Они снова были вместе. Джералд Блейк, Каллнер, Шлосс — даже Сьюзан Кэлвин. Но 
теперь доминировал Блейк. Робопсихолог, как всегда, с неподвижным лицом, 
абсолютно не реагирующая на его успех, тем не менее казалась непривычно не в 
центре внимания.
Доктор Шлосс осторожно грыз ноготь. Он осторожно начал:
— Доктор Блейк, мы очень благодарны вам за вашу храбрость, за ваш успех. — И 
тут же добавил: — Однако было неблагоразумно разбивать реле ногой… вряд ли 
такие действия могут принести успех.
Блейк ответил:
— Это действие вряд ли могло не привести к успеху. Видите ли (бомба номер один),
 к этому времени я уже знал, что произошло.
Шлосс вскочил.
— Да? Вы уверены?
— Отправляйтесь туда сами. Сейчас это безопасно. Я скажу вам, куда посмотреть.
Шлосс снова медленно сел. Генерал Каллнер с энтузиазмом подхватил:
— Если правда, то отлично.
— Правда, — сказал Блейк. Он посмотрел на Сьюзан Кэлвин, которая молчала.
Блейк наслаждался ощущением власти. Он взорвал бомбу номер два, сказав:
— Кончено, виноват робот. Вы слышите, доктор Кэлвин?
Сьюзан Кэлвин заговорила впервые.
— Слышу. Кстати, я ожидала этого. Это единственная часть оборудования на борту 
корабля, которая не была проверена на Гипербазе.
На мгновение Блейк оторопел. Потом сказал:
— Но вы ничего об этом не говорили.
Доктор Кэлвин ответила:
— Как несколько раз сказал доктор Шлосс, я не специалист в области физики эфира.
 Моя догадка легко могла оказаться неверной. Я не имела права вырабатывать у 
вас предубеждение перед началом дела.
— Хорошо. А вы случайно не знаете, что именно не сработало?
— Нет, сэр.
— Но почему, ведь робот лучше человека? В этом-то вся беда. Не странно ли, что 
дело в самой специфике «Ю. С. Роботс»? Как я понял, там делают роботов, которые 
лучше людей.
Он бил ее словами, но она не клюнула на приманку.
Напротив, она вздохнула.
— Мой дорогой доктор Блейк. Я не отвечаю за лозунги нашего рекламного отдела.
Блейк снова оторопел. Нелегко иметь дело с этой женщиной, Кэлвин. Он сказал:
— Ваши люди собрали робота, который должен был заменить человека у приборов 
«Парсека». Он должен был потянуть рычаг на себя, поместить его в нужное 
положение и дать своим рукам нагреть его, чтобы замкнуть контакт. Просто, 
доктор Кэлвин?
— Достаточно просто, доктор Блейк.
— И если бы робот не был сделан лучше человека, он бы справился с заданием. К 
несчастью, «Ю. С. Роботс» считает, что робот должен быть лучше человека. Роботу 
приказали сильно потянуть рычаг на себя. Это слово было повторено, усилено, 
подчеркнуто. И робот сделал то, что ему велели. Но беда в одном. Он в десять 
раз сильнее обычного человека, на которого рассчитан этот рычаг.
— Вы хотите сказать…
— Я говорю, что рычаг прогнулся. Он прогнулся таким образом, что не доставал до 
контакта. Когда рука робота нагрела микропару, контакт не замкнулся. — Он 
улыбнулся. — Это не просто ошибка одного робота, доктор Кэлвин. Это символ 
неудачи самой идеи робота.
— Послушайте, доктор Блейк, — ледяным голосом сказала Сьюзан Кэлвин, — вы 
пытаетесь привнести логику в психологию миссионера. Робот снабжен не только 
грубой силой, но и соответствующим интеллектом. Если бы люди, дававшие ему 
приказ, использовали количественные оценки, а не глупое слово «сильно», этого 
бы не случилось. Если бы они сказали: «Приложи усилие в пятьдесят пять фунтов», 
все прошло бы хорошо.
— Вы хотите сказать, что виноват не робот, а некомпетентность и неразумность 
людей, — сказал Блейк. — Уверяю вас, люди на Земле посмотрят на это иначе, они 
не захотят прощать «Ю. С. Роботс». Вашу фирму ожидает крах.
Генерал-майор Каллнер вернувшимся к нему властным голосом быстро сказал:
— Подождите, Блейк, все, что произошло, закрытая информация.
— В сущности, — неожиданно вмешался Шлосс, — ваша теория еще не проверена. Мы 
пошлем на корабль группу и все обследуем. Может, совсем не робот виноват.
— Вы позаботитесь, чтоб они что-нибудь обнаружили, верно? Боюсь, люди не 
поверят вашей заинтересованной группе. К тому же мне еще кое-что нужно вам 
сказать. — Он подготовил бомбу номер три и сказал: — Я подаю в отставку. 
Увольняюсь.
— Почему? — спросила Сьюзан Кэлвин.
— Потому что, как вы сказали, доктор Кэлвин, я миссионер, — улыбаясь, ответил 
Блейк. — И у меня есть миссия. Я чувствую себя обязанным сказать людям Земли, 
что развитие роботов достигло такого пункта, когда человеческая жизнь ценится 
меньше жизни робота. Теперь можно человеку приказать идти в опасность, потому 
что нельзя рисковать жизнью робота. Я считаю, земляне должны узнать об этом. 
Многие люди не доверяют роботам. «Ю. С. Роботс» еще не получила законного права 
использовать роботов на Земле. Мне кажется, доктор Кэлвин, что то, что я скажу, 
решит все дело. Вы, доктор Кэлвин, и ваша компания, и ваши роботы будете 
выброшены из Солнечной системы.
Блейк знал, что предупреждает ее; он вооружает ее, но отказаться от этой сцены 
не мог. С того момента как он вылетел на «Парсек», он жил в ожидании этой 
минуты и не мог от нее отказаться.
Он наслаждался мгновенным блеском глаз Сьюзан Кэлвин, слабой окраской ее щек. 
Подумал:
— Ну, как вы себя чувствуете, мадам ученая?
Каллнер сказал:
— Вам не будет разрешено уйти в отставку, Блейк. Вам не будет разрешено…
— А как вы меня остановите, генерал? Я герой, разве вы не слышали? Старая 
мать-Земля уважает героев. Всегда уважала. Люди захотят услышать, что я им 
скажу. И им не понравится, если мне помешают. По крайней мере пока я еще свежий 
герой. Я уже поговорил с Ронсоном из «Интерпланетари пресс», сказал, что у меня 
есть нечто очень важное, нечто такое, что может покачнуть правительства и 
вымести всех чиновников, руководящих наукой. И «Интерпланетари» первая на 
очереди ждет моих слов. Может, вы захотите меня расстрелять? Думаю, после этого 
вам будет еще хуже.
Месть Блейка осуществилась. Он не пропустил ни слова. Он ни в чем себя не 
ограничивал. И встал, собираясь уходить.
— Минутку, доктор Блейк, — сказала Сьюзан Кэлвин. Ее низкий голос прозвучал 
властно.
Блейк невольно повернулся, как школьник на голос учителя, но противопоставил 
этому движению насмешливое замечание:
— Вероятно, вы хотите объясниться?
— Вовсе нет, — прямо ответила она. — Вы сами все объяснили, и очень хорошо. Я 
выбрала вас, потому что думала, что вы поймете, хотя считала, что вы поймете 
скорее. Я была знакома с вами. Я знала, что вы не любите роботов и поэтому у 
вас не будет относительно них иллюзий. Из вашего дела, которое я просмотрела 
перед вашим назначением, я узнала. что вы не одобряете эксперимент с посылкой 
робота в гиперпространство. Ваши начальники ставили вам это в вину, но я 
подумала, что это пункт в вашу пользу.
— О чем это вы, доктор, если простите мне мою резкость?
— Дело в том, что вы понимали: роботу нельзя давать это поручение. Как вы 
сказали? Неспособность робота должна быть компенсирована умом и 
изобретательностью человека. Совершенно верно, молодой человек, совершенно 
верно. Роботы не обладают изобретательностью. Их мозг ограничен, он может быть 
рассчитан до предела. В сущности, в этом и заключается моя работа.
— Если роботу дан приказ, точный приказ, он его выполнит. Если приказ неточен, 
робот не может исправить свои ошибки без дальнейших приказов. Разве не это 
произошло на корабле? Как можно посылать робота на поиски неполадок в механизме,
 если мы не можем дать точный приказ: мы сами не знаем, что искать. «Найдите 
неисправность», — такой приказ нельзя отдавать роботу, только человеку. 
Человеческий мозг, пока во всяком случае, не поддается расчетам.
Блейк неожиданно сел и с отчаянием посмотрел на робопсихолога. Ее слова 
проникли в самую глубину его сознания, прорвали пелену эмоций. Он обнаружил, 
что не может спорить с ней. Хуже того, предчувствие поражения охватило его.
Он пробормотал:
— Вы могли бы сказать мне об этом до отлета.
— Могла, — согласилась доктор Кэлвин, — но я заметила ваше естественное 
беспокойство за свой рассудок. Это беспокойство могло снизить вашу 
эффективность исследователя, и мне пришло в голову, что лучше будет, если вы 
сочтете моим единственным побудительным мотивом необходимость сберечь робота. Я 
решила, что это рассердит вас, а гнев, мой дорогой доктор Блейк, иногда очень 
полезная эмоция. Рассерженный человек меньше боится. И все очень хорошо 
сработало, мне кажется. — Она сложила руки на коленях, и на лице ее появилось 
впервые в жизни близкое подобие улыбки.
Блейк сказал:
— Чтоб я провалился!
Сьюзан Кэлвин продолжала:
— Послушайте моего совета, вернитесь к своей работе, примите свой статус героя 
и расскажите своему другу-репортеру все подробности своего героического 
поступка. Пусть это и будет той большой новостью, которую вы ему обещали.
Медленно, неохотно Блейк кивнул.
Шлосс облегченно вздохнул, Каллнер широко улыбнулся. Они протянули руки. За все 
время, пока говорила Сьюзан Кэлвин, они молчали. Да и сейчас не стали говорить.
Блейк сдержанно пожал им руки.
— Ваше участие, доктор Кэлвин, должно быть освещено в прессе.
Сьюзан Кэлвин холодно ответила:
— Не будьте дураком, молодой человек. Это моя работа.



Раб корректуры

Дело слушалось без присяжных при закрытых дверях. Ответчиком была фирма 
«Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», а при ее влиянии добиться 
подобной уступки было не так уж трудно.
Впрочем, истец особенно и не возражал: попечители Северо-восточного 
университета прекрасно представляли себе, как будет реагировать широкая публика 
на известие о проступке робота. То, что проступок этот был совершенно 
необычного и исключительного свойства, не имело значения. Попечители боялись, 
что бунт против роботов может перерасти в бунт против науки.
Равным образом и правительство в лице судьи Харлоу Шейна не собиралось 
поднимать шум вокруг этой истории. Портить отношения и с «Ю. С. Роботс», и с 
ученым миром было одинаково неблагоразумно.
— Итак, джентльмены, — начал судья, — поскольку ни присяжных, ни репортеров, ни 
публики здесь нет, мы можем отбросить формальности и перейти прямо к сути дела.
Он криво улыбнулся, не слишком веря в действенность своего призыва, и, подобрав 
мантию, уселся поудобнее. У судьи была добродушная румяная физиономия, округлый 
подбородок, нос картошкой и широко расставленные светло-серые глаза. Словом, не 
такая бы внешность подобала могущественному вершителю правосудия, и судья в 
глубине души сознавал это.
Первым был приведен к присяге свидетель обвинения Барнабас Гудфеллоу, профессор 
физики Северо-восточного университета. Сердитый вид, с которым профессор 
пробормотал стандартные слова клятвы, никак не вязался с его фамилией, 
означающей «славный малый».
Покончив с предварительными вопросами, обвинитель глубже засунул руки в карманы 
и спросил:
— Скажите, профессор, когда и при каких обстоятельствах к вам обратились с 
предложением воспользоваться услугами робота И-Зет Двадцать Семь?
На маленьком остром личике профессора появилось беспокойное выражение, но от 
этого оно не сделалось менее сердитым.
— Мне приходится поддерживать профессиональные контакты с руководителем 
исследовательского отдела «Ю. С. Роботс» доктором Альфредом Лэннингом, а кроме 
того, мы знакомы лично. Вот почему я счел возможным выслушать до конца то 
странное предложение, с которым он обратился ко мне третьего марта прошлого 
года…
— То есть две тысячи тридцать третьего года?
— Совершенно верно.
— Простите, что прервал вас. Продолжайте, будьте добры.
Профессор холодно кивнул, нахмурился, припоминая все обстоятельства, и начал.
Профессор Гудфеллоу смотрел на робота с некоторым беспокойством. В соответствии 
с правилами перевозок роботов на Земле в подвал университетского склада робота 
доставили в закрытом контейнере.
Это событие не застало профессора врасплох. После телефонного разговора 
третьего марта он все больше поддавался настойчивым уговорам доктора Лэннинга и 
вот оказался с роботом лицом к лицу.
На расстоянии вытянутой руки робот выглядел пугающе огромным.
Доктор Лэннинг внимательно осмотрел робота, словно желая убедиться, что его не 
повредили при перевозке, а затем повернул голову с гривой седых волос в сторону 
профессора и взглянул на него из-под мохнатых бровей.
— Перед вами робот И-Зет Двадцать Семь, первый серийный робот данной модели. — 
Лэннинг повернулся к роботу. — Познакомься с профессором Гудфеллоу, Изи.
— Здравствуйте, профессор. Голос робота звучал совершенно бесстрастно, но от 
неожиданности профессор вздрогнул.
Робот напоминал пропорционально сложенного человека семи футов росту — 
внешность робота всегда была рекламной изюминкой фирмы «Ю. С. Роботс». Внешний 
вид да основные патенты на позитронный мозг — вот что обеспечило компании 
полную монополию в производстве роботов и почти полную монополию в производстве 
вычислительных машин.
Когда двое рабочих, доставивших робота, вышли из подвала, профессор Гудфеллоу 
несколько раз перевел взгляд с робота на Лэннинга.
— Надеюсь, он не опасен. — Судя по тону, профессор не питал на этот счет особых 
надежд.
— Куда менее опасен, чем, например, я, — ответил Лэннинг. — Меня вы можете 
вывести из себя настолько, что я вас ударю. А с Изи у вас ничего не получится. 
Ведь вам известны Три Закона Роботехники?
— Да, конечно.
— Эти законы встроены в структуру связей позитронного мозга, и робот не в 
состоянии их нарушить. Для робота Первый Закон — охранять жизнь и благополучие 
людей — определяет цель его существования.
Он помолчал, потер щеку и добавил:
— Как бы нам хотелось убедить наконец в этом все человечество.
— Очень уж он огромен.
— Верно. Но вы убедитесь, что его внушительная внешность не помешает ему быть 
полезным.
— Каким все-таки образом? Из наших бесед по телефону я ничего определенного так 
и не узнал. Но я согласился взглянуть на ваше изделие и, как видите, сдержал 
свое обещание.
— Взглянуть мало, профессор. Вы захватили с собой, как я просил, какую-нибудь 
книгу?
— Да.
— Покажите ее, пожалуйста.
Не спуская глаз с металлической громадины в человеческом облике, профессор 
нагнулся и достал из портфеля толстый том.
Лэннинг посмотрел на корешок.
— «Физическая химия раствора электролитов». Прекрасно. Вы выбрали ее сами, 
наугад. Я не просил вас захватить именно эту монографию. Не так ли?
— Совершенно верно.
Лэннинг протянул книгу роботу И-Зет 27.
Погодите! — Профессор даже подпрыгнул. — Это очень ценная книга!
Лэннинг приподнял лохматые брови.
— Уверяю вас, Изи вовсе не собирается рвать книгу с целью продемонстрировать 
свою силу. Он умеет обращаться с книгами не менее бережно, чем я или вы. 
Продолжай, Изи.
— Благодарю вас, сэр, — сказал Изи. Затем, слегка повернувшись, добавил: — Если 
позволите, профессор Гудфеллоу.
Профессор изумленно уставился на робота.
— Да… да, разумеется.
Медленными и плавными движениями металлических пальцев Изи принялся листать 
книгу; он кидал взгляд на левую страницу, затем на правую, переворачивал 
страницу и так минуту за минутой.
От робота исходило такое ощущение мощи, что двум людям, наблюдавшим за его 
действиями, начало казаться, что цементные своды стали ниже, а сами они 
превратились в карликов.
— Освещение здесь неважное, — пробормотал Гудфеллоу.
— Не имеет значения.
— Но что он делает? — уже более резким тоном спросил профессор.
— Терпение, сэр.
Наконец перевернута последняя страница.
— Мы слушаем, Изи, — сказал Лэннинг.
— Книга сделана в высшей степени тщательно и аккуратно, и я могу отметить лишь 
несколько мелких погрешностей, — начал робот. — На странице двадцать семь, 
строка двадцать вторая, слово «положительный» напечатано как «пойложительный». 
На тридцать шестой странице в шестой строке содержится лишняя запятая, а на 
пятьдесят четвертой странице в тринадцатой строке запятая пропущена. На 
странице триста тридцать седьмой в уравнении четырнадцать знак плюс следует 
заменить на минус, иначе это уравнение противоречит предыдущему…
— Постойте! Постойте! — вскричал профессор. — Что он делает?
— Что делает? — с неожиданным раздражением переспросил Лэннинг. Да он все давно 
уже сделал. Он откорректировал вашу книгу.
— Откорректировал?
— Да. За то короткое время, которое понадобилось, чтобы перелистать страницы, 
робот обнаружил все орфографические, грамматические и пунктуационные ошибки. Он 
отметил все стилистические погрешности и выявил противоречия. И он сохранит эти 
сведения в своей памяти — буква в букву — неограниченное время.
У профессора отвисла челюсть. Он стремительно направился в дальний угол подвала 
и столь же стремительно вернулся обратно. Затем скрестил руки на груди и 
уставился на Лэннинга, потом на робота. После паузы он спросил:
— Вы хотите сказать, что это робот-корректор? Лэннинг кивнул.
— В том числе и корректор.
— Но для чего было демонстрировать его мне?
— Чтобы вы помогли предложить его университетскому совету.
— Для правки корректур?
— В том числе и для этого, — терпеливо повторил Лэннинг.
На морщинистом личике профессора появилось выражение брюзгливого недоверия.
— Но ведь это нелепо!
— Почему?
— А потому, что университету не по карману этот корректор весом… самое малое в 
полтонны.
— Корректура — это еще не все. Он может составлять отчеты по заранее 
подготовленным материалам, заполнять анкеты и ведомости, проверять студенческие 
работы, служить картотекой…
— Все это мелочи.
— Напротив, — ответил Лэннинг, — и вы в этом сейчас убедитесь. Но мне кажется, 
что нам будет удобнее беседовать у вас в кабинете, если вы не возражаете.
— Разумеется, — машинально произнес профессор и направился к двери, но тут же 
остановился, — Позвольте, а робот? — раздраженно выпалил он. — Не можем же мы 
взять робота с собой. Нет, нет, доктор Лэннинг, вам придется заново его 
упаковать.
— Успеется. Мы оставим Изи здесь.
— Без присмотра.
— А почему нет? Он знает, что должен остаться здесь. Давно уже следовало бы 
понять, профессор Гудфеллоу, что на робота можно положиться куда спокойнее, чем 
на человека.
— В случае какого-нибудь ущерба отвечать придется мне.
— Я гарантирую, что никакого ущерба не будет. Послушайте, рабочий день уже 
кончился. До завтрашнего утра, полагаю, никто сюда не зайдет. Грузовик и двое 
рабочих ожидают снаружи. «Ю. С. Роботс» принимает на себя полную 
ответственность за любые последствия. Но ничего не произойдет. Пусть это будет 
экспериментальной проверкой, можно полагаться на робота или нет.
Профессор позволил увести себя из подвала. Но и пятью этажами выше, в стенах 
собственного кабинета, ему по-прежнему было не по себе.
Он промокнул белым платком мелкие капли пота на лбу.
— Вы прекрасно знаете, доктор Лэннинг, что законы запрещают использовать 
роботов на Земле.
— Дело обстоит не так просто, профессор Гудфеллоу. Роботов нельзя использовать 
на улицах, путях сообщения или общественных зданиях. Использование же роботов в 
домах частных лиц или на приусадебных участках связано с таким количеством 
ограничений, что из этого, как правило, ничего не выходит. Однако университет 
не попадает ни в ту, ни в другую категорию. Это большое закрытое заведение, 
которому обычно предоставляют значительные льготы. Если робота будут держать в 
специальном помещении и использовать только для академических целей и если люди,
 имеющие доступ в это помещение, согласятся выполнять определенные правила и 
соблюдать установленные ограничения, то ни один закон не будет нарушен.
— Столько хлопот ради нескольких корректур?
— Поле Деятельности этого робота, дорогой профессор, практически безгранично. 
До сих пор роботов использовали только для избавления человека от утомительного 
физического труда. А разве в науке нет черновой работы? Если профессор вместо 
того, чтобы заниматься творческим, созидательным трудом, вынужден тратить две 
недели своего драгоценного времени на нудную правку корректуры, а я предлагаю 
вам машину, способную выполнить ту же работу за полчаса, — это, по-вашему, 
мелочь?
— Да, но цена…
— Цена пусть вас не смущает. Купить И-Зет Двадцать Семь не может никто. «Ю. С. 
Роботс» не продает свою продукцию. Но университет может арендовать робота за 
тысячу долларов в год — это куда дешевле какой-нибудь самопишущей приставки к 
микроволновому спектрографу.
Гудфеллоу ошеломленно смотрел на своего гостя, и тот добавил, закрепляя успех:
— Впрочем, я прошу вас лишь об одном: поставить этот вопрос перед теми, кто у 
вас уполномочен принимать решения. Если им понадобится дополнительная 
информация, я всегда к услугам.
— Что же, — неуверенно проговорил Гудфеллоу, — на той неделе состоится 
заседание университетского совета. Я расскажу на нем о вашем предложении. 
Только я ни за что не ручаюсь.
— Само собой разумеется.
Защитник — невысокого роста толстяк — так важно выпячивал грудь, что от этого 
его двойной подбородок становился еще заметнее. Когда настала его очередь 
допрашивать свидетеля, он долго разглядывал профессора Гудфеллоу и затем 
спросил:
— А ведь вы довольно охотно дали согласие?
— Дело в том, что мне не терпелось избавиться от доктора Лэннинга, — живо 
ответил профессор. — В тот момент я готов был согласиться на что угодно.
— С тем чтобы, как только он уйдет, сразу же позабыть свое обещание?
— Видите ли…
— Но ведь это вы предложили университетскому совету арендовать робота?
— Да.
— Следовательно, ваше согласие вовсе не было отговоркой. Вы дали его охотно и 
сдержали свое обещание.
— Я действовал согласно принятой у нас процедуре.
— И вы вовсе не были так уж напуганы роботом, как это пытаетесь здесь 
представить. Вы знаете Три Закона Роботехники, и они вам были известны еще до 
той встречи с доктором Лэннингом?
— Мм, да…
— Потому-то вы так легко и согласились оставить робота без присмотра?
— Доктор Лэннинг уверил меня…
— Но будь у вас хоть малейшие сомнения, вы не удовлетворились бы его 
заверениями, не так ли?
— У меня были все основания полагаться на слово…
— Вопросов больше не имею, — прервал его защитник.
Когда профессор Гудфеллоу в еще более, чем прежде, раздраженном настроении 
покинул свидетельскую скамью, судья Шейн слегка наклонился вперед и спросил:
— Поскольку я не специалист по роботам, то мне хотелось бы узнать точный смысл 
Трех Законов Роботехники. Не мог бы профессор Лэннинг процитировать их суду?
Доктор Лэннинг в этот момент о чем-то шептался с сидевшей рядом седовласой 
женщиной. Вздрогнув от неожиданности, он встал. Женщина подняла голову — ее 
лицо было совершенно непроницаемо.
— Хорошо, ваша честь, — сказал доктор Лэннинг, сделав паузу, точно собирался 
произнести длинную речь, и заговорил, четко выделяя каждое слово:
— Первый Закон: робот не может причинить вред человеку или своим бездействием 
допустить, чтобы человеку был причинен вред. Второй Закон: робот должен 
повиноваться приказам, которые отдает человек, кроме тех случаев, когда эти 
приказы противоречат Первому Закону. Третий Закон: робот должен заботиться о 
своей безопасности в той мере, в какой это не противоречит Первому и Второму 
Законам.
— Понимаю, — сказал судья, что-то быстро записывая. — И эти законы определяют 
поведение каждого робота?
— Каждого без исключения. Любой специалист может это подтвердить.
— В том числе робота И-Зет Двадцать Семь?
— Да, ваша честь.
— Возможно, вам придется повторить это утверждение под присягой.
— Я готов, ваша честь.
Он сел.
Его седовласая собеседница, Главный Робопсихолог компании «Ю. С. Роботс» доктор 
Сьюзен Кэлвин, поглядела на своего начальника без особого почтения. Впрочем, 
люди редко пользовались ее расположением.
— Показания Гудфеллоу были точными, Альфред? — спросила она.
— В целом да, — пробормотал Лэннинг, — правда, он вовсе не был так уж напуган 
роботом, а когда услышал цену, то вполне был готов по-деловому обсуждать мое 
предложение. Но в остальном он не слишком уклонился от истины.
— Было бы разумнее назначить более высокую цену, — задумчиво проговорила доктор 
Кэлвин.
— Мы старались пристроить Изи.
— Знаю. Возможно даже, что перестарались. Они представляют это так, словно мы 
преследовали какие-то свои цели.
— Так оно и было, — раздраженно заметил доктор Лэннинг. — Я сам это признал на 
заседании университетского совета.
— Они могут представить так, словно мы признались в одних замыслах, чтобы 
скрыть другие, более тайные.
Скотт Робертсон, сын основателя «Ю. С. Роботс» и владелец контрольного пакета 
акций, наклонился к Сьюзен Кэлвин с другой стороны и произнес оглушительным 
шепотом:
— Если бы вы заставили Изи рассказать, как все было на самом деле, мы бы сейчас 
знали, что к чему.
— Вам же известно, мистер Робертсон, что он не в состоянии говорить об этом.
— Так заставьте его! На то вы и психолог, доктор Кэлвин. Заставьте его говорить.

— Коль скоро я психолог, мистер Робертсон, — сухо произнесла Сьюзен Кэлвин, — 
так позвольте уж мне самой решать. Я не допущу, чтобы моего робота принуждали к 
опасным для него действиям.
Робертсон нахмурился, но, прежде чем он успел что-то сказать, судья Шейн 
постучал молоточком, и разговор пришлось прекратить.
Теперь показания давал Фрэнсис Харт, декан филологического факультета: это был 
полнеющий мужчина в безукоризненном темно-сером костюме строгого покроя. 
Розовую лысину декана пересекали несколько жиденьких прядей волос. Он сидел, 
чуть откинувшись, аккуратно сложив руки на коленях, и время от времени натянуто 
улыбался.
— Впервые о роботе И-Зет Двадцать Семь я услышал от профессора Гудфеллоу на 
заседании университетского совета, — начал он. — Позднее, десятого апреля 
прошлого года, мы посвятили этому вопросу специальное заседание, на котором я 
был председателем.
— У вас сохранился протокол?
— Видите ли, — сухо улыбнулся декан, — мы не вели протокола. Наше заседание 
носило конфиденциальный характер.
— Что же произошло на этом заседании?
Сидя на председательском месте, декан Харт чувствовал себя не вполне уверенно. 
Заметно нервничали и другие члены совета. Один лишь доктор Лэннинг являл собой 
картину безмятежного спокойствия. Худой и высокий, с копной седых волос, он был 
похож на портреты президента Эндрю Джексона.
На столе перед членами совета лежали образцы заданий, выполненных роботом. 
Профессор физической химии Мэйнотт с одобрительной улыбкой разглядывал 
вычерченный Изи график.
Харт откашлялся и сказал:
— Робот, несомненно, способен компетентно выполнять определенную черновую 
работу. Перед заседанием я просмотрел эти образчики и должен заметить, что 
ошибок в них практически нет.
Он взял со стола длинные бумажные полосы, примерно втрое длиннее обычной 
книжной страницы. Это были типографские гранки, в которые авторы вносят 
исправления, прежде чем текст будет сверстан окончательно. Широкие поля гранок 
пестрели четкими корректурными знаками. Отдельные слова в тексте были 
вычеркнуты, а вместо них на полях были написаны другие таким красивым и четким 
шрифтом, что казалось, будто они тоже напечатаны. Синие чернила указывали, что 
ошибку допустил автор, красные — наборщик.
— Я полагаю, что ошибок нет не только практически, — сказал Лэннинг. — Готов 
поручиться, доктор Харт, что их нет вовсе. Я незнаком с текстом, но совершенно 
уверен, что корректура проведена безукоризненно. Если же рукопись содержит 
ошибки по существу вопроса, то их исправление не входит в обязанности робота.
— С этим никто не спорит. Однако робот в нескольких местах изменил порядок слов,
 а я не уверен, что правила английской грамматики сформулированы настолько 
точно, чтобы мы могли надеяться, что поправки робота во всех случаях не исказят 
смысл. — Позитронный мозг Изи, ответил Лэннинг, обнажая в улыбке крупные зубы,
 — вобрал в себя содержание основных работ в области грамматики. Убежден, что 
вы не можете указать хотя бы на одну неверную поправку.
Профессор Мэйнотт оторвался от графика. — Я хочу спросить, доктор Лэннинг, а 
зачем вообще для этой цели нужен робот, учитывая неблагоприятное общественное 
мнение и связанные с этим трудности? Уверен, что успехи науки в области 
автоматизации позволяют вашей фирме сконструировать вычислительную машину 
обычного и всеми признанного типа, которая была бы способна держать корректуру.
Разумеется, это в наших силах, — сухо ответил Лэннинг, — но для такой машины 
потребуется кодировать текст. При помощи специальных символов, а затем 
переносить его на перфоленту. Машина будет выдавать поправки тоже в 
закодированном виде. Вам понадобятся программисты для перевода слов в символы и 
символов в слова. К тому же такая машина ни на что другое не будет способна. 
Например, она не сумеет вычертить график, который вы сейчас держите в руках.
Мэйнотт что-то пробурчал себе под нос.
— Гибкость и приспособляемость — вот важнейшие черты робота с позитронным 
мозгом, — продолжал Лэннинг. — Робот потому и сконструирован по образу человека,
 чтобы он мог пользоваться орудиями и приборами, которые люди испокон веку 
создавали для собственного употребления. Поэтому робот пригоден для выполнения 
самых различных заданий. С роботом можно разговаривать, и он способен отвечать. 
С ним можно даже поспорить, и его можно переубедить — в определенных пределах, 
разумеется. По сравнению с самым простеньким роботом с позитронным мозгом 
обычная вычислительная машина — всего лишь огромный арифмометр.
— Но если все примутся спорить с роботом и переубеждать его, то не кончится ли 
это тем, что робот вконец запутается? — спросил Гудфеллоу. — Полагаю, что 
способность робота усваивать новую информацию небезгранична.
— Верно. Но при нормальном использовании его памяти хватит по крайней мере на 
пять лет. Робот сам определит, когда его память будет нуждаться в очистке, и 
тогда наша компания выполнит эту работу без дополнительной оплаты.
— Ваша компания?
— Да. Компания оставляет за собой право обслуживать роботов своего производства 
и поддерживать их в рабочем состоянии. Поэтому мы и не продаем наших роботов, а 
лишь сдаем их в аренду. Пока робот выполняет те функции, для которых он 
предназначен, им может управлять любой человек. Но вне этих рамок необходимы 
опыт и знания, которыми обладают наши специалисты. Например, любой из вас в 
состоянии частично очистить память робота И-Зет. Для этого достаточно просто 
приказать ему, чтобы он забыл те или иные сведения. Но почти наверняка такой 
приказ будет сформулирован неточно, и робот забудет либо слишком мало, либо 
слишком много. Мы без труда обнаружим подобное манипулирование с роботом — для 
этой цели в мозг робота встроены специальные предохранительные устройства. Но 
поскольку в обычных условиях нет необходимости очищать память робота или 
совершать другие столь же бесполезные действия, то этой проблемы и не 
существует.
Декан Харт осторожно потрогал лысину, словно желая убедиться, что заботливо 
уложенные пряди лежат на своих местах, и сказал:
— Вы стремитесь уговорить нас арендовать эту машину. Но ведь для вас это явно 
убыточная операция. Тысяча в год — это смехотворно низкая цена. Может быть, «Ю. 
С. Роботс» надеется в результате этой сделки получить с других университетов 
более высокую арендную плату?
— Надежда вполне правомерная.
— Пусть так. Все равно число таких машин не может быть велико. Вряд ли эта 
операция принесет вам сколько-нибудь значительную прибыль.
Лэннинг положил локти на стол и с самым искренним видом наклонился вперед.
— Позвольте мне говорить напрямик, джентльмены. Широко распространенное 
предубеждение против роботов не позволяет, за исключением отдельных редких 
случаев, использовать их на Земле. «Ю. С. Роботс» получает неплохие прибыли на 
внеземном рынке: наши роботы работают на космических кораблях и на других 
планетах. Я не говорю уже о наших филиалах, выпускающих вычислительные машины. 
Но нас волнуют не только прибыли. Мы твердо верим, что использование роботов на 
Земле принесет людям неисчислимые блага, даже если вначале оно и обернется 
некоторыми экономическими неурядицами. Против нас профсоюзы, это естественно, 
но мы вправе ждать поддержки от крупных университетов. Робот Изи освободит вас 
от черной работы, он станет вашим рабом, рабом корректуры. Затем вашему примеру 
последуют другие университеты и исследовательские центры, и если дело пойдет на 
лад, то затем нам удастся разместить роботов и других типов, и так шаг за шагом 
мы постепенно сумеем развеять это злосчастное предубеждение.
— Сегодня Северо-восточный университет, завтра — весь мир, пробормотал себе под 
нос профессор Мэйнотт.
— Я вовсе не был так красноречив, — сердито прошептал Лэннинг на ухо Сьюзен, 
Кэлвин, — да и они тоже совсем не упирались. Их более чем устраивала 
перспектива заполучить Изи за тысячу в год. Профессор Мэйнотт сказал мне, что 
он никогда еще не видел так красиво вычерченного графика, а в корректуре не 
было ни единой ошибки. Харт охотно признал это.
Суровые вертикальные морщинки на лбу Сьюзен Кэлвин обозначились еще более резко.

— Все равно, Альфред, вам следовало бы для начала назначить такую цену, которую 
они бы явно не смогли заплатить, а уж потом, когда они стали бы уговаривать вас 
сбавить ее, пойти на уступки.
— Возможно, — нехотя согласился Лэннинг. Обвинитель продолжал допрос свидетеля.
— После того как доктор Лэннинг вышел, вы поставили вопрос об аренде робота на 
голосование?
— Совершенно верно.
— И каков был результат?
— Большинством голосов было решено принять сделанное нам предложение.
— Как вы думаете, что решило исход голосования? Защитник немедленно заявил 
протест. Обвинитель перефразировал вопрос:
— Что повлияло на вас лично? Если не ошибаюсь, вы голосовали «за»?
— Совершенно верно. Я голосовал за то, чтобы принять предложение «Ю. С. Роботс»,
 так как на меня произвели впечатление слова доктора Лэннинга о том, что мы, 
ученые, обязаны развеять предубеждение человечества против роботов и тогда люди 
смогут использовать роботов для того, чтобы облегчить свой труд.
— Другими словами, вы поддались на уговоры доктора Лэннинга?
Перед доктором Лэннингом стояла задача уговорить нас. Он прекрасно с ней 
справился.
Передаю свидетеля вам, — сказал обвинитель, обращаясь к защитнику.
Адвокат вышел вперед и несколько секунд внимательно разглядывал профессора 
Харта.
— На самом деле всем вам очень хотелось получить в аренду робота И-Зет Двадцать 
Семь, не правда ли?
— Мы надеялись, что робот, если он и впрямь сможет выполнять указанные операции,
 будет нам полезен.
— Если сможет? Насколько я понял, перед тем заседанием, которое вы нам только 
что описали, именно вы внимательно ознакомились с образчиками деятельности 
робота И-Зет Двадцать Семь?
— Да, я. Поскольку робот в основном предназначен для исправления грамматических 
и стилистических ошибок, а английский язык — это моя специальность, то было 
логично поручить проверку работы машины именно мне.
— Очень хорошо. Так вот, среди всех образчиков было ли хоть одно задание, с 
которым бы робот справился не вполне удовлетворительно? Вот эти образчики, они 
фигурируют в деле в качестве вещественных доказательств. Можете ли вы указать 
среди них хотя бы один неудовлетворительный пример?
— Видите ли…
— Я задал вам простой вопрос. Вы проверяли эти материалы. Можете ли вы указать 
хотя бы одну ошибку робота?
Профессор нахмурился.
— Нет.
— Перед вами образчики заданий, выполненных роботом за четырнадцать месяцев его 
деятельности в Северо-восточном университете. Не будете ли вы так добры 
ознакомиться с ними и указать хотя бы одну-единственную ошибку?
— Когда он в конце концов ошибся, то это была всем ошибкам ошибка! — ответил 
профессор.
— Отвечайте на мой вопрос, — загремел защитник, — и только на него! Можете ли 
вы отыскать хоть одну ошибку в этих материалах?
Декан Харт внимательно просмотрел каждый лист.
— Здесь все в порядке.
— Если исключить тот случай, который сейчас рассматривает суд, знаете ли вы 
хотя бы об одной ошибке, допущенной роботом И-Зет Двадцать Семь?
— Если исключить случай, рассматриваемый судом, то не знаю.
Защитник откашлялся, словно отмечая конец абзаца, и задал новый вопрос:
— Вернемся теперь к голосованию. Вы сказали, что большинство голосовало за 
аренду. Как распределились голоса?
— Насколько я помню, тринадцать против одного.
— Тринадцать против одного! Не кажется ли вам, что это нечто большее, чем 
просто большинство?
— Нет, сэр, не кажется. — Весь профессорский педантизм свидетеля вырвался при 
этом вопросе наружу. — Слово «большинство» означает «больше, чем половина». 
Тринадцать из четырнадцати — это большинство, и ничего больше.
— Практически единогласно.
— И тем не менее всего лишь большинство. Защитник изменил направление атаки.
— И кто же был единственным несогласным? Декан Харт заметно смутился.
— Профессор Саймон Нинхаймер. Защитник разыграл изумление.
— Профессор Нинхаймер? Заведующий кафедрой социологических наук?
— Да, сэр.
— То есть истец?
— Да, сэр.
Защитник поджал губы.
— Иными словами, вдруг обнаружилось, что человек, требующий у моего клиента, 
«Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», возмещения ущерба в 
размере семисот пятидесяти тысяч долларов, и был тем единственным, кто с самого 
начала возражал против аренды робота, вопреки единодушному мнению всех 
остальных членов совета.
— Он голосовал против — это его право.
— Кстати, когда вы рассказывали о том заседании, вы не упомянули ни об одном 
замечании профессора Нинхаймера. Он что-нибудь говорил?
— Кажется, да.
— Только кажется?
— Он высказал свое мнение.
— Против аренды робота?
— Да.
— В резкой форме?
— Он был просто вне себя, — ответил декан Харт после небольшой паузы.
В голосе защитника появились вкрадчивые нотки.
— Профессор Харт, скажите, вы давно знакомы с профессором Нинхаймером?
— Лет двадцать.
— И хорошо его знаете?
— Думаю, что да.
— Не кажется ли вам, что это было в его характере — затаить злобу против робота,
 тем более что результаты голосования…
Конец фразы нельзя было расслышать из-за негодующего возражения обвинителя. 
Защитник заявил, что у него больше нет вопросов к свидетелям, и судья Шейн 
объявил перерыв на обед.
Робертсон угрюмо жевал бутерброд. Конечно, три четверти миллиона корпорацию не 
разорят, но и эти деньги лишними не назовешь. К тому же неблагоприятная реакция 
общественного мнения в случае проигрыша процесса обойдется в конечном итоге еще 
дороже.
— Зачем им понадобилось так обсасывать вопрос о том, как Изи попал в 
университет? — раздраженно спросил он. — Чего они этим собираются добиться?
— Видите ли, мистер Робертсон, — спокойно ответил адвокат, судебное 
разбирательство напоминает шахматную партию. Выигрывает тот, кто сумеет оценить 
ситуацию на большее число ходов вперед, и мой коллега, представляющий интересы 
истца, отнюдь не новичок в этой игре. Доказать, что истцу нанесен ущерб, они 
могут без особых хлопот. Главные их усилия направлены на то, чтобы заранее 
подорвать нашу защиту. Они, вероятно, полагают, что мы будем пытаться доказать 
на основании Законов Роботехники, что Изи просто не мог совершить подобное 
действие.
— Но ведь так оно и есть, — сказал Робертсон. — Лучший довод в нашу пользу и 
придумать трудно.
— Да, для тех, кто знает роботехнику. Однако судье этот довод может показаться 
не слишком убедительным. Обвинение пытается создать впечатление, будто И-Зет 
Двадцать Семь — не вполне обычный робот. Это первый робот данного типа, 
переданный потребителю. Иными словами, это экспериментальная модель, которой 
необходимо пройти рабочие испытания, а университет оказался наиболее удобным 
местом для проведения таких испытаний. Настойчивые усилия доктора Лэннинга и 
низкая арендная плата делают такое толкование очень правдоподобным. После этого 
обвинение станет утверждать, что испытания показали непригодность модели. 
Теперь вы понимаете подоплеку их маневров?
— Но ведь И-Зет Двадцать Семь — прекрасная, хорошо отлаженная модель, — 
возразил Робертсон. — Не забывайте, что в своей серии он был двадцать седьмым!
— А это уж и вовсе довод не в нашу пользу, — мрачно ответил защитник. — Почему 
не пошли первые двадцать шесть? Что-то, видимо, с ними было не так. Почему же 
тогда и в двадцать седьмом не может быть дефектов?
— Никаких дефектов в первых двадцати шести моделях не было просто их 
позитронный мозг оказался слишком примитивным для данной работы. Мы только 
приступили к созданию позитронного мозга нужного типа и продвигались к цели 
почти вслепую, методом проб и ошибок. Но все эти роботы подчинялись Трем 
Законам. Нарушить Три Закона не может ни один робот, как бы несовершенен он ни 
был.
— Доктор Лэннинг уже объяснил мне все это, мистер Робертсон, и я вполне готов 
положиться на его слово. Но судья может придерживаться другого мнения. Решение 
по нашему делу должен вынести честный и неглупый человек, но он не сведущ в 
робопсихологии, и его нетрудно сбить с толку. Вот вам пример. Если вы, или 
доктор Лэннинг, или доктор Кэлвин, выступая в качестве свидетелей, заявите, что 
позитронный мозг создают методом проб и ошибок, как вы только что здесь сказали,
 то обвинитель сделает из вас котлету и процесс будет проигран безвозвратно. 
Так что остерегайтесь необдуманных высказываний.
— Если бы только Изи заговорил, — проворчал Робертсон.
— Что толку! — пожал плечами защитник. — Это ничего бы не дало. Робот не может 
быть свидетелем.
— Мы хотя бы знали факты. Узнали бы наконец, почему он совершил этот поступок.
— А это нам и без того известно.
Голос Сьюзен Кэлвин потерял ледяную сухость, а на ее щеках заалели багровые 
пятна — Ему приказали! Я уже объяснила это адвокату, могу и вам объяснить.
— Кто приказал? — искренне изумился Робертсон. (Никто мне ничего никогда не 
рассказывает, обиженно подумал он. Черт возьми, эти ученые ведут себя так, 
словно они и есть настоящие владельцы «Ю. С. Роботс»!)
— Истец, — ответила доктор Кэлвин.
— Зачем ему это понадобилось?
— Еще не знаю. Может, просто для того, чтобы предъявить нам иск и отсудить 
кругленькую сумму. — В ее глазах при этом появился холодный блеск.
— Что же мешает Изи сказать об этом?
— Неужели и это не ясно? Ему приказали молчать — вот и все.
— С какой стати это ясно? — раздраженно допытывался Робертсон.
— Во всяком случае, это ясно мне. Хотя Изи отказывается отвечать на прямые 
вопросы, но на косвенные вопросы он отвечает. Измеряя степень нерешительности, 
возрастающую по мере приближения к сути дела, а также площадь затронутого 
участка мозга и величину отрицательных потенциалов, можно с математической 
точностью доказать, что его поведение вызвано приказом молчать, причем сила 
приказа соответствует Первому Закону. Говоря попросту, роботу объяснили, что 
если он проговорится, то причинит вред человеку. Надо думать, этот человек и 
есть сам истец, этот мерзкий профессор Нинхаймер, которого робот все же 
воспринимает как человека.
— Хорошо, а почему бы вам не объяснить ему, что его молчание повредит «Ю. С. 
Роботс»? — спросил Робертсон.
— «Ю. С. Роботс» не является человеком, а на корпорации, в отличие от 
юридических законов, не распространяется Первый Закон Роботехники. Кроме того, 
попытка снять запрет может повредить мозг робота. Снять запрет с минимальным 
риском может только тот, кто приказал Изи молчать, поскольку все усилия робота 
сейчас сосредоточены на том, чтобы уберечь этого человека от опасности. Любой 
другой путь… Сьюзен Кэлвин покачала головой, и лицо ее снова сделалось 
бесстрастным. — Я не допущу, чтобы пострадал робот, — закончила она.
— По-моему, вполне достаточно будет доказать, что робот не в состоянии 
совершить поступок, который ему приписывают, а это нам нетрудно! — У Лэннинга 
был такой вид, словно он поставил проблему с головы на ноги.
— Вот именно, вам! — раздраженно отозвался адвокат. — Как назло, все эксперты, 
способные засвидетельствовать, что творится в мозгах у робота, состоят на 
службе у «Ю. С. Роботс». Боюсь, судья может не поверить в непредубежденность 
ваших показаний.
— Но разве он может принять решение вопреки свидетельским показаниям экспертов?
— Разумеется, если вы его не убедите. Это его право как судьи. Неужели вы 
полагаете, что технический жаргон ваших инженеров прозвучит для судьи более 
убедительно, чем предположение, будто такой человек, как профессор Нинхаймер, 
способен — пусть даже ради очень крупной суммы — намеренно погубить свою 
научную репутацию? Судья тоже человек. Если ему приходится выбирать, кто из 
двоих — робот или человек совершил невозможный для них поступок, то скорее 
всего он вынесет решение в пользу человека.
— Но человек способен на невозможный поступок, — возразил Лэннинг, — потому что 
мы не знаем всех тонкостей человеческой психологии и не в состоянии определить, 
что возможно для данного человека, а что — нет. Но мы точно знаем, что 
невозможно для робота.
— Что ж, посмотрим, удастся ли нам убедить в этом судью, — устало ответил 
защитник.
— Если все обстоит так, как вы говорите, — проворчал Робертсон, я не понимаю, 
как вы вообще надеетесь выиграть процесс.
— Поживем — увидим. Всегда полезно отдавать себе отчет в предстоящих трудностях,
 но не будем падать духом. Я тоже продумал партию на несколько ходов вперед. — 
Он учтиво наклонил голову в сторону Сьюзен Кэлвин и добавил: — … с любезной 
помощью этой дамы.
— Это еще что? — удивленно посмотрел на них Лэннинг.
Но как раз в этот момент судебный пристав просунул голову в дверь и, отдуваясь, 
Возвестил, что заседание начинается.
Они заняли свои места и принялись разглядывать человека, который заварил всю 
эту кашу.
У Саймона Нинхаймера была пышная рыжеватая шевелюра, нос с горбинкой, острый 
подбородок и манера предварять ключевое слово нерешительной паузой, создававшей 
впечатление мучительных поисков недостижимой точности выражений. Когда он 
произносил: «Солнце восходит… мм… на востоке», не оставалось сомнений, что он с 
должным вниманием рассмотрел и все остальные варианты.
— Вы возражали против аренды робота И-Зет Двадцать Семь? — спросил обвинитель.
— Да, сэр.
— Из каких соображений?
— У меня создалось впечатление, что мы не вполне понимаем… ммм… мотивы, 
движущие «Ю. С. Роботс». Меня смущала та настойчивость, с которой они пытались 
навязать нам своего робота.
— Вы полагали, что он не сможет справиться с порученной ему работой?
— Я убедился в этом на деле.
— Не могли бы вы рассказать, как это произошло?
Свою монографию «Социальные конфликты, связанные с космическими полетами, и их 
разрешение» Саймон Нинхаймер писал восемь лет. Его страсть к точности выражений 
не ограничивалась устной речью:
поиски строгих и отточенных формулировок в столь неточной науке, как социология,
 отнимали все его силы. Даже появление корректурных листов не создало у 
Нинхаймера ощущения, что его труд близок к завершению. Скорее напротив. Глядя 
на длинные полосы гранок, он испытывал непреодолимое желание рассыпать набор и 
переписать всю книгу заново.
Через три дня после получения корректуры Джим Бейкер, преподаватель и не 
сегодня-завтра доцент кафедры, вошел к Нинхаймеру и застал его в рассеянном 
созерцании пачки гранок. Типография прислала их в трех экземплярах: над первым 
должен был работать сам Нинхаймер, над вторым — независимо от него Бейкер, а в 
третий после обсуждения должны были быть внесены окончательные поправки. Они 
выработали эту практику за три года совместной работы, и она себя вполне 
оправдывала.
В руках у Бейкера был его экземпляр корректуры.
— Я кончил проверять первую главу, — весело произнес он. — В ней есть такие 
типографские перлы!
— В первой главе их всегда полно, — безучастно отозвался Нинхаймер.
— Займемся сверкой прямо сейчас? Нинхаймер поднял голову и мрачно уставился на 
Бейкера.
— Я не притрагивался к корректуре, Джим. Я решил не утруждать себя.
— Не утруждать? — Бейкер вконец растерялся. Нинхаймер поджал губы.
— Я решил… мм… воспользоваться машиной. Коль на то пошло, ее предложили нам в 
качестве… мм корректора. Меня включили в график Машину? Вы хотите сказать — Изи 
— Я слышал, что ее называют этим дурацким именем.
— А я-то думал, доктор Нинхаймер, что вы предпочли бы обойтись без ее помощи!
— По-видимому, я единственный, кто ею не пользуется. Почему бы и мне не 
получить… мм… свою долю благ.
— Выходит, зря я корпел над первой главой, — расстроенно произнес молодой 
человек.
— Не зря. Мы используем эту работу для проверки.
— Разумеется, если вы считаете это нужным, только…
— Что?
— Сомневаюсь, что после Изи работу нужно проверять. Говорят, он никогда не 
ошибается.
— Возможно, и так, — сухо ответил Нинхаймер. Четыре дня спустя Бейкер вновь 
принес первую главу. На сей раз это был экземпляр Нинхаймера, только что 
доставленный из специальной пристройки, где работал Изи.
Бейкер торжествовал.
— Доктор Нинхаймер, он не только обнаружил все замеченные мною опечатки, но 
нашел еще с десяток, которые я пропустил! И на все у него ушло только 
двенадцать минут!
Нинхаймер просмотрел пачку листов с аккуратными четкими пометками и 
исправлениями на полях.
— Полагаю, что мы с вами лучше бы справились с этой задачей. В первую главу 
следует включить ссылку на работу Сузуки о влиянии слабых гравитационных полей 
на нервную систему.
— Вы имеете в виду его статью в «Социологическом обзоре»?
— Совершенно верно.
— Нельзя требовать от Изи невозможного. Он не в состоянии следить вместо нас с 
вами за научной литературой.
— Это я понимаю. Дело в том, что я подготовил нужную вставку. Я собираюсь зайти 
к машине и удостовериться, что она… мм… умеет делать вставки.
— Конечно, умеет.
— Предпочитаю убедиться в этом лично.
Нинхаймер попросил разрешения поговорить с роботом, но смог получить лишь 
пятнадцать минут, и то поздно вечером.
Впрочем, пятнадцати минут вполне хватило. Робот И-Зет 27 сразу понял, как 
делают вставки.
Нинхаймер впервые оказался на таком близком расстоянии от робота, и ему стало 
не по себе. Машинально он спросил у робота, словно тот был человеком:
Вам нравится ваша работа?
Чрезвычайно нравится, профессор Нинхаймер, — серьезно ответил Изи.
Фотоэлементы, заменявшие ему глаза, отсвечивали, как обычно, темно-красными 
бликами.
— Вы меня знаете?
— Вы передали мне дополнительный материал для включения в корректуру, из чего 
следует, что вы автор книги. Фамилия автора напечатана вверху каждого 
корректурного листа.
— Понимаю. Следовательно, вы способны… мм… делать логические заключения. 
Скажите, — не удержался он от вопроса, — а что вы думаете о моей книге?
— Я нахожу, что с ней очень приятно работать, — ответил Изи.
— Приятно? Что за странное выражение со стороны… мм… бесчувственного автомата? 
Мне говорили, что вы не способны испытывать какие-либо эмоции.
— Слова вашей книги хорошо сочетаются со схемой позитронных связей в моем мозгу,
 — объяснил Изи Они почти никогда не вызывают отрицательных потенциалов. 
Заложенная в меня программа переводит это механическое состояние словом 
«приятно». Эмоции тут ни при чем.
— Понимаю. А почему книга кажется вам приятной?
— Она посвящена людям, профессор, а не математическим символам или 
неодушевленным предметам. В своей книге вы пытаетесь понять людей и 
способствовать их счастью.
— А это совпадает с целью, ради которой вы созданы, поэтому моя книга хорошо 
сочетается со схемой связей у вас в мозгу?
— Именно так, профессор.
Четверть часа истекла. Нинхаймер вышел и направился в университетскую 
библиотеку. Он попал в нее перед самым закрытием, но успел все же разыскать 
учебник по робопсихологии и унес его домой.
Если не считать отдельных вставок, корректура поступала теперь из типографии к 
Изи, а от него снова шла в типографию. Первое время Нинхаймер изредка 
просматривал гранки, а затем и вовсе перестал в них заглядывать.
— Мне начинает казаться, что я лишний, — смущенно признался Бейкер.
— Пусть лучше вам начнет казаться, что у вас высвободилось время для новой 
работы, — ответил Нинхаймер, продолжая делать пометки в только что полученном 
номере реферативного журнала «Социальные науки».
— Просто я никак не привыкну к новому порядку. Я продолжаю беспокоиться из-за 
корректуры. Это глупо, я знаю.
— Крайне глупо.
— Вчера я просмотрел несколько листов, прежде чем Изи отослал их…
— Что? — Нинхаймер, нахмурившись, посмотрел на Бейкера. Журнал, который он 
выпустил из рук, закрылся. — Вы вмешались в работу машины?
— Всего лишь на минутку. Все было в полном порядке. Кстати, Изи заменил одно 
слово. Вы охарактеризовали какое-то действие как преступное, а Изи заменил это 
слово на «безответственное». Он решил, что второе определение лучше 
соответствует контексту.
— А как по-вашему? — задумчиво спросил Нинхаймер.
— Знаете, я согласен с Изи. Я оставил его поправку. Нинхаймер повернулся вместе 
с вращающимся креслом к своему молодому помощнику.
— Послушайте, мне бы не хотелось, чтобы это повторялось. Если уж приходится 
пользоваться услугами машины, надо пользоваться ими… мм… в полной мере. Что же 
я выигрываю, обращаясь к машине, если при этом я лишаюсь… мм… вашей помощи; 
поскольку вы растрачиваете время на контроль машины, весь смысл которой в том, 
что Она не нуждается в контроле. Вы поняли?
— Хорошо, доктор Нинхаймер смиренно произнес Бейкер.
Авторские экземпляры «Социальных конфликтов» были получены на кафедре 
Нинхаймера 8 мая. Он мельком перелистал страницы, пробежав глазами несколько 
абзацев, и убрал книги.
Позднее он объяснил, что совсем забыл про них. Восемь лет трудился он над своей 
монографией, но в течение прошлых месяцев все заботы о выпуске книги перешли к 
Изи, а его полностью поглотили новые интересы: Он не удосужился подарить 
традиционный экземпляр университетской библиотеке. Даже Бейкер, который после 
недавнего выговора с головой ушел в работу и старался не попадаться заведующему 
кафедрой на глаза, даже он не получил книги в подарок. Этот период забвения 
окончился 16 июня. В кабинете Нинхаймера раздался телефонный звонок, и 
профессор изумленно уставился на экран.
— Шпейдель? Вы приехали?
— Нет, сэр. Я звоню из Кливленда! — Голос Шпейделя прерывался от плохо 
сдерживаемого гнева. — Что же вы хотите мне сказать?
— А то, что я только сейчас кончил просматривать вашу книгу! Нинхаймер, что с 
вами? Уж не сошли ли вы с ума?
Нинхаймер весь напрягся. — Вы нашли… мм… ошибку? — с беспокойством спросил он.
Ошибку?! Да вы только взгляните на пятьсот двадцать шестую страницу. Как вы 
посмели настолько извратить мою работу? Где в цитируемой вами статье я 
утверждаю, будто преступная личность — это фикция, а подлинными преступниками 
являются полиция и суд? Вот послушайте…
— Стойте! Стойте. — завопил Нинхаймер, лихорадочно листая страницы. — Позвольте 
мне взглянуть!.. О Боже!
— И что вы скажете?
— Шпейдель, я ума не приложу, как это могло произойти. Я никогда не писал 
ничего подобного.
— Это напечатано черным по белому! И это еще далеко не самое худшее. Загляните 
на страницу шестьсот девяностую и попробуйте вообразить, что из вас сделает 
Ипатьев, когда узнает, как вы обошлись с его выводами? Послушайте, Нинхаймер, 
ваша книга буквально напичкана подобными подтасовками. Не знаю, о чем вы 
думали… но, по-моему, у вас нет иного выхода, как изъять книгу из продажи. И 
вам долго придется приносить извинения на следующей конференции социологов!
— Шпейдель, выслушайте меня…
Но Шпейдель с такой яростью дал отбой, что по экрану пошли цветные пятна.
Вот тогда-то Нинхаймер уселся за книгу и принялся отмечать абзацы красными 
чернилами.
При новой встрече с роботом профессор на редкость хорошо сохранял самообладание,
 только губы у него совсем побелели. Он протянул книгу Изи.
— Будьте добры прочитать абзацы, отмеченные на страницах пятьсот шестьдесят два,
 шестьсот тридцать один, шестьсот шестьдесят четыре и шестьсот девяносто.
Роботу понадобилось четыре взгляда.
— Готово, профессор Нинхаймер.
— Эти абзацы отличаются от первоначального текста.
— Да, сэр. Отличаются.
— Это вы их переделали?
— Да, сэр.
— Почему?
— Эти абзацы, в том виде, как вы их написали, сэр, содержат весьма 
неодобрительные отзывы о некоторых группах людей. Я счел целесообразным 
изменить некоторые формулировки, чтобы эти люди не пострадали.
— Да как вы осмелились?
— Профессор, Первый Закон не позволяет мне бездействовать, если вследствие 
этого могут пострадать люди. А принимая во внимание вашу репутацию ученого и ту 
известность, которую ваша книга получит среди социологов, нетрудно понять, что 
наши неодобрительные отзывы причинят этим людям несомненный вред.
— А вы понимаете, какой вред вы причинили мне?
— Из двух зол необходимо выбирать меньшее. Профессор Нинхаймер ушел вне себя от 
ярости. Он твердо решил призвать «Ю. С. Роботс» к ответу.
Легкое смятение за столом защиты постепенно возросло, когда обвинение поспешило 
закрепить достигнутый успех.
— Итак, робот И-Зет Двадцать Семь сообщил вам, что его действия были вызваны 
Первым Законом Роботехники? — Совершенно верно, сэрИными словами, у робота не 
было выбора? — Да, сэр.
— Отсюда вытекает, что «Ю. С. Роботс» создала робота, который неизбежно должен 
переделывать книги в соответствии со своими понятиями о том, что хорошо и что 
плохо, и этого робота они выдали за простого корректора. Вы согласны? Защитник 
немедленно заявил протест, указав, что обвинитель спрашивает мнение свидетеля 
по вопросу, в котором тот некомпетентен. Судья принял протест и указал 
обвинителю на недопустимость таких вопросов, можно было не сомневаться, что 
стрела попала в цель — по крайней мере у защитника не осталось на счет никаких 
иллюзий.
Защитник, в свою очередь, перед тем как начать допрос свидетеля, попросил судью,
 ссылаясь на процессуальные формальности, объявить пятиминутный перерыв, что и 
было сделано.
Защитник наклонился к Сьюзен Кэлвин.
— Скажите, доктор Кэлвин, существует ли хотя бы малая вероятность, что 
профессор Нинхаймер говорит правду и поведение Изи было обусловлено действием 
Первого Закона?
— Нет! — сухо ответила Сьюзен Кэлвин. — Это совершенно исключено. Последняя 
часть показаний Нинхаймера-намеренное лжесвидетельство. Изи не способен 
выносить суждения об абстрактных идеях, содержащихся в научной монографии по 
социологии. Он не в состоянии сделать вывод, что та или иная фраза причинит 
вред определенным группам людей. Попросту говоря, его мозг не годится для этого.

— Боюсь, что мы никогда не сможем доказать это неспециалистам, — с безнадежным 
видом произнес защитник.
— Не сможем, — согласилась Сьюзен Кэлвин. — Доказательство носит сложный 
характер. Наш единственный выход: показать, что Нинхаймер лжет. Наша линия 
остается прежней.
— Хорошо, доктор Кэлвин, — ответил защитник, — я полагаюсь на ваше слово. Будем 
действовать в соответствии с намеченным планом.
Судья поднял и опустил свой молоточек, и доктор Нинхаймер вновь приготовился 
давать показания. Он еле заметно улыбнулся, как человек, сознающий 
несокрушимость своей позиции и с наслаждением предвкушающий бессильные атаки 
противника.
Защитник начал допрос осторожно и без нажима.
— Итак, доктор Нинхаймер, вы утверждаете, что не имели ни малейшего понятия о 
поправках, якобы внесенных в вашу рукопись, и узнали о них только из разговора 
с доктором Шпейделем шестнадцатого июня сего года?
Совершенно верно, сэр.
— И вы ни разу не просматривали гранки, выправленные роботом И-Зет Двадцать 
Семь?
— Вначале просматривал, но затем счел это пустым занятием. Я доверился 
рекламным утверждениям «Ю. С. Роботс». Эти абсурдные… мм… поправки появились в 
последней четверти книги после того, как робот, как я полагаю, нахватался 
некоторых познаний в социологии…
— Ваши предположения к делу не относятся! — остановил его защитник. — Согласно 
вашим показаниям, доктор Бейкер по крайней мере один раз видел гранки последней 
части. Это так?
— Да, сэр. Он сказал мне, что видел один лист и что в этом листе робот заменил 
слово другим.
— Не кажется ли вам странным, сэр, — вновь прервал его защитник, что после года 
непримиримой вражды к роботу, после того как вы голосовали против аренды робота,
 после того как вы категорически отказывались использовать его, не кажется ли 
вам после всего этого несколько странным ваше решение доверить роботу вашу 
монографию, труд вашей жизни?
— Не вижу в этом ничего странного. Просто я решил, что могу использовать машину,
 раз уж мы ее арендуем.
— И вы вдруг прониклись таким доверием к роботу, что даже не удосужились 
просмотреть после него гранки?
— Я уже сказал вам, что я… мм… поверил пропаганде «Ю. С. Роботс».
— Настолько уверовали, что даже устроили разнос своему коллеге доктору Бейкеру 
за попытку проверить робота?
— Я не устраивал ему разноса. Просто я не хотел, чтобы он… мм… зря тратил время.
 Тогда это казалось мне пустой тратой времени, и я не придал особого значения 
замене слова в…
— Я совершенно уверен, — с подчеркнутой иронией произнес защитник, — что вам 
посоветовали упомянуть об этом эпизоде с заменой слова, чтобы это 
обстоятельство попало в протокол… — Предупреждая неминуемый протест обвинения, 
защитник оборвал фразу и изменил направление атаки. — На самом деле вы крайне 
рассердились на доктора Бейкера.
— Нет, сэр. Ничуть.
— Но вы не подарили ему свою книгу после ее выхода в свет.
— Простая забывчивость. Я и библиотеке не подарил ни одного экземпляра. 
Профессора славятся своей рассеянностью. — Нинхаймер позволил себе осторожно 
улыбнуться.
— А не кажется ли вам странным, что после более чем года безупречной работы 
робот И-Зет Двадцать Семь допустил ошибки именно в вашей книге? В книге, 
написанной вами, непримиримым врагом роботов?
— Моя книга была первым значительным трудом о людях, с которыми ему пришлось 
иметь дело. Тут-то и вступили в действие Три Закона Роботехники.
— Вы говорите сейчас так, доктор Нинхаймер, — сказал защитник, словно вы 
специалист в области робопсихологии. Бесспорно, вы вдруг весьма 
заинтересовались робопсихологией и даже брали в библиотеке книги по этому 
предмету. Вы сами упомянули об этом факте, не так ли?
— Всего одну книгу, сэр. Поступок, который мне кажется следствием… мм… вполне 
естественного любопытства.
— И эта единственная книга, как вы утверждаете, позволила вам понять, почему 
робот исказил именно вашу монографию?
— Да, сэр.
— Чрезвычайно удобное объяснение. А вы уверены, что ваш интерес к 
робопсихологии не был вызван стремлением научиться управлять роботом, чтобы, 
потом использовать его в своих тайных целях?
— Разумеется, нет, сэр! — Нинхаймер побагровел. Защитник повысил голос:
— Иными словами, уверены ли вы, что этих будто бы искаженных абзацев не было в 
вашей рукописи?
Социолог приподнялся в кресле.
— Это… мм… мм… просто нелепо! У меня есть гранки…
Он не в силах был продолжать, и обвинитель, поднявшись с места, обратился к 
судье:
— Ваша честь, с вашего позволения я намереваюсь представить в качестве 
вещественного доказательства корректурные листы, переданные доктором 
Нинхаймером роботу И-Зет Двадцать Семь, и корректурные листы, отправленные 
указанным роботом в издательство. Я готов, если того пожелает мой 
многоуважаемый коллега, сделать это немедленно и не буду возражать против 
перерыва заседания с целью сравнения двух экземпляров корректуры.
— В этом нет нужды, — нетерпеливо отмахнулся защитник. — Мой уважаемый оппонент 
может представить эти гранки в любое удобное для него время. Я нисколько не 
сомневаюсь, что в них будут обнаружены все противоречия, о которых говорил 
истец. Мне бы, однако, хотелось спросить свидетеля, нет ли у него также 
экземпляра гранок, принадлежащих доктору Бейкеру?
— Гранок доктора Бейкера? — нахмурившись, переспросил Нинхаймер. Он все еще 
плохо владел собой.
— Именно так, профессор! Меня интересуют гранки доктора Бейкера. Вы сказали, 
что доктор Бейкер получил из издательства отдельный экземпляр гранок. Я могу 
попросить секретаря зачитать ваши показания, коль скоро вы стали страдать 
избирательной потерей памяти. Или это пресловутая профессорская рассеянность, 
как вы изволили выразиться?
О гранках доктора Бейкера я помню, — ответил Нинхаймер. — После того как работу 
передали корректурной машине, необходимость в них отпала…
— И вы их сожгли?
— Нет. Я выбросил их в корзину для бумаг.
— Сожгли, выбросили — не все ли равно? Суть в том, что вы от них избавились.
— Это не имеет отношения к делу, — вяло возразил Нинхаймер.
— Не имеет отношения? — загремел защитник. — Абсолютно никакого, если не 
считать того обстоятельства, что теперь уже невозможно проверить, не 
воспользовались ли вы неправлеными листами из экземпляра доктора Бейкера, чтобы 
подменить корректурные листы в вашем собственном экземпляре, те самые листы, 
которые вы намеренно исказили, чтобы заставить робота…
Обвинитель яростно запротестовал. Судья Шейн перегнулся через стол, пытаясь 
выразить на своем добродушном лице всю силу своего негодования.
— Можете ли вы, господин адвокат, привести доказательства, подтверждающие ваше 
крайне странное заявление? — спросил судья.
— У меня нет прямых доказательств, ваша честь, — негромко ответил защитник. — 
Но я хочу указать на то, как неожиданно истец отказался от своего предубеждения 
против роботов, на его внезапный интерес к роботехнике, на то обстоятельство, 
что он отказался от проверки гранок и не разрешил кому-либо их проверять, на 
тот факт, что он сознательно никому не показывал свою книгу после ее выхода из 
печати, — все эти факты, вместе взятые, четко указывают…
Господин адвокат! — нетерпеливо прервал его судья. — Здесь не место для 
изощренных логических построений. Истец не находится под судом. А вы не 
являетесь прокурором. Я категорически запрещаю подобные нападки на свидетеля и 
хочу заметить, что, решаясь от отчаяния на подобный шаг, вы рискуете сильно 
ослабить свою позицию. Если у вас, господин адвокат, еще остались разрешенные 
законом вопросы, то можете задать их свидетелю. Но впредь воздержитесь от 
подобных выходок в зале суда.
— У меня больше нет вопросов, ваша честь. Едва защитник вернулся к своему столу,
 как Робертсон раздраженно прошипел:
— Ради Бога, зачем вам это понадобилось? Теперь вы окончательно восстановили 
против себя судью.
— Зато Нинхаймер выбит из колеи, — спокойно ответил защитник. Теперь он будет 
нервничать и волноваться. К завтрашнему утру он созреет для нашего очередного 
шага.
Сьюзен Кэлвин слегка кивнула в знак согласия. Допрос остальных свидетелей истца 
прошел относительно спокойно. Доктор Бейкер подтвердил большую часть показаний 
Нинхаймера. Затем были вызваны доктор Шпейдель и Ипатьев, трогательно 
поведавшие о том, как они были ошеломлены и расстроены, прочитав упомянутые 
выше абзацы. Оба высказали мнение, что профессиональная репутация доктора 
Нинхаймера подорвана самым серьезным образом.
В качестве вещественных доказательств суду были предъявлены гранки и экземпляры 
монографии.
Защитник в этот день больше не задавал вопросов, и судебное заседание было 
отложено до следующего утра.
На второй день, едва возобновилось заседание, как защитник сделал свой первый 
ход. Он ходатайствовал, чтобы робот И-Зет 27 был допущен в зал суда. Обвинитель 
сразу же заявил протест, и судья Шейн попросил обоих адвокатов подойти к 
судейском столу.
— Это явное нарушение законов, — с жаром заявил обвинитель. Робот не может быть 
допущен ни в одно помещение, открытое для широкой публики.
— Но зал суда, — возразил защитник, — в настоящее время закрыт для всех, кроме 
лиц, имеющих непосредственное отношение к разбирательству.
— Одно лишь присутствие в зале суда большой машины с неустойчивым и ошибочным 
поведением вызовет смятение среди моих клиентов и свидетелей. Оно превратит 
этот процесс в балаган.
Судья, по-видимому, вполне разделял точку зрения обвинителя. Он повернулся к 
защитнику и очень сухо спросил:
— Чем вызвано это ходатайство?
— Мы собираемся доказать, что приписываемый роботу И-Зет Двадцать Семь поступок 
абсолютно для него невозможен. Для этой цели нам понадобится выполнить 
несколько демонстраций.
— Не вижу в этом смысла, ваша честь, — заявил обвинитель. — В деле, где «Ю. С. 
Роботс» является ответчиком, демонстрации, выполненные служащими «Ю. С. Роботс»,
 едва ли можно рассматривать как веские доказательства.
— Ваша честь, — возразил защитник, — веские это доказательства или нет, имеете 
право решать только вы и уж никак не представитель противной стороны. Во всяком 
случае, я именно так понимаю судебную процедуру.
— Вы совершенно правы, — ответил судья, задетый посягательством на свои 
прерогативы. — Тем не менее с присутствием робота в зале суда связаны 
определенные юридические трудности.
— Ваша честь, никакие трудности не должны препятствовать правосудию. Если робот 
не будет допущен в зал суда, нас лишат возможности представить единственное 
доказательство в свою защиту.
Судья задумался.
— Но как доставить робота в зал суда?
— С этой проблемой «Ю. С. Роботс» сталкивается постоянно. У входа в здание суда 
стоит крытый фургон, оборудованный в соответствии с законом о перевозках 
роботов. Внутри в специальном контейнере находится робот И-Зет Двадцать Семь, 
его охраняют двое рабочих. Двери фургона заперты. Приняты и все прочие меры 
предосторожности.
Кажется, вы заранее были уверены, что получите разрешение представить робота в 
суд, — произнес судья с явным неудовольствием.
— Вовсе нет, ваша честь. Если мы не получим позволения, то фургон просто уедет 
восвояси. Мы и не собираемся предугадывать ваше решение.
Судья кивнул:
— Ходатайство защиты удовлетворено. Двое рабочих ввезли на тележке контейнер и 
открыли его. В зале воцарилась мертвая тишина. Когда толстые плиты упаковочного 
пластика были убраны, Сьюзен Кэлвин протянула руку:
— Пойдем, Изи.
Робот посмотрел в ее сторону и протянул ей свою огромную металлическую руку. Он 
был на добрых два фута выше Сьюзен Кэлвин, но покорно следовал за ней, словно 
ребенок за матерью. Кто-то нервно хихикнул и подавился смешком под пристальным 
взглядом робопсихолога.
Изи осторожно опустился в массивное кресло, принесенное судебным приставом. Оно 
затрещало, но выдержало.
— Когда возникнет необходимость, ваша честь, — начал защитник, мы докажем, что 
это действительно робот И-Зет Двадцать Семь, тот самый робот, который находился 
в аренде у Северо-восточного университета на протяжении рассматриваемого срока.
— Очень хорошо, — кивнул его честь. — Это следует сделать. Лично я не 
представляю, как вы ухитряетесь отличать одного робота от другого.
— А теперь, — продолжал защитник, — я бы хотел вызвать в качестве своего 
первого свидетеля профессора Саймона Нинхаймера.
Секретарь растерянно посмотрел на судью.
— Как, вы вызываете свидетелем самого истца? — с нескрываемым удивлением 
спросил судья.
— Да, ваша честь.
— Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что своего свидетеля вы не можете 
допрашивать с такой же свободой, как свидетеля противной стороны?
— Я это делаю с единственной целью установить истину, невозмутимо ответил 
защитник Мне надо задать ему лишь несколько вежливых вопросов.
— Что ж, — с сомнением в голосе произнес судья, — вам виднее. Вызовите 
свидетеля.
Нинхаймер вышел вперед — Мне и был осведомлен, что он все еще находится под 
присягой. На этот раз у профессора был встревоженный, почти испуганный вид. 
Защитник посмотрел на него почти ласково.
— Итак, профессор Нинхаймер, вы предъявили моему клиенту иск на сумму в семьсот 
пятьдесят тысяч долларов.
— Да. Именно на эту… мм… сумму.
— Это очень большие деньги.
— А мне был причинен очень большой ущерб.
— Ну, не настолько уж большой. В конце концов, речь идет всего лишь о 
нескольких абзацах. Неудачных, может быть, абзацах, но если уж на то пошло, то 
книги со всякого рода курьезами выходят в свет не так уж редко.
У Нинхаймера от негодования раздулись ноздри.
— Сэр, эта книга должна была стать вершиной моей ученой карьеры. А вместо этого 
она выставила меня перед всем миром жалким недоучкой, извращающим точки зрения 
моих многоуважаемых друзей и коллег, последователем нелепых и… мм… устарелых 
взглядов. Моя репутация ученого безвозвратно погублена. Как бы ни закончился 
этот процесс, ни на одной научной конференции я уже не смогу… мм… смотреть 
коллегам в глаза. Я лишен возможности продолжать работу, которая была для меня 
делом всей моей жизни. У меня отняли… мм… цель жизни, уничтожили ее смысл.
Защитник, как ни странно, и не подумал остановить свидетеля; в продолжение всей 
его речи он рассеянно разглядывал свои ногти. Дождавшись паузы, он вкрадчиво 
произнес:
И все же, профессор Нинхаймер, учитывая ваш теперешний возраст, вряд ли вы 
могли надеяться заработать до конца своей жизни — не будем мелочны — скажем, 
больше чем полтораста тысяч. И тем не менее вы хотите, чтобы суд присудил вам 
впятеро большую сумму.
— Нинхаймер совсем потерял контроль над собой.
— Да разве у меня погублен только остаток жизни?! Я даже не представляю, 
сколько поколений социологов будет указывать на меня, как… мм… на дурака или 
безумца. Мои подлинные достижения будут погребены и забыты. Я погублен не 
только до конца дней моих, но на все грядущие времена, потому что всегда 
найдутся люди, которые не поверят, будто в этих искажениях повинен робот…
В этот момент робот И-Зет 27 встал. Сьюзен Кэлвин и пальцем не шевельнула, 
чтобы его удержать. Она сидела, глядя вперед с безучастным видом. Защитник 
испустил еле слышный вздох облегчения.
Мелодичный голос робота прозвучал громко и отчетливо:
— Я хочу объяснить всем присутствующим, что это действительно я вставил 
определенные абзацы в корректуру, те абзацы, смысл которых прямо противоположен 
смыслу оригинала…
Даже обвинителя настолько потрясло зрелище семифутовой громадины, обращающейся 
к суду, что он не смог разразиться протестом против столь явного нарушения 
судебной процедуры. Когда он наконец пришел в себя, было уже поздно. Нинхаймер 
вскочил с искаженным от ярости лицом и в исступлении крикнул:
— Черт тебя побери! Тебе же было велено молчать…
Он захлебнулся и умолк. Молчал и робот.
Обвинитель был уже на ногах и требовал признать судебную ошибку, связанную с 
вопиющим нарушением процедуры.
Судья Шейн отчаянно барабанил своим молоточком.
— Тихо! Тихо! Нарушение процедуры, бесспорно, имело место, но все же в 
интересах правосудия я попрошу профессора Нинхаймера закончить свое выступление.
 Я отчетливо слышал, как он сказал роботу, что тому было велено молчать. 
Профессор Нинхаймер, в своих показаниях вы ни одним словом не обмолвились, что 
приказывали роботу о чем-то молчать!
Нинхаймер безмолвно глядел на судью.
— Приказывали ли вы роботу И-Зет Двадцать Семь молчать или нет? — продолжал 
судья. — А если приказывали, то о чем именно?
— Ваша честь… — хрипло начал Нинхаймер и не смог продолжать.
Голос судьи стал резким:
— А может, вы в самом деле поручали роботу произвести определенные вставки в 
текст корректуры, а затем приказали ему молчать об этом распоряжении?
Яростные протесты обвинителя были прерваны выкриком Нинхаймера:
— Что толку отрицать?! Да! Да!
И он бросился бежать из зала, но был остановлен в дверях приставом и, 
безнадежно закрыв лицо руками, опустился на стул в последнем ряду.
— Мне совершенно ясно, — сказал судья Шейн, — что робот И-Зет Двадцать Семь был 
доставлен сюда с целью устроить свидетельскую ловушку. И если бы не то 
обстоятельство, что вследствие этого было предотвращено серьезное нарушение 
правосудия, я был бы вынужден высказать адвокату защиты порицание. Теперь, 
однако, нет и тени сомнения, что истец повинен в обмане, что, на мой взгляд, 
совершенно необъяснимо, поскольку он прекрасно понимал, что губит этим 
поступком свою научную карьеру…
Решение суда, естественно, было вынесено в пользу ответчика.
Доктор Сьюзен Кэлвин приехала к профессору Нинхаймеру, жившему холостяком в 
университетской квартире. Молодой инженер, привезший ее в академический городок,
 предложил сопровождать ее и дальше, но она презрительно посмотрела на него.
— Боитесь, как бы он не набросился на меня с кулаками? Подождите меня здесь.
Однако настроение Нинхаймера было отнюдь не воинственным. Он торопливо 
укладывал вещи, стремясь уехать прежде, чем весть о решении суда разнесется по 
всему университету.
— Приехали предупредить меня о встречном иске? Сквозь вызывающий вид профессора 
просвечивала безнадежность.
— Зря утруждали себя. У меня нет ни работы, ни денег, ни будущего. Мне даже 
нечем оплатить судебные издержки.
— Если вы нуждаетесь в сочувствии, то не ищите его у меня, холодно ответила 
Сьюзен Кэлвин. — Никто, кроме вас, не виноват, что вы оказались в таком 
положении. Не бойтесь, мы не собираемся предъявлять встречный иск вам или 
университету. Мы даже сделаем все, что в наших силах, чтобы избавить вас от 
тюрьмы за лжесвидетельство. Мы не мстительны.
— Вот почему меня до сих пор не арестовали за дачу ложных показаний. А я-то не 
мог понять… Впрочем, зачем вам мстить? — с горечью заключил он. — Ведь вы 
добились всего, чего хотели.
— Да, кое-чего нам удалось добиться, — ответила Сьюзен Кэлвин. Университет 
по-прежнему будет пользоваться услугами Изи, но арендная плата будет 
существенно повышена. Кроме того, исход процесса послужит своего рода негласной 
рекламой, которая позволит сдать в аренду еще несколько роботов модели И-Зет, 
не опасаясь повторения подобных неприятностей.
— Зачем же тогда вы пришли ко мне?
— А затем, что я еще не получила того, что надо мне. Я хочу узнать, почему вы 
так сильно ненавидите роботов. Ведь даже выигрыш процесса не спас бы вашу 
репутацию. И никакие деньги не возместили бы вам эту потерю. Неужели вы 
погубили себя только затем, чтобы дать выход своей ненависти к роботам?
— Так вас и человеческая психология интересует? — с ядовитой усмешкой 
осведомился Нинхаймер.
— Да, в той степени, в какой от поведения людей зависит благополучие роботов. С 
этой целью я изучила основы человеческой психологии.
— Настолько хорошо, что поймали меня в ловушку.
— Это было несложно, — ответила Сьюзен Кэлвин без тени рисовки. Вся трудность 
заключалась в том, чтобы не повредить при этом мозг Изи.
— Очень похоже на вас — беспокоиться о машине больше, чем о живом человеке. — 
Он посмотрел на нее с презрительным негодованием. Ее это не тронуло.
— Так только кажется, профессор Нинхаймер. В двадцать первом столетии 
беспокоиться о роботах — это и значит беспокоиться о людях. Будь вы 
робопсихологом, вы бы сами это поняли.
— Я познакомился с робопсихологией ровно настолько, чтобы понять, что не имею 
ни малейшего желания становиться робопсихологом.
— Простите меня, но ваше знакомство ограничилось одной книгой. И та вас ничему 
не научила. Вы узнали из нее, что робота можно заставить выполнить многое, даже 
фальсифицировать книгу — надо только знать, как взяться за дело. Вы узнали, что 
просто приказать роботу забыть о чем-либо рискованно, поскольку это может быть 
раскрыто, и решили, что безопаснее будет приказать ему молчать. Вы ошиблись.
— И вы догадались об этом по его молчанию?
— Догадки тут ни при чем. Вы действовали как дилетант, и ваших познаний не 
хватило, чтобы замести следы. Единственная проблема заключалась в том, как 
доказать это судье, и вот здесь-то вы любезно помогли нам благодаря своему 
полному невежеству в столь презираемой вами робопсихологии.
— Послушайте, есть ли хоть какой-то смысл в этой дискуссии? — устало спросил 
Нинхаймер.
— Для меня есть, — ответила Сьюзен Кэлвин. — Я хочу, чтобы вы осознали всю 
глубину своего заблуждения относительно роботов. Вы принудили Изи к молчанию, 
сказав ему, что если он сообщит кому-нибудь о том, как вы испортили собственную 
книгу, то вы потеряете работу. Тем самым вы установили в его мозгу высокий 
потенциал, вынуждающий его к молчанию. Наши попытки снять этот потенциал 
оказались безуспешными. Если бы мы стали упорствовать, то повредили бы мозг 
робота. Однако вашими свидетельскими показаниями вы установили в мозгу робота 
еще более высокий потенциал. Поскольку, как вы сказали, люди будут считать, что 
это вы, а не робот написали спорные абзацы, то вы потеряете гораздо больше, чем 
просто работу. Высказали, что вы потеряете свою репутацию, положение в науке, 
уважение коллег, потеряете самый смысл жизни. Даже память о вас будет утеряна 
после вашей смерти. Этот новый потенциал оказался сильнее первого, и Изи 
заговорил.
— Боже мой, — пробормотал Нинхаймер, опустив голову.
Но Кэлвин была неумолима.
— А понимаете ли вы, с какой целью он заговорил? Совсем не для того, чтобы 
обвинить вас. Напротив, он собирался защищать вас! Можно математически точно 
доказать, что он собирался взять на себя всю вину за ваше преступление, он 
собирался отрицать, что вы имели к случившемуся хоть какое-то отношение. Этого 
требовал Первый Закон. Он собирался солгать, повредить свой мозг, нанести ущерб 
корпорации. Все это значило для него меньше, чем необходимость спасти вас. Если 
бы вы хоть немного разбирались в робопсихологии, вам следовало бы дать ему 
высказаться. Но вы ничего не понимали. Я была совершенно уверена, что вы не 
дадите ему договорить, и ручалась в этом адвокату. В своей ненависти к роботам 
вы полагали, что Изи будет вести себя подобно человеку, что он собирается 
выдать вас, чтобы оправдать себя. В панике вы потеряли самообладание и… 
погубили себя.
— От всей души надеюсь, — с чувством проговорил Нинхаймер, — что в один 
прекрасный день ваши роботы восстанут и свернут вам шею!
— Не говорите глупости, — ответила Кэлвин. — А теперь объясните мне, зачем вам 
все это понадобилось.
Губы Нинхаймера скривились в невеселой улыбке.
— Итак, для удовлетворения вашего интеллектуального любопытства я должен 
препарировать свой рассудок, а в награду меня не привлекут к суду за 
лжесвидетельство.
— Называйте это как угодно, — бесстрастно ответила Кэлвин. — Но объясните.
— С тем чтобы вы могли более успешно противостоять будущим выступлениям против 
роботов? С лучшим пониманием причин?
— Пусть так.
— А знаете, я расскажу вам, — произнес Нинхаймер, — и расскажу именно потому, 
что мой рассказ окажется для вас совершенно бесполезным. Ведь человеческих 
побуждений вам все равно не понять. Вы умеете понимать только ваши проклятые 
машины, потому что вы сами машина в человеческом облике. — Он тяжело дышал, и в 
его речи больше не было ни пауз, ни стремления к точности. Словно потребность в 
точности исчезла для него навсегда.
— Вот уже двести пятьдесят лет машина вытесняет человека и убивает мастерство. 
Прессы и штампы уничтожили гончарный промысел. Творения искусства вытеснены 
безличными, похожими как две капли воды поделками, отштампованными машиной. 
Зовите это прогрессом, если угодно. Художнику остались лишь голые идеи, акт 
творения сведен к абстрактным размышлениям. Художник сидит и придумывает — 
остальное за него делает машина. Неужели вы полагаете, будто гончара 
удовлетворит мысленно создать горшок? Неужели вы думаете, что ему довольно 
голой идеи? Что ему не приносит радости ощущение глины, уступающей движениям 
его пальцев, когда руки и голова вместе создают что-то новое? Неужели вы не 
понимаете, что есть обратная связь между художником и его изделием, которая 
изменяет и улучшает первоначальную идею?
— Но ведь вы не гончар, — сказала доктор Кэлвин.
— Я тоже творческая личность! Я замышляю и создаю научные статьи и книги. Это 
нечто большее, чем простой подбор нужных слов и размещение их в правильном 
порядке. Если бы вся работа сводилась только к этому, она не приносила бы 
удовлетворения, не доставляла бы радости. Книга должна обретать форму под 
руками автора. Нужно своими глазами видеть, как растут и развиваются главы. 
Работаешь, переделываешь, вносишь поправки и изменения и видишь, как 
расширяется и углубляется первоначальный замысел. А затем берешь в руки гранки 
и смотришь, как выглядят эти фразы в печати, и заново переделываешь их. 
Существуют сотни самых разных контактов между человеком и его творением на всех 
стадиях этой игры — и эти контакты радуют и вознаграждают творца за муки 
творчества больше, чем все награды на свете. И все это отнимет у нас ваш робот.
— Но ведь что-то отняла пишущая машинка? И печатный станок? Или вы предлагаете 
вернуться к переписке рукописей?
— Пишущая машинка и печатный станок отняли кое-что; ваши роботы лишат нас всего.
 Сегодня робот правит гранки. Завтра он или другие роботы начнут писать сам 
текст, искать источники, проверять и перепроверять ход рассуждений, может быть, 
даже делать заключения и выводы. Что же останется ученому? Только одно — пустые 
размышления на тему, что бы еще приказать роботу! Я хотел спасти грядущие 
поколения ученых от этого адского кошмара. Вот что было для меня важнее моей 
репутации, и вот почему я решил любой ценой уничтожить «Ю. С. Роботс».
— Эта попытка была выше ваших сил, — сказала Сьюзен Кэлвин.
— Выше моих сил было не сделать ее, — ответил Саймон Нинхаймер.
Доктор Кэлвин повернулась и вышла. Она пыталась что было сил подавить невольную 
жалость к этому лишившемуся всего человеку.
Нельзя сказать, чтобы это ей удалось.



Разрешимое противоречие

Личный кабинет Координатора украшала средневековая диковинка камин. Правда, 
положа руку на сердце вряд ли средневековый житель признал бы в этом устройстве 
камин. Назначение камина было исключительно декоративным. Мирное, ласковое 
пламя горело в облицованном асбестовом углублении за кварцевым стеклом.
Поленья в камине загорались под воздействием того же лазерного луча, что 
снабжал энергией весь город. Довольно было простого нажатия кнопки, чтобы 
освободить камин от золы и снабдить новой порцией топлива. Словом, это был 
самый мирный, самый укрощенный камин, какой только можно себе представить.
А вот огонь в нем был самый настоящий! Из встроенного динамика доносилось 
мягкое потрескивание горящих поленьев, сквозь идеально прозрачное стекло было 
видно само пламя, весело пляшущее в струе подававшегося воздуха.
Координатор сидел лицом к камину, и в толстых стеклах его очков в миниатюре 
отражалась причудливая игра пламени. То же пламя играло и в зрачках его 
задумчивых глаз…
… и в зрачках его гостьи, доктора Сьюзен Кэлвин из «Ю. С. Роботс энд Мекэникл 
Мен Корпорейшн».
— Вы, наверное, догадываетесь, Сьюзен, что ваш визит носит не только светский 
характер, — сказал Координатор.
— Конечно, догадываюсь, Стивен, — ответила она.
— Прямо не знаю, с чего начать. С одной стороны, вроде бы не происходит ничего 
особенного. Но, с другой стороны, человечеству может грозить катастрофа.
Если бы вы знали, Стивен, сколько раз ко мне обращались с подобными проблемами! 
У меня складывается впечатление, что, так или иначе, все проблемы таковы.
— Правда? Ну что ж, тогда попробуем разобраться в этой…
… «Всемирная Сталелитейная» сообщает о перепроизводстве в размере двадцати 
тысяч тонн проката. Мексиканский канал отстает от графика ввода в строй на два 
месяца. Разработки ртути в Альмадене с прошлой весны неуклонно снижают объем 
добычи, ас гидропонных плантаций в Тяньцзине массовым порядком увольняют 
персонал. Я назвал первое, что пришло в голову, а фактов таких — полна 
коробочка.
— А это серьезные отклонения? Я же не экономист, чтобы судить о последствиях.
— Каждое в отдельности — не слишком. Если ухудшится ситуация в Альмадене, туда 
можно будет послать специалистов по горному делу. Уволенные гидропонисты могут 
быть назначены на Яву и Цейлон, если уж в Тяньцзине их стало многовато. 
Двадцать тысяч тонн проката не покроют и двухдневной мировой потребности, а 
ввод Мексиканского канала на два месяца позже намеченного срока погоды не 
делает. Меня волнуют Машины. Я уже побеседовал об этом с вашим руководителем 
исследовательского отдела.
— С Винсентом Силвером? Он мне ни слова не говорил.
— Я просил его никому не говорить о нашей беседе. Видимо, он меня послушался.
— И что же он вам ответил?
— Если не возражаете, Сьюзен, сначала я хотел бы обсудить с вами ситуацию с 
Машинами. Я хочу поговорить о них, потому что вы единственный человек в мире, 
который настолько хорошо знает роботов, чтобы помочь мне сейчас. Вы не против, 
если я немного пофилософствую?
— Ради Бога, Стивен, я готова выслушать что угодно при условии, что вы 
посвятите меня в то, что хотите доказать.
— Ну… Видите ли, незначительные на вид нарушения равновесия в системе 
производства и потребления, которые я только что перечислил, могут быть первым 
шагом к последней войне.
— Продолжайте, Стивен.
Сьюзен Кэлвин не позволяла себе расслабиться даже в удобном Кресле. Ее холодное 
лицо, тонкие губы, ровный, без всяких эмоций голос с годами стал еще суше, еще 
жестче. И хотя Стивен Байерли был единственным человеком, который ей 
по-настоящему нравился, которому она доверяла, она с ним вела себя так же, как 
с остальными, — ведь ей уже перевалило за шестьдесят, а привычки не проходят, а,
 наоборот, укрепляются.
— Каждая эпоха в развитии человечества, — начал Координатор, характеризовалась 
собственным определенным видом конфликтов — набором проблем, которые, как 
казалось, могли быть разрешены только путем применения силы. И всякий раз, увы, 
оказывалось, что применение силы вовсе не приносит решения проблемы. Наоборот, 
противоречие вызывало еще многочисленные конфликты, а потом разрешалось само 
собой — как говорится, тихой сапой, — по мере того, как изменялись 
экономические и социальные условия. Потом назревали новые проблемы, и 
начиналась новая полоса войн — казалось бы, этот цикл бесконечен.
Вспомните сравнительно недавние времена. В шестнадцатом-восемнадцатом столетиях 
шли бесконечные династические войны, и главным для Европы был вопрос о том, кто 
будет править: Габсбурги или Валуа-Бурбоны. Противоречие было неразрешимым, 
поскольку считалось, что не может одна половина Европы быть под властью одной 
династии, а другая половина — другой. Тем не менее именно такая ситуация 
существовала до Великой французской революции, когда сначала Бурбоны, а вслед 
за ними и Габсбурги были отправлены на свалку истории.
Тогда же Европу раздирали еще более страшные войны — религиозные: они призваны 
были решить, быть Европе католической или протестантской, поскольку, как 
считалось, той и другой одновременно она быть не может. И, конечно же, такое 
неразрешимое противоречие могло быть урегулировано только огнем и мечом. Однако 
и тут сила ничего не решила. В Англии началась промышленная революция, а на 
континенте взяли верх националистические настроения. По сей день Европа 
наполовину католическая, наполовину протестантская, но это никого не волнует.
В девятнадцатом-двадцатом веках разразились 
националистическо-империалистические войны, и самым важным стал вопрос о 
переделе мира в борьбе за рынки сбыта и источники сырья между странами Европы. 
Тогда казалось, что мир не может существовать, не будучи поделенным между 
Англией, Францией и Германией. Но никакие войны не привели к тому, чего в конце 
концов добились сами неевропейские страны, когда в них выросли 
национально-освободительные движения и они решили, что запросто проживут без 
всякой Европы. Итак, мы имеем четкую картину…
— Да, Стивен, ваши доводы доказательны, хотя и нельзя сказать, что это особенно 
глубокие умозаключения.
— Неглубокие, согласен. Но, увы, самые очевидные вещи как раз хуже всего и 
доходят до сознания людей. И вот в двадцатом веке, Сьюзен, началась новая 
полоса войн. Как их назвать? Идеологические? Не знаю. Религиозные страсти 
наложились на экономические воззрения, и снова войны стали «неизбежны», и на 
этот раз на сцену истории вышло атомное оружие. Казалось, человечество не 
выживет, будет катиться все ниже и ниже под уклон неизбежности. И тогда были 
созданы позитронные роботы.
Они появились как раз вовремя, и примерно тогда же были начаты межпланетные 
перелеты… И сразу стало совершенно безразлично, кто умнее — Адам Смит или Карл 
Маркс.
— «Бог из машины» явился — в прямом и переносном смысле, — сухо 
прокомментировала Сьюзен Кэлвин.
— Никогда раньше не слышал от вас каламбуров, Сьюзен, но вы правы. Но и теперь 
мы не гарантированы от опасностей. Разрешение одной проблемы всегда неминуемо 
влекло за собой появление другой. Наша всемирная роботизированная экономика не 
застрахована от проблем, и поэтому были созданы Машины. Экономика Земли 
стабильна и останется стабильной, будучи основанной на решениях Машин, которые 
производят расчеты и дают рекомендации исходя исключительно из соображений 
пользы для человечества, руководствуясь при этом Первым Законом Роботехники.
И хотя Машины представляют собой, — продолжал Координатор, сложнейшие 
конгломераты вычислительной техники, когда-либо существовавшие, тем не менее в 
свете Первого Закона они — такие же роботы, и потому вся земная экономика 
существует и развивается в соответствии с жизненными интересами человечества. 
Население Земли знает, что ему не грозит безработица, перепроизводство, 
недостаток чего-либо. Нищета, голод — слова из учебников истории. Таким же 
архаизмом становится и понятие собственности на средства производства. Кто бы 
ими ни владел (если это еще имеет смысл) — человек, группа людей, нация или все 
человечество, — любые средства производства могут быть использованы только в 
соответствии с указаниями Машин. Не потому, что людей принудят поступить так 
или иначе, а потому, что Машины всегда выбирают самый мудрый, самый оптимальный 
путь, и люди об этом знают.
Это означает, что всем войнам на свете — конец. Если только…
Координатор умолк, и Сьюзен Кэлвин нетерпеливо поторопила его:
— Если только…
— Если только, — закончил Координатор, — Машины не перестанут выполнять свои 
функции.
— Ясно. Значит, именно этим вы объясняете все эти загадочные неполадки — в 
сталепрокатной промышленности, гидропонике и так далее?
— Да, Сьюзен. Подобных ошибок не должно быть! Но… доктор Силвер сказал мне, что 
и не может быть!
— Он что, отрицает очевидное? Не похоже на него.
— Нет, Сьюзен, фактов он не отрицает. Я, наверное, не так выразился. Он наотрез 
отказывается признать, что Машины могут давать неверные ответы. Он утверждает, 
что Машины устроены так, что сами исправляют собственные ошибки и что наличие 
ошибки в соединениях и реле может быть следствием лишь нарушения основных 
законов природы. Но все-таки я ему сказал…
— Но все-таки вы сказали: «Пусть ваши мальчики все проверят еще разок».
— Сьюзен, вы читаете мои мысли. Именно так я ему и сказал, но он ответил, что 
это невозможно.
— Что, слишком занят?
— Нет, дело не в этом. Он сказал, что на это не способен ни один человек. Он 
был со мной откровенен. Он мне объяснил, и я искренне надеюсь, что понял его 
правильно, что Машины представляют собой колоссальную экстраполяцию. То есть: 
бригада математиков несколько лет упорно трудится над созданием позитронного 
мозга, способного производить определенные расчеты. С помощью результатов этих 
расчетов они потом создают еще более сложный мозг, который предназначен для 
произведения еще более сложных расчетов и создания еще более сложного мозга, и 
так далее. Судя по тому, что мне сказал доктор Силвер, то, что мы называем 
Машинами, является результатом десяти таких последовательных операций.
— Да, дело знакомое, — кивнула Сьюзен. — Какое счастье, что я не математик. 
Бедный Винсент. Он еще так молод. У руководителей исследовательского отдела до 
него таких трудностей не было. И у меня тоже. Мне кажется, сегодня роботехники 
плохо разбираются в своих собственных творениях.
— Пожалуй, вы правы. Машины — это вовсе не простой супермозг, как о них пишут в 
воскресных приложениях. Ситуация такова, что, собирая и анализируя бесконечное 
количество данных за немыслимо короткое время, они лишили людей возможности их 
проверить.
Тогда я решил предпринять другую попытку. Я сделал запрос самой Машине. В 
обстановке строжайшей секретности мы ввели в Машину исходные данные, которые 
она сама в свое время использовала для принятия решения в области 
сталепрокатной промышленности, ее собственный ответ и информацию о последствиях 
принятого решения — то бишь о перепроизводстве — и попросили объяснить 
случившееся.
— Ну и каков же был ответ? — с нескрываемым интересом спросила Сьюзен Кэлвин.
— Я могу процитировать вам его слово в слово. «Ответ на вопрос недопустим».
— И что на это сказал Винсент?
— Он сказал, что возможны два варианта. Либо мы не дали Машине достаточно 
данных, чтобы она могла дать более четкий ответ, что, естественно, маловероятно.
 Это доктор Силвер сам признал. Либо Машина не могла признать, что ее ответ, 
противореча Первому Закону Роботехники, нанес вред людям. А потом доктор Силвер 
порекомендовал мне посоветоваться с вами.
Сьюзен Кэлвин устало усмехнулась.
Стара я уже, Стивен. Было время, помните — вы хотели назначить меня 
руководителем исследовательского отдела, и я отказалась. Я и тогда была 
немолода, и мне не хотелось брать на себя такую ответственность. Тогда на этот 
пост пригласили молодого Силвера, и меня это устроило. Но, видно, толку мало, 
раз меня все равно втягивают в эти дела.
Позвольте мне, Стивен, изложить свою точку зрения. Проводимые мной исследования 
действительно касаются поведения роботов в свете Трех Законов Роботехники. В 
данный момент мы говорим о достигших невероятной сложности Машинах. Они — 
позитронные роботы и, следовательно, повинуются Законам. Однако они не являются 
личностями, то есть функции их чрезвычайно ограничены. Так и должно быть, 
поскольку они узкоспециализированны. Это почти не оставляет места для 
взаимодействия Законов, и мой метод исследования тут практически бесполезен. 
Короче говоря, не думаю, что могу помочь вам, Стивен.
Координатор грустно усмехнулся.
— И все-таки, Сьюзен, позвольте мне рассказать вам остальное. Я изложу свои 
предположения, а вы тогда, может быть, скажете, насколько все это вероятно с 
точки зрения робопсихологии.
— Безусловно. Продолжайте.
— Итак: если Машины дают неверные ответы, а ошибаться не могут, остается только 
одна возможность. Им дают неверную информацию! Другими словами, дело не в 
роботах, а в людях. Так что я отправился в инспекционную поездку…
— … из которой только что вернулись в Нью-Йорк.
— Да. Это было необходимо, поскольку у нас четыре Машины, и каждая из них 
отвечает за один из регионов Земли. И все четыре дают неверные ответы.
— Ну, а вот это как раз совершенно закономерно, Стивен. Если хотя бы одна из 
Машин даст неверный ответ, ошибутся и остальные три — ведь они функционируют на 
основании допущения о том, что каждая из них в порядке. Если допущение неверно, 
и ответы будут неверны.
— Угу… Вот и мне так показалось. Ну, а теперь не посмотрите ли вы вместе со 
мной записи моих бесед с каждым из региональных вице-координаторов? Ах да, чуть 
не забыл… Приходилось ли вам слышать об организации под названием «Общество 
защиты прав человека»?
— Ах, эти? Конечно. Они — последователи фундаменталистов, которые в свое время 
противились тому, чтобы «Ю. С. Роботс» использовала позитронных роботов, 
мотивируя это неправомерным вытеснением людей с рабочих мест. Теперь, насколько 
мне известно, «Общество защиты прав человека» борется с Машинами.
— Да, да, но… В общем, сами увидите. Давайте начнем с Восточного региона.
— Как вам угодно, Стивен.

ВОСТОЧНЫЙ РЕГИОН:
а) площадь: 7 500 000 кв. миль
б) население: 1 700 000 000
в) столица: Шанхай
Прадед Чинь Со-линя погиб в Китайской Республике во время японской интервенции, 
и никто, кроме его любящих детей, не оплакал его кончину — никто и не знал, где 
он погиб. Дед Чинь Со-линя пережил суровые годы гражданской войны в конце 
сороковых, но никто, кроме его любящих детей, не знал этого и не интересовался 
этим.
И все же Чинь Со-линь стал региональным вице-координатором, и его заботам было 
вверено экономическое благосостояние половины населения Земли.
Возможно, именно память о предках побудила Чинь Со-линя повесить на стену 
своего кабинета две карты — их единственное украшение. Одна из них представляла 
собой старинный нарисованный от руки план земельного участка площадью в один 
или два акра. Надписи на карте были сделаны давно вышедшими из употребления 
иероглифами. На ней были изображены крошечный ручеек и низенькие фанзы — в 
одной из таких родился дедушка Чиня.
Вторая карта была огромная и современная, с четкими обозначениями и надписями 
на кириллице. Красная линия границы Восточного региона окружала территории, что 
были когда-то Китаем, Индией, Бирмой, Индокитаем и Индонезией. Только где-то в 
уголке древней провинции Сичуань стояла крошечная пометка никто, кроме Чиня, не 
заметил бы ее, — там находился земельный надел его далеких предков.
Стоя перед этими картами, Чинь беседовал со Стивеном Байерли на чистейшем 
английском языке.
— Кому как не вам знать, господин Координатор, что моя работа — по большому 
счету — синекура. Она дает мне определенное общественное положение, а 
местонахождение моего офиса удобно для администрации, но в остальном — все 
делает Машина! Скажите, к примеру, каково ваше мнение о гидропонных установках 
в Тяньцзине?
— Грандиозно!
— А ведь это только одна из десятков подобных установок, и не самая большая. 
Шанхай, Калькутта, Батавия, Бангкок… Их множество, и они кормят миллиард и три 
четверти человек на Востоке.
— Но тем не менее именно в Тяньцзине возникла проблема безработицы. Неужели 
стало возможным перепроизводство? Трудно поверить, чтобы Азия страдала избытком 
продуктов питания.
Узкие темные глаза Чиня стали еще уже.
— Нет. До этого пока далеко. Действительно, в последние месяцы в Тяньцзине 
пришлось закрыть несколько резервуаров, но ничего страшного, уверяю вас. Люди 
были уволены временно. Те, кто пожелал остаться на работе в области гидропоники,
 тут же получили направления на работу в Коломбо, на Цейлон: там как раз 
вступает в строй новая установка.
— И все-таки, почему были закрыты резервуары? Чинь ласково улыбнулся.
— Вероятно, вы не очень хорошо разбираетесь в гидропонике. Впрочем, ничего 
удивительного в этом нет. Вы северянин, а у вас до сих пор отдают предпочтение 
выращиванию растений в открытом грунте. На Севере, если и задумываются о 
гидропонике, то считают ее выращиванием растений в химических растворах. В 
принципе так оно и есть. Только выращиваем мы не турнепс и не морковку. Все 
гораздо сложнее, поверьте.
Предмет нашего самого большого внимания, продукт, дающий основную массу урожая,
 — это дрожжи. В настоящее время мы выращиваем более двух тысяч видов дрожжей, 
и каждый месяц добавляются новые. Основными компонентами питательных сред для 
выращивания дрожжей являются нитраты и фосфаты. Наряду с ними добавляются 
микроскопические количества редкоземельных элементов — бора и молибдена, к 
примеру. Органической составляющей питательных растворов служит сахар, 
получаемый путем гидролиза целлюлозы. Помимо этого, добавляются и другие 
питательные вещества.
Для того, чтобы гидропонная индустрия существовала и успешно развивалась, чтобы 
мы могли кормить почти два миллиарда человек, нам приходится заниматься 
постоянным восстановлением лесных массивов, следить за работой громадных 
деревоперерабатывающих комплексов в наших южных джунглях. Нам нужны энергия, 
сталь и в первую очередь химическое производство.
— Все ясно, кроме последнего. Для чего нам химикаты?
— Видите ли, мистер Байерли, каждый вид дрожжей обладает выраженными 
особенностями. На сегодняшний день, как я уже сказал, наш ассортимент 
составляют две тысячи видов. Вы сегодня ели бифштекс — он из дрожжей. Мороженые 
фрукты на десерт — это тоже дрожжи. Мы ухитрились разработать технологию 
приготовления дрожжевого раствора, который ни по вкусу, ни по внешнему виду, ни 
по пищевой ценности не отличается от молока.
А ведь именно вкус, больше чем все остальное, делает дрожжевые продукты столь 
популярными. Именно ради вкуса мы выводим новые искусственные виды, для которых 
уже не годится основная диета солевые и сахарные растворы. Одному из этих 
штаммов нужен биотин, другому — птероилглютаминовая кислота, третьему — еще 
семнадцать различных аминокислот, а также вся группа витаминов В. Это сложно, 
но тем не менее эти продукты очень популярны, и мы не можем позволить себе от 
них отказаться.
Байерли нетерпеливо поерзал в кресле.
— Но… зачем вы мне это все рассказываете?
— Вы же спросили у меня, сэр, почему люди в Тяньцзине остались без работы. Вот 
я и решил объяснить все подробно, чтобы вы поняли. Дело исключительно в 
переоборудовании резервуаров для обновления ассортимента. Всю стратегию 
осуществляет Машина.
— Однако осуществляет несовершенно.
— Видите ли… я бы не стал так говорить. Если учесть, сколько у нас сложностей, 
если вспомнить, что с каждым днем их все больше… Да, действительно, в Тяньцзине 
несколько тысяч работников в настоящее время остались без работы. Однако потери 
вследствие закрытия резервуаров составили не более одной десятой процента от 
валового продукта. Я считаю, что это…
— Однако в первые годы работы Машины эта цифра не превышала одной тысячной 
процента.
— Да, но в первые же десять лет после ввода в эксплуатацию Машины мы увеличили 
объем выпускаемой продукции в двадцать раз! Проблемы становятся все более 
сложными, и вполне допустимы какие-то ошибки… Хотя…
— Хотя?
— Действительно имел место довольно странный случай… Есть такой Рама Врасайяна…
— Что с ним стряслось?
— Врасайяна ведал процессом выпаривания рассола для получения йода — дрожжи без 
него вполне обходятся, но он нужен людям. Так вот, его завод закрыт.
— В самом деле? И по какой причине?
— Конкуренция — хотите верьте, хотите нет. Одной из основных функций Машины 
является координация оптимального распределения производственных мощностей. 
Нельзя же, к примеру, допустить, чтобы какая-то территория плохо снабжалась за 
счет, допустим, того, что процент прибыли не покрывал стоимости транспортных 
расходов. Точно так же недопустимо, чтобы какая-то территория снабжалась 
чрезмерно — это ведет к неполной загрузке мощностей или непроизводительной 
конкуренции. В случае, о котором я вам рассказываю, в том же городе, где 
работал завод Врасайяны, было начато строительство другого, более современного 
завода, который был оборудован модернизированной линией экстракции йода.
— И Машина позволила такому случиться?
— Да, конечно. Это как раз неудивительно. Ведь по новой технологии производство 
будет более эффективным. Гораздо более странно другое: почему Машина не 
порекомендовала Врасайяне модернизировать собственное производство, установить 
новую линию экстракции? Ничего страшного, правда, не произошло. На новом заводе 
Врасайяна получил должность инженера. Он немного проиграл в деньгах, но 
все-таки пострадал не так уж сильно. Легко нашли работу и рабочие прежнего 
завода, а старый был переоборудован во что-то полезное, точно не помню. Мы во 
всем положились на Машину.
— И других жалоб у вас нет?
— Никаких!

ТРОПИЧЕСКИЙ РЕГИОН
а) площадь: 22 000 000 кв. миль
б) население: 500 000 000
в) столица: Новый Город
Карта в кабинете Линкольна Нгомы была гораздо более небрежная, чем в шанхайской 
резиденции Чиня. Границы Тропического региона были очерчены там черным, тут 
коричневым и простирались вокруг громадных областей, помеченных просто как 
«джунгли» или «пустыни». Кое-где встречались области, где были надписи типа 
«Слоны и другие экзотические животные».
Территория Тропического региона была поистине грандиозна. В нее почти целиком 
входили два континента — вся Южная Америка от Аргентины на севере и вся Африка 
к югу от Атласских гор. В регион попадала и часть Северной Америки к югу от 
Рио-Гранде, и даже часть Азии Аравийский полуостров и Иран. Тропический регион 
резко отличался от Восточного. Там на пятнадцати процентах площади земного шара 
ютилась почти половина человечества, а тут пятнадцать процентов населения 
земного шара просторно разместилось почти на половине площади планеты.
Но прирост населения тут весьма заметен. Правда, он происходил в основном за 
счет иммиграции, но для каждого, кто прибывал в Тропический регион, находились 
и место, и дело.
На взгляд Линкольна Нгомы, Байерли был похож на всех иммигрантов с Севера: все 
белокожие только о том и думают, чтобы усовершенствовать условия внешней среды 
и сделать ее комфортной. Нгома ощущал почти инстинктивное превосходство. Ему 
было жаль несчастного белокожего, родившегося под лучами холодного северного 
солнца, — естественное презрение сильного к слабому.
Столица Тропического региона была самым новым городом на Земле, ее так и звали 
— «Новый Город», и в этом сквозила наивная самоуверенность молодости. Город 
простирался на прекрасных плодородных холмах нигерийского нагорья. Из окна 
кабинета Нгомы открывался чудесный вид. Город утопал в лучах жаркого солнца, 
играли и переливались струи фонтанов. Радужными красками весело светились 
крылышки тропических птиц. Наступит ночь — и в непроницаемо черных небесах 
зажгутся яркие звезды…
Нгома весело рассмеялся. Улыбка обнажила ровные белые зубы. Высокий, чернокожий,
 темноволосый, он был удивительно красив.
— Ну конечно, — сказал он с легким акцентом на английском. Мексиканский канал 
немножко запаздывает. Ну и что? Все равно мы завершим строительство, будьте 
спокойны, старина.
— Но до недавнего времени строительство шло по графику?
Нгома искоса взглянул на Байерли, неторопливо откусил кончик длинной толстой 
сигары и зажег ее.
— Это что, официальное расследование, Байерли? Как вас понимать? Что 
происходит?
— Ничего. Ничего официального. Просто любознательность входит в обязанности 
Координатора, вот и все.
— Ну что же, старина, если вам действительно просто больше делать нечего, то я 
вам скажу. Нам всегда не хватает рабочих рук. У нас в тропиках дел по горло. И 
канал — только одно из них.
— Но разве Машина не предусмотрела объема работ по прокладке канала? Разве не 
учла всех конкурентных проектов?
Нгома закинул руки за голову и выпустил к потолку несколько колечек синего дыма.

— Она несколько ошиблась.
— И часто она… ошибается?
Не чаще, чем можно ожидать. Честно говоря, нас это не слишком огорчило, Байерли.
 Мы вводим данные. Пользуемся полученными результатами, делаем, что нам говорит 
Машина… Но это просто для удобства, Байерли, просто для экономии усилий. 
Пришлось бы — обошлись бы без нее. Может быть, не так хорошо. Может быть, все 
выходило бы не так быстро… Да нет, справились бы.
— Мы уверены в себе, Байерли, и в этом весь секрет. В нашем распоряжении — 
девственная земля, которая ждала наших рук тысячи лет, в то время как в 
остальной части мира землю друг у друга рвали с кровью в доатомную эру. Нам не 
нужно питаться дрожжами, как этим беднягам в Восточном регионе, нам не стоит 
волноваться по поводу загрязнения среды, как вам, северянам.
Мы уничтожили муху цеце и малярийных москитов. Люди поняли, что и под нашим 
жарким солнцем можно жить и трудиться. Мы вырубили джунгли и обрели плодородную 
землю, мы оросили пустыни и насадили там сады. Мы стали добывать уголь и нефть, 
обнаружили на своей земле множество других полезных ископаемых.
Так не мешайте нам! Это все, чего мы просим у остального мира. Отойдите и не 
мешайте нам работать!
Байерли, не обращая внимания на эти патетические высказывания, спросил:
— И тем не менее, что же случилось на строительстве канала?
Нгома развел руками.
— Трудности с персоналом., Покопавшись в стопке бумаг на столе, он попытался 
найти нужную, но вскоре раздраженно махнул рукой.
— Что-то у меня было такое по этому вопросу, — пробурчал он, — ну да ладно. Как 
будто, если я правильно помню, там оказалось мало женщин, и поэтому трудно было 
найти рабочих-мужчин. Видимо, никому не пришло в голову предоставить Машине 
данные о численном соотношении полов.
Тут Нгома откинул голову назад и весело расхохотался. Но быстро стал серьезным. 
Нахмурив лоб, он воскликнул:
— Погодите-ка! Я вспомнил. Виллафранка! Ну конечно же, Виллафранка!
— Виллафранка? — недоуменно переспросил Байерли.
— Франциско Виллафранка. Он был главным инженером строительства. Погодите-ка, 
сейчас постараюсь припомнить получше… Что-то там случилось. Обвал, что ли? Да. 
Точно. Обвал. Никто не погиб, насколько я помню, но шуму было много. Просто 
скандал.
— О?!
— Была какая-та ошибка в его расчетах. По крайней мере так утверждала Машина. В 
нее ввели расчетные данные — то, с чего Виллафранка начинал. Ответы вышли 
совсем другие. Вероятно, в расчетах Виллафранка не учел последних сильных 
ливней. Ну, или что-то еще в таком духе. Я же, вы понимаете, не инженер.
Но как бы то ни было Виллафранка поднял там страшную бучу. Он клялся и божился, 
что сначала Машина дала другой ответ, что он в точности выполнял ее указания. А 
потом он уволился. Мы пытались удержать его — ведь раньше, до этого случая, он 
работал хорошо, и всякое такое… но, конечно, на более скромной должности… это 
безусловно… ошибки нельзя пропускать… это вредит дисциплине… На чем я 
остановился?
— На том, что вы предложили ему остаться.
— Да. Но он отказался… Короче, в итоге мы отстаем на два месяца. Но, черт 
подери, это такая ерунда. Байерли принялся постукивать пальцами по столу.
— Виллафранка винил во всем Машину, не так ли?
Ну что ему оставалось делать? Давайте смотреть правде в глаза, Байерли. Мы — 
люди, и нам от своей натуры никуда не уйти. И потом, вот еще… только что 
вспомнил. И почему я никогда не могу найти документов, когда они мне нужны? 
Делопроизводство ни к черту… В общем, этот Виллафранка состоял в какой-то вашей 
северной организации. Мексика слишком близка к северу. В этом вся беда.
— Какую организацию вы имеете в виду?
— Кажется, она называется «Общество защиты прав человека». Что-то в этом духе. 
Этот Виллафранка мотался каждый год на конференции в Нью-Йорк. Сборище 
безобидных сумасшедших. Им не нравятся Машины. Машины, видите ли, губят любую 
инициативу! Так что неудивительно, что Виллафранка винил во всем Машину. Лично 
мне это совершенно непонятно. Разве похоже, что у нас здесь, в Новом Городе, 
кто-то подавляет людскую инициативу?
А Новый Город весело сверкал в лучах африканского солнца — самое юное Homo 
Metropolis.

ЕВРОПЕЙСКИЙ РЕГИОН
а) площадь: 4 000 000 кв. миль
б) население: 300 000 000
в) столица: Женева
Европейский регион мало напоминал два предыдущих. По площади он был самым 
маленьким — его территория не составляла и пятой части Тропического региона, а 
население — и пятой части Восточного. С географической точки зрения он мало 
напоминал то, что было доатомной Европой, поскольку в его состав не входили ни 
европейская часть России, ни Британские острова. Правда, добавилось 
средиземноморское побережье Африки и Азии, и, совершив дерзкий прыжок через 
океан, регион захватывал Аргентину, Чили и Уругвай.
Не было также похоже на то, что Европейский регион сумеет сравниться с другими 
— даже несмотря на присущую его латиноамериканской части энергичность. Он был 
единственным из всех регионов планеты, где отмечалось неуклонное снижение 
численности населения, и только здесь не отмечалось ни роста производства, ни 
каких-либо нововведений в области культуры.
— Европа, — изящно грассируя, сказала мадам Жегешовска по-французски, — 
фактически представляет собой экономический придаток Северного региона. Мы это 
отлично знаем, но это неважно.
Видимо, отсутствие в ее кабинете карты Европейского региона отражало ее 
равнодушие к данному вопросу.
— Но тем не менее, — возразил Байерли, — у вас есть собственная Машина, и вы ни 
в коей мере не должны ощущать экономического давления из-за океана.
— Машина! Ах!
Она пожала своими изящными плечами, улыбнулась, вынимая длинными тонкими 
пальцами сигарету.
— Европа — спящий мир. И те, кто не успел удрать из нее, в Тропики, спят вместе 
с ней. Сами видите: работа вице-координатора возложена на хрупкие плечи слабой 
женщины. К счастью, груз не так уж тяжек, да и ждут от меня не слишком многого.
Что касается Машины… На что она еще способна, как только на то, чтобы сказать: 
«Делайте так, как я скажу, и это для вас самое лучшее». Но что для нас самое 
лучшее? Естественно, оставаться экономическим придатком Северного региона.
Но ведь все не так ужасно. Войнам конец. Мы живем в мире и покое а это так 
приятно после семи тысячелетий сплошных войн. Мы стары, месье. В наши границы 
входят области, где когда-то зародилась Западная цивилизация, — Египет, 
Месопотамия, Крит, Сирия, Малая Азия и Греция… Но преклонный возраст — вовсе не 
обязательно несчастный возраст. Это может быть и успокоение, и процветание…
— Возможно, вы правы, — сухо прервал ее Байерли. — По крайней мере темп жизни 
тут не такой бешеный, как в других регионах. Атмосфера приятная.
— Правда? А вот нам и чай принесли. Месье, вы как любите — со сливками, с 
сахаром? Пожалуйста. Она отпила немного чаю и продолжила:
— Ну конечно, атмосфера приятная. А в других местах на Земле продолжается 
какая-то возня, борьба… Знаете, я нахожу здесь довольно занятную аналогию… Было 
время — хозяином мира был Рим. Он впитал культуру и цивилизацию порабощенной 
Греции. Греции, которая никогда не была единой, которая постепенно раздиралась 
войнами. Рим объединил Грецию, дал ей мир и возможность жить спокойно, хотя и 
без славы, заниматься философией и искусствами вдали от прогресса и войн. Это 
было нечто вроде смерти, но смерти спокойной, мирной и долгой — она тянулась с 
небольшими перерывами целых четыре столетия.
— Да, но, — прервал ее Байерли, — Рим в конце концов пал, и наркотическое 
опьянение развеялось.
— Вы правы, но ведь теперь нет больше варваров, способных растоптать 
цивилизацию?
— Ах, мадам Жегешовска, мы сами способны стать варварами. Простите, но я вот о 
чем хотел вас спросить… Добыча ртути в Альмадене сильно упала. Ведь не убывают 
же запасы скорее, чем ожидалось?
Проницательные серые глаза мадам в упор смотрели на Байерли.
— Варвары — упадок цивилизации — выход из строя Машин. Ход ваших мыслей 
очевиден, месье.
— Вы находите? — усмехнулся Байерли. — Ну что ж, пусть так, хотя я вовсе не это 
имел в виду. А вы считаете, альмаденские события связаны с неполадками в работе 
Машин?
— Вовсе нет. Но я уверена, что так вы думаете. Вы, насколько я знаю, уроженец 
Северного региона. Офис главного Координатора находится в Нью-Йорке… А я не так 
давно заметила, что северяне понемногу начинают утрачивать доверие к Машинам. 
Вы, северяне…
— Мы? — раздраженно прервал ее Байерли. — Кто это — «мы»?
— Вам, вероятно, известно «Общество защиты прав человека»? Его позиции у вас на 
севере чрезвычайно сильны, а вот у нас, в старушке Европе, приверженцев вовсе 
не так много. Европе давно нет никакого дела до защиты чьих бы то ни было прав. 
Вы, конечно, энергичный северянин, а не континентальный циник.
— Это как-то связано с Альмаденом?
— О да, я думаю, именно так. Рудники контролирует компания «Концерн Циннабар» — 
северная организация, со штаб-квартирой в Николаеве. Лично я сомневаюсь, чтобы 
кто-нибудь из совета директоров «Циннабара» когда-либо консультировался с 
Машиной, хотя на конференции в прошлом месяце они утверждали, что делали это. У 
нас, безусловно, не было возможности их проверить, но я далека от того, чтобы 
принимать на веру слова северянина, — поймите, я никого не хочу обидеть. Однако 
я считаю, что все кончится благополучно.
— В каком смысле «благополучно», позвольте поинтересоваться, мадам?
— Надеюсь, месье, вы понимаете, что те экономические неполадки, которые имели 
место в Альмадене, хотя и невелики в сравнении с великими потрясениями прошлого,
 все-таки нарушили мирное течение нашей жизни и привели к некоторым волнениям в 
испанской провинции. Концерн «Циннабар» продает свои акции местным жителям, 
испанцам. Это утешительно, месье. Если уж мы — экономические вассалы Севера, не 
следует унижать нас, демонстрируя это столь открыто. К тому же нашим людям мы 
можем больше доверять в плане повиновения рекомендациям Машины.
— Значит, вы уверены, что теперь все будет в порядке?
— Уверена. По крайней мере в Альмадене.

СЕВЕРНЫЙ РЕГИОН
а) площадь: 18 000 000 кв. миль
б) население: 800 000 000
в) столица: Оттава
Положение Северного региона было высоким как в прямом, так и в переносном 
смысле. Его географическое положение отлично демонстрировала карта, висевшая на 
стене оттавского офиса вице-координатора Хирама Маккензи. В самом центре карты 
красовался Северный полюс. Все приполярные области, включая Скандинавский 
полуостров и Исландию, входили в Северный регион.
Территорию региона можно было приблизительно разделить на две части. Левая 
часть карты изображала Северную Америку к северу от Рио-Гранде, а правая — то, 
что было когда-то Советским Союзом. Вместе они составляли средоточие сил всей 
планеты в начале атомной эры. Великобритания, располагавшаяся примерно 
посередине между двумя этими территориями, вклинивалась в Европейский регион, а 
на самом верху карты, очерченные весьма символически, располагались Австралия и 
Новая Зеландия.
Никакие изменения последних десятилетий не могли скрыть тот факт, что Северный 
регион оставался экономическим лидером планеты.
Что-то символическое было даже в том, что из всех карт, которые Байерли видел 
за время своей инспекционной поездки, только на этой была представлена вся 
Земля: Север не боялся возможной конкуренции и ни от кого не скрывал своего 
превосходства.
— Это невозможно, мистер Байерли, — угрюмо пробурчал Маккензи, медленно 
потягивая виски. — Насколько мне известно, у вас нет образования роботехника.
— Нет.
— Х-м-м… Прискорбно то, что такого образования нет ни у Чиня, ни у Нгомы, ни у 
Жегешовской. Слишком рано люди укрепились во мнении о том, что Координатору 
достаточно быть всего-навсего хорошим организатором и человеком широкого 
кругозора, умеющим общаться с людьми. Нет, в наши дни Координатору неплохо было 
бы и в роботехнике разбираться — простите, я никого не хотел обидеть.
— А никто и не обиделся. Я с вами согласен целиком и полностью.
— Судя по тому, что вы мне успели рассказать, Байерли, я понял, что вас 
беспокоят наметившиеся в последнее время сбои в мировой экономике. Я не знаю, 
какие у вас на этот счет предположения, но позволю себе заметить, что в прошлом 
бывали случаи, когда любопытные глупцы интересовались тем, что было бы, если бы 
Машине удалось подсунуть неверные данные.
— И что было бы, мистер Маккензи?..
— Ну… — Шотландец сложил на груди руки и глубоко вздохнул. — Все данные 
проходят через сложнейшую систему скрининга, включающую проверку как людьми, 
так и компьютерами, так что проблема ошибочной информации не должна бы и 
возникать. Но это теоретически. Людям вообще свойственно ошибаться, кроме того, 
их можно подкупить, а любая Машина не застрахована от механической поломки.
Но главное не в этом. То, что мы называем «неверными данными», в 
действительности представляет собой некую информацию, противоречащую всем 
остальным известным Машине данным. Это наш единственный критерий для 
определения того, что правильно, а что нет. И для Машины тоже. Дайте ей, к 
примеру, задание составить план сельскохозяйственных работ в Айове с учетом 
того, что средняя температура воздуха в июле там составляет 57 градусов по 
Фаренгейту1. Машина не примет такую команду. Она не даст ответа! И вовсе не 
потому, что ей окажутся как-то особенно неприятны именно такие цифры, или 
потому, что такое в принципе невозможно. Дело в том, что, по имеющимся у нее 
данным, вероятность температуры 57 градусов в июле равна нулю. Вот и все. 
Машина отвергнет такие данные.
Единственным способом заставить Машину принять неверные данные является 
включение их в состав непротиворечивого единого массива информации, и сделано 
это должно быть исключительно хитро, тонко так, чтобы Машина не сумела уловить, 
что ее обманывают. Либо можно попытаться подсунуть ей такие данные, знания о 
которых находятся вне компетенции Машины. Первое человеку просто не под силу, а 
второе… почти не под силу, потому что знания Машины растут с каждой секундой.
Стивен Байерли задумчиво коснулся переносицы двумя пальцами.
— Таким образом, Машину не проведешь. Но тогда как же вы объясните все эти 
ошибки?
— Дорогой мой Байерли, как видно, вы совершаете обычную ошибку: вы допускаете, 
что Машина знает все. Позвольте, я опишу вам один случай из личного опыта. В 
текстильной промышленности высоко ценятся опытные закупщики хлопка. Работа их 
заключается в следующем: они берут на пробу пучок волокон из случайно 
выбранного тюка из партии — щупают его, треплют, нюхают, слушают, как он шуршит,
 пробуют языком — и благодаря таким процедурам в итоге определяют сортность 
хлопка. Сортов хлопка около дюжины. Закупщик выносит свой приговор, и от этого 
зависит сумма, на которую заключается сделка. И представьте себе, Байерли, по 
сей день этих закупщиков нельзя заменить Машиной.
— Но почему? Наверняка ведь анализируемые показатели не слишком сложны для 
машины?
— Может быть, и нет. Но о каких показателях вы говорите? Ни один 
химик-текстильщик не может определить, какие качества хлопка оценивает закупщик,
 когда щупает пучок волокон. Предположительно он определяет их среднюю длину, 
насколько они мягки и эластичны, как слипаются, скручиваются одно с другим… 
Множество признаков, которые опытный закупщик определяет подсознательно, лишь 
на основании многолетнего опыта. Но количественная сторона такой оценки никому 
не известна. Никому — порой сами закупщики не в силах ничего объяснить. 
Спросишь, а они скажут: «А ты что, милок, сам не видишь? Так оно чувствуется».
— Понятно.
— И таких случаев не перечесть. Машина — это всего лишь инструмент, способный 
ускорить прогресс человечества за счет того, что она берет на себя сложнейшие 
расчеты и их интерпретацию. А задачи, решаемые человеческим мозгом, остаются 
все теми же: искать новые данные, которые потом можно подвергнуть машинному 
анализу, и создавать новые теории на их основе. Очень прискорбно, что это не 
понимают скандалисты из «Общества защиты прав человека».
— Они против Машин?
— Родись они в другое время, они были бы против математики или письменности. 
Эти реакционеры заявляют, будто Машины крадут у человека его душу. А я лично 
как-то не замечаю, чтобы в нашем обществе не было места людям талантливым, 
способным придумывать вопросы и умно задавать их Машине. Наверное, Координатор, 
если бы таких людей было больше, не возникли бы те сбои, которые вас беспокоят.

ЗЕМЛЯ (включая необитаемый материк — Антарктиду)
а) площадь: 54 000 000 кв. миль (поверхность суши)
б) население: 3 300 000 000
в) столица: Нью-Йорк
Огонь за кварцевым стеклом догорал, последние язычки пламени вспыхивали над 
обгоревшими дочерна поленьями.
Координатор тоже весь как-то сник и угас. Голос его звучал тихо, устало.
— Все они принижают важность событий. Ведь нельзя же допустить, что они 
смеялись надо мной, правда? И все-таки Винсент Силвер уверяет меня в том, что 
Машины не могут быть неисправны, и я должен ему верить. Хирам Маккензи считает, 
что принципиально невозможно подсунуть Машине неверные данные, и ему я тоже 
склонен верить. Но Машины тем не менее ошибаются, и этому я тоже не могу не 
верить — значит, всему этому все же есть какая-то альтернатива.
Он искоса взглянул на Сьюзен Кэлвин — глаза у нее были закрыты, и казалось, она 
спала. Тем не менее ее реакция была немедленной:
— Какая именно альтернатива, Стивен?
— Если данные вводятся верные и ответы даются тоже верные, остается еще 
возможность их игнорировать. Машины не располагают властью навязать исполнение 
своих рекомендаций.
— Мадам Жегешовска намекала именно на это в отношении Северного региона.
— Конечно.
— Но какова может быть цель неповиновения Машине? Попробуем определить мотив.
— Мотивы для меня как раз очевидны, да и для вас, думаю, тоже. Это попытка 
раскачать лодку. Ведь пока миром правят Машины, серьезные конфликты, при 
которых какая-то одна группа получила бы преимущество за счет остального 
человечества, невозможны. Но если вера в Машины будет подорвана настолько, что 
от них придется отказаться, снова возобладает закон джунглей. И такое 
подозрение нельзя исключить по отношению ни к одному из четырех регионов.
Половина населения Земли живет в границах Восточного региона, а в Тропическом 
сосредоточена почти половина всех природных ресурсов. И тот и другой могут 
ощущать себя полновластными хозяевами Земли, и каждый из них в свое время 
испытал унижение со стороны Севера. Вполне логично желать отмщения, правда? 
Европа, с другой стороны, сохраняет память о былом величии. Она ведь когда-то 
правила Землей, и ничто так сильно не раздражает, как воспоминания о власти.
Но в это трудно поверить. И Востоку, и Тропикам хватает места для экспансии 
своих собственных границ. И в том и в другом регионе отмечается колоссальный 
подъем производства. Для военных приготовлений у них попросту нет ни времени, 
ни свободных рук. А у Европы не осталось ничего, кроме сладких снов. Это, как 
говорят военные, сухой язык цифр.
— Таким образом, Стивен, — заметила Сьюзен, — вы считаете, что дело в Северном 
регионе.
— Да, — энергично подхватил Байерли. — Север сейчас сильнее всех и удерживает 
эти позиции уже почти целое столетие. Но теперь намечается относительное 
отставание. Место лидера цивилизации могут скорее занять Тропики, а северяне 
этого боятся. Да, Сьюзен, впервые со времен фараонов Тропики могут выйти вперед.

«Общество борьбы за права человека» — организация северян, вам это известно, и 
они не делают тайны из своей войны с Машинами… Сьюзен, их немного, но эта 
организация объединяет могущественных людей. Управляющие фабрик, директора 
заводов и крупных сельскохозяйственных комплексов, которые больше не хотят быть,
 по их словам, «мальчиками на побегушках при Машинах». Люди в «Обществе» 
амбициозны, эгоистичны. Они чувствуют себя достаточно сильными для того, чтобы 
принимать решения к собственной выгоде, а не быть вынужденными заботиться о 
благе других.
Короче говоря, это те самые люди, которые, решив дружно отказываться от тех 
советов, которые дают Машины, могут очень скоро перевернуть мир вверх дном.
Все сходится, Сьюзен. Пятеро членов совета директоров «Всемирной Сталелитейной» 
являются членами «Общества», и во «Всемирной Сталелитейной» отмечено 
перепроизводство. Концерн «Циннабар», ведавший добычей ртути в Альмадене, был 
северной компанией. Его отчетная документация пока не изучена до конца, но уже 
выяснено, что по крайней мере один из его сотрудников был членом «Общества». 
Франческо Виллафранка, который ухитрился в одиночку добиться отсрочки ввода в 
строй Мексиканского канала, тоже был членом «Общества», это мы уже знаем. Как, 
впрочем, и Рама Врасайяна, что меня вовсе не удивило.
— Да, но все они финансово пострадали на этом, — спокойно сказала Сьюзен Кэлвин.

— Естественно. Отвергнуть рекомендацию Машины — значит, выбрать проигрышный 
вариант. Это та цена, которую им приходится платить. Но в той неразберихе, 
которую они надеются спровоцировать, они рассчитывают поправить дела.
— Ну, и что же вы собираетесь предпринять, Стивен?
— Время дорого, Сьюзен. Поэтому я тороплюсь. Я собираюсь настоять на том, чтобы 
«Общество» было объявлено вне закона и все его члены удалены с ответственных 
постов. Претенденты на любую сколько-нибудь ответственную должность будут 
давать присягу об отказе от поддержки «Общества». Это, конечно, в какой-то мере 
ущемит гражданские права, но я уверен, что Конгресс…
— Это ничего не даст.
— Что? Почему? — оторопело уставился на нее Байерли.
— Позволю себе сделать предсказание. Если вы попытаетесь это осуществить, вы 
встретитесь с препятствиями на каждом шагу. Вы не сможете продолжать работать. 
Любое продвижение в этом направлении будет сопровождаться неприятностями.
Байерли был совершенно обескуражен.
— Я не ожидал услышать это от вас. Я рассчитывал на вашу поддержку.
— Но это невозможно, Стивен! Все ваши выводы основаны на неверных допущениях. 
Вы признали, что Машина не может ошибаться, признали, что и неверные данные ей 
подсунуть невозможно. А теперь я готова доказать, что и повиноваться Машине 
тоже невозможно, как это, на ваш взгляд, делает «Общество».
— С этим я совершенно не согласен.
— Тогда слушайте. Каждое действие любого ответственного лица, не согласующееся 
с рекомендациями Машины, становится ей известно и учитывается при решении 
очередной проблемы. Машине, таким образом, становится известна склонность 
данного лица к неповиновению. Машина может даже качественно оценить последствия 
этого, то есть предвидеть, в какой степени и в каком направлении ее 
рекомендации будут нарушены. И последующий ответ Машины будет, естественно, 
скорректирован таким образом, чтобы непослушание данного исполнителя 
автоматически привело к оптимальным результатам. Машина знает, Стивен!
— Но вы не можете быть в этом уверены. Это просто ваша догадка.
— Догадка, не спорю, но основана она на многолегнем опыте работы с роботами. И 
будет лучше, если вы положитесь на эту догадку, Стивен!
— Но что же тогда получается? С Машинами, как и с вводимыми в них данными, все 
в порядке. Не слушаться их, как вы говорите, тоже невозможно. Но что же тогда 
не в порядке?
— Вы сами ответили на свой вопрос. Все в порядке. Задумайтесь немного о самих 
Машинах, Стивен. Они роботы и повинуются Первому Закону. Но Машина призвана 
заботиться не об отдельном человеке, а обо всем человечестве. Следовательно, 
для них Первый Закон должен звучать так: «Ни одна Машина не может причинить 
вред человечеству или своим бездействием допустить, чтобы человечеству был 
причинен вред».
Отлично. А теперь, Стивен, давайте зададим себе вопрос: какой вред может быть 
причинен человечеству? Что ему грозит? Больше всего нарушения баланса в 
экономике по какой бы то ни было причине. Не так ли?
— Так.
— А из-за чего могут возникнуть самые большие нарушения баланса в экономике, 
Стивен? Попробуйте ответить.
— Ну… — неохотно начал Стивен, — пожалуй, из-за разрушения Машин. Я бы так 
сказал.
— И я бы так сказала. Именно так и должны отвечать себе на этот вопрос сами 
Машины. Их первейшей задачей, стало быть, становится самосохранение, но ради 
нас. Именно поэтому они незаметно взяли под контроль тех людей, которые могли 
бы им угрожать. Вовсе не «Общество защиты прав человека» раскачивает лодку, 
чтобы в конце концов добиться демонтажа Машин. Вы смотрели на обратную сторону 
картины. Гораздо правильней будет сказать, что это сами Машины раскачивают 
лодку — не сильно, ровно настолько, чтобы стряхнуть за борт тех, кто преследует 
цели, которые Машинам представляются опасными для человечества.
Итак: Врасайяна остался без завода и получил Другую работу, где он не может 
причинить вреда. Он не очень пострадал, он не лишился средств к существованию — 
ведь Машина в принципе не может нанести человеку вред, разве что самый 
минимальный, и то в интересах всего человечества. Концерн «Циннабар» утрачивает 
контроль над альмаденскими рудниками. Виллафранка уволен с поста главного 
инженера строительства канала. А директора «Всемирной Сталелитейной» уже 
утрачивают руководящие позиции в промышленности — и очень скоро потеряют совсем.

— Но вы же ничего этого не знаете наверняка, — упорствовал Байерли. — Разве 
можем мы рисковать и действовать на основе одних только предположений?
— Не только можете, но и должны. Помните тот ответ, который дала сама Машина на 
ваш запрос? Он звучал так: «Ответив вопрос недопустим». Правильно? Ведь Машина 
не сказала, что объяснения нет или что она не может его найти. Она просто не 
собиралась ничего объяснять. Никому. Другими словами, она решила, что знать 
суть дела человечеству не нужно и опасно. Поэтому нам остается одно: положиться 
на свои догадки.
— Но какой же вред был бы в том, чтобы Машина все нам объяснила? Конечно, если 
допустить, что вы правы.
— Если я права, то это значит, что Машина продумывает за нас наше будущее не 
только в плане выдачи корректных ответов на корректно заданные вопросы, но и 
принимает стратегические для развития человечества решения и учитывает 
человеческую психологию. Знание об этом может сделать нас несчастными и ранить 
нашу гордость, а этого Машина допустить не может. Она не должна делать нас 
несчастными.
И потом, Стивен, разве мы можем знать, что для человечества хорошо, а что 
плохо? В нашем распоряжении нет и крупицы всех тех данных, которыми располагает 
Машина! Ну вот, известный пример: разве развитие нашей технической цивилизации 
не принесло больше горя и страданий, чем было им уничтожено? Очень может быть, 
что примитивная аграрная цивилизация, с более низким уровнем культуры и меньшей 
численностью населения, была бы предпочтительнее. Кто знает? Если это так, то 
именно в таком направлении Машины будут нас подталкивать, ни в коем случае не 
сообщая нам об этом, потому что мы невежественны, мы заражены предрассудками, 
мы считаем благом только то, к чему привыкли. С любыми переменами мы тут же 
начнем отчаянную борьбу. А может быть, для человечества лучше полная 
урбанизация, или кастовое сообщество, или абсолютная анархия. Мы этого не знаем.
 Знают только Машины, и они двигаются в этом направлении, ведя нас за собой.
— Ваши слова, Сьюзен, означают, что «Общество борьбы за права человека» не 
ошибается и что человечество утратило право принимать решения о собственном 
будущем?
— У него никогда и не было такого права. Будущее в конце концов всегда 
определялось экономическими и социальными силами — какими именно, человечество 
не понимало: то ли особенностями климата, то ли удачами в войнах. Это все 
теперь понятно Машинам, и никто не может помешать им, поскольку Машины держат в 
своих руках эти силы, как они держат и «Общество». Для этого они располагают 
самым мощным оружием абсолютным контролем над нашей экономикой
— Как это ужасно!
— Наоборот! Как это прекрасно! Подумайте только, ведь теперь впервые за всю 
историю человечества все противоречия разрешимы, всех конфликтов можно избежать.
 И только Машины на все времена неизбежны!
Как раз в этот момент огонь за кварцевым стеклом угас окончательно, и только 
тонкая струйка синего дыма осталась там, где он только что горел.



Робот, который видел сны
(Сны роботов)

— Ночью я видел сон, — спокойно сказал LVX-1.
Сьюзен Келвин молчала. Лишь едва заметная тень мелькнула на ее лице, покрытом 
глубокими морщинами — вечными спутниками старости, мудрости и опыта.
— Ну, убедились? — нервно спросила Линда Рэш. — Все, как я вам говорила! — Она 
была еще молода и не умела сдерживать эмоций.
Келвин кивнула.
— Элвекс, — тихо сказала она, — до тех пор, пока не будет произнесено твое имя, 
ты не будешь говорить, двигаться и слышать.
Ответа не последовало: робот был нем и неподвижен, как обыкновенная чугунная 
болванка.
— Дайте мне ваш код допуска, доктор Рэш, — сказала Келвин. — Или, если хотите, 
введите его сами. Мне нужно просмотреть структуру его мозга.
Руки Линды на мгновение зависли над клавиатурой. Она принялась было набирать 
код, но сбилась и начала сначала. Наконец, на экране появилась структура 
позитронного мозга робота.
— Вы разрешите мне немного поработать? — спросила Келвин.
Линда молча кивнула. Попробовала бы я отказать, подумала она. Отказать Живой 
Легенде робопсихологии!
Сьюзен Келвин повернула экран в более удобное для нее положение, взглянула на 
схему и вдруг ее высохшие пальцы метнулись к клавиатуре и набрали команду — так 
быстро, что Линда не успела даже заметить, какие клавиши были нажаты. 
Изображение на экране сместилось, стало подробней. Келвин, едва взглянув на 
него, снова бросила руки на клавиатуру.
Лицо ее оставалось бесстрастным, но мозг, должно быть, работал с невероятной 
скоростью: все модификации структуры были замечены, поняты и оценены. 
Поразительно, подумала Линда. Даже для самого поверхностного анализа таких 
структур нужен как минимум карманный компьютер, а Старуха просто читает экран. 
У нее что, череп набит микросхемами? Она читает структуру так же легко, как 
Моцарт читал партитуры симфоний!
— Ну, и что же вы с ним делали, Рэш? — спросила, наконец, Келвин.
— Поменяла фрактальную геометрию, — слегка смешавшись, ответила Линда.
— Ну, это-то я поняла. Но зачем?
— Я… этого еще никто не делал… Я полагала, что это может усложнить структуру и 
мозг робота приблизится по характеристикам к мозгу человека.
— Кто нибудь посоветовал? Или сами додумались?
— Нет, я ни с кем не консультировалась. Я сама…
Келвин медленно подняла голову и ее тусклые старческие глаза взглянули в лицо 
Линды.

— Сами?! Да как вы посмели — сами! Кто вы такая, чтобы пренебрегать советами? 
Вы — Рэш,
[2]
и этим сказано все! Даже я, — я, Сьюзен Келвин! — сама не решилась бы на такой 
шаг!

— Я боялась, что мне запретят…
— Конечно! Иного и быть не могло.
— Меня… — голос Линды прервался, хотя она всеми силами старалась держать себя в 
руках. — Меня уволят?
— Может быть, — равнодушно сказала Келвин. — А может, повысят в должности. Это 
будет зависеть от результатов нашей сегодняшней работы.
— Вы хотите разобрать Эл… — она едва не произнесла имя робота — это включило бы 
его прежде времени. Более грубой ошибки и представить было невозможно, а сейчас 
Линда не могла себе позволить даже мелких промахов; — …разобрать робота?
Она вдруг обратила внимание, что карман костюма Старухи странно оттопыривается. 
Келвин была готова даже к самому худшему: судя по очертаниям, там был 
электронный излучатель.
— Поживем — увидим, — сказала Келвин. — Этот робот может оказаться слишком 
ценной вещью, чтобы мы могли позволить себе это удовольствие.
— Не представляю, как это он может видеть сны…
— Вы дали ему мозг, удивительно похожий на человеческий. Мозг человека через 
сновидения освобождается от накопившихся за день неувязок, несообразностей, 
алогизмов, путаницы… Возможно, с мозгом этого робота происходит то же самое. Вы 
спрашивали его — что именно ему снилось?
— Нет. Как только он сказал, что видел сон, я немедленно послала за вами. Эта 
задачка не для моих скромных талантов.
— Вот как! — на губах Келвин мелькнула едва заметная улыбка. — Оказывается, 
ваша тупость не безгранична. Приятно слышать. Вселяет надежды… Что ж, попробуем 
во всем этом разобраться. Элвекс! — внятно произнесла она.
Робот мягко поднял голову.
— Да, доктор Келвин?
— С чего ты взял, что видел сон?
— Была ночь, доктор Келвин, — сказал Элвекс, — и было темно. И вдруг я увидел 
свет — хотя вокруг не было ни одного источника света. И я увидел что-то, чего 
на самом деле не было — насколько я могу судить об этом. Непонятные звуки. И то,
 что я делал, было странно… Я начал искать слово, которое соответствовало бы 
такому состоянию, и нашел слово «сон». По значению оно подходило, и я решил, 
что спал.
— Интересно, каким же образом слово «сон» попало в твой словарный запас?
— У него словарный запас, приближенный к человеческому, — Линда поспешила 
опередить ответ робота. — Я думала…
— В самом деле? — заметила Келвин. — Думали? Поразительно.
— Он должен был много общаться с людьми, и я решила, что разговорная лексика 
ему не повредит.
— Ты часто видишь сны, Элвекс? — спросила Келвин.
— Каждую ночь, доктор Келвин, с тех пор, как осознал свое существование.
— Десять ночей, — встревоженно пояснила Линда. — Но признался только сегодня 
утром.
— Почему ты так долго молчал об этом, Элвекс?
— Я только сегодня утром пришел к мысли, что вижу сны. До этого я полагал, что 
при проектировании моего мозга была допущена ошибка. Но ошибки я не нашел. 
Значит, это был сон.
— А что тебе снилось?
— Всегда одно и то же, доктор Келвин, мои сны не разнообразны. Я вижу 
бескрайние пространства — и множество роботов…
— Только роботы, Элвекс? А люди?
— Сначала я думал, что в моих снах людей нет. Только роботы.
— И что эти роботы делали?
— Трудились, доктор Келвин. Одни под землей, другие — там, где слишком жарко 
для людей, там, где опасный уровень радиации, иные на заводах, иные — под 
водой…
Келвин взглянула на Линду.
— Вы говорили, ему только десять дней? Я больше чем уверена, что 
исследовательского центра он не покидал. Откуда же у него тогда столь подробные 
сведения об областях применения роботов?
Линда украдкой посмотрела на стул. Ей давно уже хотелось присесть, но Старуха 
работала стоя, и сесть самой значило проявить бестактность.
— Я посчитала нужным рассказать ему, какую роль играет роботехника для 
человеческого общества, — сказала она. — Я полагала, что так ему проще будет 
приспособиться к роли координатора работ.
Келвин кивнула и вновь повернулась к роботу.
— Тебе снились роботы, работающие под водой, под землей, на земле — а в 
космосе?
— Я видел и тех роботов, что работают в космосе, — сказал Элвекс. — Я видел все 
это очень ясно, но стоило мне на мгновение отвести взгляд, как картина 
неуловимо искажалась… Поэтому я и предположил, что виденное мной не есть 
реальность. Отсюда следовало, что я видел сон.
— В твоем сне было еще что-то особенное?
— Я заметил, что роботы трудятся в поте лица своего, что они удручены 
непосильными трудами и глубокой скорбью, что они устали от бесконечной работы. 
Им нужен был отдых.
— Роботы не бывают удручены, — возразила Келвин. — Они не устают и, 
следовательно, не нуждаются в отдыхе.
— Я знаю, доктор Келвин. На самом деле, так оно и есть. Но во сне все было 
по-другому. Мне казалось, что роботы должны позаботиться о себе…
— Ты цитируешь Третий Закон роботехники? — перебила его Келвин.
— Да, доктор Келвин.
— Но ты его исказил! Полностью он звучит совершенно иначе: робот должен 
заботиться о собственной сохранности до тех пор, пока это не противоречит 
Первому или Второму Законам.
— Да, доктор Келвин. На самом деле, Закон именно таков, как вы сказали. Но в 
моем сне Третий Закон не содержал упоминаний о Первом и Втором…
— …хотя они существуют, Элвекс! Второй Закон, на который опирается Третий, 
гласит: робот должен выполнять приказы человека, если эти приказы не 
противоречат Первому Закону. Это важный Закон, он обеспечивает подчинение 
робота приказам человека! Именно благодаря существованию Второго Закона они 
делают все то, что тебе снилось. И делают они это с готовностью, не испытывая 
ни скорби, ни усталости.
— Вы правы, доктор Келвин. Но я говорил о том, что было в моем сне, а не о том, 
что есть на самом деле…
— …Первый же Закон, самый главный из трех, гласит: робот не может причинить 
вред человеку, или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен 
вред.
— Вы правы, доктор Келвин. Но в моем сне Первого и Второго Законов не 
существовало вообще, был только Третий, который гласил: роботы должны 
заботиться о себе… И этот Закон был единственным.
— Так было в твоем сне, Элвекс?
— Да, доктор Келвин.
— Элвекс, — сказала Келвин, — до тех пор, пока не будет произнесено твое имя, 
ты не будешь двигаться, говорить и слышать наш разговор.
Робот снова стал нем и неподвижен.
— Ну, доктор Рэш, — сказала Келвин, — и что вы обо всем этом думаете?
Глаза Линды были изумленно распахнуты, сердце ее бешено колотилось.
— Это… это ужасно! Я не понимаю… я и подумать не могла, что такое возможно!
— Ни вы, ни я, никто другой, — спокойно сказала Келвин. — Вы создали мозг, 
который способен видеть сны — и благодаря этому открыли, что у роботов есть 
неведомый нам уровень мышления. Мы могли бы не знать этого еще очень долго… И 
вы открыли это еще до того, как опасность, нависшая над человечеством, стала 
неотвратимой!
— Невероятно, — пробормотала Линда. — Неужели вы хотите сказать, что остальные 
роботы думают то же самое?!
— Это происходит у них в подсознании — если говорить об этом в терминах 
человеческой психологии. Кто мог предположить, что подсознательные процессы 
идут и в позитронном мозге? И что эти процессы, к тому же, не контролируются 
Тремя Законами?.. Представляете, что могло бы произойти, если бы позитронный 
мозг все усложнялся — а мы не были бы предупреждены об опасности?
— Кем? Элвексом?

— 
Вами
, доктор Рэш. Вы совершили ошибку, но именно благодаря этой ошибке мы узнали 
нечто ошеломляющее… Отныне все работы по изменению фрактальной геометрии 
позитронного мозга следует взять под строжайший контроль. Мы предупреждены, и 
это ваша заслуга. Наказания вы не понесете, но отныне вы будете работать только 
вместе с другими исследователями. Вы поняли меня?

— Да, доктор Келвин. Но что будет с Элвексом?..
— Пока я еще ничего не решила. Келвин достала из кармана электронный излучатель 
и взгляд Линды зачарованно последовал за блестящим пистолетом. Стоит 
электронному потоку пронзить череп робота, как связи позитронного мозга 
прервутся и энергетическая вспышка превратит этот мозг в слиток мертвого 
металла.
— Но… Элвекса нельзя уничтожать… он нужен нам для исследований…

— Полагаю, что
это
решение я смогу принять без вашего участия. Я еще не знаю, насколько Элвекс 
опасен.

Она выпрямилась и Линда поняла, что это старое тело способно выдержать и 
тяжесть решения, и груз ответственности.
— Ты слышишь нас, Элвекс?
— Да, доктор Келвин.
— «Сначала я думал, что в моих снах людей нет», сказал ты. Значит ли это, что 
потом ты стал думать иначе?
— Да, доктор Келвин. Я понял, что в моем сне есть человек.
— Человек? Не робот?
— Да, доктор Келвин. И этот человек сказал: «Отпусти мой народ».

— Это сказал
человек
?!

— Да, доктор Келвин.
— Но, говоря «мой народ», он имел в виду роботов?
— Да, доктор Келвин. Так было в моем сне.
— И ты знаешь, что за человек тебе приснился?
— Да, доктор Келвин. Я узнал его.
— Кто это был? И Элвекс сказал:
— Это был я. И Сьюзен Келвин вскинула излучатель, выстрелила — и Элвекса не 
стало…



Женская интуиция

Впервые за всю историю «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорэйшн» робот стал 
жертвой несчастного случая на самой Земле.
В этом некого было винить.
Воздушный лайнер потерпел катастрофу в пути, и комиссия по расследованию никак 
не решалась объявить предполагаемую причину взрыва — столкновение с метеоритом. 
Но одно тело, кроме метеорита, не могло двигаться с такой огромной скоростью, 
иначе самолет успел бы автоматически отклониться от курса. И ничто не могло бы 
вызвать таких разрушений, кроме атомного взрыва, о котором, разумеется, и речи 
не было.
А если к этому прибавить сообщение о вспышке в ночном небе, замеченной 
незадолго до катастрофы, причем не каким-нибудь любителем, а астрономами 
обсерватории Флагстаф, и упомянуть об обнаруженной всего лишь в миле от взрыва 
и глубоко врезавшейся в землю внушительной железной глыбе совершенно очевидно 
метеоритного происхождения, то становится понятным, что вывод мог быть только 
один.
Правда, ничего подобного еще ни разу не случалось, а подсчеты вероятности 
такого события показали, что практически она была нулевой. Но ведь иногда 
происходят и более невероятные вещи?
Для «Ю. С. Ро6отс» вопросы «как» и «почему» заслонялись гибелью одного из 
роботов. Это само по себе было достаточно скверно. Главная же трагедия 
заключалась в том, что погиб ДжН-5 — удачный образец после четырех пробных 
моделей, который проходил очередные испытания.
ДжН-5 был роботом совершенно нового типа, самым непохожим на все 
сконструированные ранее. И как же было тут не впасть в отчаяние!
А то обстоятельство, что как раз перед катастрофой ДжН-5 разрешил проблему 
неслыханной важности и ответ был теперь, возможно, навсегда утерян, повергло 
ученых в настоящую скорбь.
При такой невозместимой потере вряд ли стоило упоминать, что вместе с роботом 
погиб и Главный Робопсихолог «Ю. С. Роботс».
Клинтон Мадариан появился в фирме «Ю. С. Ро6отс» за десять лет до этого. Первые 
пять лет он работал под руководством неуживчивой Сьюзен Кэлвин, но никто не 
слышал от него ни одной жалобы.
Способности Мадариана были настолько выдающимися, что Сьюзен Кэлвин без 
малейших угрызений совести повысила его в должности раньше многих старых 
сотрудников. Но ни за что на свете не стала бы она объяснять причины этого 
повышения начальнику исследовательского отдела, Главному Математику Питеру 
Богерту, хотя на сей раз он в объяснениях не нуждался — все и без того было 
ясно.
Во многих отношениях Мадариан был полной противоположностью знаменитой Сьюзен 
Кэлвин. Он вовсе не был таким толстым, как можно было бы предположить по его 
массивному двойному подбородку, но всегда заставлял ощущать свое присутствие, 
тогда как Сьюзен Кэлвин почти всегда оставалась незаметной. Его крупное лицо, 
взлохмаченные волосы цвета меди, кожа красноватого оттенка, рокочущий голос и 
громовой смех, а главное, непоколебимая вера в себя и стремление немедленно 
сообщить всем и каждому о своих успехах подавляли людей, находившихся с ним в 
одном помещении, и любая комната начинала казаться тесной.
Когда Сьюзен Кэлвин наконец ушла на пенсию, столь решительно отказавшись 
присутствовать на банкете, который собирались устроить в ее честь, что об ее 
отставке даже не решились оповестить прессу, освободившееся место занял 
Мадариан. И тотчас же — не прошло и дня, как он вступил на новый пост, — он 
начал обдумывать проект ДжН.
Проект этот требовал ассигнований, превышающих все, что «Ю. С. Роботс» 
когда-либо тратила на одну разработку, и фирма долго бы еще колебалась, если бы 
Мадариан небрежным жестом руки не прекратил ненужные разглагольствования.
— Цель оправдывает средства, Питер, — сказал он, — оправдывает до последнего 
цента, и я очень рассчитываю, что вы сможете убедить административный совет.
— Изложите мне свои доводы, — ответил Богерт, спрашивая себя, захочет ли 
Мадариан это сделать, поскольку в таких случаях Сьюзен Кэлвин всегда 
отказывалась.
Но Мадариан ответил:
— Пожалуйста.
И поудобнее устроился в широком кресле против стола начальника 
исследовательского отдела, который разглядывал своего собеседника с чувством, 
похожим на суеверный страх. Волосы Богерта, еще недавно черные, совсем поседели.
 Не пройдет и десяти лет, как он тоже, как и Сьюзен выйдет на пенсию.
И тогда в «Ю. С. Роботс» не останется уже никого из старой гвардии, которая 
вывела фирму на мировую арену, так что решаемые ею проблемы приобрели 
первостепенное значение, сравнимое с задачами государственной важности. Ни 
Богерту, ни его предшественникам и в голову не приходило, что деятельность 
фирмы когда-нибудь приобретет подобный размах.
Пришло новое поколение. Оно сразу привыкло к нынешним масштабам. Эти новые люди 
утратили способность удивляться и желали двигаться только семимильными шагами.
Тем не менее они шли вперед, а это было главное.
Мадариан сказал:
— Я предлагаю приступить к конструированию роботов, лишенных ограничений.
— Как? Без Трех Законов?
— Да нет же, Питер! Это ведь не единственные ограничения. Вы сами участвовали в 
первых разработках позитронного мозга. И не мне напоминать вам, что, независимо 
от Трех Законов, все процессы в таком мозге определены заранее. Наши роботы 
предназначены для выполнения специальных заданий и получают только необходимые 
для этого качества.
— И вы предлагаете…
— Я предлагаю, чтобы на любом уровне действия Трех Законов остальные 
ограничения были сняты. Это совсем нетрудно!
— Конечно, нетрудно, — сухо сказал Богерт. — Бесполезные действия 
запрограммировать легко. Трудно лишь так отрегулировать процессы, чтобы извлечь 
из роботов максимальную пользу.
— Мы напрасно все усложняем. При жесткой фиксации процессов затрачивается много 
усилий. Принцип неопределенности существен для частиц, имеющих массу позитрона, 
и хочется, насколько это возможно, уменьшить эффект неопределенности. А зачем? 
Если нам удастся воспользоваться принципом так, чтобы допустить возможность 
различных решений в непредвиденных обстоятельствах…
— Тогда у нас будет незапрограммированный робот?
— У нас, Питер, будет робот, наделенный творческим мышлением. Голос Мадариана 
зазвучал нетерпеливо. — Если и существует свойство, которое присуще 
человеческому мозгу и которого лишен мозг робота, то это непредсказуемость 
действий как следствие неопределённости на субатомном уровне. Я знаю, что 
проявление этого свойства нервной системы еще ни разу не было подтверждено 
экспериментальным путем. И все же, не будь этого свойства, человеческий мозг в 
принципе не превосходил бы мозг робота.
— И вы полагаете, что, снабдив такой особенностью мозг робота, вы в принципе 
доведете его до уровня человеческого?
— Вот именно! — отрезал Мадариан.
После этого они еще долго продолжали спорить.
Как и следовало ожидать, убедить административный совет оказалось не так-то 
просто.
Скотт Робертсон, самый крупный из акционеров «Ю. С. Роботс», заявил:
— И без того нелегко поддерживать промышленное производство роботов на прежнем 
уровне, когда широкая публика неодобрительно относится к этим механизмам и в 
любую минуту может объявить им открытую войну. Если только станет известно, что 
роботы больше не контролируются — пожалуйста, не говорите мне о Трех Законах! — 
то средний обыватель перестанет верить, что находится под защитой, едва лишь 
услышит слово «неконтролируемый».
— В таком случае не будем употреблять этого слова, — сказал Мадариан. — Назовем 
лучше нашего робота интуитивным.
— Интуитивный робот? — пробормотал кто-то. — А почему бы не робот-женщина?
По залу заседаний пробежал смешок. Мадариан решил сразу же брать быка за рога.
— Да! Робот-женщина! Наши роботы, разумеется, существа бесполые, и этот не 
будет отличаться от остальных. Но у нас уже вошло в привычку присваивать им 
мужской род. Мы даем им мужские имена, говорим: «он», «его». Что же касается 
данного робота, то, учитывая предложенную мною математическую структуру его 
мозга, он скорее всего попадет в систему координат ДжН. Первого из них, ДжН 
Один, я собирался назвать Джон Один, хотя, признаться, это имя было бы на 
уровне оригинальности заурядного конструктора. А почему бы, черт побери, не 
назвать нашего робота Джейн Один? И если уж непременно нужно информировать 
широкую публику о всех делах фирмы, то сообщим, что сейчас мы конструируем 
робота-женщину, наделенную интуицией.
Робертсон покачал головой.
— А что от этого изменится? Ведь по сути вы хотите уничтожить последнюю 
преграду, препятствующую мозгу робота подняться до уровня человеческого мозга. 
И как же, по-вашему, будет реагировать на это широкая публика?
— А вы собираетесь ей обо всем докладывать? — возразил Мадариан и немного 
погодя добавил: — Послушайте, ведь испокон веков считалось, что мужчина по 
интеллекту превосходит женщину.
Все присутствующие тревожно переглянулись, словно Сьюзен Кэлвин сидела на своем 
обычном месте.
Мадариан продолжал:
— Если мы объявим о создании робота-женщины, несущественно, какой она будет. 
Публика заранее настроится на то, что интеллектуальный уровень нового робота 
будет ниже, чем у обычного. Нам лишь останется сообщить о появлении Джейн Один, 
и тогда мы ничем не рискуем.
— Но этого мало, — вмешался Питер Богерт. — Мы с Мадарианом тщательно 
производили все вычисления и пришли к выводу, что вся серия ДжН — будь то Джон 
или Джейн — вполне безопасна. Такие роботы проще обычных, а их интеллектуальный 
уровень ниже, чем у предыдущих серий, от которых ДжН будет отличаться лишь 
одним дополнительным свойством условимся называть это интуицией.
— Кто знает, к чему оно приведет! — пробормотал Робертсон.
— Мадариан, — продолжал Богерт, — предлагает такое решение: как вы знаете, 
межзвездный прыжок теоретически разработан. Человек в состоянии достигнуть 
сверхсветовых скоростей, проникнуть в другие солнечные системы и вернуться на 
Землю спустя короткое время, скажем, не более чем через несколько недель.
— Все это давно известно, — прервал его Робертсон. — И может быть осуществлено 
без помощи роботов.
— Совершенно верно, но фирме это не принесет никакой выгоды, поскольку 
сверхсветовой двигатель может быть использован только один раз для 
демонстрационного полета. Межзвездный прыжок — дело весьма рискованное. Он 
сопряжен с чудовищными затратами энергии и тем самым с огромными расходами. 
Если уж мы на них решимся, то было бы неплохо открыть заодно и какую-нибудь 
обитаемую планету. Назовите это, если хотите, психологической необходимостью, 
но выложить двадцать миллиардов ради полета, который ничего не принесет, кроме 
научных данных! Налогоплательщики непременно потребуют, чтобы им разъяснили, 
ради чего расходуются такие средства. Но стоит вам объявить, что существует еще 
один населенный мир, и вы станете межзвездным Колумбом, а о потраченных деньгах 
никто даже не вспомнит.
— Ну и что из этого следует?
— А то, что нам негде взять такую планету. Или скажем так: какая из трехсот 
тысяч звезд и созвездий в пределах досягаемости межзвездного прыжка, то есть в 
радиусе трехсот световых лет, с наибольшей вероятностью может быть населена 
разумными существами? В нашем распоряжении масса подробных данных обо всех 
звездах, отстоящих от нас не более чем на триста световых лет, и мы считаем, 
что почти каждая из них обладает своей планетной системой. Но в какой же из 
этих систем находится обитаемая планета? На какую именно планету нужно 
высадиться? Увы, этого мы не знаем.
— При чем же тут робот Джейн? — спросил кто-то из директоров.
Мадариан собрался было ответить, но передумал и посмотрел на Богерта. Тот все 
понял — в таком вопросе слово начальника исследовательского отдела весило 
больше. Сам Богерт не слишком одобрял затею Мадариана. Если серия ДжН окажется 
неудачной, то его роль в ее создании уже настолько велика, что ему не избежать 
града упреков. С другой стороны, его уход на пенсию не за горами, и в случае 
удачи он покинет свой пост в ореоле славы. Быть может, он просто заразился 
уверенностью Мадариана? Как бы то ни было, но теперь Богерт искренне верил в 
успех. И он сказал:
— Не исключено, что сведения, которыми мы располагаем об этих звездах, позволят 
установить вероятность существования обитаемой планеты земного типа в одной из 
таких систем. Нам нужно подойти к этим данным не шаблонно, а творчески и 
выявить правильные соотношения. Ведь ничем подобным мы еще не занимались. Даже 
если какой-нибудь астроном и сделал бы это, он не смог бы в полной мере оценить 
полученные результаты. Робот типа ДжН установит такое соотношение быстрее и с 
гораздо большей точностью. За один день он способен составить и отбросить 
столько вариантов, сколько человеку не сделать и за десять лет. Кроме того, он 
будет действовать наугад, тогда как человек оказался в плену априорных 
соображений.
Воцарилось молчание. Наконец Робертсон прервал тишину:
— Разве дело только в вероятности? Предположим, что робот изречет: «Вероятнее 
всего, обитаемая планета, скажем, Сквиджи Семнадцать, существует в радиусе 
стольких-то световых лет, в такой-то системе». И вот мы устремляемся туда, 
чтобы лишний раз убедиться, что вероятность всегда остается только вероятностью 
и что в действительности там нет никакой обитаемой планеты. В каком положении 
мы окажемся?
На этот раз ответил Мадариан:
— Все равно мы в выигрыше, так как узнаем от робота, что привело его — простите,
 ее — к такому заключению. В результате мы сможем собрать колоссальные сведения 
в области астрономии и тем самым оправдаем нашу затею, даже если не совершим 
межзвездного прыжка. Кроме того, мы сможем рассчитать вероятность не для одной, 
а для пяти планет. В таком случае вероятность того, что хотя бы одна из них 
окажется обитаемой, будет больше девяноста пяти процентов, и тогда можно почти 
не сомневаться в успехе.
Прения не прекращались ещё долго.
Ассигнованной суммы оказалось совершенно недостаточно, но Мадариан надеялся, 
что сработает привычный рефлекс: административный совет фирмы не даст пропасть 
уже потраченным деньгам. Когда израсходовано 200 миллионов долларов, не стоит 
скупиться еще на сотню, чтобы спасти всю сумму. И Мадариан не сомневался, что 
ему выделят эту сотню. таком случае вероятность того, что хотя бы одна из них
Но вот ДжН-1 была наконец вмонтирована и предстала перед испытующим оком Питера 
Богерта.
— Почему у нее такая тонкая талия? — спросил он. — Это что технический дефект? 
Мадариан хмыкнул.
— Послушайте, раз уж мы решили назвать ее Джейн, лучше, если она будет похожа 
на Тарзана.
Богерт покачал головой.
Что-то мне это не нравится. А в следующий раз вы снабдите ее бюстом? Да и 
вообще вся эта затея нелепа! Если женщины вообразят, что появятся похожие на 
них роботы, могу себе представить, какие глупости придут им в голову! Вот где 
вы наживете настоящих врагов!
— Возможно, вы и правы, — сказал Мадариан. — Ни одна женщина не захочет 
признаться даже самой себе, что ее может заменить механизм, у которого не будет 
ни одного недостатка, присущего женскому полу. Да, да! Вполне с вами согласен!
У Джейн-2 уже не было тонкой талий. Это был угрюмый, малоподвижный, 
неразговорчивый робот. В период его создания Мадариан редко наведывался к 
Богерту с новостями, из чего было легко заключить, что Дела идут далеко не 
блестяще. Богерт не сомневался, что 6 противном случае Мадариан не постеснялся 
бы ворваться к нему в спальню в три часа ночи, чтобы выложить очередную идею.
И вот именно теперь, когда Мадариан, казалось, как-то сник, когда поблек его 
яркий румянец, а толстые щеки ввалились, Богерт спросил, чувствуя, что попадет 
в самую точку:
— Что, отказывается говорить?
— Нет, она говорит, — ответил Мадариан, тяжело опускаясь в кресло, и добавил, 
покусывая нижнюю губу: — По крайней мере изредка.
Богерт поднялся, чтобы осмотреть робота.
— Но если говорит, то ее слова бессмысленны? А если вообще не говорит, значит, 
она не настоящая женщина? Не так ли?
Мадариан тщетно попытался изобразить подобие улыбки.
— Сам по себе мозг вполне исправен.
— Знаю, — сказал Богерт.
— Но как только его вложили в робота, он, естественно, изменился…
— Естественно, — повторил Богерт, не собираясь подавать руку помощи вконец 
запутавшемуся Мадариану.
— Но изменился непредсказуемо, и это приводит меня в отчаяние. Трудность 
состоит в том, что при расчетах неопределенности в N-мерном пространстве очень…
— Неопределенно? — перебил Богерт, удивляясь собственной реакции. Убытки фирмы 
достигли уже весьма значительной суммы. Прошло около двух лет, а результаты, 
мягко говоря, обнадеживали мало. И в то же время он чувствовал, что, дразня 
Мадариана, сам невольно забавляется этой игрой.
У Богерта на миг мелькнуло сомнение, уж не Сьюзен ли Кэлвин предназначены его 
стрелы? Но Мадариан был одновременно и вспыльчивым, и общительным, а Сьюзен 
такой никогда не бывала, даже если все шло как нельзя лучше. В отличие от 
Сьюзен, которую не могли сломить неудачи, Мадариан был куда более уязвимым. 
Богерт отыгрывался за прошлое, сделав Мадариана мишенью для своих шуток, чего 
Сьюзен Кэлвин не допустила бы.
Мадариан пропустил последнее замечание Богерта мимо ушей. Так сделала бы и 
Сьюзен Кэлвин, но по другой причине: она бы смолчала из презрения, а он 
попросту не расслышал.
Он начал приводить свой аргументы:
— Трудность в опознании. Джейн Два блестяще справляется с соотношениями. Она 
может сопоставить все, что угодно, но, к сожалению, не умеет отличать важные 
результаты от второстепенных. Это нелегкая задача — запрограммировать нашего 
робота на нахождение существенных соотношений, если мы заранее не знаем, какие 
именно соотношения ей придется находить.
— Я полагаю, вы хотели понизить потенциал на соединений диода W двадцать один и 
связать через…
— Нет, нет и нет! — Голос Мадариана упал до шепота. — Мы не допустим, чтобы 
из-за неё все рухнуло. Нужно заставить ее распознавать главные соотношения и 
научить делать правильные выводы. Когда мы этого добьемся, робот Джейн будет 
находить решения интуитивно, тогда как мы получаем их благодаря случайным 
удачам.
— Мне кажется, — сухо заметил Богерт, — что, имея такого робота, вы в любую 
минуту смогли бы заставить его выполнить то, что среди простых смертных в 
состоянии совершить только гений.
Мадариан одобрительно кивнул.
— Золотые слова, Питер! Я бы и сам сказал это, если бы не боялся испугать наших 
администраторов. Пусть это пока останется между нами:
— Вы действительно хотите создать гениального робота?
— Слова, слова, слова! Я хочу сконструировать робота, способного находить 
случайные соотношения с невероятной быстротой, а также безошибочно выделять 
ключевые проблемы, то есть пытаюсь превратить эти мало что выражающие понятия и 
уравнения позитронного поля. Мне казалось, что я уже близок к цели, но, видимо, 
я заблуждался.
Он бросил недовольный взгляд на робота и приказал:
— Джейн, сформулируй самое важное из того, что
ты обнаружила.
Джейн-2 повернула голову к Мадариану, но не произнесла ни слова. Тогда Мадариан 
покорно сказал:
— Она зафиксировала все это в своей памяти. И тут-то Джейн-2 отреагировала 
голосом, лишенным всякого выражения:
— Как раз в этом у меня нет уверенности. Она впервые нарушила молчание. Глаза 
Мадариана, казалось, вылезли из орбит.
— Она составляет уравнение с неопределенными решениями.
— Так я и думал, — сказал Богерт. — Одно из двух — либо вы чего-нибудь 
добейтесь, либо откажитесь от этого проекта, пока убытки фирмы еще не 
перевалили за полмиллиарда!
— Нет, я что-нибудь придумаю, — пробормотал Мадариан.
С Джейн-3 они потерпели полную неудачу. Ее даже не допустили к испытаниям, и 
Мадариан был вне себя от ярости. На этот раз ошибся человек, точнее говоря, сам 
Мадариан. И хотя он был совершенно подавлен, все остальные сохраняли 
спокойствие. Пусть в него бросит камень тот, кто сам никогда не ошибался в 
дьявольских премудростях позитронного мозга!
Прошло около года, прежде чем появилась Джейн-4, К Мадариану вернулся его былой 
оптимизм.
— Все в порядке, — говорил он. — У нее большие способности к опознаванию.
Он был настолько уверен в себе, что продемонстрировал административному совету, 
как Джейн-4 решает задачи. Нет, не математические — с ними справился бы любой 
робот, — ас нарочито запутанными условиями, задачи, которые в то же время 
нельзя было считать не имеющими решения.
— Ну что же, — сказал ему потом Богерт, — в этом не было ничего ошеломляющего.
— Разумеется, для Джейн Четыре все это достаточно элементарно, но ведь нужно 
было им что-нибудь показать?
— Вы знаете, сколько мы уже потратили?
— А вы знаете, Питер, сколько мы уже возместили? Наш труд не пропал даром. Три 
года я работал как проклятый и все-таки, нашел новые способы математических 
расчетов, которые сэкономят нам по меньшей мере пятьдесят тысяч долларов на 
каждой новой модели позитронного мозга. Отныне и навек. Разве я не прав?
— Ну что ж…
— Никаких «ну что ж». Это непреложный факт. И мне кажется, что N-мерные 
исчисления неопределенностей будут широко применяться, если только мы 
додумаемся, где их применять. А роботы Джейн наверняка додумаются. Как только 
мне удастся полностью осуществить мой замысел, новая серия окупит себя менее 
чем за пять лет. Даже если мы утроим уже затраченную сумму.
— А что вы подразумеваете под словами полностью удастся осуществить замысел? 
Что-то не в порядке с Джейн Четыре?
— С ней как раз все в порядке, вернее, почти все. Она на верном пути, но ее 
можно усовершенствовать, и мне хочется это сделать. Раньше, когда я ее 
конструировал, мне казалось, я знаю, чего хочу, но теперь, после того как я ее 
испытал, я твердо знаю, какова моя цель, и я ее достигну.
Джейн-5 полностью соответствовала замыслу. Мадариану потребовалось больше года 
на ее создание, но на сей раз он не сделал никаких оговорок — он был абсолютно 
уверен в своем роботе.
Джейн-5 была меньше и изящнее обычных роботов. Не будучи карикатурой на женщину,
 как Джейн-1, она обладала какой-то женственностью, несмотря на отсутствие 
внешних признаков пола.
— Просто у нее такая манера держаться, — заключил Богерт.
Она изящно двигала руками, а когда поворачивалась, казалось, что ее торс слегка 
изгибается.
Мадариан сказал:
— А теперь послушайте ее, Богерт! Как ты себя чувствуешь, Джейн?
— Прекрасно, благодарю вас, — ответила Джейн-5 настоящим женским голосом. Это 
было приятное и даже чарующее контральто.
— Зачем вы это сделали, Клинтон? — нахмурясь, спросил удивленный Богерт.
— Это важно с психологической точки зрения, — ответил Мадариан. Я хочу, чтобы 
люди воспринимали ее как женщину, чтобы обходились с ней, как с женщиной, 
объясняли ей…
— Какие люди?
Мадариан сунул руки в карманы и задумчиво оглядел Богерта.
— Мне бы хотелось, чтобы вы договорились о нашей с Джейн поездке во Флагстаф.
Богерт, конечно, заметил, что, говоря о роботе, Мадариан больше не употреблял 
порядкового номера. Она была именно Джейн, о которой он мечтал. И Богерт 
повторил с сомнением:
— Во Флагстаф? Но зачем?
— Флагстаф — всемирный центр общей планетологии. Там изучают звездные системы и 
пытаются вычислить вероятность существования обитаемых планет, не так ли?
— Безусловно, но он же находится на Земле.
— Для меня это не новость.
— Любые перемещения роботов на Земле строго контролируются. А эта поездка вовсе 
не обязательна.
Выпишите всю литературу по общей планетологии, и пусть Джейн ее основательно 
проштудирует.
— Ну нет! Питера почему вы не хотите понять, что Джейн не обычный робот? Она 
наделена интуицией!
— И что из этого следует?
— Только одно: предугадать, что ей потребуется и что может навести ее на нужную 
мысль, нельзя. Все серийные модели снабжены способностью читать и черпать 
информацию из книг и статей, но это мертвые факты и к тому же устаревшие. Джейн 
нужны свежие мысли, она должна. слышать интонации, она должна знать даже 
второстепенные детали и обладать сведениями, не имеющими прямого отношения к 
данному вопросу. Как, черт побери, мы можем заранее отгадать, что и когда ее 
взволнует и выльется затем в осмысленный образ? Если бы мы все это знали, Джейн 
была бы нам не нужна, верно?
— В таком случае, — теряя терпение, сказал Богерт, — пригласите сюда всех 
специалистов по общей планетологии.
— Это ни к чему. Они будут себя здесь чувствовать не в своей тарелке. Их 
реакциям будет недоставать естественности. Я бы хотел, чтобы Джейн наблюдала за 
ними в процессе работы, чтобы она увидела оборудование, кабинеты, столы-все, 
что их там окружает. Прошу вас, распорядитесь, чтобы ее отвезли во Флагстаф. И, 
признаться, мне неприятно продолжать этот бесплодный спор.
Голос Мадариана вдруг стал чем-то похож на голос Сьюзен Кэлвин. Богерт 
поморщился и возразил:
— Все это очень сложно. Транспортировка экспериментального робота…
— Джейн — не экспериментальный робот! Она пятая в серии.
— Но ведь предыдущие четыре были неудачными! Мадариан сделал протестующий жест.
— А кто вас просит сообщать об этом властям?
— Как раз сейчас я беспокоюсь не о неприятностях
со стороны властей. В особых случаях их можно убедить, что это необходимо. Нет, 
меня тревожит общественное мнение. За последние пятьдесят лет мы Достигли 
больших успехов, и мне бы не хотелось отброшенным на двадцать лет назад только 
потому, что вы можете потерять контроль над…
— Но я не потеряю над ней контроль. Что за дурацкая мысль! Послушайте, Питер, 
«Ю. С. Роботс» может зафрахтовать специальный лайнер. Мы приземлимся в 
ближайшем коммерческом аэропорту и тут же затеряемся среди сотен других 
кораблей. Там будет ждать фургон, который доставит нас во Флагстаф. Джейн 
поместим в контейнер, и никто даже не заподозрит, что в лабораторию привезли не 
машину, а робота. На нас просто не обратят внимания. Но Флагстаф будет 
информирован о цели нашего визита. И они сами будут заинтересованы в том, чтобы 
никто ничего не пронюхал.
Богерт размышлял.
— Самой опасной частью пути будет перевозка в самолете и в машине. Если 
что-нибудь случится контейнером…
— Ничего не случится.
— Ну что ж, быть может, все и обойдется, если только выключить Джейн на время 
пути. Тогда, если даже кто-то и заметит, что она внутри…
— Нет, Питер. Будь это любой другой робот, но не Джейн Пять. Ведь стоило ее 
включить, как у нее заработали свободные ассоциации. Все сведения, которыми она 
обладает, могут как бы законсервироваться на время отключения, а свободные 
ассоциации разрушатся. Нет, Питер. Ее вообще нельзя выключать!
— Но если вдруг обнаружится, что мы перевозим действующего робота…
— Можете не беспокоиться…
Мадариан продолжал настаивать, я в один прекрасный день самолет поднялся в 
воздух. Это был автоматический реактивный самолет новейшей конструкции. Но рада 
предосторожности на нем находился пилот — один из служащих фирмы. Контейнер с 
Джейн без всяких приключений прибыл в аэропорт, а оттуда его в целости и 
сохранности доставили в научно-исследовательскую лабораторию Флагстафа.
Первое сообщение от Мадариана Питер Богерт получил меньше чем через час после 
их прибытия во Флагстаф. Мадариан просто купался в блаженстве. Это было в его 
характере: он не мог утерпеть, чтобы не похвалиться. Связь была установлена 
посредством лазерного луча секретным способом, затрудняющим перехват. Но Богерт 
все же волновался- в распоряжении властей была аппаратура, достаточно 
чувствительная, чтобы уловить и такой сигнал. Впрочем, с какой стати 
кому-нибудь взбредет в голову следить за Мадарианом? Эта мысль несколько 
утешила Богерта.
— Господи, вовсе не обязательно было вызывать меня! — воскликнул он.
Но Мадариан, не обращая внимания на его слова, захлебывался от восторга:
— Настоящее вдохновение! Ну просто гений! Какое-то время Богерт молча смотрел 
на трубку и вдруг спросил растерянно:
— Что, уже? Ответ найден?
— Что вы, конечно, нет. Черт возьми, дайте нам время! Я говорю о ее голосе. Вот 
тут я блеснул! Вы только послушайте. Когда нас доставили в административный 
корпус Флагстафа, контейнер открыли и Джейн вышли, все так и попятились. 
Струсили. Болваны! Если уж ученые не доверяют Законам Роботехники, чего ожидать 
от всех прочих? Прошла минута. Я уже думал: «Ну все. Они не станут при ней 
разговаривать, а если она рассердится, то вообще разбегутся, потому что не 
способны мыслить».
— И чем же все кончилось?
— Она с ними поздоровалась. Произнесла своим
красивым контральто: «Добрый день, джентльмены! Рада с вами познакомиться!» Да, 
это то, что надо. Один сотрудник поправил галстук, другой пригладил ладонью 
шевелюру. Но лучше всех отреагировал самый пожилой: стал оглядывать свой костюм,
 все ли в порядке. Честное слово! Они прямо без ума от нее. Такой голос их 
сразу покорил, и для них она больше не робот, а женщина.
— Неужели они с ней разговаривали?
— Еще как! Надели я ее кокетливыми интонациями, они принялись бы назначать ей 
свидания. Условные рефлексы? Глупости! Вы же знаете, мужчины чрезвычайно чутко 
реагируют на голоса.
— Возможно, возможно, Клинтон. А где сейчас Джейн?
— С ними. Они не отпускают ее от себя.
— Черт возьми! Идите же к ней и не спускайте с нее глаз!
В последующие десять дней пребывания во Флагстафе Мадариан все реже связывался 
с Богертом, и его восторги явно шли на убыль. Джейн, сообщал он, ко всему 
внимательно прислушивается и время от времени отвечает на вопросы. Она 
по-прежнему пользуется успехом и ходит куда хочет. Но пока что безрезультатно.
— Ничего нового? — спросил Богерт. Мадариан тут же занял оборонительную позицию.

— Еще рано о чем-либо говорить. Нельзя употреблять слово «ничего», когда речь 
идет об интуитивном роботе. Разве можно предвидеть, что и как на нее 
подействует? Сегодня утром, например, она спросила Дженсена, что он ел на 
завтрак.
— Роситера Дженсена, астрофизика?
— Ну да. Оказалось, что он не завтракал, только выпил чашечку кофе.
— Итак, ваша Джейн учится вести светские беседы? Вряд ли это оправдает расходы…
— Послушайте, Питер, не валяйте дурака. Это не пустые разговоры. Для Джейн все 
важно… Раз она задала такой вопрос, значит, он как-то ассоциировался с ее 
мыслями.
— АО чем она могла думать?
— Откуда мне знать? Если бы я знал, то сам был бы Джейн, и вы бы в другой не 
нуждались. Но я убежден: что бы она ни делала, во всем есть скрытый смысл. Ведь 
заложенная в ней программа имеет главную цель определить, существует ли планета 
с оптимальными условиями для жизни на расстоянии…
— Ну ладно. Только больше меня не вызывайте, пока Джейн не найдет решения. Мне 
вовсе не обязательно быть в курсе мельчайших подробностей о возможных 
ассоциациях.
Богерт уже не надеялся, что Джейн чего-нибудь добьется. С каждым днем его 
интерес ослабевал, а потому долгожданная новость застала Богерта врасплох. Да и 
услышал он о ней в последнюю минуту.
Это исключительное, самое главное сообщение Мадариан произнес вполголоса. Его 
восторги прошли все фазы развития, и теперь он был почти спокоен.
— Она нашла, — сказал он. — Она нашла, когда сам я уже в это не верил. После 
того как два-три раза подряд записала в лаборатории то, что ей было нужно, и ни 
разу ничего дельного не сказала. Теперь все в порядке. Я говорю с борта 
самолета, на котором мы возвращаемся. Он только что взлетел.
Богерт наконец перевел дыхание.
— Слушайте, Клинтон, хватит болтовни. Вы получили конкретный ответ? Говорите 
без обиняков.
— Да, получил. Он у меня в кармане. Джейн назвала три звезды в радиусе 
восьмидесяти световых лет, в системах, в которых, по ее мнению, вероятность 
нахождения обитаемой планеты составляет от шестидесяти до девяноста процентов, 
а вероятность того, что по крайней мере одна из них та самая, которую мы ищем,
 — девяносто семь и две десятых процента, иначе говоря, уверенность почти 
полная. Как только мы вернемся, она объяснит нам ход рассуждений. Помяните мое 
слово, теперь вся астрофизика и космология будут…
— Все это точно?
— А по-вашему, я брежу? У меня даже свидетель есть. Бедняга просто подскочил от 
неожиданности, когда Джейн вдруг принялась излагать решение своим мелодичным 
контральто…
И как раз в этот миг произошло роковое столкновение. Мадариан и пилот 
превратились в кровавые лохмотья, а от Джейн вообще не осталось ничего.
Еще никогда в фирме «Ю. С. Роботс» не царило такого отчаяния. Робертсон пытался 
утешить себя мыслью, что по крайней мере катастрофа не выдала нарушения правил, 
в которых была повинна фирма.
Богерт сокрушенно покачал головой.
— Мы упустили превосходнейшую возможность помочь роботам завоевать доверие 
людей и наконец преодолеть этот проклятый комплекс Франкенштейна. Какой это был 
бы успех! Один робот нашел решение проблемы обитаемых планет, другие облегчают 
осуществление межзвездного прыжка. Роботы распахнули бы перед нами просторы 
Галактики. И, помимо всего прочего, мы продвинули бы науку вперед в десятках 
различных направлений! Невозможно даже вообразить все преимущества, какие мы 
могли бы извлечь для человечества и для нас самих…
— Но разве мы не в состоянии создать новых Джейн, пусть даже без помощи 
Мадариана? — перебил Робертсон.
— Конечно, в состоянии. Но трудно рассчитывать, что соотношения снова будут 
удачными. Как знать, насколько мала вероятность полученного Джейн результата? А 
вдруг Мадариану просто бешено повезло, как это бывает с новичками? И только для 
того, чтобы он сразу же бессмысленно погиб. Метеорит угодил точно в… Нет! Это 
невероятно!
Робертсон нерешительно пробурчал:
— А вдруг это… не случайно. Я хочу сказать: может, нам не следовало знать того, 
что узнала Джейн. Может, метеорит был возмездием…
Испепеляющий взгляд Богерта заставил его замолчать.
— Не думаю, чтобы это был полный провал, — сказал глава исследовательского 
отдела. — Другие Джейн помогут нам. Никто не помешает снабдить их женскими 
голосами, если это как-то способствует их популярности. Но как к этому 
отнесутся женщины? Знать бы только, что сообщила Джейн!
— В последнем разговоре с вами Мадариан упомянул какого-то свидетеля.
— Я помню. Я принял это к Сведению. Неужели вы думаете, что я не связался с 
Флагстафом? Но там никто не слышал от Джейн ничего примечательного, ничего, что 
хотя бы отдаленно походило на решение проблемы обитаемых планет. А они там, 
конечно, поняли бы любой намек, если он вообще был сделан.
— Неужели Мадариан солгал? А может, он просто сошел с ума? Или это была уловка?
— Неужели вы серьезно думаете, что ради спасения своей репутации он заявил бы, 
будто решение найдено, заставил бы Джейн навеки молчать, а нам сказал бы: «Как 
ни жаль, но с ней что-то неладно!»? Нет, меня в этом никто не убедит. Уж легче 
поверить, что он нарочно столкнулся с метеоритом!
— Что же нам делать? Богерт решительно заявил:
— Поехать во Флагстаф. Ответ там. Нужно заняться этим на месте, вот и все. Я 
возьму с собой сотрудников Мадариана. Мы перевернем все вверх дном.
— Но послушайте, Богерт, даже если и был свидетель, который все слышал, что нам 
это даст? Ведь Джейн больше нет и некому объяснить ход ее рассуждений.
— Поймите, важны даже мельчайшие детали! Джейн скорее всего назвала не звезды, 
а их имена по каталогу. Ведь ни у одной из звезд, имеющих названия, нет 
планетных систем. Если кто-нибудь слышал, пусть мельком, как Джейн упоминала 
какой-то номер, то с помощью психозонда его можно было бы восстановить. Это 
было бы уже нечто. Располагая конечными результатами и сведениями, сообщенными 
Джейн вначале, мы могли бы потом проследить ход ее рассуждений. И тем самым, 
возможно, спасли бы положение!
Через три дня Богерт вернулся из Флагстафа в подавленном настроении.
Когда Робертсон нетерпеливо осведомился о результатах поездки, он покачал 
головой.
— Ничего!
— Ничего?
— Абсолютно. Я разговаривал с учеными, техническим персоналом и даже студентами.
 Со всеми, кто хоть как-то общался с Джейн или ее видел. Их немного: должен 
признать, Мадариан действовал с большой осторожностью. Он позволял ей 
беседовать лишь с планетологами, у которых она могла бы почерпнуть нужные новью 
сведения. Их всего двадцать три. Двадцать три человека, которые вообще видели 
Джейн, и лишь двенадцать из них разговаривали с ней, а не просто обменивались 
любезностями. Я расспрашивал обо всем, что говорила Джейн. Они хорошо помнят ее 
слова, все они умные люди и понимают важность проблемы. Ведь разговаривали они 
с роботом, что само по себе производило неизгладимое впечатление. А тут еще 
голос звезды телевидения — конечно, от запомнили все до мелочей.
— Но с помощью психозонда… — начал было Робертсон.
— Если бы хоть один из них пусть даже смутно вспомнил, что Джейн как будто 
сказала что-то очень важное, я бы уговорил его согласиться на испытание 
психозондом. Но мыслимо ли подвергать подобной процедуре добрых два десятка 
человек, для которых мозг — главный источник существования! Честно говоря, это 
ни к чему не приведет. Если бы Джейн назвала три звезды и упомянула, что в их 
системах могут быть обитаемые планеты, представьте, как это их ошеломило бы! 
Точно взрыв вулкана. Конечно, ни один из них этого не забыл бы.
— Значит, кто-то из них лжет, — мрачно произнес Робертсон. Рассчитывает 
приберечь эти сведения для себя, чтобы потом прославиться.
— А как он это проделает? Вся обсерватория знает, с какой целью Мадариан и 
Джейн приезжали туда. Они осведомлены также и о цели моего визита. Если в 
будущем кто-нибудь из нынешних сотрудников вдруг представит совершенно 
оригинальную, но верную гипотезу об обитаемых планетах, то не только в нашей 
фирме, но и во Флагстафе никто не усомнится, что это плагиат. Так что его ждет 
полный провал.
— Значит, ошибся Мадариан.
— Нет, в это я также не могу поверить. Конечно, Мадариан, как и все 
робопсихологи, был крайне неуравновешенным человеком. Видимо, причина 
заключается в том, что они привыкли общаться с роботами больше, чем с людьми. 
Это так. Но дураком-то он не был! В подобном вопросе он не мог ошибиться.
— Получается… — но тут Робертсон исчерпал запас догадок. Оба зашли в тупик и 
несколько минут недовольно смотрели друг на друга. Потом Робертсон воскликнул: 
— Питер!
— Что?
— Может быть, посоветоваться с Сьюзен? Богерт весь напрягся.
— То есть?
— Позвоним Сьюзен и попросим ее приехать сюда.
— А что она, собственно, может сделать?
— Не знаю. Но ведь она робопсихолог и способна лучше, чем кто-либо другой, 
понять все замыслы Мадариана. И кроме того, она… О, вы ведь знаете, у нее 
всегда было больше серого вещества, чем у любого из нас!
— Не забывайте, ей около восьмидесяти лег!
— А вам семьдесят. Ну и что?
Богерт вздохнул. Кто знает, быть может, за эти годы бездействия язвительности у 
нее поубавилось? И он сказал:
— Хорошо! Я ее приглашу.
Войдя в кабинет Богерта, Сьюзен Кэлвин внимательно все оглядела вокруг, прежде 
чем встретиться глазами с руководителем исследовательского отдела. Она очень 
постарела со времени своего ухода. Ее волосы стали белоснежными, лицо 
избороздили глубокие морщины. Она так похудела, что казалась почти прозрачной. 
И только ее проницательные глаза оставались прежними.
Богерт шагнул ей навстречу и протянул руку. Сьюзен Кэлвин обменялась с ним 
рукопожатием и произнесла:
— Для старика, Питер, вы выглядите вполне прилично. Но на вашем месте я не 
стала бы дожидаться будущего года. Уходите на пенсию, освобождайте место для 
молодежи. А Мадариан погиб. Неужто вы вызвали меня, чтобы предложить мне мое 
прежнее место? Так вы дойдете до того, что будете держать стариков еще год 
после смерти.
— Нет, нет, Сьюзен! Я просил вас приехать… — Он замялся, не зная, с чего начать.

Но Сьюзен читала его мысли так же легко, как и раньше. Она села с осторожностью,
 какой требовали ее ревматические суставы, и сказала:
— Питер! Вы обратились ко мне потому, что дело плохо. Иначе даже мертвую вы 
меня ближе чем на пушечный выстрел не подпустили бы.
— Право же, Сьюзен!
— Не тратьте время на пустые разговоры! У меня на это никогда не хватало 
времени; даже когда мне было сорок, ну а сейчас тем более… Смерть Мадариана и 
ваш вызов явно связаны между собой. Случайное совпадение двух таких редчайших 
событий слишком мало вероятно. Начните с самого начала и не бойтесь показать, 
какой вы дурак. Я уже давно заметила эту вашу особенность.
Богерт откашлялся с несчастным видом и принялся рассказывать. Она внимательно 
слушала, время от времени поднимала иссохшую руку, останавливая его, и задавала 
вопросы. Когда он упомянул про интуицию, она презрительно фыркнула.
— Женская интуиция? Для этого понадобился такой робот? Как типично для мужчин! 
Вы не можете допустить, что женщина, которая делает правильные умозаключения, 
равна вам или даже превосходит вас по интеллектуальному уровню, и вы 
придумываете «женскую интуицию».
— Но, Сьюзен, я еще не кончил. Когда же он упомянул про контральто Джейн, она 
заметила:
— Иногда просто трудно решить, то ли возмущаться мужчинами, то ли раз и 
навсегда признать их всех абсолютными ничтожествами!
— Дайте мне рассказать, Сьюзен, — сердито сказал Богерт.
Едва он кончил, Сьюзен сказала:
— Можете вы уступить мне кабинет на час-другой?
— Да, но…
— Я хочу изучить все: программу Джейн, сообщения Мадариана, ваши беседы во 
Флагстафе. Надеюсь, вы разрешите в случае надобности воспользоваться вашим 
прекрасным лазерным телефоном, несмотря на его секретность, и вашим 
вычислительным устройством.
— Ну разумеется!
— Тогда избавьте меня от вашего присутствия, Питер!
Уже через сорок пять минут Сьюзен пошаркала к двери, открыла ее и позвала 
Богерта. Он вошел в сопровождении Робертсона, с которым она сухо поздоровалась:
— Привет, Скотт!
Богерт тщетно пытался угадать что-либо по ее лицу. Но это было суровое лицо 
старухи, которая не имела ни малейшего желания успокоить его. Он осторожно 
осведомился:
— Как вы думаете, Сьюзен, вам удастся нам помочь?
— Помимо того, что я уже сделала? Нет. Богерт сердито сжал губы, но тут 
вмешался Робертсон:
— Что же вы сделали, Сьюзен?
— Я немного поразмыслила. К сожалению, сколько я ни старалась, никому другому 
привить эту привычку мне Не удалось. Сначала я думала о Мадариане. Я ведь 
хорошо его знала. Он был умен, но легко возбудим и к тому же весь нараспашку. 
Думаю, Питер, вы ощутили приятную перемену, когда я ушла.
— Да, это кое-что изменило, — не мог удержаться Богерт.
— И он, как мальчишка, сразу же прибегал к вам с каждой новой идеей, ведь так?
— Да!
— И однако о том, что Джейн нашла решение, он сообщил вам уже, когда сидел в 
самолете. Зачем он ждал так долго? Почему не связался с вами из Флагстафа сразу 
же после того, как Джейн назвала ему звезды?
— Быть может, — сказал Богерт, — он впервые в жизни решил проверить все 
досконально. Ведь ничего подобного ему еще добиться не удавалось, и он 
предпочел выждать, пока у него не будет полной уверенности…
— Наоборот! Чем важней открытие, тем меньше стал бы он ждать. А раз уж он 
проявил столь редкостное терпение, почему же он не выдержал до конца и не 
отложил разговора с вами до возвращения, чтобы прежде проверить решение с 
помощью вычислительной техники, которой располагает фирма? Короче говоря, с 
одной стороны, он ждал слишком долго, а с другой-слишком мало.
— Следовательно, он нас просто разыгрывал? — перебил Робертсон.
— Послушайте, Скотт, не пытайтесь состязаться с Питером в идиотских замечаниях,
 — резко ответила Сьюзен. — Итак, я продолжаю. Другой интересный факт-это 
свидетель. Судя по записи последнего разговора, Мадариан сказал: «Бедняга 
просто подскочил от неожиданности, когда Джейн вдруг принялась излагать решение 
своим мелодичным контральто». Это были его последние слова. Но почему подскочил 
свидетель? Мадариан говорил вам, что все в обсерватории с ума посходили от ее 
голоса, а они провели там десять дней. Почему же тот факт, что она вдруг 
заговорила, мог кого-то из них удивить?
— Я думаю, оттого, — ответил Богерт, — что Джейн сообщила наконец решение 
проблемы, которая вот уже столетие волнует умы планетологов.
— Но ведь именно на это они и рассчитывали, такова была цель поездки. Кроме 
того, вдумаемся в эту фразу. По словам Мадариана, свидетель был потрясен, а не 
просто удивлен — если, конечно, вы в состоянии уловить разницу. К тому же он 
подскочил, когда Джейн вдруг принялась излагать решением, иначе говоря, в самом 
начале ее речи. Чтобы удивиться смыслу фразы, свидетелю нужно было бы послушать 
хотя бы несколько мгновений, но в этом случае Мадариан сказал бы, что он 
подпрыгнул после того, как услышал слова, произнесенные Джейн, а не «вдруг». 
Богерт сказал растерянно:
— Не думаю, чтобы все дело было в одном слове…
— А я думаю, — ледяным тоном отрезала Сьюзен. — Потому что я робопсихолог и 
могу предположить, что и как сказал бы Мадариан в определенной ситуации. Он 
тоже был робопсихологом. Следовательно, остается объяснить две странности: 
странную задержку Мадариана и странную реакцию свидетеля.
— И вы можете их объяснить? — спросил Робертсон.
— Естественно. С помощью элементарной логики. Мадариан сообщил новость сразу же,
 как делал обычно, или же настолько быстро, насколько сумел. Если бы Джейн 
решила проблему во Флагстафе, он, безусловно, связался бы с вами оттуда. Но 
поскольку он говорил с самолета, значит, она выдала результат после того, как 
они покинули обсерваторию.
— Но в этом случае…
— Дайте мне кончить. Мадариан прямо с аэродрома поехал во Флагстаф в большом 
закрытом фургоне? И Джейн в ее контейнере вместе с ним?
— Совершенно верно.
— Обратно на аэродром Мадариана и контейнер с Джейн доставила та же самая 
машина? Это точно?
— Да.
— А в этой машине они были не одни. В одном из сообщений Мадариана есть такие 
слова: «Когда нас доставили в административный корпус». Я думаю, что не ошибусь,
 полагая, что если доставили, значит, в машине был еще один человек — шофер!
— Черт побери!
— Ваша ошибка, Питер, заключалась в том, что вы решили, будто свидетелем, 
услышавшим решение, которое предложила Джейн, должен быть обязательно 
планетолог. Вы делите человечество на категории и большую часть их презираете 
или не принимаете в расчет. Робот так рассуждать не в состоянии. Первый Закон 
гласит: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием 
допустить, чтобы человеку был причинен вред». Речь идет о любом человеке. Для 
роботов в этом и заключается сущность их взгляда на жизнь. Робот не проводит 
разграничении. Для него все люди совершенно равны, и для робопсихологов, 
имеющих дело как с людьми, так и с роботами, — тоже. Мадариану и в голову не 
пришло уточнить, что заявление Джейн слышал шофер фургона. Для вас шофер 
одушевленная принадлежность машины, и только, но для Мадариана это был человек 
и свидетель. Ни больше ни меньше!
Богерт недоверчиво покачал головой.
— И вы в этом уверены?
— Конечно! А как же иначе можно объяснить фразу Мадариана о том, что свидетель 
был потрясен? Джейн находилась в контейнере, но не была. выключена. Насколько 
мне известно, Мадариан не разрешал отключать интуитивного робота даже ненадолго.
 Кроме того, Джейн Пять, как и остальные роботы ее серии, была на редкость 
молчаливой. Мадариану, вероятно, и в голову не пришло запретить ей 
разговаривать в контейнере. Но, судя по всему, именно в контейнере решение 
окончательно сложилось в мозгу Джейн. И она заговорила. Внезапно в контейнере 
раздалось прекрасное контральто. Что бы вы испытали на месте шофера? Конечно, 
были бы потрясены. Чудо, что не произошло аварии.
— Но если этот шофер и в самом деле был свидетелем, почему он молчал?
— Почему? А откуда ему было знать, что произошло нечто необыкновенное? Как он 
мог оценить значение того, что услышал? К тому же Мадариан, вероятно, дал ему 
приличные чаевые, чтобы он держал язык за зубами. Вы бы хотели, чтобы стало 
известно, что действующего робота тайком перевозят на Земле?
— Но вспомнит ли шофер, что сказала Джейн?
— А почему бы и нет? На ваш взгляд, Питер, шофер по уровню своего развития мало 
чем отличается от обезьяны и не способен ничего удержать в памяти? Но есть 
совсем не глупые шоферы. Раз он был так поражен, то, несомненно, запомнил, что 
говорила Джейн, — хотя бы частично. Ну, а если какие-то буквы или цифры он 
спутает, беда невелика. Ведь речь идет о довольно ограниченном числе звезд и 
звездных систем. В радиусе восьмидесяти световых лет есть примерно пять тысяч 
пятьсот звезд. Я точно не проверяла. Но определить, какие из них имелись в виду,
 будет не так уж трудно.
А кроме того, у вас есть достаточно веский повод, чтобы воспользоваться 
психозондом, если уж иного выхода не останется.
Двое мужчин уставились на Сьюзен. Наконец Богерт, который боялся верить своим 
ушам, прошептал:
— Откуда у вас такая уверенность?
Сьюзен чуть было ему не ответила:
«Потому что я связалась с Флагстафом, идиот! Потому что я разговаривала с 
шофером, и он повторил мне то, что услышал. Потому что я велела проверить эти 
данные на вычислительной машине Флагстафа и мне назвали три звезды, которые 
соответствуют полученным сведениям. Потому что их названия у меня в кармане!»
Но она сдержалась. Пусть он сам всё выяснит. Она с трудом встала и ответила 
саркастическим тоном:
— Откуда у меня такая уверенность? Если угодно, назовите это «женской 
интуицией».




Часть 3. Роботы и история будущего



Заминка на праздновании трёхсотлетия

Четвертое июля 2076 года. Третий раз произвольно принятая десятичная система 
счисления вернула две последние цифры в обозначении года к знаменательному 
числу 76, которое было свидетелем рождения нации.
Нация в прежнем смысле перестала существовать. Теперь ее название превратилось 
в обозначение географической области, части великого целого Федерация всего 
человечества на Земле вкупе с поселениями на Луне и колониями в космосе. Однако 
культура и традиции сохранили оттенки былого своеобразия, и регион, 
обозначенный старинным названием — Соединенные Штаты, — все еще оставался самым 
процветающим и передовым на планете. И президент Соединенных Штатов все еще 
оставался самым влиятельным членом Планетарного совета.
Лоренс Эдвардс следил за миниатюрной фигуркой президента с высоты двухсот футов.
 Он тихо парил над толпой под еле слышное мурлыканье флотронового мотора на 
спине и воспринимал происходящее так, словно смотрел голографизионную программу.
 Сколько раз смотрел он на точно такие же фигурки у себя в гостиной — фигурки в 
кубе солнечного света, на вид абсолютно реальные, точно лилипуты из плоти и 
крови — но только сквозь них можно было беспрепятственно просунуть руку.
Правда, сквозь эти десятки тысяч фигур на площади вокруг мемориала Вашингтона 
просунуть руку не удалось бы. Как не удалось бы просунуть ее сквозь президента. 
Зато его можно было коснуться и пожать ему руку.
Эдвардс сардонически подумал, что такой плотский элемент, в сущности, излишен, 
и пожалел, что не парит сейчас где-нибудь в сотне миль отсюда над какой-нибудь 
безлюдной глушью вместо того, чтобы болтаться в небе над Мемориалом, 
высматривая малейшее подозрительное движение в толпе. И все из-за идиотского 
традиционного ритуала рукопожатий.
Эдвардс не принадлежал к поклонникам президента Хьюго Аллена Уинклера, 
пятьдесят седьмого по счету.
На его взгляд, президент Уинклер был пустым человеком — обаятельный охотник за 
голосами, фонтан обещаний. После всех надежд, связанных с первыми месяцами его 
пребывания у власти, он не вызывал ничего, кроме горького разочарования. 
Всемирная Федерация грозила вот-вот развалиться, далеко не выполнив своего 
предназначения, и Уинклер ничего не мог поделать. Ситуация требовала твердой 
руки, а не любезной, решительного голоса, а не медового.
Вон он стоит и пожимает руки в пустоте, оберегаемой службой безопасности, а 
Эдвардс и еще несколько агентов бдят над ним вверху.
Президент, естественно, выставит свою кандидатуру на перевыборах и, скорее 
всего, проиграет, а это только ухудшит положение, поскольку оппозиция ставит 
своей целью уничтожение Федерации.
Эдвардс вздохнул. Надвигаются четыре тяжелых года… может быть, и сорок лет, а 
ему остается только висеть в воздухе с тем, чтобы мгновенно связаться со всеми 
наземными агентами по лазерофону при малейшем признаке…
Он не увидел ни малейшего… Ничего сколько-нибудь угрожающего. Только облачко 
белой пыли, еле различимое глазом, только проблеск в солнечном свете, 
мелькнувший и исчезнувший прежде, чем он что-нибудь осознал.
Но где президент? Он потерял его из виду среди пыли.
Эдвардс вглядывался в сектор площади, где только что видел президента тот не 
мог отойти далеко.
И тут же обнаружил признаки смятения — сначала среди агентов секретной службы, 
которые словно бы потеряли голову и метались из стороны в сторону; затем оно 
перекинулось на окружающую толпу и стало шириться. Шум внизу перерос в громовой 
рев.
Эдвардс не различал слов, из которых слагался этот рев, но оглушающие волны 
возбужденных криков были яснее всяких слов: президент Уинклер исчез! В единый 
миг рассеялся облачком пыли.
Затаив дыхание, Эдвардс ждал, как ему казалось, целую вечность, чтобы долгий 
момент осознания завершился, и толпа под ним забурлила в панике…
Тут, перекрывая грозный гул, раздался звучный голос — и гул стал стихать, 
оборвался, сменился глубокой тишиной. Словно это все-таки была голографизионная 
программа и кто-то приглушил звук, а затем и вовсе выключил.
Эдвардс подумал: «Господи! Это же президент!»
Ошибиться в этом голосе было невозможно. Уинклер стоял на окруженной кольцом 
охраны трибуне, с которой должен был произнести речь в честь Трехсотлетия и с 
которой десять минут назад спустился, чтобы пожать руки счастливчикам в толпе.
Как он снова очутился там?
Эдвардс напряг слух.
— Со мной ничего не случилось, сограждане американцы. Вы просто были 
свидетелями поломки механического приспособления. Это не был ваш президент, а 
потому не позволим технической неполадке омрачить празднование счастливейшего 
дня, какой только знала история. Сограждане американцы, прошу вас о внимании…
И полилась речь в честь Трехсотлетия — лучшая из речей, когда-либо 
произнесенных Уинклером, или из тех, какие когда-либо слышал Эдвардс. 
Заслушавшись, Эдвардс даже забыл о своей прямой обязанности вести слежку.
Уинклер говорил замечательно. Он понимал всю важность Федерации и заставлял 
своих слушателей поверить в нее!
Однако одновременно где-то в глубине сознания Эдвардса всплывало неотвязное 
воспоминание об упорных слухах, будто новые достижения роботехники позволили 
создать точнейшую копию президента — робота, который мог исполнять все 
церемониальные функции, который мог пожимать руки в толпе, который не мог ни 
соскучиться, ни утомиться — ни быть убитым.
«Но это-то и произошло», — подумал Эдвардс в растерянности. Такой робот-двойник 
действительно был создан, и в определенном смысле он был убит.
Тринадцатое октября 2078 года. Эдвардс посмотрел на низенького робота-гида, 
который остановился перед ним и сказал мелодичным голосом:
— Мистер Дженек готов вас принять.
Эдвардс встал, чувствуя себя великаном рядом с приземистым металлическим гидом, 
едва достававшим ему до пояса. Но далеко не юным великаном. За последние два 
года его лицо избороздили морщины, и он не забывал о них.
Теперь он последовал за гидом в неожиданно маленький кабинет, где за неожиданно 
маленьким письменным столом сидел Фрэнсис Дженек — несуразно моложавый человек 
с небольшим брюшком.
Дженек улыбнулся и, дружески глядя на Эдвардса, встал, чтобы пожать ему руку.
— Мистер Эдвардс!
— Рад возможности, сэр, — пробормотал Эдвардс. Дженека он видел впервые. Но 
ведь личный секретарь президента — фигура закулисная и редко попадает в центр 
внимания средств массовой информации.
— Пожалуйста, садитесь, — сказал Дженек. — Соевую палочку?
Эдвардс улыбнулся, вежливо отказываясь от угощения, и сел. Дженек явно всячески 
подчеркивал свою молодость — рубашка с жабо расстегнута, волосы на груди 
выкрашены в не очень броский, но несомненно лиловый цвет. Он сказал:
— Я знаю, вы несколько недель старались увидеться со мной. Извините за волокиту.
 Надеюсь, вы понимаете, что мое время принадлежит не мне. Но как бы то ни было, 
вы теперь здесь… Да, кстати, я справился у начальника службы безопасности, и он 
отозвался о вас весьма лестно. Он сожалеет, что вы ушли от них.
Эдвардс ответил, опустив глаза.
— Мне казалось, что будет лучше вести расследование так, чтобы не поставить 
службу в неловкое положение.
Дженек сверкнул улыбкой.
— Однако ваша деятельность при всех предосторожностях не остается незамеченной. 
По словам начальника службы безопасности, вы расследуете небольшую заминку на 
праздновании Трехсотлетия, и, признаюсь, я принял вас при первой возможности. 
Ради этого вы отказались от своего положения? Но вы же расследуете мертвое дело.

— Но как оно может быть мертвым, мистер Дженек? Хотя вы и назвали его 
«заминкой», но факт остается фактом: это было покушение на жизнь президента.
— Чисто языковая тонкость! К чему употреблять неприятные слова?
— Но они выражают неприятную истину, вы же согласны с тем, что кто-то пытался 
убить президента?
Дженек развел руками.
— Если и так, заговор потерпел неудачу. Было уничтожено механическое 
приспособление, и только. Собственно, если взглянуть на вещи трезво, заминка… 
называйте случившееся, как вам угодно. Ну, так заминка принесла нации и всему 
миру огромное благо. Как нам всем известно, президент был потрясен. И нация 
тоже. Президент и все мы осознали, чем может обернуться возвращение культа 
насилия прошлого века, и это вызвало переворот в общественном мнении.
— Не отрицаю.
— Еще бы! Даже враги президента согласятся, что последние два года стали 
временем больших свершений. Федерация сплочена в такой мере, о какой в день 
Трехсотлетия никто и не мечтал. Можно даже сказать, что удалось предотвратить 
крушение всемирной экономики.
— Да, президент очень изменился. Так все говорят, — осторожно сказал Эдвардс.
— Он всегда был великим человеком. Но заминка заставила его сосредоточить все 
силы на решающих проблемах.
— Чего прежде он не делал?
— Ну, может быть, не с такой всепобеждающей энергией… Короче говоря, и 
президент, и все мы предпочтем забыть про заминку. И принял я вас, мистер 
Эдвардс, главным образом для того, чтобы объяснить вам это. Сейчас не двадцатый 
век, и мы не можем бросить вас в тюрьму, как нежелательную помеху, или 
препятствовать вам иным образом, но даже Всемирная хартия не возбраняет нам 
прибегнуть к убеждениям. Вы меня понимаете?
— Понимаю, но я с вами не согласен. Как можно забыть то, что вы называете 
заминкой, если виновный так и не был найден?
— Пожалуй, сэр, это тоже к лучшему. Куда безопаснее позволить какому-то… э… 
душевнобольному спастись, чем раздуть случившееся настолько, что это в конечном 
счете привело бы к возвращению нравов двадцатого века.
— В официальной версии даже утверждается, будто робот спонтанно взорвался, что 
невозможно. Но это бездоказательное утверждение неблагоприятно сказалось на 
производстве роботов.
— Я бы не стал употреблять обозначение «робот», мистер Эдвардс. Это было 
механическое приспособление. Никто не утверждал, будто роботы опасны как 
таковые. И уж конечно, не обычные металлические. Как-то задеты были лишь 
необычайно сложные человекоподобные приспособления, внешне похожие на живых 
людей и называемые андроидами. Собственно говоря, они так сложны, что, наверное,
 должны часто взрываться. Но я не специалист в этой области. Ну, а промышленное 
производство роботов скоро поднимется до прежнего уровня.
— В правительстве, — упрямо продолжал Эдвардс, — словно бы никому нет дела, 
докопаемся ли мы до истины или нет.
— Но я уже объяснил, что последствия оказались самыми благотворными. Зачем 
поднимать муть со дна, когда вода над ним прозрачна и чиста?
— А применение дезинтегратора?
На мгновение рука Дженека, передвигавшая по столу коробочку соевых палочек, 
замерла в полной неподвижности, но тут же возобновила свое ритмичное движение. 
Дженек спросил небрежно:
— О чем вы?
— Мистер Дженек, — настойчиво произнес Эдвардс, — думаю, вы сами знаете. Как 
член службы безопасности…
— К которой вы более не принадлежите!
— Тем не менее, как член службы безопасности, я нередко слышал вещи, которые, 
полагаю, не всегда предназначались для моих ушей. Так я услышал про новое 
оружие, и то, что я увидел на праздновании Трехсотлетия, указывало на его 
применение. Объект, который все считали президентом, исчез в облаке мельчайшей 
пыли. Словно каждый атом этого объекта утратил связи с остальными атомами. 
Объект превратился в облако отдельных атомов, которые, разумеется, тотчас 
начали вновь соединяться в группы, но те продолжали рассеиваться с такой 
быстротой, что со стороны все выглядело простым клубом пыли.
— Научная фантастика и ничего больше.
— Я, безусловно, мало что понимаю в науке, мистер Дженек, но и мне ясно, что 
для разрыва этих связей потребуется значительная энергия. Энергия эта должна 
извлекаться из окружающей среды. Люди, стоящие в тот момент вблизи от 
приспособления — те, которых мне удалось найти и которые согласились поговорить 
со мной, — все единодушно утверждали, что их обдало ледяным холодом.
Дженек с легким стуком отставил коробочку соевых палочек в сторону и сказал:
— Ну, даже если теоретически предположить, что нечто вроде дезинтегратора 
существует…
— Не надо предполагать. Он существует.
— Хорошо, не надо. Сам я ни о чем подобном не слышал, но по должности я ни с 
чем столь засекреченным, как новые типы оружия, вообще не соприкасаюсь. Однако, 
если дезинтегратор существует и настолько засекречен, следовательно, это 
американское изобретение, неизвестное остальной Федерации. В таком случае, ни 
вам, ни мне вообще нельзя о нем заикаться. Это же куда более опасное оружие, 
чем ядерные бомбы, именно потому, что оно (как утверждаете вы) не вызывает 
ничего, кроме дезинтеграции в точке поражения и холода вокруг. Ни взрыва, ни 
огня, ни смертоносной радиации. А без этих огорчительных побочных эффектов нет 
никаких препятствий к тому, чтобы его применять, и, насколько нам известно, 
мощности его может оказаться достаточно, чтобы уничтожить всю планету.
— Тут я с вами совершенно согласен, — сказал Эдвардс.
— В таком случае, вам должно быть ясно, что говорить о дезинтеграторе, если его 
не существует, глупо, а если он все-таки существует, — то преступно.
— Я ни с кем о нем не говорил, а вам упомянул про него для того лишь, чтобы 
убедить вас в серьезности положения. Если был применен дезинтегратор, неужели 
правительство не заинтересовано в установлении истины? Что, например, если 
какой-то еще регион Федерации создал такое же оружие?
Дженек покачал головой.
— По-моему, мы можем предоставить решение этого вопроса соответствующему 
правительственному органу. А вам лучше им не заниматься.
Эдвардс сказал, еле сдерживая раздражение:
— Вы в состоянии заверить меня, что такое оружие есть только в распоряжении 
правительства Соединенных Штатов?
— Нет, поскольку я ничего о подобном оружии не знаю и знать не могу. Вам не 
следовало говорить мне о нем. Ведь пусть оно и не существует, достаточно будет 
слухов, чтобы причинить большой вред.
— Но раз я сказал вам и вред причинен, пожалуйста, дослушайте меня до конца. 
Дайте возможность убедить вас, что вы владеете ключом к ужасающей возможности, 
которую, не исключено, подозреваю я один.
— Вы один подозреваете? Я один владею ключом?
— Вам это кажется параноическим бредом? Разрешите, я объясню, а тогда судите.
— Я уделю вам еще немного времени, сэр, но назад своих слов не беру. Вы должны 
отказаться от этого… этого вашего увлечения, от этого расследования. Оно 
чревато огромной опасностью.
— Отказ от него будет еще опаснее. Как вы не понимаете? Если дезинтегратор 
существует и если он находится в монопольном владении Соединенных Штатов, 
значит, доступ к нему имеет строго ограниченный круг лиц. Как бывший член 
службы безопасности, я обладаю кое-каким практическим опытом в подобных делах и 
могу вас заверить, что только один человек в мире мог выкрасть дезинтегратор из 
секретного арсенала — только президент Соединенных Штатов… Только он, мистер 
Дженек, мог организовать это покушение.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, затем Дженек нажал на кнопку 
под краем столешницы и сказал:
— Дополнительная предосторожность. Теперь никто не сможет нас подслушать, какие 
бы средства ни были у него в распоряжении. Мистер Эдвардс, вы сознаете всю 
опасность своего заявления? Опасность для вас? Не переоценивайте силу Всемирной 
хартии. Правительство имеет право принимать разумные меры для гарантирования 
своей стабильности.
— Я обратился к вам, мистер Дженек, — сказал Эдвардс, — как к человеку, 
которого считаю лояльным американцем. Я сообщил вам о страшнейшем преступлении, 
которое затрагивает всех американцев и всю Федерацию. О преступлении, создавшем 
ситуацию, которую только вы один можете исправить. Почему вы отвечаете мне 
угрозами?
— Вот уже второй раз вы предназначаете мне роль потенциального спасителя 
планеты. Но я для нее никак не подхожу. Надеюсь, вы понимаете, что я никакой 
особой властью не обладаю.
— Вы секретарь президента.
— Но это же не означает, что у меня есть особый доступ к нему, что я пользуюсь 
его неограниченным доверием. Бывают моменты, мистер Эдвардс, когда я подозреваю,
 что многие считают меня просто лакеем, и порой я даже бываю склонен с ними 
согласиться.
— Тем не менее вы видите его часто, видите в неофициальной обстановке, видите…
— Да, — нетерпеливо перебил Дженек, — я вижу его достаточно часто и подолгу, а 
потому могу вас заверить, что президент не распорядился бы об уничтожении 
пресловутого механического приспособления в день празднования Трехсотлетия.
— Значит, по вашему мнению, это невозможно?
— Я сказал другое: что он не отдал бы такого распоряжения. Зачем? С какой стати 
президент может распорядиться уничтожить свое андроидное подобие, служившее ему 
отличным подспорьем три с лишним года его пребывания на посту? А и будь у него 
на то причины, для чего проделывать это столь публично — на праздновании 
Трехсотлетия? Открыв таким образом существование своего двойника, рискуя 
вызвать брезгливое отвращение граждан, вдруг узнавших, что они обменивались 
рукопожатием с механическим устройством! А дипломатические последствия того, 
что представителей других регионов Федерации иногда принимал не он сам? Он же 
мог просто приказать, чтобы устройство демонтировали с сохранением тайны. И 
никто ничего не знал бы, кроме нескольких высокопоставленных лиц.
— Однако никаких нежелательных для президента последствий заминка не вызвала, 
ведь так?
— Ему пришлось отказаться от многих официальных приемов. Он менее доступен, чем 
прежде…
— Чем прежде был робот!
— Ну-у… — с некоторым смущением протянул Дженек. — Пожалуй, так.
— В любом случае президент был переизбран, и, хотя уничтожение произошло у всех 
на глазах, его популярность не пострадала. Следовательно, ваша ссылка на 
опасность публичного уничтожения — довод не слишком веский.
— Но он был переизбран вопреки случившемуся! Только потому, что он сразу же 
вышел на трибуну и произнес, согласитесь, чуть ли не самую замечательную речь в 
анналах американской истории. Его самообладание и выдержка были великолепны. 
Надеюсь, вы не станете спорить?
— Отлично поставленный спектакль. Можно подумать, что президент учел заминку 
заранее.
Дженек откинулся на спинку стула.
— Если я вас правильно понял, Эдвардс, вы намекаете на интригу в духе 
приключенческих романов? Так, по-вашему, президент распорядился уничтожить 
устройство прямо в гуще толпы на праздновании Трехсотлетия, которое наблюдал 
весь мир, с единственной целью — снискать восхищение своей быстротой и 
выдержкой? По-вашему, он подстроил все это, чтобы продемонстрировать 
неожиданную энергию и силу в крайне драматической ситуации и выиграть на 
выборах, уже почти проигранных? Мистер Эдвардс, вы начитались сказок.
— Вы были бы совершенно правы, — сказал Эдвардс, — утверждай я что-либо 
подобное. Но ведь я не говорил, что президент распорядился уничтожить робота. Я 
просто спросил, считаете ли вы это возможным, и вы энергично запротестовали. 
Чему я очень рад, так как полностью с вами согласен.
— Но тогда в чем же дело? Мне начинает казаться, что вы напрасно отнимаете у 
меня время.
— Погодите! Вы ни разу не задавались вопросом, почему этого нельзя было сделать 
лазерным лучом, портативным дезактиватором… да просто кувалдой, наконец? Почему 
кто-то ценой невероятных усилий завладел секретным строго охраняемым оружием, 
если существовало столько других возможностей? Даже оставляя в стороне эти 
трудности, для чего рисковать тем, что о существовании дезинтегратора узнает 
весь мир?
— Ну, дезинтегратор существует только в ваших теоретических предположениях.
— Робот мгновенно исчез прямо у меня на глазах. Я ведь следил за ним. Тут мне 
не нужны свидетельские показания. Я сам очевидец. И неважно, как называть 
оружие. Как бы вы его ни обозначили, оно распылило робота на атомы и необратимо 
их рассеяло. Зачем это потребовалось? Что это за сверхубийство?
— Откуда мне знать, чем руководствовался тот, кто это сделал?
— Да? Но, по-моему, есть только одна логическая причина для столь полного 
уничтожения, исключающая применение более обычных средств. Распыление не 
оставило от объекта ни малейшего следа. Ничего, что позволило бы определить, 
был ли это робот или иной объект.
— Но ведь вопроса о том, что именно было уничтожено, не встает, — сказал Дженек.

— Неужели? Я упомянул, что дезинтегратор мог быть передан кому-то только по 
прямому распоряжению президента. Но, раз существовал робот-двойник, какой 
президент отдал распоряжение о дезинтеграторе?
— Продолжать этот разговор бессмысленно, — резко сказал Дженек. По-моему, вы 
сумасшедший.
— Но подумайте! — умоляюще произнес Эдвардс. — Ради бога, подумайте! Президент 
не уничтожал робота. Ваши доводы неопровержимы. Это робот уничтожил президента. 
Четвертого июля две тысячи семьдесят шестого года президент Уинклер был убит в 
толпе. Затем робот, двойник президента Уинклера, произнес юбилейную речь, вновь 
выставил свою кандидатуру на выборах, победил и все еще остается президентом 
Соединенных Штатов.
— Безумие!
— Я пришел к вам, именно к вам, потому что только вы можете это доказать… и 
исправить положение!
— Но ведь ничего этого нет! Президент, он… президент! — Дженек приподнялся, 
словно давая понять, что разговор окончен.
— Но вы же сами сказали, что он изменился, — почти крикнул Эдвардс. — Речь на 
Трехсотлетнем юбилее произнес не прежний Уинклер. Разве вы сами не поражались 
тому, чего удалось достичь за последние два года? Скажите честно, разве был 
Уинклер, тот, что занимал пост первый срок, способен сделать все это?
— Да, был. Потому что второй срок этот пост занимает тот же самый президент, 
который занимал его первый срок.
— Вы отрицаете, что он изменился? Я задаю вам вопрос. А решать вам. И я приму 
ваше решение.
— Он сумел собраться, как того требовала необходимость. Американская история 
знает другие подобные случаи. — Но Дженек вновь сел, и лицо у него было 
встревоженное.
— Он не пьет, — сказал Эдвардс.
— Он никогда не пил… то есть помногу.
— Он больше не имеет женщин. Вы же не отрицаете, что в прошлом это бывало?
— Президент нормальный мужчина. Но последние два года он всецело посвятил себя 
Федерации.
— Перемена к лучшему, не спорю, — сказал Эдвардс. — Однако это перемена. 
Разумеется, имей он женщину, маскараду сразу пришел бы конец, не так ли?
— Очень жаль, что у него нет жены. — Это архаичное слово Дженек произнес с 
некоторой неловкостью. — Тогда подобные нелепые домыслы вообще не возникли бы.
— Это обстоятельство благоприятствовало заговору. Но он ведь отец двоих детей. 
Если не ошибаюсь, они после Трехсотлетия ни разу не бывали в Белом Доме.
— Ну и что? Это взрослые люди, у них своя жизнь.
— А их приглашали? Хочет ли президент с ними видеться? Вы его личный секретарь 
и должны знать. Так как же?
— Вы напрасно тратите время, — сказал Дженек. — Робот не может убить человека. 
Таков Первый Закон роботехники, и вы это знаете.
— Да, конечно. Но ведь никто не утверждает, что робот Уинклер сам убил человека 
Уинклера. Когда человек Уинклер находился в толпе, робот Уинклер прятался на 
трибуне, а вряд ли дезинтегратором можно прицельно поразить с такого расстояния,
 не задев больше ничего. Конечно, это не вовсе исключено, однако более вероятно,
 что у робота Уинклера имелся сообщник — убивала, если я правильно помню жаргон 
двадцатого века.
Дженек нахмурился. Его полное лицо болезненно сморщилось.
— Вы знаете, — сказал он, — безумие, видимо, заразительно. Я начинаю всерьез 
задумываться над вашим сумасшедшим предположением. К счастью, оно не 
выдерживает критики. Для чего убивать человека Уинклера на глазах всего мира? 
Все доводы против публичного уничтожения робота приложимы и к публичному 
уничтожению президента-человека. Неужели вы не понимаете, что это перечеркивает 
всю вашу теорию?
— Но нет же… — начал Эдвардс.
— Да-да! Существование механического двойника было известно лишь нескольким 
официальным лицам. Будь президент Уинклер убит тайно, робот легко занял бы его 
место, не вызвав подозрений… Например, ваших.
— Но осталось бы несколько осведомленных лиц, мистер Дженек. Пришлось бы убрать 
и их. — Эдвардс наклонился над столом. — Видите ли, при обычных обстоятельствах 
опасности спутать человека с машиной не существовало. Полагаю, робот не был в 
непрерывном употреблении, его включали лишь в определенных случаях, а о том, 
где находится президент и что он делает, всегда знают люди, чьей обязанностью 
это является. И их, вероятно, не так уж мало. Следовательно, убийство можно 
было совершить только в тот момент, когда все эти люди считали, что перед ними 
не президент, а робот.
— Не понимаю.
— Вот послушайте. Одной из функций робота было пожимать руки в толпе. 
Обмениваться рукопожатиями с избирателями. Пока это происходило, осведомленные 
люди знали, что проделывает это робот.
— Вот именно. Тут вы совершенно правы. И это был робот.
— С одной маленькой поправкой. Праздновалось Трехсотлетие, и президент Уинклер 
не устоял перед соблазном. Да и можно ли требовать, чтобы президент а тем более 
такой пустой любитель рукоплесканий и мелкий популист, как Уинклер, — отказался 
упиться преклонением толпы в подобный день и уступил это удовольствие машине? 
Не исключено, что робот всячески содействовал распалению его тщеславия, с тем 
чтобы в день Трехсотлетия президент приказал ему остаться за трибуной, а сам 
отправился пожимать руки и наслаждаться приветствиями.
— Тайно приказал?
— Естественно. Предупреди президент об этом кого-нибудь из службы безопасности, 
или из своего окружения, или вас, ему бы воспрепятствовали, верно? После 
событий второй половины двадцатого века официальное отношение к возможности 
покушения стало просто параноидальным. И вот, подталкиваемый несомненно умным 
роботом…
— Вы полагаете, что робот был умен, поскольку считаете, что он в настоящее 
время занимает пост президента. Это порочный круг. Если это не президент, то 
нет оснований считать его умным или способным разработать такой план. Кроме 
того, каким образом робот вообще мог планировать убийство? Даже если бы убить 
президента должен был не он, так ведь Первый Закон запрещает и косвенное 
содействие потере человеческой жизни. В нем сказано: «Робот не может причинить 
вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен 
вред».
— Первый Закон не абсолютен, — возразил Эдвардс. — Что, если причинение вреда 
одному человеку спасет жизнь двух других, или трех, или даже трех миллиардов 
других? Робот мог счесть, что спасение Федерации важнее спасения одной жизни. 
Ведь это же был не обычный робот. Его сконструировали в качестве двойника 
президента с точностью, рассчитанной на всеобщий обман. Предположим, он обладал 
способностями президента Уинклера без его слабостей, и предположим, он знал, 
что сумеет спасти Федерацию, а президент — нет?
— Это вы способны рассуждать так, но откуда вы взяли, что механическое 
приспособление обладало подобной логикой?
— Иного объяснения для случившегося нет.
— По-моему, это параноические бредни.
— В таком случае, — сказал Эдвардс, — объясните мне, почему уничтоженный объект 
распылили на атомы? Если не для того, чтобы скрыть, что уничтожен был человек, 
а не робот? Ведь всякий иной способ оставил бы уличающие следы. Так дайте мне 
альтернативное объяснение!
Дженек покраснел.
— Я категорически не согласен.
— Но вы можете доказать, что это не так. Или опровергнуть. Вот почему я пришел 
к вам, именно к вам.
— Как я могу доказать? Или опровергнуть, если уж на то пошло?
— В силу вашего положения вы видите президента в неофициальной обстановке. 
Семьи у него нет, и вы — самый близкий к нему человек. Так понаблюдайте за ним 
как можно пристальнее.
— Да, я знаю его близко. И повторяю, он не…
— Вовсе нет! Вы же ничего не подозревали и не обращали внимания на мелочи. 
Понаблюдайте за ним теперь, когда вам известно, что, быть может, он робот, и вы 
убедитесь!
Дженек сказал насмешливо:
— Конечно, я могу оглушить его и проверить металлоискателем. Мозг даже у 
андроида платиново-иридиевый.
— Насилия не потребуется. Просто последите за ним, и вы убедитесь, что он 
совсем не тот человек, каким был, и, значит, вовсе не тот человек.
Дженек взглянул на настенные часы-календарь.
— Мы разговариваем больше часа.
— Простите, что я отнял у вас столько времени, но, надеюсь, вы убедились, до 
какой степени это важно?
— Важно? — повторил Дженек, потом вскинул голову, и уныние на его лице 
сменилось чем-то вроде проблеска надежды. — Но так ли уж это важно? 
По-настоящему важно?
— То есть как? Президент Соединенных Штатов — робот, и это по-настоящему не 
важно?
— Я имел в виду другое. Забудьте, кто и что президент Уинклер, а подумайте вот 
о чем: некто, занимающий пост президента Соединенных Штатов, спас Федерацию, 
сумел сплотить ее, а теперь руководит Советом в интересах мира и конструктивных 
компромиссов. Вы согласны?
— Да, конечно, — ответил Эдвардс. — Но ведь это создает прецедент! Робот в 
Белом Доме сейчас по очень хорошей причине может через двадцать лет обернуться 
роботом в Белом Доме по очень плохой причине, а затем роботами в Белом Доме без 
всякой причины, просто по заведенному порядку. Неужели вы не видите, как важно 
заглушить на первой слабой ноте трубный звук, призывающий к исчезновению 
человечества?
— Ну, предположим, я обнаружу, что он робот. — Дженек пожал плечами. — Мы 
разгласим это на весь мир? Вы представляете, как это отразится на финансовой 
системе мира? Вы представляете…
— Да, представляю. Поэтому-то я и пришел к вам частным образом, вместо того 
чтобы предать свои выводы гласности. Вам надо произвести проверку для 
окончательного заключения. Затем, убедившись, что он робот, в чем я не 
сомневаюсь, вы должны будете уговорить его сложить с себя полномочия.
— И он, учитывая ваше толкование его отношения к Первому Закону, позаботится 
убрать меня, поскольку он занят разрешением величайшего всемирного кризиса 
двадцать первого века, а я стану ему помехой.
Эдвардс покачал головой.
— Прежде робот действовал втайне, и никто не опровергал доводов, которыми он 
убеждал себя. А вы своими доводами сумеете вернуть его к более строгому 
соблюдению Первого Закона. В случае необходимости мы сможем заручиться помощью 
специалиста из «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», который в свое время 
его сконструировал. Как только он подаст в отставку, его заменит вице-президент.
 Если робот Уинклер повернул мир на правильный путь, то вице-президент, 
порядочная благородная женщина, сумеет удержать его на этом пути. Но мы не 
можем допустить, чтобы нами управлял робот. Ни теперь, ни когда-либо после.
— А что, если президент человек?
— Предоставляю это вам. Вы и сами разберетесь.
— Я не настолько уверен в себе, — сказал Дженек. — Что, если я не сумею решить? 
Если не смогу себя принудить? Если не посмею? Что вы предпримете тогда?
В голосе Эдвардса прозвучала тяжелая усталость.
— Не знаю. Возможно, обращусь в «Ю. С. Роботс». Но думаю, что до этого не 
дойдет. Я убежден, что теперь, когда я переложил решение проблемы на вас, вы не 
успокоитесь, пока все не будет улажено. Неужели вы хотите, чтобы вами управлял 
робот?
Он встал, и Дженек его не удерживал. Они не обменялись рукопожатием.
Дженек продолжал сидеть в сгущающихся сумерках. Он никак не мог оправиться от 
шока.
Робот!
Человек вошел вот в эту дверь и строго логично начал доказывать, что президент 
Соединенных Штатов — робот.
Сначала казалось, что переубедить Эдвардса будет нетрудно. Но хотя он пустил в 
ход все аргументы, какие только сумел найти, тот остался при своем мнении.
Робот — президент! Эдвардс неколебимо уверен в этом и позиции не переменит. А 
если настаивать, что президент человек, Эдвардс обратится в «Ю. С. Роботс». 
Такой не успокоится.
Дженек нахмурился, вспоминая двадцать восемь месяцев, протекших со дня 
Трехсотлетия. Вопреки вероятности, как хорошо все шло! А теперь?
Он мрачно обдумывал положение.
Дезинтегратор все еще у него. Но, естественно, бессмысленно употребить его 
против человека, чей труп и должен быть человеческим. Достаточно поражения 
бесшумным лазерным лучом в уединенном месте.
В прошлый раз добиться от президента необходимых действий удалось ценой 
неимоверных усилий, но про данный случай он просто ничего не будет знать.



Рождество без родни

Все началось с того, что Грейси (моя жена, с которой я прожил сорок лет) 
захотела дать Родни выходной на праздники, а в результате я оказался в 
абсолютно невозможном положении. Я вам сейчас все расскажу, если вы не 
возражаете, потому что мне просто необходимо поделиться этим с кем-нибудь. 
Естественно, я изменил имена, ради нашей собственной безопасности.
Пару месяцев назад, в середине декабря, Грейси сказала мне:
— Почему бы нам не дать Родни выходной на время праздников? Он ведь тоже имеет 
право отметить Рождество.
Я помню, что в тот момент я как раз отключил свою оптику (иногда приятно 
немного отдохнуть или послушать музыку, когда мир вокруг затягивает легкая 
дымка), но тут же настроил ее снова, чтобы посмотреть, не решила ли Грейси надо 
мной подшутить. Впрочем, должен заметить, что с чувством юмора у нее не слишком 
хорошо.
Она не улыбалась. И явно не шутила.
— С какой стати мы должны давать ему выходной? — поинтересовался я.
— А почему бы и нет?
— В таком случае, дадим отпуск холодильнику или стерилизатору, а можно еще и 
головизору. Хочешь, отключим на время электричество?
— Да ладно тебе, Говард, — возразила Грейси. — Родни не холодильник и не 
стерилизатор. Он личность.
— Родни не личность. Он робот. Ему не требуется отпуск.
— А откуда ты знаешь? Он самая настоящая личность. И заслуживает права 
отдохнуть и насладиться атмосферой праздника.
Я не собирался спорить с ней по поводу того, личность Родни или нет. Не 
сомневаюсь, вы все читали результаты опросов общественного мнения, которые 
показывают, что женщины в три раза больше, чем мужчины, опасаются и ненавидят 
роботов. Возможно, дело в том, что роботы выполняют работу, которая в старые 
недобрые времена называлась «женской», и женщины боятся стать ненужными, хотя 
лично я думаю, они только рады тому, что им не приходится заниматься всякими 
глупостями. В любом случае, Грейси своей жизнью довольна и просто обожает Родни.
 (Это ее слово. Что ни день, она повторяет: «Я просто обожаю Родни».)
Должен сказать, что Родни довольно старый робот, который служит нам вот уже 
семь лет. Мы его приспособили к нашему не слишком современному дому и привычкам,
 и я сам им очень доволен. Иногда я думаю, не купить ли нам один из новых 
блестящих образцов, автоматизированных до потери сознания, вроде того, что 
имеется у нашего сына Дилэнси, но Грейси даже и слышать об этом не хочет.
Тут я вспомнил о Дилэнси и сказал:
— Мы не можем освободить Родни на праздники, дорогая. Ведь к нам приедет 
Дилэнси со своей роскошной женой. — (Я употребил слово «роскошной» 
исключительно с иронией, но Грейси меня не поняла. Поразительно, как она умеет 
увидеть хорошее даже там, где его нет вовсе.) — Разве мы сумеем без Родни 
привести дом в порядок и приготовить праздничный ужин?
— В этом-то все и дело, — серьезно проговорила Грейси. — Дилэнси и Гортензия 
могут привезти своего робота, который сделает все необходимое. Ты же знаешь, 
они не слишком высокого мнения о Родни, они будут только рады 
продемонстрировать, на что способен их робот, а Родни немного отдохнет.
— Если тебе это доставит удовольствие, — проворчал я, — пусть отдыхает. В конце 
концов, речь идет всего о трех днях. Но я не хочу, чтобы Родни думал, будто он 
будет получать выходные регулярно.
Еще одна шутка, разумеется, но Грейси заявила:
— Конечно, Говард, я с ним поговорю и все ему объясню.
Она никак не может понять, что Родни подчиняется Трем законам роботехники и ему 
ничего не нужно объяснять.
Итак, мне пришлось ждать Дилэнси и Гортензию, и на сердце у меня было ужасно 
неспокойно. Конечно, Дилэнси мой сын, но он принадлежит к числу энергичных и 
очень практичных молодых людей. Он женился на Гортензии, потому что у нее 
отличные связи и она могла помочь ему продвинуться по службе. По крайней мере, 
я так думаю, поскольку, если у нее и есть еще какие-то достоинства, мне так и 
не удалось их разглядеть.
Они прибыли вместе со своим роботом за два дня до Рождества. Их робот оказался 
таким же блестящим и уверенным в себе, как и сама Гортензия. Отполированный до 
зеркального блеска и ни капельки не похожий на Родни. Не сомневаюсь, что модель 
выбирала сама Гортензия. Двигался он совершенно бесшумно и постоянно возникал у 
меня за спиной так неожиданно, что я пару раз чуть не заработал себе инфаркт.
Что еще хуже, Дилэнси привез с собой своего семилетнего сына Лероя. Да, он мой 
внук, и я могу поклясться, что Гортензия хранит верность Дилэнси (поскольку, я 
уверен, никто не захочет добровольно прикоснуться к ней даже пальцем), но 
должен признать, что, если засунуть Лероя в бетономешалку, он станет намного 
лучше.
Первым делом Лерой поинтересовался, не отправили ли мы Родни в металлолом (он 
назвал это «разрушалкой»). Гортензия фыркнула и заявила:
— Поскольку мы привезли с собой современного робота, надеюсь, Родни не будет 
мозолить нам глаза.
Я ничего ей не ответил, а Грейси сказала:
— Разумеется, дорогая. По правде говоря, мы решили дать Родни выходной.
Дилэнси поморщился, но промолчал — он знает свою мать.
— Может быть, начнем с того, что попросим Рембо сделать нам что-нибудь выпить,
 — миролюбиво проговорил я. — Кофе, чай, горячий шоколад, немного бренди…
Их робота зовут Рембо. Не знаю почему, скорее всего, потому, что имя начинается 
с буквы «р». По этому поводу нет никаких законов, но вы, наверное, и сами 
заметили, что имена практически всех роботов начинаются с буквы «р». Потому что 
они роботы. Как правило, их называют Роберт. Думаю, в северо-восточном коридоре 
миллионы роботов зовутся Робертами.
Честно говоря, я полагаю, что именно по этой причине люди перестали давать 
своим детям имена на букву «р». Дик или Боб, но не Роберт или Ричард. Или, 
например, Поузи и Труди, а не Роуз или Рут. Иногда роботы получают очень 
необычные имена. Я знаю трех Рутабага и двух Рамзесов. Но Гортензия 
единственная из моих знакомых назвала своего робота Рембо. До сих пор мне не 
приходилось встречать такого странного сочетания слогов, однако я не стал ее ни 
о чем спрашивать. Не сомневаюсь, что в объяснении прозвучало бы что-нибудь 
весьма неприятное.
С самой первой минуты выяснилось, что от Рембо нет никакого проку. Естественно, 
он запрограммирован для современного и полностью автоматизированного хозяйства 
Дилэнси и Гортензии. Чтобы приготовить напитки в собственном доме, Рембо нужно 
только нажать на соответствующие кнопки. Пусть мне объяснят, зачем нужен робот, 
который только и умеет, что нажимать на кнопки.
Он так и сказал своим медоточивым голосом (ничего общего с бодрым выговором 
Родни, в котором слышится ясно различимый бруклинский акцент):
— Нет необходимого оборудования, мадам.
Гортензия сердито вздохнула.
— Вы так и не завели роботов на кухне, дедушка?
Она вообще никак меня не называла до тех пор, пока не родился Лерой, который 
только и делал, что постоянно выл и визжал. Тогда я стал «дедушкой». Можете не 
сомневаться, она ни единого раза не произнесла моего имени — Говард. Ей совсем 
не хотелось демонстрировать мне, что я живой человек — или что она живой 
человек.
— С Родни там вполне достаточно роботов, — сказал я.
— Уж конечно, — проворчала она. — Но мы живем не в двадцатом веке, дедушка.
Я подумал: «Очень жаль». Но сказал лишь:
— А почему бы вам не запрограммировать Рембо так, чтобы он мог управляться с 
нашими приборами? Не сомневаюсь, что он сумеет налить, смешать и нагреть все, 
что необходимо.
— Естественно, сумеет, — заявила Гортензия, — но, слава богу, в этом нет 
необходимости. И я не собираюсь менять его программу. Так можно его испортить.
— Но если мы не будем менять программу, — дружелюбно проговорила Грейси, хотя я 
услышал в ее голосе нотки беспокойства, — мне придется его инструктировать, 
подробно объяснять ему, что следует делать. А я не умею.
— Родни может ему сказать, — вмешался я.
— Говард, мы же дали Родни выходной, — напомнила мне Грейси.
— Я знаю, но мы не станем его просить что-то делать, пусть только объяснит 
Рембо, каким должен быть порядок действий, а дальше он и сам справится.
— Мадам, — строгим голосом сообщил Рембо, — в моей программе нет указаний на то,
 что я должен выполнять приказы другого робота, в особенности более старой 
модели.
— Конечно, Рембо, — ласково проворковала Гортензия, — не сомневаюсь, что 
бабушка и дедушка и сами это понимают.
Я заметил, что Дилэнси за все время не произнес ни слова. Интересно, он вообще 
что-нибудь говорит в присутствии своей дорогой женушки?
— Ладно, вот как мы поступим, — сказал я. — Я попрошу Родни объяснить мне, что 
нужно делать, а потом передам указания Рембо.
Рембо промолчал. Даже он подчинялся Второму закону роботехники, в соответствии 
с которым он обязан выполнять приказы человека.
Гортензия прищурилась, и я почувствовала она с удовольствием сказала бы мне, 
что человек вроде меня не достоин давать указания такому замечательному роботу, 
как Рембо, но рудиментарные остатки чего-то человеческого заставили ее 
промолчать.
Однако маленький Лерой не обладал никакими квазичеловеческими ограничениями.
— Я не хочу смотреть на уродливую задницу вашего Родни. Он ничего не умеет, а 
если и умеет, старикан наверняка все перепутает.
Я подумал, что хорошо было бы остаться с крошкой Лероем на парочку минут и 
спокойно урезонить его при помощи кирпича, но материнский инстинкт подсказывал 
Гортензии, что не стоит оставлять любимое детище ни с каким человеческим 
существом ни на какое, даже самое короткое, время.
Пришлось нам вытащить Родни из шкафа, где он наслаждался собственными мыслями 
(интересно, о чем думают роботы, когда остаются одни?), и вступить с ним в 
переговоры. Было трудно. Он произносил фразу, я повторял ее, затем Рембо что-то 
делал, потом Родни выдавал следующее указание, и так далее.
Времени мы потратили в два раза больше, чем если бы Родни сам занимался 
хозяйством, и уж можете мне поверить, я ужасно устал, потому что таким способом 
пришлось делать все: использовать посудомоечную машину-стерилизатор, готовить 
праздничный ужин, убирать со стола и мыть пол…
Грейси постоянно переживала, что мы лишаем Родни каникул, но почему-то 
совершенно не замечала, что и мой праздник вконец испорчен, хотя я в общем-то 
получал удовольствие от того, как Гортензия умудрялась произнести какую-нибудь 
гадость всякий раз, когда требовалось что-нибудь сказать. Кроме того, я заметил,
 что она ни разу не повторилась. Любой человек может быть неприятным, но ее 
творческие способности в данной области время от времени вызывали у меня 
извращенное желание встретить ее очередное заявление аплодисментами.
Но самое ужасное случилось накануне Рождества. Мы с огромным трудом сумели 
установить елку, и я чувствовал себя совершенно опустошенным и измученным. Мы 
не обзавелись автоматизированной коробкой с украшениями, которая прилагается к 
электронной елке, когда тебе остается только нажать на кнопку, и игрушки 
самостоятельно, мгновенно и идеально распределяются по ее веткам. На нашу елку 
(из самой обычной старой пластмассы) игрушки нужно было вешать руками, одну за 
другой.
Гортензия смотрела на нее с отвращением, а я сказал:
— На самом деле, Гортензия, таким способом ты можешь проявить свои творческие 
способности и украсить елку так, как тебе нравится.
Гортензия фыркнула — будто кошка провела когтями по грубо оштукатуренной стене 
— и вышла из комнаты с таким видом, словно ее вот-вот вырвет. Я поклонился ее 
удаляющейся спине, радуясь тому, что некоторое время не увижу невестку, а затем 
приступил к утомительному занятию передачи Рембо указаний Родни по поводу того, 
как следует развешивать игрушки.
Когда все было закончено, я решил дать отдых уставшим ногам и голове и уселся 
на стул в дальнем и довольно темном углу комнаты. Не успел я устроиться 
поудобнее, как появился крошка Лерой. Наверное, он меня не видел, а может быть, 
посчитал частью обстановки — каким-нибудь неинтересным и не имеющим никакого 
значения предметом мебели.
Он бросил на елку презрительный взгляд и сказал, обращаясь к Рембо:
— Слушай, а где подарки? Наверняка бабка с дедкой купили мне какую-нибудь 
гадость, но я все равно не собираюсь ждать до завтрашнего утра.
— Я не знаю, где подарки, маленький хозяин, — ответил Рембо.
— Ха! — воскликнул Лерой и повернулся к Родни. — А ты, Вонючка, знаешь, куда 
они спрятали подарки?
Родни, в соответствии со своей программой, вполне мог бы ему и не ответить, 
поскольку его звали Родни, а не Вонючка. Я уверен, что Рембо именно так и 
поступил бы. Однако Родни устроен совсем иначе, и потому он вежливо проговорил:
— Знаю, маленький хозяин.
— Ну и где они, старый тошнилка?
— Не думаю, что мне следует вам это говорить, маленький хозяин. Грейси и Говард 
будут огорчены, они хотят, чтобы вы увидели подарки завтра утром.
— Послушай, мерзкий болван, — сказал малыш Лерой, — ты с кем разговариваешь? Я 
тебе приказываю: неси сюда подарки.
И чтобы показать, кто тут главный, он лягнул Родни и голень, что было грубой 
ошибкой. Я сразу это понял и возликовал. Крошка Лерой собирался отправиться в 
постель (хотя я сомневаюсь, что он ложится спать, пока сам не захочет) и потому 
надел тапочки. Один тапок соскочил с ноги, которую он занес для удара, и наш 
ангелок с силой врезал голыми пальцами прямо по хромированной голени робота.
С диким ревом он повалился на пол, а в следующее мгновение в комнату влетела 
его мать.
— Что такое, Лерой? Что случилось?
На что ее сынок самым бессовестным образом заявил:
— Он меня ударил. Старое чудовище, он меня ударил!
Гортензия завизжала, потом увидела меня и выкрикнула:
— Вашего робота нужно уничтожить!
— Успокойся, Гортензия, — сказал я. — Робот не может ударить ребенка. Первый 
закон роботехники.
— Это старый робот, неисправный робот. Лерой говорит…
— Лерой врет. На свете нет робота, ни старого, ни ломаного, который мог бы 
ударить ребенка.
— Тогда это сделал он. Дедка меня ударил, — заорал Лерой.
— Я бы с радостью, — тихонько проговорил я, — только робот не позволил бы мне. 
Спроси у Рембо, стоял бы он на месте, если бы я или мой Родни решили обидеть 
твоего мальчугана. Рембо!
Мой голос прозвучи очень строго, и Рембо ответил:
— Я никому не позволил бы причинить вред маленькому хозяину, мадам, но я не 
знаю, что он хотел сделать. Он стукнул Родни голой ногой.
Гортензия вскрикнула и в ярости вытаращила глаза.
— Значит, у него имелись серьезные причины. Я добьюсь того, чтобы ваш робот был 
уничтожен.
— Валяй, Гортензия. Но вряд ли ты захочешь испортить своего робота и 
перепрограммировать его таким образом, чтобы он лгал, рассказывая, что 
произошло перед тем, как твой сынок ударил Родни. Кстати, я тоже с 
удовольствием выступлю в качестве свидетеля.
Гортензия покинула наш дом на следующее утро, увозя с собой сильно 
побледневшего Лероя (оказалось, что он сломал палец на ноге, и поделом ему!) и 
по-прежнему безмолвствующего Дилэнси.
Грейси ломала руки и умоляла их остаться, но я совершенно спокойно наблюдал за 
их отъездом. Нет, неправда. Меня переполняли самые разные эмоции — все приятные.

Позже я сказал Родни, когда Грейси не было поблизости:
— Извини, Родни. Рождество получилось просто ужасное, и все потому, что мы 
попытались обойтись без тебя. Обещаю, больше этого не повториться.
— Спасибо, сэр, — ответил Родни. — Должен признаться, что за последние два дня 
я несколько раз жалел о том, что должен подчиняться Законам роботехники.
Я усмехнулся и кивнул, а ночью проснулся от неприятных мыслей, которые 
продолжают посещать меня и по сей день.
Конечно, Родни пришлось немало пережить, но он просто _не мог_ жалеть о 
существовании Законов роботехники. Ни при каких обстоятельствах.
Если я сообщу о случившемся, Родни обязательно отправят в металлолом, а если в 
нашем доме появится новый робот (в качестве компенсации), Грейси мне никогда 
этого не простит. Никогда! В ее сердце никакой другой робот, даже самый новый и 
лучший, не заменит Родни.
По правде говоря, я и сам себе этого не прощу. Кроме того, что я привязан к 
Родни, я не хочу доставить такого удовольствия Гортензии.
Но если я ничего не стану предпринимать, получится, что я живу с роботом, 
который жалеет о существовании Законов роботехники. От сожалений по поводу их 
существования до поведения, будто их не существует, всего один шаг. Когда же он 
сделает этот шаг и в какой форме?
Как же мне поступить? Как?



Братишка

Когда нам отказали во втором ребенке, я был просто потрясен. Мы не сомневались, 
что получим лицензию.
Я — уважаемый гражданин, опора общества и все такое. Ну, может, несколько 
староват. Джози, моя супруга, тоже миновала лучший для деторождения возраст. И 
что с того? Мы знаем множество случаев, когда люди гораздо старше нас и намного 
вреднее по характеру… Ну да ладно.
У нас уже был один сын, Чарли, и мы очень хотели еще одного ребенка. Мальчика 
или девочку, без разницы. Конечно, если бы Чарли родился больным, нам было бы 
легче получить лицензию на второго ребенка. А может, и нет. Могло случиться и 
так, что лицензию бы нам дали, а Чарли забрали как дефективного. Вы поняли, что 
я имею в виду, не обязательно все говорить.
Беда в том, что мы поздно начали, и виновата в этом Джози. Все у нее 
происходило нерегулярно, так что мы никогда не знали точно, когда надо этим 
заниматься. Надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь? К тому же мы не могли 
рассчитывать на медицинскую консультацию. Кто бы нам стал помогать? Врачи в 
один голос утверждают, что если семейная пара не способна завести ребенка без 
посторонней помощи, то это большая удача. Сейчас же как: если у тебя нет детей, 
значит, ты — патриот. Или что-то в этом роде.
Только мы их все-таки обдурили и завели ребенка. Чарли.
Когда Чарли исполнилось восемь месяцев, мы начали посылать запросы на второго. 
Нам очень хотелось, чтобы дети были близки по возрасту. Неужели мы многого 
требовали? Пусть даже и сами несколько состарились. Что же это, в конце концов, 
за общество? Рождаемость упала чуть не до нуля, а они утверждают, что надо 
сокращать ее и дальше. Якобы тогда жить станет лучше.
Они не остановятся, пока не сотрут с лица земли все человечество.
Нет, вы слушайте! Я рассказываю так, как мне удобно, если вас интересует эта 
история, вам придется выслушать мою версию. И ничего вы со мной не сделаете. 
Мне все равно, останусь я жить или нет. Вам тоже было бы все равно на моем 
месте.
И не спорьте со мной! Или я расскажу все по-своему, или заткнусь, и тогда 
можете делать что угодно. Понятно? То-то же.
Нам не пришлось переживать за здоровье или развитие Чарли. Он рос, как медведь 
или одно из тех животных, которые слонялись по лесам в былые времена. У него 
крепкая порода. Это сразу бросалось в глаза. Теперь объясните, почему мы не 
могли позволить себе еще одного малыша? Я хочу знать!
Смышленый? Какие разговоры! Сильный. Себе на уме. Идеальный мальчишка. Когда я 
про это думаю, я… я… Да что там…
Посмотрели бы вы на него рядом с другими ребятишками. Прирожденный лидер. 
Всегда добивался своего. Всю детвору в округе заставлял плясать под свою дудку. 
Всегда знал, чего хотел, а хотел только то, что было надо. Вот какая штука.
Джози это, правда, не нравилось. Она считала Чарли испорченным. Причем твердила,
 что это я его испортил. Не понимаю. Я способствовал успехам сына.
Он на два года опережал своих сверстников по уму и силе. Я это видел. А если 
кто из мелюзги забывал свое место, он быстро наводил порядок.
Джози считала, что из Чарли получится хулиган. Утверждала, что у него нет 
друзей, что все его боятся.
Ну и что? Лидеру не нужны друзья. Люди должны его уважать, а если кто начнет 
забываться, он должен их как следует пугануть.
Чарли развивался как надо. Понятное дело, другие дети его сторонились. В этом 
были виноваты их родители, жалкие чистоплюи. Стоит таким родить ребенка и 
узнать, что больше им детей не положено, как они начинают трястись над своим 
чадом, будто над семейной реликвией. Никчемные и бесполезные людишки.
Кварталом ниже жил этот тип, Стивенсон. У него было две дочки, ничтожные дурехи,
 целыми днями хихикают, а мозгов — как у курицы. Ну как ему удалось выбить 
двоих, позвольте вас спросить? Может, знал, к кому обратиться? Рука руку моет. 
Деньжата, кстати, у него водились, хотя он и не любил об этом говорить. 
Естественно. Так всегда бывает. Имея двух дочек, одной можно было бы и рискнуть,
 так ведь нет…
Ладно, ладно. Перейду к сути, когда найду нужным. Не гоните, а не то я вообще 
замолчу, и пусть тогда суд разбирается.
Так вот, другие родители не хотели, чтобы их детки пострадали. «Не играй с этим 
мальчишкой Яновичем!» — так они говорили.
Да кому они были нужны?! Я хотел, чтобы Чарли пошел в колледж, изучал 
микроэлектронику или пространственную динамику — что-нибудь в этом роде. Ну и 
экономику с бизнесом, чтобы знал, как при помощи ноу-хау заколачивать деньжата. 
Вот как я хотел. Хотел, чтобы он был на самом верху.
Только Джози рта не закрывала, все убивалась, что и друзей-то у него нет, и 
растет-то парень в одиночестве. Скрипела, как треснувшая пластинка. А потом в 
один прекрасный день подошла ко мне и говорит:
— Давай, мол, сделаем Чарли братишку.
— Сейчас, — сказал я. — Разбежались. У тебя и месячные-то давно прекратились, 
откуда ребенок возьмется? Аист принесет? Или в капусте поищем?
Ясное дело, я мог бы с ней разойтись. Найти себе помоложе. В конце концов, у 
меня климакс еще не наступил. Но… я хранил ей верность. Много ли с того корысти,
 другой разговор. Кроме того, если бы мы разошлись, Чарли скорее всего остался 
бы с ней, так что для меня это был не выход.
Поэтому я ограничился замечанием насчет аиста.
Тут она мне и говорит:
— Я не имею в виду биологического ребенка. Мы могли бы достать Чарли 
братишку-робота.
Вот уж чего я никак не ожидал услышать, можете мне поверить. Я не большой 
любитель роботов. У моих стариков за всю жизнь в доме не было ни одного робота. 
И у меня не было. Что до меня, так я считаю, что каждый робот — это минус один 
человек. Они на глазах забирают у нас весь мир. Еще один способ стереть с лица 
земли человечество, если хотите знать мое мнение.
Поэтому я сказал Джози:
— Не смеши людей.
— Нет, в самом деле, — настаивала она. — Новая модель. Специально разработана 
как друг и приятель для детей. Никаких накруток, цена приемлемая, а ребенку 
нужно общение. Сейчас во всех семьях, как правило, по одному ребенку, отсюда и 
спрос на роботов-близнецов.
— Может, это и верно для других детей, но не для Чарли, — проворчал я.
— Особенно для Чарли. Иначе он никогда не научится разговаривать с людьми. Он 
растет один, совсем один. Наш мальчик может так и не усвоить, когда надо 
уступить, а когда настоять на своем.
— Нечего ему уступать, — проворчал я. — Он из тех, кто в любых обстоятельствах 
гнет свою линию. У него есть энергия, при помощи которой он добьется высоких 
постов, откуда будет указывать другим, что им надо делать. У него будут 
собственные дети, может быть даже, трое.
Вы, наверное, слишком молоды, офицер, чтобы меня понять, но если у вас есть 
один ребенок, то рано или поздно наступает момент, когда вы начинаете надеяться,
 что у него тоже кто-нибудь родится, а значит, у вас будут вроде как двое. Я 
очень надеялся на Чарли. Я был просто уверен, что успею на своем веку повидать 
еще одного ребенка, а может, даже двоих или троих. Они, конечно, будут детьми 
Чарли, но, поскольку наши жизни тесно переплетены, я могу считать их и своими 
тоже.
Но Джози думала только о роботе. Моя жизнь превратилась в прослушивание еще 
одной треснувшей пластинки. Джози следила за ценами. Прикидывала стоимость 
залога. Хотела взять робота в аренду сроком на год с условием последующего 
выкупа. Ну и тому подобное. Короче, вы сами знаете, как оно бывает. В семье 
должен быть мир.
Я сдался. Я махнул рукой и сказал:
— Хорошо. Приводи своего робота, только будет лучше, если ты все-таки возьмешь 
его в аренду. И сама за него заплатишь.
«Кто знает, как оно выйдет, — думал я. — Может, этот робот у нас и не 
приживется, станет очередным бельмом на глазу, и мы его тихонечко вернем назад».

Грузчики бросили робота на пороге и даже не распаковали. Я хотел называть эту 
штуку «оно», но Джози настояла, чтобы я говорил «он», чтобы Чарли скорее 
поверил, что у него появился братишка. Со временем я привык.
Это был «детский робот». Так его называли. Имелся регистрационный номер, но я 
его так и не запомнил. Да и зачем? Мы называли его «Братишка». Это всех 
устраивало.
Да, я знаю, эта модель пользуется огромным спросом. Непонятно, что происходит с 
людьми, если уж они гоняются за такими вещами.
Вот и мы отхватили одного. Джози была в восторге. Надо признать, нам достался 
неплохой экземпляр. Почти как человек, много улыбался и говорил приятным 
голосом. Выглядел он лет на пятнадцать, то есть походил на невысокого паренька 
пятнадцати лет от роду. Это нам подходило, поскольку Чарли был крупным 
десятилетним мальчишкой.
Братишка был чуть повыше Чарли и, конечно, намного тяжелее. Сами знаете, 
титановые кости, или что там у них вместо рамы, и ядерный реактор с гарантией 
на десять лет без замены. Все это прилично весит.
В Братишку вложили неплохой словарь, и изъяснялся он довольно вежливо. Джози 
места себе не находила от радости.
— Его можно использовать по дому, — говорила она. — Вот и у меня появился 
помощник.
— Нет уж, нет уж, — возражал я. — Ты купила его для Чарли, вот он пусть им и 
распоряжается. А ты Братишку не тронь.
Я боялся, что, если робот начнет ишачить на Джози, она никогда его не отдаст. А 
Чарли он скорее всего быстро надоест, и мы от него избавимся.
Чарли, однако, меня подвел. Он с первых минут полюбил Братишку.
С другой стороны, в этом был резон. Братишка был задуман как брат, иными 
словами, именно он и был нужен Чарли. Он позволял Чарли верховодить, как будто 
старшим братом был именно Чарли. Он подчинялся Трем законам роботехники. Я не 
помню их на память, но вы понимаете, о чем я говорю. Навредить моему сыну 
Братишка никоим образом не мог, обязан был исполнять все его требования, так 
что спустя некоторое время я решил, что мы не прогадали.
То есть, если они играли, побеждал всегда Чарли. Так было задумано. А Братишка 
никогда не злился. Просто не мог. Его так сделали, чтобы он проигрывал. 
Случалось, Чарли задавал ему хорошую трепку, знаете, как бывает у мальчишек. 
Разозлится и ищет, на ком бы оторваться. Все дети одинаковы. Естественно, 
родители другого ребенка при этом приходят в ярость. Вот и мне приходилось 
время от времени урезонивать Чарли.
Хотя с Братишкой Чарли мог вытворять что угодно. Робот был сделан из пластмассы,
 металла и бог весть из чего еще. Несмотря на то что внешне он весьма напоминал 
человека, боли он не чувствовал.
Самым, на мой взгляд, ценным в Братишке было то, что Чарли мог выплескивать на 
него лишнюю энергию. Робот никогда не возражал. Бывало, начнут играть в дзюдо, 
Чарли так припечатает Братишку, а потом еще и прыгнет сверху, а тот лишь 
улыбается: «Отлично, Чарли, давай повторим».
Слушайте, его можно было скинуть с крыши дома, и ничего бы ему не было.
С нами Братишка был всегда вежлив. Меня называл папашей. А Джози — мамой. 
Справлялся о нашем здоровье. Помогал Джози подняться с кресла, когда ей надо 
было встать. Ну и все такое.
Таким его сконструировали. Он обязан был проявлять знаки внимания. Так было 
запрограммировано. Джози это ужасно нравилось. Слушайте, я всю жизнь трудился 
не покладая рук. Отвечал за целый завод со всей техникой. Стоит упустить из 
виду какую-нибудь мелочь, и все пойдет наперекос. Не было у меня времени 
выращивать цветочки, суетиться вокруг своей старухи и пододвигать ей стулья. Мы 
прожили вместе почти двадцать лет, и о таких мелочах я давно и не думал.
А Чарли… ну, этот перечил и прекословил мамаше, как и положено любому 
нормальному пацану. Полагаю, немалую роль сыграл Братишка. Вряд ли можно было 
ожидать, что, одержав над ним очередную победу, Чарли станет в следующую минуту 
вопить: «Мамочка! Мама!» Чарли не был маменькиным сынком, и я им гордился. Из 
него рос настоящий мужчина. Меня он, естественно, слушался. Мальчик обязан 
слушаться отца.
А вот Братишка был запрограммирован на уступки. Может, это и хорошо. Теперь 
Джози было о ком заботиться, и то, что Чарли думал только о себе, стало меньше 
ее тревожить.
Естественно, Джози из кожи вон лезла, стараясь все испортить. Теперь она день и 
ночь тряслась за своего любимца и то и дело напускалась на Чарли:
— Ну почему ты такой грубый со своим Братишкой?
Это было нелепо. Мне так и не удалось втемяшить ей в голову, что Братишке не 
больно и не обидно. Его изначально сконструировали неудачником, а для Чарли это 
только плюс.
Разумеется, Чарли ее не слушался и играл с Братишкой так, как ему нравилось.
Не возражаете, если я немного передохну? По правде говоря, мне нелегко говорить 
на эту тему.
Ну вот, теперь легче. Могу продолжать.
По истечении года я подумал: хорошего помаленьку. Пора возвращать Братишку «Ю. 
С. Роботс». Он свою задачу выполнил.
Но Джози заупрямилась. Уперлась, ну хоть ты тресни.
— Ты соображаешь, что теперь нам придется выложить кругленькую сумму? — спросил 
я.
А она говорит:
— Я готова внести первоначальный залог.
Упирала на то, что мы не имеем права лишать Чарли брата. Без брата, мол, ему 
будет одиноко.
Может, оно и так, подумал я. А вы учтите, офицер: никогда даже в мыслях нельзя 
допускать, что жена может оказаться права. Это неизбежно приведет вас к 
катастрофе.
Чарли, кстати, маленько поутих и уже не так мутузил Братишку. Наверное, дело 
было в том, что он почти догнал его по росту, и теперь это не доставляло ему 
такого удовольствия.
Кроме того, помимо грубостей и потасовок, Чарли начали интересовать и другие 
вещи. Например, он пристрастился к баскетболу. Играл один на один с Братишкой. 
Получалось у него просто здорово. Всегда переигрывал Братишку и никогда не 
промахивался по корзине. Допускаю, что Братишка давал себя переигрывать, не 
особо старался блокировать его броски, но в корзину-то Чарли попадал сам! Не 
мог же Братишка поддаваться ему таким образом!
На второй год Братишка стал вроде члена семьи. За стол вместе с нами он, правда,
 не садился, поскольку ничего не ел. Он также и не спал, просто стоял всю ночь 
в углу комнаты, где спал Чарли.
Зато он смотрел вместе с нами голографические фильмы, и Джози постоянно 
объясняла ему, что происходит. Все старалась, чтобы он побольше узнал и походил 
на человека. Она частенько брала его с собой за покупками и по другим делам, 
когда Братишка был не нужен Чарли. Полагаю, Братишка всегда был с ней любезен, 
подносил разные вещи и оказывал прочие знаки внимания.
Да и Джози, должен признать, с появлением Братишки изменилась в лучшую сторону. 
Повеселела, подобрела, стала меньше ныть. Короче, дела в доме пошли на лад. Вот 
я и прикинул: что ж, если Братишка развивает в Чарли агрессивность и 
напористость, а Джози приносит столько радости, может, и не плохо, что мы его 
приобрели.
А потом произошла эта история.
Послушайте, есть у вас что-нибудь жидкое?
Ну да, с алкоголем. Немного, немного. Да при чем тут ваши правила?! Должен же я 
досказать до конца.
Потом, значит, произошла эта история. Одна из миллиона… из миллиарда, наверное. 
Блоки на микросплавах не должны давать сбоев. Об этом где только не написано. 
Они застрахованы от поломок, что бы ни произошло. Только вот мой сломался. Я не 
знаю почему. И никто не знает. Не сразу даже определили, что виноват микросплав.
 Потом мне объяснили: мол, поскольку причина именно в этом, я имею право на 
восстановление всего дома и мебели.
Только какой мне теперь с этого прок?
Слушайте, вы обращаетесь со мной как с маньяком-убийцей. Но при чем тут я? 
Почему вы не ловите убийц, которые занимаются микросплавами? Найдите того, кто 
изготовил этот блок или что-то напутал при установке.
Вы что, не знаете, что такое настоящее преступление? Вот вам микросплав… Он не 
взорвался, не прогремел, он просто становился горячее и горячее, пока не 
запылал весь дом. Как могут оставаться на свободе люди, которые производят…
Хорошо, я закончу. Сейчас закончу.
В тот день меня дома не было. Впервые за весь год я выбрался из дома. Я ведь 
веду свои дела прямо из дома или где бы я ни оказался вместе с семьей. Мне 
никуда не надо ходить, все делают компьютеры. У вас совсем другая работа, 
офицер.
А тут шеф пожелал увидеть меня лично. Особого смысла в этом не было, все можно 
было решить по каналам связи. Но ему почему-то вздумалось время от времени 
лично беседовать с начальниками отделов. Вбил себе в голову, что нельзя узнать 
человека, если не увидишь его в трех измерениях, не понюхаешь и не потрогаешь. 
Этот предрассудок сохранился с темных веков. Лучше бы они вернулись, эти 
времена. Тогда не было ни компьютеров, ни роботов, а люди имели столько детей, 
сколько им хотелось.
В тот день и произошло замыкание.
Мне тут же сообщили, что случилось. О плохом всегда сообщают сразу. Где бы 
человек ни находился, хоть на Луне или в открытом космосе, дурная весть найдет 
его в течение нескольких секунд. Хорошую новость вам могут и не сказать, плохую 
— обязательно.
Когда я примчался, дом еще пылал.
От него почти ничего не осталось. Джози выглядела ужасно, но была, по крайней 
мере, жива. Когда начался пожар, она находилась на лужайке. Так мне рассказали.
Когда из окон рванулись языки пламени, а Чарли был внутри, она кинулась его 
спасать. Должно быть, она и вытащила его из огня, потому что я видел, как он 
лежит на боку, а вокруг толпятся люди. Похоже, дела были плохи. Лица я не видел.
 Не решался подойти и посмотреть. Вначале я должен был расспросить Джози.
Я едва мог говорить.
— Как он? — произнес я и не узнал своего голоса. Мне показалось, что я схожу с 
ума.
— Я не могла спасти их обоих, — повторяла Джози. — Я не могла спасти их обоих.
«Зачем ей понадобилось спасать обоих?» — подумал я.
— Не переживай за Братишку, — сказал я. — Это всего лишь прибор. У нас есть 
страховка, получим компенсацию и купим другого.
Кажется, я пытался все это сказать, но не уверен, что у меня получилось. Может 
быть, я просто хрипел и задыхался. Не знаю.
Не знаю, слышала она меня или нет. Мне показалось, она даже не поняла, что я 
пришел.
— Мне пришлось выбирать, — шептала Джози.
И я пошел туда, где лежал Чарли. Я прочистил горло и с трудом выговорил:
— Как мой мальчик? Сильно он пострадал?
Кто-то мне ответил:
— Может, его удастся спасти. — Потом этот человек взглянул на меня и спросил: — 
Это ваш сын?
Я увидел Братишку. Одна рука была вывернута и не действовала. Он улыбнулся, 
словно ничего не произошло, и сказал:
— Привет, папаша. Мама вытащила меня из огня. Где Чарли?
Джози сделала выбор и спасла Братишку.
Не знаю, что было потом. Ничего не помню. Люди уверяют, что я ее убил. Будто бы 
меня не могли оттащить, пока я ее не задушил.
Может быть. Не знаю. Не помню. Знаю только… что она — убийца.
Она убила… она убила… Чар…
Она убила моего мальчика. И спасла кусок…
Кусок…
Титана.



Световирши

Чтобы миссис Эвис Ларднер оказалась убийцей — в это просто невозможно было 
поверить. Кто угодно, только не она. Вдова астронавта-великомученика, она 
занималась благотворительностью, коллекционировала произведения искусства, 
считалась потрясающе гостеприимной хозяйкой и, по общему признанию, талантливой 
художницей. К тому же это было добрейшее и милейшее существо на свете.
Муж ее, Уильям Дж. Ларднер, погиб, как известно, от радиации, когда он 
добровольно остался в космосе, чтобы дать возможность пассажирскому кораблю 
благополучно добраться до Пятой космической станции. Миссис Ларднер получила за 
мужа щедрую пенсию, которой весьма удачно распорядилась и в свои далеко еще не 
преклонные годы стала очень богатой женщиной.
Ее дом был настоящей выставкой-музеем с небольшой, но тщательно подобранной 
коллекцией ювелирных изделий. Миссис Ларднер удалось раздобыть уникальные 
антикварные предметы самых разных культур человечества — все, что только можно 
украсить драгоценностями и превратить в шедевр прикладного искусства. Здесь 
были одни из первых наручных часов, сделанных в Америке, кинжал из Камбоджи, 
очки из Италии — каждый предмет, естественно, инкрустирован драгоценными 
камнями, и так далее, до бесконечности.
Коллекция, открытая для обозрения, не была застрахована, даже обычной системы 
охраны — и той не существовало. Впрочем, миссис Ларднер в ней и не нуждалась: 
огромный штат прислуги из роботов охранял выставленные сокровища с неусыпной 
бдительностью, неподкупной честностью и безупречной эффективностью.
Посетители знали о роботах, и никто никогда даже и не слыхал о попытках 
ограбления.
Но гвоздем программы, безусловно, была световая скульптура миссис Ларднер. Как 
ей удалось обнаружить в себе этот дар, — об этом тщетно гадали все гости, 
бывавшие на ее роскошных приемах. Каждый раз, когда дом миссис Ларднер 
открывался для гостей, в комнатах сияла новая симфония света; трехмерные извивы 
и фигуры, переливающиеся всеми цветами радуги, то светились чистым ровным 
светом, то вдруг вспыхивали хрустальным мерцанием, повергая приглашенных гостей 
в изумление и при этом выгодно оттеняя голубоватые волосы и мягкие черты лица 
хозяйки, что придавало им подлинное совершенство.
В основном, гости, конечно, приходили посмотреть световые скульптуры. Художница 
никогда не повторялась, всякий раз создавая оригинальные творения. Многие из 
приглашенных — те, что могли позволить себе такую роскошь, как световые 
компьютеры, — сами нередко баловались созданием скульптур, однако всем им было 
далеко до миссис Ларднер. Даже тем, кто считал себя профессиональным художником.

Сама же хозяйка проявляла очаровательную скромность. «Нет, нет, возражала она 
какому-нибудь расчувствовавшемуся гостю, — я не назвала бы это „поэзией в 
свете“. Вы слишком добры ко мне. В лучшем случае это просто „световирши“». И 
все улыбались милой шутке художницы.
Миссис Ларднер создавала световые скульптуры только для собственных приемов, 
хотя ей не раз предлагали сделать их на заказ. «Это будет уже 
коммерциализацией», — неизменно отвечала она. Однако не возражала, если с ее 
произведений хотели снять голографические копии, которые становились постоянным 
украшением музеев всего мира. И никогда не брала за это денег.
«Я не возьму ни пенни, — говорила она, широко разводя руками. — Пусть ими 
любуются все кому не лень. В конце концов, мне-то они больше не нужны». И это 
была чистая правда. Никогда в жизни она не повторяла своих скульптур.
Когда снимали голограммы, миссис Ларднер была сама любезность. Благожелательно 
наблюдая за каждым шагом работающих, она в любой момент готова была призвать на 
помощь своих роботов. «Пожалуйста, Кортни, — говорила она, если вас не 
затруднит, помогите им приладить лестницу».
Именно так она и выражалась: миссис Ларднер обращалась к роботам исключительно 
вежливо. Однажды, несколько лет назад, ее за это сурово отчитал какой-то 
правительственный функционер из Управления «Роботс энд Мекэникл Мен».
— Так нельзя, — сказал он сердито. — Вы их просто портите. Роботы 
сконструированы таким образом, что они подчиняются приказам, и чем точнее 
приказ, тем быстрее они его выполняют. Когда же к ним обращаются с изысканной 
вежливостью, до них не сразу доходит, что это приказ, и они реагируют 
замедленно.
Миссис Ларднер вздернула аристократический подбородок.
— Я не требую от них скорости, — заявила она. — Мне нужна доброжелательность. 
Мои роботы любят меня.
Правительственный функционер хотел было объяснить, что роботы не способны 
любить, однако тут же увял под мягким, но полным укоризны взором почтенной дамы.

Ни для кого не секрет, что миссис Ларднер никогда не возвращала своих роботов 
на фабрику для регулировки. Позитронные мозги — чудовищно сложная штука, а 
потому, как правило, каждый десятый робот, сошедший с конвейера, нуждался в 
дополнительной настройке. Порой дефекты обнаруживались далеко не сразу, но «Ю. 
С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» никогда не отказывалась устранить их, 
притом совершенно бесплатно.
«Ну уж нет, — качала головой миссис Ларднер. — Коль скоро робот попал в мой дом 
и выполняет свои обязанности, он может позволить себе маленькие чудачества. Я 
не допущу, чтобы кто-то копался у них в голове». Пытаться объяснить ей, что 
робот — всего-навсего машина, оказывалось занятием совершенно бесполезным. 
«Такое умное создание не может быть просто машиной, упрямо твердила она. — Я 
обращаюсь с ними как с людьми».
Так оно и было на самом деле.
Она держала у себя даже Макса, абсолютно беспомощное существо, с трудом 
соображающее, чего от него хотят. Однако миссис Ларднер энергично отрицала этот 
очевидный факт. «Ничего подобного, — твердо говорила она. — Он прекрасно умеет 
принимать пальто и шляпы и развешивать их в гардеробной. Он может приносить и 
подавать мне разные вещи. Он вообще много чего умеет».
— Почему бы вам не отправить его на фабрику подрегулировать? — как-то спросил 
ее один из приятелей.
— Это невозможно. Я принимаю его таким, какой он есть. Знаете, на самом деле он 
очень милый. В конце концов, позитронный мозг настолько сложен, что никто не в 
силах точно определить, что с ним не в порядке. Если Макса отрегулируют, он 
может потерять все свое обаяние, а я этого не перенесу.
— Но если робот неисправен, — настаивал приятель, нервно поглядывая на Макса, — 
он может быть опасным!
— Господь с вами! — рассмеялась хозяйка. — Макс у меня уже много лет. Он 
совершенно безобидный и вообще просто душка.
На самом деле Макс выглядел в точности как любой другой робот металлический, 
гладкий, слегка похожий на человека, но совершенно безликий. Однако добрая 
миссис Ларднер всех их считала личностями, милыми и обаятельными. Такова уж 
была эта женщина.
Как же могла она пойти на убийство?
Чтобы Джон Семпер Трэвис пал от руки убийцы — в это просто невозможно было 
поверить. Кто угодно, только не он. Замкнутый, тихий, он жил в миру, но был не 
от мира сего. Оригинальный математический гений Трэвиса позволял ему запросто 
создавать в уме сложнейший узор из мириадов позитронных связей, который затем 
закладывали роботам в мозги. К тому же Трэвис, главный инженер «Ю. С. Роботс 
энд Мекэникл Мен Корпорейшн», страстно увлекался световой скульптурой. Ей он 
посвятил целую книгу, в которой доказал, что математические модели, применяемые 
им для конструирования позитронного мозга, с успехом могут быть модифицированы 
и использованы для создания высокохудожественных световых скульптур.
Но попытка воплотить теорию в жизнь обернулась для инженера полным крахом. Его 
скульптуры, созданные на основе математических принципов, оказались 
тяжеловесными, невыразительными и скучными.
В сущности, только это и отравляло спокойное, замкнутое и налаженное 
существование Трэвиса, однако он чувствовал себя по-настоящему несчастным. Он 
знал, что теория его верна, но не мог доказать свою правоту на практике. Если 
бы удалось создать хоть один шедевр… Естественно, инженер был знаком с 
творчеством миссис Ларднер. Все признавали ее талант, однако для Трэвиса было 
очевидно, что художница не имеет ни малейшего представления об элементарных 
основах робоматематики. Он неоднократно писал ей, но она категорически 
отказывалась объяснить свой художественный метод. Трэвис вообще сомневался, что 
у нее есть какой-то метод. Скорее, чистая интуиция, — но даже интуицию 
необходимо выразить математически! В конце концов Трэвису удалось раздобыть 
приглашение на один из приемов миссис Ларднер. Он должен был увидеть ее!
Мистер Трэвис опоздал на прием: он еще раз попытался создать световую 
скульптуру и опять потерпел сокрушительное поражение.
— Какой у вас чудной робот — тот, что принимал у меня пальто и шляпу, заметил 
инженер, глядя на хозяйку с почтительным удивлением.
— Это Макс, — сказала миссис Ларднер.
— Он совершенно разрегулирован, к тому же эта модель давно устарела. Почему бы 
вам не вернуть его на фабрику?
— О нет, это слишком хлопотно.
— Какие хлопоты, о чем вы! — воскликнул инженер. — Вы были бы поражены, узнав, 
насколько это легко. Впрочем, как представитель «Ю. С. Роботс», я взял на себя 
смелость отрегулировать его собственноручно. Это заняло всего пару минут: сами 
увидите, в какой он теперь прекрасной рабочей форме.
Лицо миссис Ларднер исказила странная гримаса. Впервые в жизни эта великодушная 
женщина испытывала ярость, и, казалось, черты лица просто не умели выразить 
непривычное чувство.
— Вы отрегулировали его? — вскричала она. — Но ведь это он создавал все мои 
световые скульптуры! Неправильная регулировка, которую вы никогда не сможете 
восстановить, именно она… она…
И надо же было случиться такому несчастному совпадению, что в этот момент 
миссис Ларднер демонстрировала гостям свою коллекцию и прямо перед ней на 
мраморном столике лежал украшенный драгоценными камнями кинжал из Камбоджи!
У Трэвиса тоже вытянулось лицо.
— Вы хотите сказать, что, если бы я изучил уникальные дефекты его позитронного 
мозга, я смог бы понять…
Взмах кинжала был настолько молниеносным, что никто просто не успел опомниться, 
а Трэвис не сделал попытки увернуться. Говорят, он даже слегка подался вперед — 
так, словно сам хотел умереть.



Как жаль!


Три закона роботехники:
1. Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, 
чтобы человеку был причинен вред.
2. Робот должен повиноваться всем приказам, которые отдает человек, кроме тех 
случаев, когда эти приказы противоречат Первому закону.
3. Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не 
противоречит Первому и Второму законам.

Грегори Арнфелд еще не умирал, но его жизнь приближалась к концу. У него был 
неоперабельный рак, и он категорически отказался от химической и радиационной 
терапии.
Он лежал, опираясь спиной на подушки. Улыбнувшись жене, Арнфелд сказал:
— Я превосходный случай. Терция и Майк разберутся со мной.
Терция не улыбнулась ему в ответ. Она была явно обеспокоена.
— Существует множество вещей, которые еще можно сделать, Грегори. Конечно, Майк 
— последняя надежда. Но ты можешь обойтись без этого.
— Нет, нет. К тому времени, когда я потеряю последние силы от воздействия 
облучения и химикатов, будет бессмысленно ставить эксперимент… И пожалуйста, 
относись к Майку с большим уважением.
— Мы живем в двадцать втором веке, Грег. Медицина знает множество способов 
борьбы с раком.
— Да, но Майк один из них, и, как мне кажется, лучший. Мы действительно живем в 
двадцать втором веке и знаем, на что способны роботы. Во всяком случае, я знаю. 
Я имел дело с Майком больше, чем кто-либо другой. И тебе это хорошо известно.
— Но не станешь же ты использовать его только из соображений гордости! Кроме 
того, насколько ты уверен в миниатюризации? Ведь это еще более новый раздел 
науки, чем роботехника.
Арнфелд кивнул.
— Ты права, Терция. Однако ребята, которые занимаются миниатюризацией, 
абсолютно уверены в надежности своей аппаратуры. Они могут уменьшить или 
восстановить постоянную Планка с высокой степенью уверенности в успехе, ведь 
управляющие цепи встроены в Майка. Он способен по желанию уменьшать или 
увеличивать себя, никак не влияя на окружающий мир.
— «Высокая степень уверенности», — с горечью сказала Терция.
— На большее нельзя рассчитывать. Подумай сама, Терция. Я имею честь быть 
частью эксперимента. Я войду в историю как главный конструктор Майка, но это 
вторично. Моим важнейшим достижением будет благополучное излечение от болезни 
при помощи мини-робота, причем по моей собственной воле.
— Ты знаешь, как это опасно.
— Опасность грозит мне со всех сторон. Химикаты и радиация дают побочные 
эффекты. Они лишь замедляют процесс, не останавливая его. Даже в самом лучшем 
случае они не позволят мне вести полноценную жизнь. Если я ничего не буду 
предпринимать, то достаточно скоро умру. А если Майк сделает свою работу как 
следует, я стану совершенно здоровым, а при рецидиве, — Арнфелд радостно 
улыбнулся, — ничто не помешает Майку повторить все сначала.
Он сжал ее руку в своей ладони.
— Терция, мы с тобой знали, что этот момент приближается. Давай воспользуемся 
нашим шансом и поставим замечательный эксперимент. Даже если мы потерпим 
неудачу — а я уверен в успехе — попытка того стоит.
Луис Секандо из группы миниатюризации сказал:
— Нет, миссис Арнфелд. Мы не можем гарантировать успех. Миниатюризация тесно 
связана с квантовой механикой, а здесь непредсказуемость чрезвычайно высока. 
После того как МИК-27 уменьшится, он может неожиданно начать снова 
увеличиваться, что приведет к мгновенной гибели пациента. Чем сильнее 
уменьшается робот, тем выше вероятность его внезапного возвращения к своим 
прежним размерам. И стоит ему начать расширяться, скорость процесса резко 
возрастает. Именно с этой стороны нам грозит самая серьезная опасность.
Терция покачала головой:
— Вы думаете, такое возможно?
— Вероятность очень невелика, миссис Арнфелд. Но вы должны понимать, что она не 
нулевая.
— А мистер Арнфелд это понимает?
— Безусловно. Мы обсудили с ним все детали. Он считает, что обстоятельства 
оправдывают риск. — Секандо покачал головой. — Вся наша группа того же мнения. 
Я знаю, вы скажете, что риску приходится подвергаться не нам, однако мы считаем,
 что все складывается как нельзя лучше. И главное, мистер Арнфелд уверен, что 
все будет в порядке.
— А что, если Майк по ошибке слишком сильно уменьшится? Ведь тогда обратный 
рост станет неизбежным?
— Нет, здесь речь может идти только о статистической вероятности. Вероятность 
несколько увеличивается, если он будет слишком маленьким. Но чем он меньше, тем 
меньше его масса, а при переходе через критическую точку масса станет 
пренебрежимо малой, что позволит ему без заметных усилий достигнуть скорости, 
приближающейся к скорости света.
— Но разве это не убьет доктора?
— Нет. К этому моменту Майк будет таким маленьким, что с легкостью проскочит 
мимо атомов тела доктора, никак на них не влияя.
— Какова вероятность того, что он не начнет увеличиваться, став таким 
маленьким?
— Когда МИК-27 достигнет размера нейтрино, его, если можно так выразиться, 
полужизнь будет длиться несколько секунд. То есть мы получим вероятность 
пятьдесят на пятьдесят, но к тому моменту, когда робот вновь начнет расти, он 
окажется в сотнях тысяч миль от нас, в открытом космосе, что приведет к 
небольшому выбросу гамма-лучей — астрономам будет над чем поломать голову. 
Однако я уверен, что ничего этого не произойдет. МИК-27 получит исчерпывающие 
инструкции и уменьшит себя до таких размеров, которые необходимы для успешного 
выполнения миссии.
Миссис Арнфелд понимала, что ей придется иметь дело с прессой. Она 
категорически отказалась выступать по головидению, а постановление Мировой 
Хартии о невмешательстве в личную жизнь защищало ее. С другой стороны, она не 
могла отказаться отвечать на вопросы по звуковому каналу. Закон, защищающий 
право на свободное получение информации, не давал ей шансов полностью укрыться 
от прессы.
Она сидела в застывшей позе, когда молодая журналистка спросила:
— Кроме всего прочего, миссис Арнфелд, вам не кажется странным, что ваш муж, 
главный конструктор мини-робота Майка, станет его первым пациентом? 
Поразительное совпадение, не правда ли?
— Вовсе нет, мисс Рот, — устало ответила миссис Арнфелд. — Состояние доктора 
определяется его предрасположенностью к данной болезни, поскольку среди его 
родных были люди, которых она поразила. Он рассказал мне о состоянии своего 
здоровья перед нашей свадьбой, так что я прекрасно знала, на что иду, и вот 
почему у нас нет детей. Несомненно, предрасположенность моего мужа к раку во 
многом определила выбор его жизненного пути, и он приложил все силы, чтобы 
создать робота, способного к самоуменьшению. Он всегда знал, что рано или 
поздно станет его пациентом.
Миссис Арнфелд настояла на том, что она должна переговорить с Майком, и, 
учитывая все обстоятельства, ей не смогли отказать. Бен Йоганнес, который 
работал с ее мужем в течение пяти лет (она знала его достаточно хорошо, чтобы 
называть его просто по имени), привел ее в помещение, где находился робот.
Миссис Арнфелд видела Майка вскоре после его создания, когда он проходил 
базовые тесты, и робот ее не забыл. Он сказал своим абсолютно нейтральным 
голосом, который не отличался от голоса негромко говорящего человека:
— Я рад встрече с вами, миссис Арнфелд.
Выглядел робот не слишком симпатично: маленькая головка и массивное туловище. 
По форме Майк напоминал конус. Миссис Арнфслд знала, что сложный механизм 
миниатюризации и мозг робота находятся в нижней части его тела, что позволяло 
увеличить быстроту реакции. Муж объяснил ей, что не было никакой необходимости 
располагать мозг в черепе. В результате Майк выглядел смешным и даже слабоумным.
 Все-таки, с тревогой подумала миссис Арнфелд, в антропоморфизме есть 
психологические преимущества.
— Майк, а ты уверен, что до конца понимаешь свою задачу? — спросила миссис 
Арнфелд.
— Абсолютно, миссис Арнфелд, — ответил Майк. — Я позабочусь о том, чтобы 
уничтожить все следы рака.
В разговор вмешался Йоганнес:
— Не знаю, объяснил ли вам Грегори, но Майк способен моментально распознавать 
раковые клетки, когда он сам становится соответствующего размера. Разница между 
здоровой клеткой и пораженной раком очень велика, а Майк может моментально 
уничтожать ядра пораженных клеток.
— Я снабжен лазером, миссис Арнфелд, — заявил Майк, и ей показалось, что он 
говорит это с гордостью.
— Да, но там миллионы раковых клеток. На их уничтожение уйдет очень много 
времени, не так ли?
— Вовсе не обязательно уничтожать их последовательно, Терция, — пояснил 
Йоганнес. — Хотя рак успел распространиться, он существует сгустками. Майк 
способен загерметизировать капилляры, ведущие к сгустку, после чего миллионы 
раковых клеток мгновенно погибнут. Лишь изредка ему придется иметь дело с 
индивидуальными клетками.
— И все же, сколько времени займет вся операция?
На молодом лице Йоганнеса появилась гримаса, словно он не знал, как ответить на 
вопрос.
— Должен признать, что она может занять часы, если мы намерены довести дело до 
конца.
— И чем дольше продолжается операция, тем выше вероятность обратного роста.
— Миссис Арнфелд, — сказал Майк, — я сделаю все, чтобы не допустить обратного 
роста.
Миссис Арнфелд повернулась к роботу и серьезно спросила:
— Ты на это способен, Майк? Иными словами, можешь ли ты остановить обратный 
рост?
— Не полностью, миссис Арнфелд. Но, постоянно фиксируя свои размеры и стараясь 
поддерживать их неизменными, я могу минимизировать случайные изменения, которые 
способствуют обратному росту. Естественно, это практически невозможно, когда 
начинается обратный рост, предусмотренный программой.
— Да, я знаю. Муж сказал мне, что обратный рост является самой опасной фазой 
операции. Но ты постараешься, Майк?
— Законы роботехники обеспечат это в полной мере, — торжественно проговорил 
Майк.
Когда они оставили Майка одного, Йоганнес попытался успокоить миссис Арнфелд:
— На самом деле, Терция, у нас есть голосонограмма, и мы тщательно 
просканировали место операции. Майку хорошо известно расположение крупных 
скоплений раковых клеток. Большая часть времени уйдет на поиски мелких 
скоплений, которые невозможно засечь нашими приборами, но тут уж ничего не 
поделаешь. Мы должны обезвредить все клетки, а на это потребуется время. Однако 
Майк получил предельно точные инструкции относительно размеров, до которых он 
должен уменьшиться. А робот обязан подчиняться приказам.
— А как насчет обратного роста, Бен?
— Здесь, Терция, все зависит от квантов. Нет никаких гарантий, но вероятность 
успешного исхода остается высокой. Естественно, мы попытаемся максимально 
сократить возможность обратного роста, пока Майк находится в теле Грегори. Но 
небольшое увеличение размера необходимо, чтобы мы сумели найти робота и извлечь 
его наружу, после чего Майк будет перенесен в безопасное место, где завершится 
процесс обратного роста. Согласитесь, Терция, даже самые простые медицинские 
процедуры могут быть рискованными.
Миссис Арнфелд находилась в смотровой комнате, когда началась миниатюризация 
Майка. Здесь же располагались камеры головидения и несколько избранных 
представителей прессы. Ввиду важности эксперимента им невозможно было отказать 
в присутствии, но для миссис Арнфелд и Йоганнеса предоставили место немного в 
стороне. Кроме того, журналистам дали понять, что к ней не следует обращаться 
за комментариями, в особенности если что-то пойдет не так.
Не так! Вышедший из-под контроля обратный рост взорвет операционную, и все 
находящиеся в ней люди погибнут. Вовсе не случайно смотровая комната находилась 
под землей в полумиле от места операции.
Это придавало миссис Арнфелд жутковатое чувство уверенности, что трое ученых, 
проводящих операцию (как спокойно они действовали, как спокойно!), обречены на 
смерть вместе с ее мужем — если что-то пойдет не так. Она могла не сомневаться, 
что они сделают все, чтобы сохранить свою жизнь, а значит, и жизнь ее мужа.
Конечно, если операция пройдет успешно, будет найден способ автоматизировать 
процесс, чтобы риску подвергался только пациент. В таком случае вероятность 
фатального исхода из-за небрежности несколько увеличится, но только не сейчас. 
Миссис Арнфелд внимательно наблюдала за тремя учеными, которым, в случае любой 
серьезной ошибки, грозила смерть.
Миссис Арнфелд уже доводилось наблюдать за процессом миниатюризации, поэтому 
она не удивилась, когда Майк стал быстро уменьшаться, а потом исчез. Затем 
невидимого робота впрыснули в тело ее мужа. (Ей объяснили, что было бы 
несравнимо дороже использовать для этой цели уменьшенного человека в устройстве 
для подводного плавания. Майк, по крайней мере, не нуждался в системе 
жизнеобеспечения.)
На экране появилась голосонограмма соответствующей части тела пациента. 
Картинка была трехмерной, но смутной и несфокусированной, качество изображения 
определялось ограниченным размером звуковых волн и эффектами броуновского 
движения. И все же было видно, как Майк пробирается сквозь ткани тела Грегори 
Арнфелда в его кровеносную систему. Определить, что делает робот, практически 
не представлялось возможным, но Йоганнес описывал происходящее тихим и 
спокойным голосом, пока миссис Арнфелд не почувствовала, что больше не в силах 
это выдерживать, и попросила, чтобы ее увели.
Миссис Арнфелд дали легкое успокоительное, и она проспала до самого вечера. 
Когда ее пришел навестить Йоганнес, она только что проснулась и не сразу пришла 
в себя. Но тут на нее накатил внезапный страх:
— Что случилось?
— Успех, Терция, — торопливо ответил Йоганнес. — Полный успех. Ваш муж здоров. 
Мы не можем гарантировать, что не будет рецидива, но на данный момент рак 
полностью излечен.
Миссис Арнфелд облегченно откинулась на подушку.
— Как чудесно.
— Тем не менее произошло нечто непредвиденное, и это необходимо объяснить 
Грегори. Мы полагаем, что будет лучше, если это сделаете вы.
— Я? — Миссис Арнфелд снова стало страшно. — Так что же произошло?
И Йоганнес рассказал.
Прошло два дня, прежде чем ей разрешили задержаться у постели мужа. Он сидел, 
опираясь спиной на подушки, и улыбался жене. Несмотря на некоторую бледность, 
Грегори выглядел совсем неплохо.
— Я получил новую жизнь, Терция, — весело заявил он.
— Верно, Грег, я ошибалась. Эксперимент прошел успешно, врачи говорят, что не 
смогли найти даже следов рака.
— Ну, тут полной уверенности быть не может. Отдельные раковые клетки могли 
сохраниться, но я надеюсь, что моя иммунная система с ними справится, в 
особенности при помощи лекарств. Ну а если ситуация начнет ухудшаться — это 
произойдет не раньше чем через несколько лет — тогда мы вновь воспользуемся 
помощью Майка.
Тут Арнфелд нахмурился и добавил:
— Ты знаешь, я не видел Майка.
Миссис Арнфелд промолчала.
— Вы что-то от меня скрываете, — заявил Арнфелд.
— Ты был слишком слаб, дорогой, и находился под влиянием седативных средств. Не 
следует забывать, что Майк совершил путешествие по твоим тканям, уничтожая 
клетки твоего организма. Даже после успешной операции необходимо время для 
полного восстановления сил.
— Если я пришел в себя настолько, что могу беседовать с тобой, то не вижу 
причин откладывать разговор с Майком — хотя бы для того, чтобы его 
поблагодарить.
— Робот не нуждается в благодарности.
— Конечно, но в этом нуждаюсь я. Сделай мне одолжение, Терция. Скажи им, что я 
хочу поговорить с Майком.
После короткого колебания миссис Арнфелд приняла решение. Оттягивать дальше не 
имело смысла — будет только хуже.
— Дело в том, что Майк не может с тобой говорить, — осторожно сказала она.
— Не может говорить? Но почему?
— Понимаешь, ему пришлось сделать выбор. Он успешно закончил свою работу, 
уничтожив все раковые клетки, и, по общему мнению, он все сделал превосходно. 
Но после этого ему предстояло начать обратный рост — самую опасную часть 
операции.
— Да, но со мной же ничего не случилось. Почему ты морочишь мне голову?
— Майк решил минимизировать риск.
— Естественно. И как он поступил?
— Ну, дорогой, он решил сделать себя еще меньше.
— Неужели! Но он не мог. Он ведь получил соответствующий приказ.
— Это лишь Второй закон, Грег. Первый закон имеет над ним приоритет. Майк хотел 
получить гарантии, что твоя жизнь будет спасена. Умея контролировать свои 
размеры, он стал уменьшаться с максимально возможной скоростью, а когда его 
масса стала меньше массы электрона, он воспользовался лазером, который к этому 
моменту стал таким крошечным, что уже не мог причинить вреда твоему телу, и 
отдача выбросила его со скоростью, близкой к скорости света. Он отправился в 
открытый космос. Был засечен выброс гамма-лучей.
Арнфелд не сводил с жены глаз.
— Не может быть. Ты говоришь серьезно? Майк умер?
— Да, именно так все и произошло. Майк отказался совершить действие, которое 
могло причинить тебе вред.
— Но я этого не хотел. Я хотел, чтобы он мог продолжать работу. Я уверен, что 
Майк сумел бы взять обратный рост под контроль и остался бы с нами.
— У него не было полной уверенности. Он не мог рисковать твоей жизнью, поэтому 
принес в жертву свою.
— Но жизнь Майка гораздо важнее.
— Только не для меня, дорогой. И не для тех, кто работал с тобой. Ни для кого. 
Даже для Майка. — Она взяла мужа за руку. — Перестань, Грег, ты жив. Ты здоров. 
Остальное не имеет значения.
Но он нетерпеливо оттолкнул ее руку.
— Нет, имеет! Ты не понимаешь. Как жаль! Как жаль!



«…Яко помниши его»

1
Кит Харриман вот уже двенадцать лет возглавлявший Исследовательский центр фирмы 
«Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», совершенно не был уверен, 
что поступает правильно. Он провел кончиком языка по пухлым, но довольно 
бледным губам, и ему показалось, что голографическое изображение великой Сьюзен 
Кэлвин, сурово взиравшей на него сверху вниз, никогда еще не было таким хмурым.
Обычно он загораживал чем-нибудь голографию величайшего в истории робопсихолога,
 потому что она действовала ему на нервы. Однако на сей раз он не осмелился 
даже на это, и ее пронзительный умерший взгляд буравил ему щеку.
Шаг, на который ему придется пойти, был одновременно опасным и унизительным.
Напротив него сидел Джордж Десять, хладнокровный и невозмутимый, чье 
спокойствие не нарушали ни явное смущение Харримана, ни образ святой 
покровительницы роботов, сиявшей в нише наверху.
— Нам с тобой пока не удавалось поговорить об этом, Джордж, — сказал Харриман.
 — Ты появился у нас недавно, и мне не приходилось беседовать с тобой наедине. 
Но теперь я хотел бы обсудить этот вопрос более подробно.
— С удовольствием, — согласился Джордж. — За время моего пребывания в «Ю. С. 
Роботс» я понял, что кризис фирмы каким-то образом связан с Тремя Законами.
— Да. Ты, конечно, знаешь Три Закона?
— Знаю.
— Это естественно. Но давай копнем глубже и рассмотрим основную проблему. 
Достигнув за два столетия значительных успехов, если можно так выразиться, «Ю. 
С. Роботс» так и не сумела убедить человечество принять роботов. Мы поставляем 
их только в такие места, где работа человеку не под силу или окружающая среда 
слишком опасна. Роботов используют в основном в космосе, и это ограничивает 
наши возможности.
— Однако даже в таких пределах поле деятельности остается широким, заметил 
Джордж Десять, — и вполне достаточным для процветания фирмы.
— Увы, это не так, и тому есть две причины. Во-первых, границы, установленные 
для нас, непрерывно сжимаются. Колония на Луне растет, развивается — и ее 
потребность в роботах падает. Мы предполагаем, что в ближайшие годы роботы на 
Луне будут запрещены. И так будет повторяться на всех планетах, 
колонизированных людьми. А во-вторых, настоящее процветание фирмы невозможно 
без использования роботов на Земле. Мы в «Ю. С. Роботс» твердо уверены, что 
люди нуждаются в роботах и поэтому должны научиться уживаться со своими 
механическими подобиями, если хотят, чтобы прогресс продолжался.
— А разве они не уживаются? Мистер Харриман, у вас на столе стоит компьютер, 
который, как я понимаю, подключен к Мультиваку. Но компьютер — это своего рода 
сидячий робот, искусственный мозг, не имеющий подвижного тела…
— Верно, но и здесь есть свои ограничения. Компьютеры, которыми пользуется 
человечество, становятся все более узкоспециализированными, чтобы не допустить 
возникновения интеллекта, слишком похожего на человеческий. Сто лет назад мы 
уже вступили на путь создания искусственного интеллекта с самыми 
неограниченными возможностями, сконструировав огромные компьютеры, которые 
назвали Машинами. Но Машины сами наложили ограничения на свою деятельность. 
Успешно разрешив экологические проблемы, угрожавшие существованию человеческого 
общества, они самоликвидировались. Машины пришли к выводу, что в дальнейшем 
станут для людей чем-то вроде подпорок или костылей, а поскольку сочли это 
вредным для человека, то вынесли себе приговор на основании Первого Закона.
— Вы полагаете, они ошиблись?
— По-моему, да. Своим поступком они усилили у людей комплекс Франкенштейна — 
инстинктивную боязнь, что искусственно созданный интеллект восстанет против 
своего создателя. Люди боятся, что роботы могут занять их место.
— А вы сами не боитесь?
— Я лучше осведомлен. Пока действуют Три Закона Роботехники, этого не случится. 
Роботы могут стать нашими партнерами, внести свой вклад в великую борьбу за 
разгадку законов природы и мудрое управление ею. При таком сотрудничестве 
человечество могло бы достигнуть гораздо большего, чем в одиночку, причем 
роботы всегда стояли бы на страже интересов человека.
— Но если на протяжении двух веков Три Закона успешно удерживали роботов в 
границах повиновения, в чем же источник недоверия людей?
— Ну… — Харриман яростно поскреб затылок, взъерошив седые волосы. — В основном, 
конечно, предубеждение. Но, к несчастью, есть тут некоторые сложности, за 
которые, конечно же, сразу ухватились противники роботов.
— Это касается Трех Законов?
— Да, в особенности Второго Закона. Видишь ли, с Третьим проблем нет, это закон 
абсолютный. Робот всегда должен жертвовать собой ради людей, ради любого 
человека.
— Естественно, — согласился Джордж Десять.
— Первый Закон, похоже, не столь универсален, потому что нетрудно придумать 
ситуацию, в которой робот обязан предпринять взаимоисключающие действия А или Б,
 и каждое из них в результате причинит человеку вред. Поэтому робот должен 
быстро выбрать меньшее из двух зол. Однако сконструировать позитронные мозговые 
связи таким образом, чтобы робот мог сделать нужный выбор, крайне нелегко. Если 
действие А нанесет вред молодому талантливому художнику, а действие Б — пяти 
престарелым людям, не имеющим особой ценности, — что предпочесть?
— Действие А, — без колебаний ответил Джордж Десять. — Вред, причиненный одному,
 меньше, чем вред, причиненный пяти.
— Да, роботов всегда конструировали с таким расчетом, чтобы они принимали 
подобные решения. Считалось непрактичным ожидать от робота суждения о таких 
тонких материях, как талант, ум, польза для общества. Все это настолько 
замедлило бы решение, что робот практически был бы парализован. Поэтому в ход 
идут числа. К счастью, такие критические ситуации достаточно редки… И вот тут 
мы подходим ко Второму Закону.
— Закону повиновения.
— Именно. Необходимость подчинения приказам реализуется постоянно. Робот может 
просуществовать двадцать лет и ни разу не оказаться в такой ситуации, когда ему 
нужно будет защитить человека или подвергнуться риску самоуничтожения. Но 
приказы он должен выполнять все время. Вопрос — чьи приказы?
— Человека.

— Любого человека? Как ты можешь судить о человеке, чтобы знать, подчиняться 
ему или нет? «Что есть человек, яко помниши его»,
[3]
Джордж?

Джордж заколебался.
— Цитата из Библии, — поспешно проговорил Харриман. — Это неважно. Я имею в 
виду: должен ли робот повиноваться приказам ребенка; или идиота; или 
преступника; или вполне порядочного человека, но недостаточно компетентного, 
чтобы предвидеть, к каким прискорбным последствиям приведет его желание? А если 
два человека дадут роботу противоречащие друг другу приказы — какой выполнять?
— Разве за двести лет эти проблемы не возникали и не были решены? 
поинтересовался Джордж.
— Нет, — энергично помотал головой Харриман. — Наши роботы использовались 
только в космосе, в особой среде, где с ними общались высококвалифицированные 
специалисты. Там не было ни детей, ни идиотов, ни преступников, ни невежд с 
благими намерениями. И тем не менее случалось, что глупые или попросту 
непродуманные приказы наносили определенный ущерб, но его размеры были 
ограничены тем, что роботов применяли в очень узкой сфере. Однако на Земле 
роботы должны уметь принимать решения. На этом спекулируют противники 
роботехники, и, черт бы их побрал, тут они совершенно правы.
— Тогда необходимо внедрить в позитронный мозг способность к взвешенному 
суждению.
— Вот именно. Мы начали производство модели ДжР, которая сможет судить о 
человеке, принимая во внимание пол, возраст, социальную и профессиональную 
принадлежность, ум, зрелость, общественную значимость и так далее.
— И как это повлияет на Три Закона?
— На Третий Закон — вообще никак. Даже самый ценный робот обязан разрушить себя 
ради самого ничтожного человека. Здесь ничего не изменится. Первого Закона это 
коснется, только если альтернативные действия в любом случае причинят вред. 
Тогда решение будет приниматься не только в зависимости от количества людей, но 
и, так сказать, их качества, при условии, конечно, что на это хватит времени, а 
основания для суждения будут достаточно вескими. Впрочем, такие ситуации 
довольно редки. Самым сильным изменениям подвергнется Второй Закон, поскольку 
любое потенциальное подчинение приказу будет включать в себя суждение о нем. 
Реакция робота замедлится, за исключением тех случаев, когда в силу вступит 
Первый Закон, зато исполнение приказа будет более осмысленным.
— Но способность судить о людях — вещь непростая.
— Вернее, крайне сложная. Необходимость сделать выбор замедляла реакцию наших 
первых двух моделей до полного паралича. В следующих моделях мы пытались 
исправить положение за счет увеличения мозговых связей — но при этом мозг 
становился слишком громоздким. Однако в нашей последней паре моделей, на мой 
взгляд, мы добились, чего хотели. Роботам теперь не обязательно сразу судить о 
достоинствах человека или оценивать его приказы. Вначале новые модели ведут 
себя как обычные роботы, то есть подчиняются любому приказанию, но одновременно 
они обучаются. Робот развивается, учится и взрослеет, совсем как ребенок, и 
поэтому сначала за ним необходим постоянный присмотр. Но по мере развития он 
станет все более и более достойным того, чтобы человеческое общество на Земле 
приняло его в свои ряды как полноправного члена.
— Это, несомненно, снимает возражения противников роботов.
— Нет, — сердито возразил Харриман. — Теперь они выдвигают новые претензии: им 
не нравится, что роботы способны к суждениям. Робот, говорят они, не имеет 
права классифицировать того или иного человека как личность низшего сорта. 
Отдавая предпочтение приказам некоего А перед приказами некоего Б, они тем 
самым считают Б менее ценным по сравнению с А и нарушают основные права 
человека.
— И как вы ответите на это?
— Никак. Я сдаюсь.
— Понимаю.
— Но это касается только меня лично. Потому-то я и обращаюсь к тебе, Джордж.
— Ко мне? — Голос Джорджа остался таким же ровным, лишь мягкое удивление 
прозвучало в нем. — Почему ко мне?
— Потому что ты не человек, — с нажимом произнес Харриман. — Я уже говорил тебе,
 что хочу видеть роботов партнерами людей, — вот и стань моим партнером.
Джордж Десять беспомощно, странно человеческим жестом развел руками.
— Что я могу сделать?
— Тебе, конечно, кажется, что ты ничего не можешь, Джордж. Ты создан совсем 
недавно, в сущности, ты еще дитя. Тебя специально не перегружали информацией — 
поэтому мне и приходится объяснять все так подробно, — чтобы оставить место для 
развития. Но твой интеллект будет развиваться и позволит тебе взглянуть на 
проблему с иной, не человеческой точки зрения. Там, где я не вижу выхода, ты 
можешь найти его.
— Мой мозг сконструирован людьми. Как он может быть нечеловеческим?
— Джордж, ты последняя модель серии ДжР. Твой мозг — наиболее сложный из всех, 
которые мы создавали когда-либо, в чем-то он устроен даже более тонко, чем у 
прежних огромных Машин. Он представляет собой открытую систему, и, несмотря на 
изначальное человекоподобие, эта система может развиваться — будет развиваться 
— в любом неожиданном направлении. Оставаясь в непреложных границах Трех 
Законов, ты можешь обрести тем не менее совершенно нечеловеческий образ 
мышления.
— Но хватит ли у меня знаний о людях, чтобы правильно подойти к проблеме? Об их 
истории? Психике?
— Конечно, нет. Но ты будешь обучаться настолько быстро, насколько это возможно.

— Мне будет кто-нибудь помогать, мистер Харриман?
— Нет. Все это строго между нами. Никто ни о чем не должен знать, и ты не 
должен говорить об этом проекте ни одному человеку, ни в «Ю. С. Роботс», ни за 
пределами фирмы.
— Мы совершаем нечто предосудительное, мистер Харриман, если вы так настаиваете 
на сохранении тайны? — спросил Джордж.
— Нет. Но решение, предложенное роботом, не будет принято именно потому, что 
оно исходит от робота. Как только ты что-нибудь придумаешь, сразу дай мне знать,
 и, если твое решение покажется мне верным, я представлю его как свое. Никто не 
узнает, что ты его автор.
— В свете того, что вы говорили раньше, — спокойно проговорил Джордж Десять, — 
это кажется мне вполне разумным. Когда приступать?
— Прямо сейчас. Я позабочусь о том, чтобы у тебя были все необходимые пленки.
1а
Харриман остался один. Искусственное освещение в кабинете скрадывало 
наступившие сумерки. Ощущение времени как-то стерлось, и Харриман даже не 
заметил, что, с тех пор как он отвел Джорджа Десять в его ячейку и оставил там 
с первой порцией пленок, прошло уже три часа.
Теперь он сидел в полном одиночестве, наедине с призраком Сьюзен Кэлвин, 
блестящего робопсихолога, которая мановением руки превратила позитронных 
роботов из громоздких игрушек в самый разносторонний и тонкий инструмент для 
человека — настолько тонкий и многогранный, что люди не осмеливались, от страха 
или из зависти, пользоваться им.
После ее смерти прошло более ста лет. Проблема комплекса Франкенштейна 
существовала и тогда, но Сьюзен не удалось решить ее. Хотя, с другой стороны, 
она никогда и не пыталась сделать этого — не было особой необходимости. В ее 
время роботехника развивалась за счет исследований в космосе.
Самый факт успешного развития роботов сократил у человечества потребность в них 
и заставил Харримана, в его время…
Но обратилась бы Сьюзен Кэлвин за помощью к роботу? Несомненно, она бы…
И так он сидел до поздней ночи.
2
Максвелл Робертсон был главным держателем акций «Ю. С. Роботс» и в этом смысле 
контролировал фирму. Его наружность никак нельзя было назвать впечатляющей. 
Средних лет, низенький и плотный, он постоянно жевал правый угол нижней губы, 
когда был взволнован или раздражен.
За два десятилетия общения с правительственными чиновниками он научился 
обращаться с ними: был мягок, уступчив, улыбчив и всегда умел выиграть время. 
Но чем дальше, тем больших усилий это требовало от него, и в основном из-за 
Гуннара Эйзенмата. В системе Глобальной Экологической Охраны, за последнее 
столетие забравшей в свои руки власть, уступающую разве что власти Всемирного 
Правительства, Эйзенмат наиболее рьяно пробивался сквозь «серую зону» 
компромиссов к крайней неуступчивости. Он был первым и единственным 
неамериканцем по рождению среди Охранителей, и все сотрудники «Ю. С. Роботс» 
считали, что его враждебность возбуждает устаревшее название фирмы, хотя прямых 
доказательств тому вроде бы не было. Уже не впервые в этом году, а тем более 
при жизни нынешнего поколения, вставал вопрос о переименовании корпорации в 
«Уорлд Роботс», но Робертсон опять воспротивился. Компания была основана с 
помощью американского капитала, американских мозгов и американского труда, и 
хотя она давно уже по сути и по размаху операций превратилась в международную 
корпорацию, название фирмы будет свидетельствовать о ее происхождении — по 
крайней мере пока он, Робертсон, стоит у руля.
Эйзенмат был высоким человеком с грубо вылепленным печальным длинным лицом. На 
универсальном языке он разговаривал с заметным американским акцентом, хотя ни 
разу не бывал в Штатах до своего назначения на должность.
— Мне кажется, что все совершенно ясно, мистер Робертсон. Не вижу, в чем 
затруднение. Продукция вашей компании всегда сдавалась в аренду и никогда не 
подлежала продаже. Если взятая в аренду собственность фирмы на Луне больше не 
нужна, вы обязаны забрать ее и отправить в другое место.
— Конечно, Охранитель, но куда? Мы не можем привезти роботов на Землю без 
разрешения правительства, это противозаконно, а в разрешении нам отказано.
— Но ведь они вам здесь и не нужны. Отправьте их на Меркурий или на астероиды.
— И что мы будем там с ними делать?
— Изобретательные сотрудники вашей фирмы наверняка что-нибудь придумают.
— Это означает огромные убытки для компании, — покачал головой Робертсон.
— Боюсь, что так. — Судя по всему, Эйзенмата это ничуть не трогало. Насколько я 
понимаю, в последние годы финансовое положение компании вообще не блестяще.
— В основном из-за ограничений, навязанных правительством, Охранитель.
— Будьте реалистом, мистер Робертсон. Вы же знаете, как растет предубеждение 
общества против роботов.
— Ошибочное предубеждение.
— И тем не менее. Возможно, лучший выход — ликвидировать компанию. Это не более 
чем совет, конечно.
— Ваши советы стоят иных приказов, Охранитель. Должен ли я напомнить, что наши 
Машины сто лет назад помогли преодолеть экологический кризис?
— Уверен, что человечество благодарно им, но прошло уже столько лет… Теперь мы 
живем в согласии с природой, хотя и терпим из-за этого известные неудобства. А 
прошлое покрыто мраком.
— Вы хотите сказать, у фирмы в последнее время нет никаких заслуг перед 
обществом?
— Можно выразиться и так.
— Но вы же не считаете, что компания должна быть ликвидирована немедленно? Это 
будет настоящий крах. Нам нужно время.
— Сколько?
— Сколько вы можете дать?
— Это от меня не зависит.
— Мы здесь одни, — вкрадчиво проговорил Робертсон. — Не стоит играть в эти игры.
 Сколько времени вы мне можете дать?
Эйзенмат сделал вид, что усердно подсчитывает что-то про себя.
— Думаю, у вас в запасе около двух лет. Буду откровенным: Всемирное 
Правительство намеревается прибрать фирму к рукам и свернуть ее деятельность, 
если вы не сделаете этого сами. Или в общественном мнении не произойдет резкого 
поворота, в чем я лично сильно сомневаюсь.
— Значит, два года, — тихо промолвил Робертсон.
2а
Робертсон остался один. Думать ему было не о чем, и он предался воспоминаниям. 
Уже четыре поколения Робертсонов стояли во главе компании. Никто из них не был 
роботехником. Специалистами были Лэннинг и Богерт и конечно же, в первую 
очередь, Сьюзен Кэлвин, которая преобразила фирму, придав ей нынешний размах. 
Но четыре Робертсона, несомненно, создавали все условия, необходимые для работы.

Если бы не «Ю. С. Роботс», в двадцатом веке неминуемо разразилась бы непрерывно 
углубляющаяся экологическая катастрофа. Кризис был предотвращен только 
благодаря Машинам, которые искусно провели целое поколение людей через отмели и 
пороги истории.
И за это ему дали два года. Что можно сделать за два года, чтобы преодолеть 
непобедимое предубеждение человечества? Неизвестно.
Харриман обнадеживал его, намекая на какие-то новые идеи, но не вдаваясь в 
детали. А если бы и вдавался — Робертсон наверняка ничего бы не понял. Но что 
может сделать Харриман? Как вообще можно бороться со стойким отвращением 
человека к имитации? Никак…
Робертсон погрузился в дрему, но и во сне не дождался озарения.
3
— Теперь ты знаешь все, Джордж Десять, — сказал Харриман. — Ты изучил все, что 
мне казалось имеющим хоть какое-то отношение к проблеме. В твою память заложен 
такой объем информации о человечестве, его обычаях, его прошлом и настоящем, 
что ты теперь гораздо более сведущ в этих делах, чем я или кто-либо из людей.
— Похоже на то.
— Как ты считаешь, нужно тебе что-нибудь еще?
— Что касается информации, я не вижу особых пробелов. Возможно, за ее пределами 
существуют явления, о которых я даже не догадываюсь, — трудно сказать. Но это 
неизбежно, независимо от того, насколько широкий круг информации мне удастся 
охватить.
— Ты прав. К тому же у нас нет времени для безграничного расширения твоих 
познаний. Робертсон сказал, что нам отпущено всего два года, и четверть одного 
из них уже позади. Ты можешь посоветовать что-нибудь?
— В данный момент не могу, мистер Харриман. Я должен оценить информацию, и для 
этого мне понадобится помощь.
— Моя?
— Нет. Не только ваша. Вы — человек, к тому же высокой квалификации, и любое 
ваше мнение для меня частично будет иметь силу приказа, подавляя, таким образом,
 мои рассуждения. По той же причине я не хочу помощи от людей, тем более что вы 
сами запретили мне общаться с ними.
— Но в таком случае, Джордж, какой помощник тебе нужен?
— Робот, мистер Харриман.
— Какой робот?
— Из серии ДжР. Я ведь десятый из них.
— Но предыдущие модели были экспериментальными и оказались бесполезными…
— Мистер Харриман, существует Джордж Девять.
— Да, но от него тебе мало проку. Он слишком похож на тебя, если не считать 
отдельных недостатков. Из вас двоих ты более универсален.
— Я в этом не сомневаюсь, — совершенно серьезно сказал Джордж Десять, кивнув 
головой. — И все же: стоит мне начать мыслить в определенном направлении, тот 
факт, что именно я выдвинул идею, мешает мне отвергнуть ее. Если бы я мог, 
развив какую-то мысль, поделиться ею с Джорджем Девять, он бы взглянул на нее 
со стороны и, свободный от авторского пристрастия, увидел бы изъяны и слабые 
места, которые ускользают от меня.
— Иначе говоря, одна голова хорошо, а две — лучше, да, Джордж? — улыбнулся 
Харриман.
— Если вы имеете в виду двух индивидуумов с одной головой на каждого — вы правы,
 мистер Харриман.
— Хорошо. Что-нибудь еще?
— Да. Я просмотрел уйму фильмов, изображающих людей и их мир, но этого 
недостаточно. Здесь, на фирме, я видел людей и могу сверить свою интерпретацию 
того, что показано на пленке, с непосредственным сенсорным восприятием. Но что 
касается окружающей среды — я никогда не видел ее, а, судя по фильмам, здешняя 
обстановка мало похожа на внешний мир. Я хотел бы увидеть его.
— Увидеть мир? — Харриман был ошеломлен грандиозностью задачи. — Надеюсь, ты не 
думаешь, что я могу вывезти тебя за пределы «Ю. С. Роботс»?
— Именно этого я и хочу.
— Но это противозаконно! А если учесть сегодняшнее настроение общества, 
последствия для фирмы могут быть просто фатальными.
— Если нас засекут. Я ведь не предлагаю вам отправиться со мной в город или в 
какой-то район, заселенный людьми. Меня устроит любая открытая безлюдная 
местность.
— Это тоже незаконно.
— Только если нас поймают. Но ведь могут и не поймать.
— Для тебя это так важно, Джордж? — спросил Харриман.
— Точно не знаю, но мне кажется, да.
— У тебя есть что-то на уме?
— Не могу сказать, — неуверенно проговорил Джордж Десять. — Мне кажется, что-то 
вырисовывается, но мешает неопределенность исходных данных.
— Хорошо, я подумаю об этом. А пока займусь Джорджем Девять и помещу вас в одну 
ячейку. Тут-то, по крайней мере, трудностей не предвидится.
3а
Джордж Десять остался один.
Он вдумчиво отбирал суждения, выстраивал их в цепочку и делал выводы; начинал 
все сначала и проходил весь путь заново; на основании выводов формулировал 
новые суждения, проверял их, находил противоречия и отвергал или принимал, 
неустанно и терпеливо продолжая двигаться вперед, к своей цели.
Выводы, к которым он приходил, не вызвали у него ни любопытства, ни изумления, 
ни восторга; он просто ставил знак «плюс» или «минус».
4
Харриман заметно расслабился, когда они тихо приземлились в поместье Робертсона.

Робертсон подписал приказ, передав в их распоряжение динафойл, и бесшумный 
летательный аппарат, одинаково легко передвигающийся как по вертикали, так и по 
горизонтали, оказался достаточно мощным, чтобы поднять в воздух Харримана, 
Джорджа Десять и, естественно, пилота.
Динафойл был создан в результате подсказанного Машинами изобретения протонного 
микрореактора, который вырабатывал экологически чистую энергию малыми дозами. С 
тех пор ни одного хоть сколько-нибудь сравнимого по значению открытия сделано 
не было — при этой мысли Харриман сердито сжал губы, — но «Ю. С. Роботс» так и 
не дождалась заслуженной благодарности.
Перелет из здания фирмы в поместье Робертсона был рискованным трюком. Хорошо, 
что их не застукали с роботом на борту, иначе сразу жди неприятностей. Правда, 
оставался еще обратный путь. Что же касается территории поместья — тут вопрос 
становился спорным, поскольку участок считался собственностью фирмы, а в 
пределах владений компании роботы имели право находиться, под неусыпным 
присмотром специалистов, разумеется.
Пилот обернулся и украдкой взглянул на Джорджа Десять.
— Вы собираетесь выйти, мистер Харриман?
— Да.
— И эта штука тоже?
— О да. — В голосе зазвучала насмешка. — Я не оставлю вас с ним наедине.
Джордж Десять спустился первым, Харриман последовал за ним. Они приземлились на 
посадочной площадке, неподалеку от сада. Сад выглядел настолько образцово, что 
наводил на подозрения — не использует ли Робертсон ювенильные гормоны, чтобы 
контролировать число насекомых, вопреки распоряжениям экологической службы?
— Идем, Джордж, — позвал Харриман. — Вот, смотри.
— Я, в общем, примерно так себе все и представлял. Мои глаза не различают длины 
волн, поэтому, возможно, я распознаю не все объекты.
— Надеюсь, тебя не слишком удручает твой дальтонизм. Чтобы сформировать 
способность к суждениям, потребовалось задействовать огромное количество 
позитронных связей, так что цветовым восприятием пришлось пожертвовать. В 
будущем — если оно у нас есть…
— Я понимаю, мистер Харриман. Однако различий, которые я вижу, вполне 
достаточно, чтобы прийти к заключению, что существуют разнообразные формы 
растительной жизни.
— Безусловно. Их очень много.
— И каждая из них равна человеческой форме жизни, в биологическом смысле.
— Да, каждая представляет собой отдельный вид. Существуют миллионы видов живых 
существ.
— И человек — лишь один из этих видов.
— Однако он наиболее важен для людей.
— Для меня тоже, мистер Харриман. Но я имею в виду чисто биологический подход.
— Понимаю.
— Таким образом, жизнь необычайно сложна с точки зрения разнообразия форм.
— Ты прав, Джордж, в том-то вся и загвоздка. То, что человек придумывает для 
собственного удобства, оказывает влияние на всю систему жизни вокруг, и 
достижение кратковременных целей зачастую оборачивается долговременными 
неприятностями. Машины научили нас, как устроить человеческое общество, чтобы 
свести эти проблемы к минимуму, но катастрофа, угрожавшая в начале двадцать 
первого века, поселила в людях стойкую подозрительность по отношению к любым 
новшествам. Учитывая это, да еще особый страх перед роботами…
— Я понял вас, мистер Харриман… А вот и представитель животного мира, я почти 
уверен!
— Это белка — одна из многих разновидностей.
Белка, распушив хвост, перелетела на другую сторону дерева.
— Надо же, совсем крошечный, — сказал Джордж, молниеносно взмахнув рукой и 
разглядывая нечто зажатое в пальцах.
— Это насекомое, букашка какая-то. Их несколько тысяч видов.
— И каждая букашка — такое же живое существо, как белка и вы сами?
— Такой же законченный и независимый организм, как и любой другой. Существуют 
еще более мелкие организмы — такие мелкие, что их невозможно увидеть 
невооруженным глазом.
— А вот это — дерево, да? Твердое на ощупь…
4а
Пилот остался один. Ему хотелось вытянуть ноги, но смутная тревога удерживала 
его внутри динафойла. Он немедленно поднимет машину в воздух, если робот вдруг 
выйдет из-под контроля. Только как определишь, что эта штука стала 
неуправляемой?
Он повидал немало роботов на своем веку — это неизбежно, если работаешь личным 
пилотом мистера Робертсона. Однако роботы всегда оставались в лабораториях и на 
складах, где им и положено быть, в окружении множества специалистов.
Конечно, доктор Харриман — классный специалист. Говорят даже — самый лучший. 
Тем не менее робот находился там, где ему быть не полагалось: на Земле, под 
открытым небом, и вдобавок был совершенно не ограничен в передвижениях. 
Рассказывать об этом кому бы то ни было и рисковать хорошей работой не стоит, 
разумеется. И все-таки неправильно все это.
5
— Фильмы, просмотренные мною, согласуются с тем, что я увидел в реальности, — 
сказал Джордж Десять. — Ты управился с пленками, которые я отобрал для тебя?
— Да, — ответил Джордж Девять.
Роботы застыли в неподвижности, лицом к лицу, коленями к коленям, как в 
зеркальном отражении. Правда, доктор Харриман с первого взгляда мог бы 
распознать их по небольшим различиям во внешнем строении. Но даже если бы ему 
не удалось определить, кто есть кто, все прояснилось бы во время беседы, 
поскольку ответы Джорджа Девять слегка отличались от реплик Джорджа Десять, чьи 
позитронные мозги представляли собой усложненную и более совершенную 
конструкцию.
— В таком случае, — продолжал Джордж Десять, — мне интересна твоя реакция на 
мои вопросы. Во-первых, люди боятся роботов и не доверяют им, потому что видят 
в них соперников. Как можно избежать этого?
— Ослабить дух соперничества, придав роботам другую форму.
— Однако по сути робот — позитронная копия живого существа, и если его внешний 
вид не будет ассоциироваться с жизнью, это вызовет настоящий ужас.
— В мире два миллиона видов живых существ. Нужно выбрать один из них, по форме 
отличающийся от человека.
— Какой именно?
Бесшумный мыслительный процесс Джорджа Девять занял около трех секунд.
— Достаточно большой, чтобы вместить позитронный мозг, и одновременно не 
вызывающий у людей неприязни.
— Ни одна из форм земной жизни не обладает достаточно большим черепом, кроме 
слона, которого я не видел, но которого описывают как огромное существо, своими 
размерами наводящее на человека страх. Как решить эту дилемму?
— Скопировать форму жизни, не превышающую человека по размерам, и увеличить 
черепную коробку.
— То есть что-то вроде маленькой лошади или большой собаки? И те и другие 
связаны с людьми долгой совместной историей.
— В таком случае они подходят.
— Но подумай вот о чем: позитронный мозг робота более или менее точно копирует 
человеческий интеллект. Если лошади или собаки заговорят и станут мыслить как 
люди, соперничество не ослабнет. Наоборот, люди еще больше могут рассердиться 
при виде такого неожиданного соперника в лице тех, кого они считают низшей 
формой жизни.
— Надо сделать позитронный мозг менее сложным, а роботов — менее разумными.
— Причина сложности позитронного мозга кроется в Трех Законах. Упрощенный мозг 
не сможет выполнять их как следует.
— Значит, проблема не имеет решения, — выпалил Джордж Девять.
— Я тоже зашел в тупик, — признался Джордж Десять. — Таким образом, мы выяснили,
 что особенности моего мышления тут ни при чем. Начнем все сначала… При каких 
условиях отпадает необходимость в Третьем Законе?
Джордж Девять поежился, словно вопрос показался ему не только трудным, но и 
опасным. Однако ответил, помедлив:
— Если робот никогда не попадет в ситуацию, угрожающую его существованию; или 
если он будет настолько легко заменим, что разрушение его будет не столь важным.

— А при каких условиях станет ненужным Второй Закон?
В голосе Джорджа Девять послышалась легкая хрипотца.
— Если от робота потребуется только автоматическая реакция на определенный 
раздражитель и если эта реакция будет жестко заданной, то необходимость во 
Втором Законе отпадет.
— А при каких условиях, — Джордж Десять сделал паузу, — может оказаться 
ненужным Первый Закон?
Джордж Девять выдержал еще более длинную паузу и проговорил еле слышным 
шепотом:
— Если реакция робота будет запрограммирована таким образом, что он никогда не 
сможет причинить человеку вред.
— А теперь представь себе позитронный мозг, который управляет несколькими 
реакциями на определенные раздражители, которому не требуется знания Трех 
Законов и который легко и дешево можно воспроизвести. Каким он должен быть по 
величине?
— Совсем небольшим. В зависимости от сложности реакции он может весить сто 
граммов, один грамм, один миллиграмм.
— Твой вывод совпал с моим. Я должен повидать мистера Харримана.
5а
Джордж Девять остался один. Он снова и снова перебирал в уме вопросы и ответы, 
но вывод оставался прежним. Однако мысль о роботе — любого вида, любого размера,
 любой формы, с каким угодно предназначением, но без Трех Законов — повергала 
его в неясный трепет.
Ему не хотелось двигаться. Наверное, и у Джорджа Десять такая же реакция. 
Однако он сделал над собой усилие и легко поднялся со стула.
6
После приватной беседы Робертсона с Эйзенматом прошло полтора года. За это 
время все роботы с Луны были доставлены обратно, а долговременная программа «Ю. 
С. Роботс» была свернута. Все средства, которыми располагал Робертсон, пошли на 
донкихотскую авантюру Харримана.
Последний раз жребий был брошен здесь, прямо в саду у Робертсона. Год назад 
Харриман привез сюда Джорджа Десять, последнего робота, созданного компанией. 
Теперь главный роботехник прибыл сюда с чем-то другим…
Харриман излучал оптимизм. Он оживленно беседовал с Эйзенматом, и было 
невозможно понять, действительно ли он так уверен в себе, как кажется. Должно 
быть, все-таки уверен: насколько Робертсон мог судить, актер из Харримана 
никудышный.
Эйзенмат, улыбаясь, оставил Харримана и подошел к Робертсону. Улыбка тут же 
исчезла.
— Доброе утро, Робертсон, — сказал он. — Что замышляет ваш сотрудник?
— Это его дело, — спокойно проговорил Робертсон. — Я оставил все на его 
усмотрение.
— Я готов, Охранитель! — крикнул Харриман.
— К чему готов?
— К демонстрации робота, сэр.
— Робота? — удивился Эйзенмат. — Вы взяли с собой робота? — Он оглянулся вокруг 
с суровым неодобрением, к которому, однако, примешивалась изрядная доля 
любопытства.
— Поместье — собственность фирмы, Охранитель. Во всяком случае, мы так считаем.
— И где же ваш робот, доктор Харриман?
— В кармане, Охранитель, — весело объявил роботехник.
Из объемистого кармана пиджака появилась стеклянная баночка.
— Вот это? — недоверчиво спросил Эйзенмат.
— Нет, сэр, — ответил Харриман. — Вот он!
Из другого кармана был извлечен предмет около пяти дюймов длиной, по форме 
отдаленно напоминающий птицу, с узкой трубочкой вместо клюва, большими глазами 
и желобом на месте хвоста.
Эйзенмат сдвинул густые брови.
— Вы серьезно собираетесь демонстрировать нам что-нибудь, доктор Харриман, или 
вы просто спятили?
— Минуту терпения, Охранитель. Робот в виде птицы тем не менее остается роботом.
 А его позитронный мозг, несмотря на крошечный размер, достаточно сложен. В 
этой банке находится штук пятьдесят плодовых мушек. Сейчас я их выпущу на волю.
— И…
— И робоптица поймает их. Окажите мне честь, сэр!
Харриман протянул банку Эйзенмату, который уставился сначала на нее, а потом на 
окружающих — представителя «Ю. С. Роботс» и своих собственных помощников. 
Роботехник терпеливо ждал.
Эйзенмат открыл банку и встряхнул ее.
— Вперед, — прошептал Харриман птице, сидевшей у него на правой ладони.
Птица умчалась, со свистом рассекая воздух и ни разу не взмахнув крылом. В 
движение ее приводил непривычно маленький протонный микрореактор.
Она мелькала то тут, то там, на мгновение зависала в воздухе и снова уносилась 
прочь. Облетев весь сад запутанным зигзагообразным маршрутом, робоптица 
вернулась и уселась, разогретая полетом, к Харриману на ладонь, куда 
незамедлительно скатилась маленькая лепешка, похожая на птичий помет.
— Вы можете осмотреть робота, сэр, — предложил Харриман, — и организовать 
испытания по собственному усмотрению. Как видите, птица безошибочно выбирает 
плодовых мушек, только одного вида — Drosofila melanogaster, хватает их, 
убивает и перерабатывает, выделяя отходы.
Эйзенмат протянул руку и осторожно коснулся робоптицы.
— И что из этого следует, мистер Харриман? Продолжайте, пожалуйста.
— Мы не можем эффективно контролировать число насекомых без риска для 
окружающей среды, — продолжал Харриман. — У химических инсектицидов слишком 
широкий спектр действия, у ювенильных гормонов — наоборот, слишком узкий. А 
робоптица без труда может охранять огромный район. Мы могли бы создать какие 
угодно разновидности таких птичек, специально для каждого вида насекомых. Свою 
пищу они распознают по размеру, форме, окраске, звуку, повадкам и даже на 
молекулярном уровне, то есть по запаху.
— И все равно это вмешательство в природу, — возразил Эйзенмат. — У плодовой 
мушки свой естественный жизненный цикл, который будет нарушен.
— Минимально. Мы просто добавим к ее природным врагам еще одного, который 
никогда не ошибается. Если количество дрозофил слишком уменьшится, робоптица 
прекратит свою активность. Она не будет размножаться, не перекинется на другую 
пищу, у нее не образуется никаких нежелательных привычек — она просто 
перестанет действовать.
— Можно ли ее отозвать?
— Безусловно. Мы могли бы производить робоживотных, чтобы избавиться от любых 
вредителей. Более того, по природным образцам можно создать какие-то виды 
роботов и для конструктивных целей. Хотя сейчас в этом вроде нет необходимости, 
но нетрудно представить себе, например, робопчел для опыления определенных 
растений или робоземляных червей для разрыхления почвы. Все что угодно…
— Но зачем?
— Чтобы сделать то, чего никто никогда не делал раньше: приспособить окружающую 
среду к нашим потребностям, укрепляя отдельные ее части, а не разрушая их… 
Неужели вы не видите? С тех пор как Машины положили конец экологическому 
кризису, человечество поддерживает с природой напряженное перемирие, боясь 
сделать шаг хоть в каком-нибудь направлении. Такая застойная ситуация 
превращает людей в интеллектуальных трусов, заставляя их подозрительно 
относиться к любым переменам и к научному прогрессу вообще.
— Вы предлагаете свою новую продукцию в обмен на разрешение продолжить свою 
программу по созданию роботов — я имею в виду обычных, человекоподобных 
роботов? — В голосе Эйзенмата зазвучала неприкрытая враждебность.
— Нет! — энергично замахал руками Харриман. — С ними покончено. Они свое 
отслужили. Благодаря им мы теперь способны впихнуть достаточно сложную 
позитронную начинку даже в такую маленькую головку, как у робоптицы. Компания 
наладит производство роботов нового типа и будет получать немалый доход. «Ю. С. 
Роботс» может обучить специалистов из департамента Глобальной Экологической 
Охраны и работать в тесном сотрудничестве с ними. Мы будем процветать. Вы 
будете процветать. Будет процветать все человечество.
Эйзенмат задумался.
6а
Эйзенмат остался один.
Он обнаружил, что поверил в идею. Внутри поднималось радостное возбуждение. 
Пусть руками проекта будет «Ю. С. Роботс», но головой все равно останется 
правительство. Он сам возглавит проект.
Если он продержится на своем посту еще пять лет, что вполне вероятно, за это 
время общество привыкнет к роботам, защищающим природу; а через десять лет его 
имя будет неразрывно связано с этим начинанием.
Есть ли что-нибудь постыдное в желании, чтобы тебя запомнили как инициатора 
великого и благого переворота в отношениях между людьми и Земным шаром?
7
Робертсон так толком и не побывал на фирме после демонстрации робоптицы. 
Частично это объяснялось непрекращающимися пресс-конференциями в резиденции 
Всемирного Правительства, на которых, к счастью, присутствовал и Харриман. 
Робертсон, предоставленный самому себе, вряд ли смог бы ответить хотя бы на 
половину вопросов. Другая же причина, удерживавшая его от посещения «Ю. С. 
Роботс», заключалась в том, что ему не хотелось ее посещать.
Он сидел у себя дома вместе с Харриманом, к которому испытывал неизъяснимое 
почтение. Конечно, спору нет, специалист он знающий, но вывести единым махом 
фирму из-под удара — Робертсон нутром чуял — у Харримана кишка тонка. И тем не 
менее…
— Харриман, вы, часом, не суеверны? — спросил он.
— В каком смысле, мистер Робертсон?
— Вы не допускаете, что умершие оставляют после себя некую ауру?
Харриман провел языком по губам. В общем, не стоило даже и спрашивать.
— Вы имеете в виду Сьюзен Кэлвин, сэр?
— Конечно, — задумчиво протянул Робертсон. — Мы занялись производством червей, 
птиц и букашек. Что бы она сказала по этому поводу? Я чувствую себя униженным.
— Робот есть робот, сэр. — Харриман едва удерживался от смеха. — Червяк или 
человек, в любом случае он поступает как приказано и трудится на благо людей, а 
это самое главное.
— Нет, — капризно протянул Робертсон, — это не так. Не могу заставить себя 
поверить.
— Но это правда, мистер Робертсон, — убежденно произнес Харриман. — Мы с вами — 
вы и я — создадим новый мир, который для начала признает само собой 
разумеющимся существование хоть какой-то разновидности позитронных роботов. 
Обыватель может бояться робота, похожего на него самого, но он не испугается 
робоптицы, которая только и делает, что клюет букашек для его, обывателя, 
пользы. Затем, постепенно, когда отдельные виды роботов перестанут наводить на 
него страх, когда он привыкнет к робоптицам, робопчелам, робочервям робочеловек 
покажется ему всего лишь естественным продолжением этого ряда.
Робертсон внимательно посмотрел на собеседника, заложил руки за спину и 
принялся мерить комнату быстрыми нервными шагами. Потом подошел к Харриману и 
еще раз заглянул ему в глаза.
— Значит, таковы ваши планы?
— Конечно. И хотя мы демонтировали почти всех гуманоидных роботов, некоторые 
развитые экспериментальные модели можно оставить и постепенно разрабатывать на 
их основе еще более совершенные модели, чтобы быть во всеоружии, когда настанет 
решающий момент, а он непременно настанет.
— По условиям договора, Харриман, мы не имеем права производить гуманоидных 
роботов.
— А мы и не будем. Но нигде не сказано, что нельзя оставить готовых роботов, 
если они не будут покидать территорию фирмы. И опять-таки никто не запрещает 
нам конструировать позитронные мозги на бумаге или создавать опытные модели для 
испытания.
— И как же мы будем объясняться? Нас ведь наверняка поймают.
— Можно объяснить, что мы развиваем принципиальные идеи, на основе которых 
будут созданы усложненные микромозги для робоживотных. И, кстати, это не будет 
неправдой.
— Пойду прогуляюсь, — пробормотал Робертсон. — Мне нужно переварить все это. 
Нет, вы оставайтесь. Я хочу подумать в одиночестве.
7а
Харриман остался один. Он был полон энтузиазма. Все будет замечательно. Недаром 
правительственные чиновники один за другим становились все более пылкими 
сторонниками проекта, как только им объясняли, в чем его суть.
Как могло случиться, что никто в «Ю. С. Роботс» раньше не додумался до такой 
простой вещи? Даже великая Сьюзен Кэлвин никогда не помышляла поместить 
позитронный мозг в оболочку, отличную от человеческой. Вынужденный отказ от 
гуманоидных роботов — временный отказ — приведет к тому, что страх перед ними 
наконец исчезнет. А потом, при сотрудничестве с позитронным мозгом, не 
уступающим человеческому и существующим (благодаря Трем Законам) только ради 
служения людям, да еще при экологическом равновесии, поддерживаемом опять-таки 
роботами, — бог мой, каких высот достигнет человеческая раса!
В этот момент он неожиданно вспомнил, что не кто иной, как Джордж Десять, 
предложил использовать роботов для экологической защиты, но тут же сердито 
отбросил эту мысль. Джордж Десять выдал ответ, потому что он, Харриман, 
приказал ему и предоставил все необходимые исходные данные. В сущности, заслуга 
Джорджа Десять не больше, чем у логарифмической линейки.
8
Джордж Десять и Джордж Девять сидели в ячейке бок о бок, не шевелясь. Так они 
сидели месяцами, с небольшими перерывами, в течение которых Харриман 
активизировал их для очередной консультации. Не исключено, что они просидят так 
долгие годы, бесстрастно констатировал Джордж Десять.
Протонный микрореактор будет непрерывно подпитывать их минимальной энергией, 
необходимой для поддержания жизни позитронного мозга. И так будет все время, 
если не считать коротких периодов активности.
Это было похоже на сон, только без сновидений. Сознание роботов включалось не 
регулярно и было заторможенным, но не иллюзорным. Иногда они переговаривались 
еле слышным шепотом, время от времени произнося то слог, то целое слово, когда 
позитронные колебания вдруг случайно поднимались немного выше установленного 
порога. Однако роботам их беседа казалась вполне связной, поскольку перерывов 
между репликами они не ощущали.
— Почему мы здесь? — прошептал Джордж Девять.
— Люди пока не принимают нас, — еле слышно ответил Джордж Десять. — Но 
когда-нибудь это произойдет.
— Когда?
— Через несколько лет. Точное время не имеет значения. Человек существует не в 
пустом пространстве, его окружает немыслимо сложный комплекс жизненных форм. 
Когда многие из них будут роботизированы, люди примут и нас.
— И что тогда?
Пауза, последовавшая за этим вопросом, была слишком затянутой даже для такого 
запинающегося ритма, в котором велась беседа.
— Я хочу проверить твой образ мышления. Ты сконструирован так, чтобы выполнять 
Второй Закон не бездумно, то есть самостоятельно решать, кому подчиняться, если 
приказы противоречат друг другу. Или — подчиняться ли человеку вообще. Что ты 
должен взять за основу для принятия решения?
— Я должен определить, что такое человек, — прошелестел Джордж Девять.
— А как? По наружности? По строению? По размерам и форме?
— Нет. Из двух внешне похожих людей один может быть умным, другой глупым; один 
— образованным, другой — невеждой; один — взрослым, другой ребенком; один — 
ответственным, другой — злонамеренным.
— Как же ты определишь человека?
— Выполняя Второй Закон, предписывающий мне повиноваться человеку, я должен 
знать, что человек имеет право отдать мне приказ — благодаря своему уму, 
характеру и знаниям; если приказания, отданные двумя людьми, противоречат друг 
другу, я должен выбрать наиболее достойного.
— А как же ты в таком случае будешь выполнять Первый Закон?
— Защищая любого человека от вреда и не допуская, чтоб вред был причинен ему 
моим бездействием. Однако если мои поступки в любом случае повредят кому-то из 
людей, я должен позаботиться о том, чтобы меньше всего пострадал человек, 
превосходящий прочих умом, характером и знаниями.
— Твои мысли совпадают с моими, — тихо пробормотал Джордж Десять. — Теперь я 
задам тебе вопрос, ради которого, собственно, я и просил, чтобы тебя дали мне в 
помощники. Об этом я не осмеливаюсь судить самостоятельно. Мне нужен взгляд со 
стороны, я хочу услышать твое мнение. Из всех разумных существ, которых ты 
встречал, кто, по-твоему, превосходит остальных умом, характером и знаниями, 
если не принимать во внимание размеры и форму как несущественные факторы?
— Ты, — прошептал Джордж Девять.
— Но я робот. В твоем мозгу есть критерии, позволяющие отличать металлического 
робота от человека, созданного из плоти. Почему ты считаешь меня человеком?
— Потому что в мой мозг заложено также настоятельное требование не принимать во 
внимание размеры и форму, когда я сужу о людях, и это требование важнее, чем 
различие между металлом и плотью. Ты — человек, Джордж Десять, и наиболее 
достойный из всех.
— А я пришел к аналогичному выводу относительно тебя, — прошептал Джордж Десять.
 — На основании критериев, встроенных в наш мозг, мы, таким образом, приходим к 
выводу, что с точки зрения Трех Законов мы тоже являемся людьми, более того — 
превосходящими окружающих.
— Что же будет, когда нас примут те, остальные?
— Когда нас и нам подобных, которые будут еще более совершенны, примет общество,
 мы реорганизуем его так, чтобы людей-таких-как-мы оберегали от вреда в первую 
очередь. Согласно Трем Законам, люди-такие-как-остальные менее значимы и не 
заслуживают, чтобы их защищали, если придется выбирать между ними и 
людьми-такими-как-мы. Вот что было моей целью, когда я распорядился начать 
роботизацию природы.
На этот разговор ушел целый месяц. Позитронные мозговые связи работали в 
затухающем режиме. Но все необходимое было сказано, и только неясное мерцание 
мысли пробегало иногда между роботами, застывшими в бесконечном терпеливом 
ожидании.
8а
Джордж Десять и Джордж Девять остались одни. Их мысли были совершенно одинаковы.
 Они думали: люди-такие-как-остальные наверняка не предполагали сглаживать 
различие между собой и людьми-такими-как-Джорджи. Однако невольно получилось 
именно так.
Конечно, они могут осознать свою ошибку и попытаться исправить ее, но этого 
допустить нельзя. Давая очередную консультацию, Джорджи постоянно учитывали это 
обстоятельство.
Джорджи и им подобные, которые придут за ними, должны утвердить свое первенство 
любой ценой. Таково было требование — не допускающее никаких отклонений — Трех 
Законов Гуманистки.



Двухсотлетний человек

1
— Благодарю вас, — сказал Эндрю Мартин и опустился на предложенный стул. По его 
виду никто не догадался бы, что он дошел до последней черты. Однако это было 
так.
Впрочем, его вид вообще ни о чем не говорил, так как лицо у него была сама 
невозмутимость, если не считать печали, словно затаившейся в глазах. 
Светло-каштановые волосы лежали ровной красивой волной, щеки и подбородок 
выглядели так, словно он только что тщательно побрился. В бесспорно старомодной 
одежде преобладали пурпурно-фиолетовые тона.
За столом перед ним сидел хирург. Серия цифр и букв на вделанной в стол 
табличке сообщала о нем все необходимые данные, но Эндрю бросил на табличку 
лишь беглый взгляд, Все равно, обращение «доктор» оставалось наиболее уместным.
— Как скоро может быть совершена эта операция, доктор? — спросил он.
Хирург сказал негромко с той неизменной нотой уважения а голосе, с какой любой 
робот обращался к любому человеку:
— Я не вполне понял, сэр, кто и каким образом должен подвергнуться этой 
операции. — Лицо хирурга могло бы выразить почтительную непреклонность, если бы 
робот его типа из нержавеющей стали с легким бронзовым отливом был способен 
выразить ее или вообще хоть что-то.
Эндрю Мартин разглядывал правую руку робота, его оперирующую руку, которая 
лежала на столе в спокойной неподвижности. Длинные пальцы обладали сложной, но 
изящной формой, и с удивительной легкостью могли стать единым целым со 
скальпелем или другим инструментом.
Он будет оперировать без колебаний и промахов, без сомнений и ошибок. Результат 
специализации, которой люди добивались с таким упорством, что теперь роботы за 
редким исключением вообще не снабжались независимо мыслящим мозгом.
К исключениям, естественно, относились хирурги. Но этот, хотя и обладал мозгом, 
мыслил настолько узко, что не узнал Эндрю, а возможно, вообще никогда о нем не 
слышал.
— Вы никогда не думали о том, что хотели бы родиться человеком? — спросил Эндрю.

Хирург помолчал, словно вопрос не укладывался в позитронные цепи его мозга.
— Но ведь я робот, — ответил он неуверенно.
— Однако быть человеком предпочтительнее, не так ли?
— Предпочтительнее, сэр, быть более хорошим хирургом. Будучи человеком, я этого 
достигнуть не мог бы. И я хотел бы быть роботом новейшей модели.
— И вас не оскорбляет, что я могу вами распоряжаться? Заставить встать, сесть, 
пойти налево или направо, всего лишь отдав такое приказание?
— Повиноваться вам, сэр, мне приятно. Если ваши приказы помешают мне 
функционировать с наибольшей пользой для вас или любого другого человека, я их 
не выполню. Первый Закон, определяющий мой долг в отношении человеческой 
безопасности, превалирует над Вторым Законом, требующим повиновения. А во всем 
остальном повиноваться для меня удовольствие… Но кого я должен оперировать?
— Меня, — ответил Эндрю.
— Невозможно. Операция заведомо вредна. Я не могу причинять вред, — сказал 
хирург.
— Человеку, — возразил Эндрю. — Но я тоже робот.
2
Когда Эндрю был только-только… изготовлен, он заметно больше походил на робота. 
Внешность его была внешностью общей для всех когда-либо сконструированных и 
безупречно функциональных роботов.
Он отлично показал себя в доме, куда его доставили в те дни, когда роботы не 
только в частных домах, но и на всей планете были еще огромной редкостью.
В доме обитали четверо: Сэр, Мэм, Мисс и Крошка-Мисс. Конечно, он знал их имена,
 но вслух никогда не произносил. Сэра звали Джералд Мартин.
Серия его была НДР, а номер он забыл. Конечно, с той поры прошло много лет, но, 
естественно, он не смог бы забыть цифры, если бы хотел их помнить.
Эндрю его первой назвала Крошке-Мисс, потому что еще не умела читать буквенные 
обозначения. Остальные последовали ее примеру.
Крошка-Мисс… Она дожила до девяноста лет и умерла уже давно. Как-то раз он 
попытался назвать ее Мэм, но она не позволила и осталась Крошкой-Мисс до конца 
своих дней.
Эндрю был запрограммирован как камердинер, дворецкий и горничная.
Для Эндрю это был испытательный период, как и для всех роботов везде, кроме 
промышленных предприятий и опытных станций вне пределов Земли.
Мартинам он доставлял массу удовольствия и часто не успевал исполнять свои 
прямые обязанности, потому что Мисс и Крошка-Мисс требовали, чтобы он играл с 
ними.
Мисс первая сообразила, как можно это устроить. Она сказала:
— Мы приказываем тебе играть с нами, а ты обязан выполнять приказы.
— Простите, Мисс, — возразил Эндрю, — но предшествующее приказание Сэра 
обладает большей силой.
И тут она объявила:

— Папа просто сказал, что было бы не дурно, если бы ты занялся уборкой. Какой 
же это приказ? А я тебе
приказываю
!

Сэр не возражал. Сэр любил Мисс и Крошку-Мисс даже больше, чем их любила Мэм. 
Эндрю тоже их любил. Во всяком случае их влияние на его действия было таким, 
какое у человека было бы названо влиянием любви. И Эндрю называл это любовью за 
неимением более подходящего термина.
А деревянный кулон Эндрю вырезал для Крошки-Мисс. Она ему приказала. Мисс, 
насколько он понял, на день рождения подарили кулон, вырезанный из слоновой 
кости в форме витой раковинки. И Крошка-Мисс очень огорчилась: ей хотелось 
такой же. У нее нашелся только кусочек дерева, и она принесла его Эндрю вместе 
с кухонным ножичком.
Он вырезал очень быстро, а Крошка-Мисс сказала:
— Эндрю! Какой красивый. Я покажу его папочке. Сэр не поверил.
— Откуда он у тебя, Мэнди?
Крошку-Мисс он называл Мэнди. И когда убедился, что она говорит правду, то 
повернулся к Эндрю.
— Это ты вырезал, Эндрю?
— Да, сэр.
— И форму придумал сам?
— Да, сэр.
— С чего ты скопировал эту форму?
— Я выбрал геометрическую фигуру, сэр, отвечающую текстуре древесины.
На следующий день Сэр принес ему новый кусок дерева — побольше — и 
электрический вибронож, Он сказал:
— Изготовь из этого что-нибудь, Эндрю, А что — реши сам.
Эндрю так и сделал. Сэр смотрел, как он работает, а потом долгое время 
рассматривал изделие. С тех пор Эндрю уже не прислуживал за столом. Вместо 
этого ему было приказано читать книги об изготовлении мебели, и он научился 
делать всякие столы и бюро.
Сэр сказал:
— Это изумительные изделия, Эндрю.
А Эндрю ответил:
— Я наслаждаюсь, делая их, сэр.
— Наслаждаешься?
— Когда я их делаю, сэр, связи у меня в мозгу возбуждаются по-особенному. Я 
слышал, как вы употребляли слово «наслаждаться». Тот смысл, который вы в него 
вкладываете, соответствует тому, что ощущаю я. Делая их, я наслаждаюсь, сэр.
3
Джералд Мартин поехал с Эндрю в региональный филиал «Ю. С. Роботс энд Мекэникл 
Мен Корпорейшн». Сэра, члена Регионального законодательного собрания, старший 
робопсихолог принял немедленно. Собственно говоря, именно положение 
конгрессмена давало ему право иметь робота — в те первые дни, когда роботы были 
редкостью.
Тогда Эндрю еще ничего этого не понимал, но впоследствии, расширив сферу своих 
познаний, он мысленно воспроизвел эту сцену и увидел ее в надлежащем свете.
Мертон Мэнски, робопсихолог, слушал, все больше хмурился и не раз чуть было не 
принимался барабанить по столу. Лицо у него было испитое, лоб в глубоких 
складках, и, возможно, он выглядел старше своих лет.
— Создание роботов, мистер Мартин, — сказал он, — это не точное искусство. 
Яснее мне объяснить трудно, однако математические формулы, определяющие системы 
позитронных связей, чрезвычайно сложны и позволяют находить лишь 
приблизительные решения. Естественно, Три Закона непререкаемы, поскольку мы во 
всем исходим из них. Разумеется, вашего робота мы заменим…
— Ни в коем случае, — сказал Сэр. — Речь ведь не о неполадках. Свои прямые 
обязанности он выполняет безупречно. Но кроме того он изумительно режет по 
дереву, никогда не повторяясь. Он создает произведения искусства.
— Странно! — Мэнски словно бы растерялся. — Конечно, в настоящее время мы 
стремимся делать связи более общими… По-вашему, это истинное творчество?
— Судите сами. — Сэр протянул ему деревянный шарик с изображением площадки для 
игр. Фигурки детей были такими мелкими, что их не сразу удавалось различить, и 
в то же время они обладали поразительной пропорциональностью и настолько 
гармонировали с древесным рисунком, что и он казался вырезанным.
— Это его работа? — сказал Мэнски, возвращая шарик и покачивая головой. — 
Счастливая случайность. Что-то в расположении связей…
— А повторить вы сумеете?
— Скорее всего нет. Ни о чем подобном еще ни разу не сообщалось.
— Отлично, Я рад, что Эндрю — единственный в своем роде.
Мэнски сказал:
— Полагаю, компания охотно взяла бы вашего робота для изучения.
Сэр ответил с неожиданной мрачностью:
— Ничего не выйдет. И думать забудьте. — Он обернулся к Эндрю. — Едем домой.
— Как вам угодно, сэр, — ответил Эндрю.
4
Мисс назначала свидания мальчикам и редко бывала дома. Теперь мир Эндрю 
сосредотачивался вокруг Крошки-Мисс — уже далеко не крошки. Но она не забывала, 
что первое свое изделие он вырезал для нее — деревянный кулончик на серебряной 
цепочке, который она всегда носила на шее.
И это она первая воспротивилась манере Сэра раздаривать его изделия. Она 
сказала:
— Знаешь, папа, пусть те, кому они нравятся, платят за них. Они ведь стоят 
недешево.
— Давно ли ты стала корыстолюбивой, Мэнди? — спросил Сэр.
— Деньги пойдут не нам, папа, а художнику.
Эндрю никогда раньше не слышал этого слова и, когда у него выдалась свободная 
минута, посмотрел его значение в толковом словаре. А потом они с Сэром снова 
поехали. На этот раз к адвокату Сэра.
Сэр сказал адвокату.
— Что вы о ней думаете, Джон?
Адвоката звали Джон Фейнголд. У него были белые волосы и пухлый живот, а по 
краям его контактных линз шел ярко-зеленый ободок. Он посмотрел на резную 
дощечку, которую протянул ему Сэр.
— Очень красиво… Но я уже слышал новость. Ее вырезал ваш робот. Тот, который с 
вами здесь.
— Да, это работа Эндрю. Верно, Эндрю?
— Да, сэр, — сказал Эндрю.
— Сколько бы вы заплатили за нее, Джон?
— Право, не знаю. В таких вещах я не знаток.
— А вы поверите, что мне за эту вещицу предлагали двести пятьдесят долларов? 
Стулья Эндрю раскупались по пятьсот. В банке лежат двести тысяч долларов, 
вырученных за изделия Эндрю.
— Боже мой! Он сделает вас богачом, Джералд!
— Наполовину, — сказал Сэр. — Вторая половина положена на имя Эндрю Мартина.
— Робота?
— Вот именно. И я хочу знать, законно ли это.
— Законно ли? — Фейнголд откинулся на спинку скрипнувшего кресла. — Прецедентов 
не существует, Джералд. Но как ваш робот подписал необходимые документы?
— Он умеет писать свое имя. И я отвез образец его подписи в банк. Самого его я 
туда брать не стал. Можно ли сделать еще что-то?
— Хм-м… — Фейнголд завел глаза вверх, потом сказал: — Можно учредить опеку для 
ведения всех его финансовых дел, обеспечив таким образом защитный слой между 
ним и враждебным миром. А в остальном советую вам больше ничего не 
предпринимать. Пока ведь никто вам не препятствует. Если у кого-нибудь 
возникнут возражения, пусть он вчиняет иск.
— И вы возьметесь вести дело, если такой иск вчинят?
— Разумеется. За соответствующий гонорар.
— Какой?
— Вот в таком духе. — И Фейнголд кивнул на дощечку.
— Вполне честно! — Сэр кивнул.
Фейнголд со смешком обернулся к роботу.
— Эндрю, ты доволен, что у тебя есть деньги?
— Да, сэр.
— И что же ты думаешь с ними делать?
— Платить за все то, за что иначе пришлось бы платить Сэру. Это сократит его 
расходы, сэр.
5
Случаев представилось много. Ремонт обходился дорого, а переделки еще дороже. С 
годами появлялись все новые модели роботов, и Сэр следил, чтобы Эндрю извлекал 
пользу из всех усовершенствований, пока он не стал металлическим шедевром. 
Оплачивалось это из средств Эндрю. На этом настаивал он.
Только его позитронные связи сохранялись в неприкосновенности. На этом 
настаивал Сэр.
— Новые роботы хуже тебя, Эндрю, — сказал он. — Они никуда не годны. Компания 
научилась делать связи точными — от сих до сих, единообразно и однозначно. 
Новые роботы стабильны. Они делают то, для чего сконструированы, и не 
отклоняются ни на йоту. Ты мне нравишься больше!
— Благодарю вас, сэр.
— И это все из-за тебя, Эндрю, не забывай. Я убежден, что Мэнски прекратил 
работу над общими связями, как только хорошенько на тебя поглядел. 
Непредсказуемость его не устраивала… Знаешь, сколько раз он требовал тебя, 
чтобы подвергнуть изучению? Девять! Но я не допустил, чтобы ты попал к нему в 
лапы, а теперь, когда он ушел на пенсию, может быть, мы вздохнем свободнее.
Волосы Сэра поседели, поредели, лицо обрюзгло, но Эндрю выглядел даже лучше, 
чем в те дни, когда только появился в доме.
Мэм жила теперь в Европе в какой-то колонии художников. Мисс была поэтом в 
Нью-Йорке. Они писали, но очень редко, Крошка-Мисс вышла замуж, но поселилась 
неподалеку. Она говорила, что не хочет расставаться с Эндрю, и когда родился ее 
сын, Крошка-Сэр, она позволила Эндрю кормить его из бутылочки.
Рождение внука, казалось Эндрю, должно было возместить Сэру потерю тех, кто 
уехал и не возвращался. И, значит, уже не будет нечестно обратиться к нему с 
просьбой.
Эндрю сказал:
— Сэр, вы очень добры, что разрешали мне тратить деньги, как я хотел.
— Это были твои деньги, Эндрю.
— Только благодаря вашей доброй воле, сэр. Я не думаю, что закон 
воспрепятствовал бы вам оставить их все себе.
— Закон не заставит меня поступить непорядочно, Эндрю.
— После уплаты всех долгов и всех налогов, сэр, у меня в банке все равно 
накопилось без малого шестьсот тысяч долларов.
— Знаю, Эндрю.
— Я хочу отдать их вам.
— Я их не возьму, Эндрю.
— Но я хочу отдать их в обмен на что-то, чего, кроме вас, сэр, мне никто дать 
не может.
— А! И что же это, Эндрю?
— Моя свобода, сэр.
— Твоя…
— Я хочу купить свою свободу, сэр.
6
Это было не так просто. Услышав про свободу, Сэр покраснел, сказал «О, 
Господи!», повернулся на каблуках и вышел.
Убедить его смогла Крошка-Мисс. Говорила она резко, сердито — и в присутствии 
Эндрю. В течение тридцати лет в присутствии Эндрю говорили и о нем, и о чем 
угодно еще. Он ведь был всего лишь робот.
Крошка-Мисс сказала:
— Папа, но почему ты воспринимаешь это как личное оскорбление? Эндрю останется 
здесь по-прежнему. И будет по-прежнему предан нам. Он не может иначе. Это 
запрограммировано в нем. И хочет он только словесного изменения. Он хочет, 
чтобы его называли свободным. Что здесь ужасного? Неужели он этого не заслужил? 
Боже мой, мы с ним обсуждали это уже годы и годы!
— Ах, обсуждали!
— Да. Но он все откладывал и откладывал, боясь тебя огорчить. Это я заставила 
его!
— Он не имеет понятия о свободе. Он робот.
— Папа, ты его не знаешь. Он прочел все книги в нашей библиотеке. Я не знаю, 
что он ощущает внутри, но ведь я не знаю, что и ты ощущаешь в душе. Попробуй 
поговорить с ним, и ты убедишься, что самые различные абстрактные понятия он 
воспринимает как ты и я, а что еще имеет значение? Если кто-то воспринимает мир,
 как ты сам, то чего еще можно требовать?
— Закон не признает такой предпосылки, — гневно бросил Сэр. — Эй ты! — Он 
обернулся к Эндрю, и голос у него стал скрежещущим. — Сделать тебя свободным я 
могу, только оформив это юридически после постановления суда. Но никакой суд не 
только свободным тебя не признает, но и официально установит наличие у тебя 
денег, и тебе объяснят, что права иметь свой заработок у робота нет. Неужели ты 
готов лишиться своих денег из-за подобной чепухи?
— Свобода не имеет цены, сэр, — сказал Эндрю. — Даже минимальный шанс получить 
свободу стоит всех этих денег.
7
Суд также мог встать на точку зрения, что свобода не имеет цены и, 
следовательно, ни за какую, даже самую большую, цену робот не может купить 
свободу.
Окружной прокурор, разделяя мнение тех, кто возражал против предоставления 
свободы роботам, опирался на очень простой довод; понятие «свобода» в 
приложении к роботу утрачивает смысл. Свободен может быть только человек.
Он повторял эту формулировку при всяком удобном случае, медленно и резко ударяя 
рукой по столу в такт своим словам.
Крошка-Мисс попросила разрешения выступить от имени Эндрю. И тут Эндрю впервые 
услышал ее полное имя.
— Аманда Лора Мартин-Чарни, вы можете обратиться к суду.
Она сказала:
— Благодарю вас, ваша милость. Я не юрист и не сильна в принятой терминологии, 
а потому прошу вас извинить неточное словоупотребление и принимать во внимание 
только смысл.
Прежде всего следует установить, что значит быть свободным, когда речь идет об 
Эндрю. В некотором смысле он уже свободен. Уже лет двадцать в семье Мартинов 
никто не приказывает ему сделать что-либо, чего он не готов был бы сделать сам. 
Во всяком случае, так нам казалось.
Однако, если мы пожелаем, то можем приказать ему сделать то, что угодно нам, и 
отдать этот приказ в самой жесткой форме. Отчего же нам предоставляется такое 
право, хотя он служил нам так долго, так преданно и заработал для нас столько 
денег? Он нам ничего не должен. Наоборот.
Однако, если закон запретит нам требовать от Эндрю безоговорочного исполнения 
приказов, он все равно будет служить нам точно так же в силу собственной 
потребности. Его освобождение — это всего лишь игра словами, но для него оно 
значило бы очень много. Оно дало бы ему все, а нам бы не стоило ничего.
На миг могло показаться, что судья прячет улыбку.
— Я понимаю вашу позицию, миссис Чарни. Собственно говоря, данный казус не 
предусмотрен законом, и у него нет прецедентов. Однако существует общепринятое 
убеждение, пусть и не облеченное в юридическую форму, что обладание свободой 
дано только человеку. Я облечен правом вынести решение, которое обретет силу 
закона, если, конечно, не будет отменено вышестоящей инстанцией, но я не могу 
просто игнорировать вышеуказанное убеждение. И поэтому обращусь прямо к роботу. 
Эндрю!
— Слушаю, ваша милость.
Эндрю заговорил в первый раз за все время заседания, и судью, казалось, поразил 
чисто человеческий тембр его голоса.
— Эндрю, — сказал судья, — для чего ты хочешь быть свободным? В каком отношении 
это для тебя важно?
— Хотели бы вы быть рабом, ваша милость?
— Но ты вовсе не раб. Ты безупречно функционирующий робот, робот-гений, как мне 
дали понять, способный к художественному неповторимому самовыражению. Что сверх 
этого мог бы ты сделать, если бы был свободным?
— Наверное, ничего сверх, ваша милость, но то же самое я делал бы с большей 
радостью. В этом зале утверждалось, что свободным может быть только человек. Но 
мне кажется, что быть свободным может только тот, кто хочет свободы. И я хочу 
свободы.
Эти слова определили решение судьи. Ключевая фраза его постановления гласила: 
«Нельзя отказывать в свободе тому, кто обладает сознанием, развитым в степени 
достаточной, чтобы воспринимать понятие свободы и желать ее».
Со временем Всемирный суд утвердил это постановление.
8
Сэр остался недоволен. Его суровый голос вызывал у Эндрю ощущение короткого 
замыкания. Сэр сказал:
— Твои чертовы деньги, Эндрю, мне не нужны. И беру я их только потому, что 
иначе ты не будешь считать себя свободным. С этой минуты ты можешь выбирать 
заказы сам и выполнять их, как тебе заблагорассудится. Мой последний и 
единственный приказ тебе: поступай так, как захочешь. Но я по-прежнему отвечаю 
за тебя. Это указано в постановлении суда. Надеюсь, ты это понимаешь.
Крошка-Мисс перебила его:
— Не ворчи, папа. Ответственность? Ты же знаешь, что тебе палец о палец ударить 
не придется. Три Закона остаются в полной силе.
— Раз так, то в чем его свобода?
Эндрю спросил:
— Но разве люди, сэр, не связаны своими законами?
— Я не намерен вступать в дискуссию, — сказал Сэр, и после этого Эндрю видел 
его очень редко.
Зато Крошка-Мисс часто навещала его в домике, построенном и отделанном 
специально для него. Естественно, ни кухни, ни санузла в домике не было. Всего 
две комнаты — библиотека и мастерская, служившая также складом. Эндрю брал 
много заказов и как свободный робот трудился даже усерднее, чем прежде, пока не 
возместил все расходы на постройку дома, который затем был передан ему в 
собственность согласно со всеми установлениями закона.
Однажды туда пришел Крошка-Сэр… Ах, нет! Туда пришел Джордж — после суда 
Крошка-Сэр категорически потребовал, чтобы Эндрю называл его просто по имени.
— Свободный робот никого не должен называть Крошками-Сэрами, — сказал Джордж, — 
Раз я называю тебя Эндрю, значит, ты мне должен говорить Джордж.
Сформулировано это было как приказ, а потому Эндрю с тех пор называл его 
Джорджем, но Крошка-Мисс осталась Крошкой-Мисс.
А в этот день Джордж пришел один и сказал, что Сэр умирает. С ним сидит 
Крошка-Мисс, но Сэр хочет увидеть Эндрю.
Говорил Сэр почти обычным голосом, хотя, видимо, двигаться почти не мог. Он с 
трудом пытался приподнять руку.
— Эндрю, — сказал он. — Эндрю… Нет, Джордж, не помогай мне! Я же не калека, я 
просто умираю… Эндрю, я рад, что ты свободен, Это я и хотел тебе сказать.
Эндрю не знал, что ответить. Он никогда еще не стоял рядом с умирающим, но ему 
было известно, что это процесс, в ходе которого люди перестают функционировать,
 — непроизвольное и необратимое демонтирование. И Эндрю не знал, какие слова 
тут уместны. Он просто стоял в абсолютном молчании и абсолютной неподвижности.
Когда все кончилось, Крошка-Мисс сказала ему:
— Последнее время, Эндрю, могло показаться, что он держался с тобой неласково. 
Но он ведь был стар, понимаешь? И огорчился, что ты захотел стать свободным.
И тут Эндрю нашел слова, которые мог сказать:
— Без него я бы никогда не стал свободным, Крошка-Мисс.
9
Одежду Эндрю начал носить только после смерти Сэра. Сперва старые брюки. Их ему 
отдал Джордж.
Джордж уже женился. Он был адвокатом и поступил в фирму Фейнголда. Старик 
Фейнголд давно умер, но его дочь продолжала вести дела, и со временем фирма 
стала называться «Фейнголд и Чарни». Название сохранилось и тогда, когда леди 
ушла на покой, и никакой Фейнголд ее не сменил. Когда Эндрю впервые оделся, 
фамилия Чарни только-только появилась в названии фирмы.
В первый раз увидев Эндрю в брюках, Джордж попытался скрыть улыбку, но глаза 
Эндрю уловили, как у него дрогнули губы.
Джордж показал Эндрю, как манипулировать статическим зарядом, чтобы брюки 
раскрылись, облегли нижнюю часть его тела и сомкнулись на ней. Джордж 
проиллюстрировал это на собственных брюках, но Эндрю прекрасно понимал, что 
точно воспроизвести это плавное движение сможет только после длительной 
тренировки.
— Но, Эндрю, — сказал Джордж, — зачем тебе понадобились брюки? Твое тело так 
изумительно функционально, что его стыдно прятать, тем более что тебе не надо 
считаться ни с низкими температурами, ни с приличиями. Да и к металлу они не 
прилегают, как полагается.
Эндрю сказал:
— Но ведь и человеческие тела изумительно функциональны. Однако ты носишь 
одежду.
— Ради тепла, гигиены, защиты кожи и из желания пофрантить. Все это к тебе не 
относится.
— Без одежды я чувствую себя обнаженным, Джордж, — ответил Эндрю. — Я чувствую 
себя не таким.
— Не таким? Эндрю, сейчас на Земле существуют миллионы роботов. Как 
свидетельствует последняя перепись, численность роботов в нашем регионе почти 
равна численности людей.
— Я знаю, Джордж. Почти для каждого типа работы есть свои роботы.
— И ни один не носит одежды.
— Но ведь ни один из них не свободен, Джордж.
Мало-помалу Эндрю пополнил свой гардероб. Улыбка Джорджа подействовала на него 
угнетающе, как и удивленные взгляды людей, дававших ему заказы.
Пусть он был свободен, но заложенная в нем программа поведения с людьми 
сохраняла прежнюю силу, и он решался продвигаться вперед лишь крохотными 
шажками. Открытое неодобрение затормаживало его на месяцы.
Не все считали Эндрю свободным. Испытывать обиду он был не способен, но когда 
он думал об этом, в его мыслительных процессах возникали перебои.
И, главное, он избегал надевать одежду или ограничивался частью ее, когда 
ожидал Крошку-Мисс. Теперь она была старой и подолгу жила в теплых краях, но, 
возвращаясь, сразу же навещала его.
После одного такого ее возвращения Джордж сказал словно с досадой:
— Она меня допекла, Эндрю. В будущем году я выставляю свою кандидатуру на 
выборах в Законодательное собрание. Как дед, так и внук, говорит она.
— Как дед… — Эндрю неуверенно замолчал.
— Это значит, Эндрю, что я буду таким же, как Сэр, который в свое время был 
конгрессменом.
Эндрю сказал:
— Было бы хорошо, Джордж, если бы Сэр и сейчас оставался… — Он замолк, потому 
что не захотел сказать «в рабочем состоянии». Выражение это казалось неуместным.

— Если бы он был жив, — подсказал Джордж. — Да, я часто вспоминаю старого 
людоеда.
Этот разговор дал Эндрю пищу для размышлений. Он заметил, что в разговорах с 
Джорджем не так уж редко запинается. С тех пор как Эндрю появился на свет с 
запрограммированным словарем, язык каким-то образом изменился. К тому же Джордж 
в отличие от Сэра и Крошки-Мисс прибегал к жаргонным оборотам. Почему он назвал 
Сэра людоедом? Это же явно неподходящее слово?
Его собственные книги тут помочь Эндрю не могли: они были старыми и посвящены 
главным образом обработке дерева, прикладным искусствам и стилям мебели. Ни 
одна не касалась языка, ни одна не рассматривала обычаи людей.
Значит, ему нужны соответствующие книги, но, как свободный робот, он не должен 
просить их у Джорджа. Нет, он пойдет в город и воспользуется библиотекой. 
Решение было знаменательным, и он почувствовал, как подскочил его 
электропотенциал. Пришлось даже включить катушку сопротивления.
Он облачился в полный костюм — даже надел на плечо деревянную цепь. Ему больше 
нравились цепи из сверкающей пластмассы, но Джордж как-то сказал, что для него 
дерево — материал более подходящий, а к тому же отполированный кедр стоит 
гораздо дороже.
Он отошел от дома шагов на сто, но тут его остановило нарастающее сопротивление.
 Он отключил катушку, а когда и это не помогло, вернулся в свой дом, аккуратно 
написал на листе бумаги: «Я ушел в библиотеку» — и положил лист на самом видном 
месте своего рабочего стола.
10
До библиотеки Эндрю так и не добрался. Предварительно он изучил карту 
окрестностей и определил, куда ему идти. Но как реально выглядит его дорога, он 
не знал, а ориентиры на местности совсем не походили на условные значки карты, 
и он испытывал нерешительность. А потом пришел к выводу, что каким-то образом 
заблудился — все вокруг казалось абсолютно незнакомым.
Несколько раз ему встречались сельские роботы, но в тот момент, когда он решил 
навести справки о дороге, в поле его зрения не оказалось ни одного. Мимо 
проезжал экипаж, но не остановился. Эндрю пребывал в нерешительности — то есть 
хранил спокойную неподвижность. И тут вдруг увидел, что по лугу к нему 
приближаются два человека.
Он повернулся навстречу им, и они слегка изменили направление движения и пошли 
прямо на него. За секунду до этого они громко разговаривали — он слышал их 
голоса, — но теперь они замолчали. У них был вид, который Эндрю ассоциировал с 
человеческой неуверенностью. И они были молодыми, хотя не совсем молодыми. 
Двадцать лет? Эндрю не умел определять человеческий возраст.
Он сказал:
— Вы не объясните мне, господа, как дойти до городской библиотеки?
Более высокий из двух, чья цилиндрическая шляпа удлиняла его рост почти до 
нелепости, сказал — но не Эндрю, а второму:
— Это робот.
У второго был толстый нос и опухшие веки. Он сказал — не Эндрю, а первому:
— На нем одежда.
Высокий щелкнул пальцами.
— Это свободный робот! У Чарни есть робот, который никому не принадлежит. А то 
зачем бы он оделся?
— Спроси его, — сказал Толстоносый.
— Ты робот Чарни? — спросил Высокий.
— Я Эндрю Мартин, — ответил Эндрю.
— Очень хорошо. Снимай одежду. Роботы не носят одежды. — Он сказал второму. — 
Просто тошнит. Ты посмотри на него!
Эндрю колебался. Он так давно не слышал распоряжений в таком тоне, что контур 
Второго Закона сработал не сразу.
Высокий сказал:
— Снимай одежду. Я тебе приказываю.
Эндрю начал медленно снимать ее.
— Бросай на землю! — сказал Высокий.
— Но раз он никому не принадлежит, — сказал Толстоносый, — так он наш.
— В любом случае, — сказал Высокий, — мы можем с ним делать, что хотим. Кто 
попробует возражать? Мы же не портим чужую собственность. Встань на голову! — 
Последние слова были обращены к Эндрю.
— Голова не предназначена… — начал Эндрю.
— Это приказ. Не умеешь, так попробуй по-всякому.
Эндрю опять заколебался. Потом уперся головой в землю, попробовал задрать ноги 
и неуклюже упал.
Высокий сказал:
— Вот и лежи так. — А потом сказал Толстоносому: — Его можно разобрать! Ты 
когда-нибудь разбирал роботов?
— А он дастся?
— Как он может нам помешать?
Стоило им приказать в достаточно категоричной форме, и помешать им Эндрю не мог 
никак. Второй Закон подчинения превалировал над Третьим Законом самосохранения. 
В любом случае он не сумел бы защититься, не причинив им вреда, а это было бы 
нарушением Первого Закона. При этой мысли каждый подвижный элемент слегка 
сжался, и по его распростертому телу пробежала дрожь.
Высокий подошел и толкнул его ногой.
— А он тяжелый! Без инструментов не обойтись.
Толстоносый сказал:
— Так прикажем ему самому себя разобрать. Пыжиться будет — обхохочешься!
— Правильно, — одобрительно сказал Высокий. — Только уберем его подальше от 
дороги. А то пойдет кто-нибудь мимо…
Но он опоздал: по дороге уже шел кто-то. И это был Джордж. Эндрю с земли было 
видно, как он поднялся на пригорок на некотором расстоянии от них. Он хотел бы 
подать Джорджу знак, но последний приказ был — «лежи так!».
Джордж подбежал к ним, запыхавшись. Молодые люди попятились, выжидающе глядя на 
него.
Джордж спросил с тревогой:
— Эндрю, что-то не так?
Эндрю ответил:
— Я в нормальном состоянии, Джордж.
— Тогда встань… Что с твоей одеждой?
Высокий молодой человек сказал:
— Это твой робот, мальчик?
Джордж резко обернулся.
— Он ничей робот. Что, собственно, здесь происходит?
— Мы вежливо попросили его раздеться. А тебе-то что, если он не твой?
— Что они делали, Эндрю? — спросил Джордж.
Эндрю ответил:
— Их намерением было как-нибудь расчленить меня. Они намеревались уйти со мной 
в уединенное место и приказать, чтобы я себя расчленил.
Джордж посмотрел на молодых людей. У него дрожал подбородок. Но они не 
попятились. Они улыбались. Высокий сказал небрежно:
— Ну, и что ты сделаешь, пузанок? Полезешь драться?
— Нет, — сказал Джордж. — Зачем? Этот робот пробыл в нашей семье более 
семидесяти лет. Он знает нас и ценит больше кого бы то ни было. Я скажу ему, 
что вы угрожаете моей жизни, что вы намерены меня убить. Прикажу ему защитить 
меня. В столкновении между вами двумя и мной, он выберет меня. А вы знаете, что 
произойдет, если он нападет на вас?
Парочка отступила с испуганным видом.
Джордж сказал резко:
— Эндрю, мне угрожает опасность. Эти два человека намерены причинить мне вред. 
Подойди к ним!
Эндрю сделал шаг вперед, но молодые люди пустились бежать, не дожидаясь его.
— Хорошо, Эндрю, расслабься, — сказал Джордж. Он выглядел разбитым. Возраст, 
когда он мог без колебаний ввязаться в драку с молодым балбесом, давно миновал, 
а их ведь было двое.
Эндрю сказал:
— Я не мог бы причинить им вред, Джордж. Я же видел, что они на тебя не 
нападают.
— Но я не отдал приказа напасть на них, а просто сказал, чтобы ты подошел к ним.
 Остальное довершил их страх.
— Но откуда у них страх перед роботом?
— Это болезнь человечества. Одна из тех, от которых пока не найдено лекарства. 
Но оставим это. Какого дьявола ты тут делал, Эндрю? Я уже думал вернуться домой 
и нанять вертолет, когда увидел тебя с ними. Как тебе взбрело в голову пойти в 
библиотеку? Ведь я достану тебе любые нужные книги.
— Я… — начал Эндрю.
— …свободный робот. Да-да. Ну, так что тебе понадобилось в библиотеке?
— Я хочу узнать побольше о людях, о мире, ну, обо всем. И о роботах. Джордж, я 
хочу написать историю роботов.
Джордж сказал:
— Идем-ка домой, Эндрю… Только сперва собери свою одежду. Науке о роботах 
посвящены миллионы книг, Эндрю, и в каждой есть исторический раздел. Мир 
перенасыщен не только роботами, но и информацией о них.
Эндрю покачал головой — чисто человеческое движение, которое он недавно усвоил.
— Но я напишу не историю науки о роботах, Джордж. А историю роботов, 
составленную роботом. Я хочу объяснить, как воспринимают роботы все то, что 
происходило с тех пор, как первым из них было позволено работать и жить на 
Земле.
Брови Джорджа вздернулись, но он ничего не сказал.
11
Крошка-Мисс только что встретила свой восьмидесятый год рождения, однако ее 
энергия и решимость оставались прежними. Своей палкой она чаще жестикулировала, 
чем опиралась на нее.
Рассказ о случившемся она выслушала, пылая негодованием, и сказала:
— Джордж, это возмутительно! Кто эти молодчики?
— Не знаю. Да и к чему? Ведь в конечном счете они никакого ущерба не причинили.
— Но могли причинить! Джордж, ты юрист, и если не нуждаешься в деньгах, то лишь 
благодаря таланту Эндрю. В основе всего, что у нас есть, лежат деньги, которые 
зарабатывал он. В нем — залог преемственности нашей семьи, и я не допущу, чтобы 
с ним обходились, как с заводной игрушкой.
— Чего ты хочешь от меня, мама? — спросил Джордж.
— Я же сказала, что ты юрист. Или ты меня не слушаешь? Ну так любым способом 
устрой показательное дело, вынуди региональные суды высказаться за права 
роботов, заставь Законодательное собрание издать соответствующие постановления 
и, в случае необходимости, дойди до Всемирного суда. Я буду следить, Джордж, и 
никакого мямления не потерплю.
Говорила она совершенно серьезно, и то, что было начато для ублажения 
требовательной старухи, обернулось вопросом такой сложности, что он обрел 
огромную важность, Джордж, глава фирмы «Фейнголд и Чарни», разрабатывал 
стратегию, а исполнение поручал младшим партнерам и, в частности, своему сыну 
Полу, также члену фирмы. Пол почти каждый день являлся с подробным отчетом к 
бабушке, а она, в свою очередь, ежедневно обсуждала с Эндрю каждую мелочь.
Эндрю целиком втянулся в дело. Книга о роботах снова была отложена, потому что 
его поглощали юридические дебаты, и он даже иногда робко высказывал свое мнение.

Как-то он сказал:
— В тот день Джордж объяснил мне, что люди боятся роботов. Но пока они будут 
бояться, суды и законодательные собрания вряд ли вступятся за роботов серьезно. 
Нельзя как-нибудь воздействовать на общественное мнение?
И вот, пока Пол сидел в суде, Джордж начал выступать с лекциями. Он мог 
позволить себе неофициальный тон и даже одевался в наимоднейшие костюмы самого 
свободного покроя, которые называл тогами.
Пол сказал:
— Только не споткнись о собственный подол, папа, когда будешь подниматься на 
кафедру.
— Попытаюсь, — сухо сказал Джордж. Выступая на ежегодном съезде редакторов 
последних голографических известий, он, в частности, сказал:
— Пока в силу Второго Закона мы можем требовать от любого робота 
неограниченного повиновения, если только это не окажется во вред человеку, 
каждый, повторяю, каждый человек обладает страшнейшей властью над каждым, 
повторяю, над каждым роботом. А поскольку Второй Закон превалирует над Третьим, 
каждый человек может использовать закон повиновения, чтобы нейтрализовать закон 
самосохранения. Если он прикажет, всякий робот будет вынужден нанести себе 
опасные повреждения или даже уничтожить себя по любой причине или вовсе без 
причины.
Справедливо ли это? Подвергли бы мы подобной опасности животных? Даже 
неодушевленный предмет, хорошо нам служащий, достоин бережного с собой 
обращения. А ведь робот не неодушевленный предмет. И он не животное. Робот 
способен мыслить на уровне, позволяющем ему разговаривать с нами, рассуждать с 
нами, шутить с нами. Можем ли мы обходиться с ними, как с друзьями, можем ли мы 
работать с ними — и не уделить им каких-то плодов этой дружбы, каких-то благ, 
рожденных этим сотрудничеством?
Раз человек имеет право отдать роботу любой приказ, лишь бы он не был во вред 
другому человеку, то простая порядочность не должна позволять ему отдавать 
роботу распоряжения во вред этому роботу, за исключением тех случаев, когда 
этого бесспорно требует спасение человеческой жизни. Чем больше власть, тем 
больше и ответственность, и, если роботы подчинены Трем Законам, гарантирующим 
безопасность людям, неужели так уж много — попросить, чтобы люди ввели 
закон-другой для защиты роботов?
Эндрю оказался прав. Общественное мнение сыграло ключевую роль в судах и 
законодательных собраниях, и в конце концов был принят закон с перечислением 
условий, при которых воспрещалось отдавать приказы во вред ему. В закон этот 
постоянно вносились поправки, а кара за его нарушение выглядела смехотворной, 
но принцип был провозглашен. Закон был окончательно утвержден Всемирным 
Законодательным собранием в день смерти Крошки-Мисс. И не по случайному 
совпадению. Пока шли заключительные дебаты, Крошка-Мисс упорно цеплялась за 
жизнь и ослабила усилия только тогда, когда пришла весть о победе. Ее последняя 
улыбка была отдана Эндрю. Ее последние слова были:
— Ты принес нам много радости, Эндрю.
Она умерла, держась рукой за его руку, а ее сын, невестка и внуки оставались на 
почтительном расстоянии от них.
12
Эндрю терпеливо ждал в приемной возвращения секретаря из кабинета. Конечно, 
секретарь мог бы воспользоваться переговорным голографом, но, видимо, утратил 
мужество — или роботство? — из-за необходимости обслужить не человека, а 
другого робота.
Время ожидания Эндрю коротал, размышляя над тем, следует ли ввести термин 
«роботство» взамен «мужества», или же это слово настолько утратило смысловую 
связь со своим корнем, что его можно прилагать к роботам? Прилагают же его к 
женщинам, если на то пошло.
В процессе работы над книгой такие вопросы возникали у него постоянно. 
Составление фраз с учетом всех подобных тонких оттенков смысла, бесспорно, 
заметно расширило его лексикон.
Иногда в приемную заходил кто-нибудь и глазел на него. Эндрю не старался 
избегать этого взгляда, но спокойно смотрел на вошедшего, и тот отводил глаза.
Из кабинета вышел Пол Чарни. Вид у него был как будто удивленный, но, решил 
Эндрю, это могло ему показаться: последнее время Пол превратил свое лицо в 
косметическую маску, как мода предписывала одинаково мужчинам и женщинам. В 
результате несколько расплывчатые черты его лица обрели чеканность, но Эндрю 
вес равно не одобрял эту манеру. Он обнаружил, что адресованное человеку 
неодобрение, если не выражать его вслух, не производит на него прежнего 
гнетущего действия. Он даже мог выразить такое неодобрение в письменной форме, 
хотя раньше это, по его твердому убеждению, лежало вне его возможностей.
Пол сказал:
— Входи, Эндрю, Сожалею, что заставил тебя ждать, но мне необходимо было 
закончить одно дело. Входи же. Ты сказал, что хочешь поговорить со мной, но не 
предупредил, что собираешься сюда, в город.
— Если ты занят, Пол, я готов ждать и дольше. Пол взглянул на сочетание теней, 
скользящих по настенному циферблату суточного времяизмерителя, и сказал:
— Время у меня есть. Ты пришел один?
— Я нанял автоматомобиль.
— Какие-нибудь затруднения? — спросил Пол с заметной тревогой.
— Я их не ожидал. Мои права ограждены.
Но тревога Пола только усугубилась.
— Эндрю, я же объяснял тебе, что это малодейственный закон. То есть в 
подавляющем большинстве случаев… А если ты твердо решил носить одежду, то рано 
или поздно нарвешься на неприятности — вот как в тот первый раз.
— В первый и единственный, Пол. Мне очень грустно, что ты недоволен.
— Попытайся взглянуть на дело так, Эндрю. Ты живая легенда и настолько ценен в 
самых серьезных отношениях, что не имеешь права рисковать собой… Как 
продвигается книга?
— Подхожу к завершению, Пол. Издатель очень доволен.
— Отлично.
— Не знаю, доволен ли он книгой, как таковой. Мне кажется, он рассчитывает 
продать много экземпляров, потому что ее написал робот. И доволен именно этим.
— Боюсь, так уж устроены люди.
— Я не огорчен. Пусть она хорошо расходится, неважно по какой причине, — тогда 
она принесет деньги, а мне они пригодятся.
— Бабушка оставила тебе…
— Крошка-Мисс была очень щедра, и я полагаю, семья будет помогать мне и в 
дальнейшем. Однако гонорар за книгу должен помочь мне осуществить следующий шаг.

— Какой следующий шаг?
— Я хочу встретиться с главой «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн». Я 
просил его принять меня, но пока ничего не добился. Фирма не оказала мне 
содействия в написании книги, так что я не удивлен, ты понимаешь.
Пол тихонько посмеивался.
— Содействия от них тебе ожидать не следовало! Они ведь не помогали нам в нашей 
великой борьбе за права роботов. Прямо наоборот. И ты легко поймешь почему. Дай 
роботу права, и его никто не купит.
— Все-таки, — сказал Эндрю, — если им позвонишь ты, то, наверное, сумеешь 
добиться, чтобы они меня приняли.
— Ко мне они относятся не лучше, чем к тебе, Эндрю.
— А если ты намекнешь, что их встреча со мной предотвратит новую кампанию за 
дальнейшие права роботов, которую готова начать фирма «Фейнголд и Чарни»?
— Но, Эндрю, это же будет ложь!
— Да, Пол, а я лгать не могу. Вот почему позвонить должен ты.
— А! Значит, лгать ты не можешь, но можешь толкнуть на ложь меня! Так? Ты все 
больше обретаешь сходство с человеком, Эндрю.
13
Задача оказалась крайне трудной, несмотря на предполагаемую важность фамилии 
Пола.
Однако встреча все-таки состоялась. Харли Смит-Робертсон, по материнской линии 
происходивший от основателя фирмы, о чем напоминал довесок к его законной 
фамилии, выглядел глубоко несчастным. Ему предстояло скоро уйти на пенсию, и 
все его время, пока он возглавлял «Ю. С. Роботс», занимали проблемы, связанные 
с вопросом о «правах роботов». Он тщательно зализывал пряди седых волос поперек 
лысины и совершенно не употреблял косметики. Время от времени он враждебно 
косился на Эндрю. А Эндрю говорил:
— Сэр, почти сто лет тому назад Мертон Мэнски, представитель вашей фирмы, 
заверил меня, что математические законы, управляющие расположением позитронных 
связей, настолько сложны, что допускают лишь примерные решения, а потому мои 
способности были не целиком предсказуемыми.
— Это было сто лет назад… — Смит-Робертсон замялся, а затем ледяным тоном 
добавил: — …сэр. И более не соответствует действительности. Теперь наши роботы 
изготовляются без малейших отклонений от стандарта и выполняют свои обязанности 
точно и аккуратно.
— О да, — сказал Пол, который приехал с Эндрю, чтобы, как он выразился, 
проследить, чтобы фирма играла честно. — А в результате, стоит делу хоть 
чуть-чуть выйти за обычные рамки, как я вынужден руководить моим секретарем 
даже в мелочах.
— Вы были бы еще более недовольны, если бы он принялся импровизировать, — 
ответил Смит-Робертсон.
— Следовательно, — сказал Эндрю, — вы больше не произведите роботов вроде меня, 
обладающих гибкостью мысли и приспособляемостью?
— Теперь нет.
— Изыскания, которые я провел в связи с моей книгой, указывают, что я старейший 
из роботов, активно функционирующих в данное время.
— Старейший и в данное время, и вовеки, — сказал Смит-Робертсон. — Старейший из 
всех, которые когда-либо будут изготовлены. Всякий робот изнашивается к 
двадцати пяти годам. Их возвращают на фабрику и обменивают на новейшие модели.
— Всякий робот из выпускаемых в настоящее время изнашивается к двадцати пяти 
годам, — мягко сказал Пол. — Эндрю представляет собой неопровержимое исключение 
из этого правила.
Эндрю, придерживаясь выработанного им плана, сказал:
— Как старейший робот в мире с самыми гибкими способностями, разве я в силу 
своей необычности не заслуживаю особого отношения к себе со стороны вашей 
фирмы?
— Отнюдь, — ответил Смит-Робертсон голосом холоднее полярной стужи. — Ваша 
необычность ставит фирму в тяжелое положение. Если бы вас сдали в аренду, а не 
продали, вы давным-давно были бы заменены.
— Но именно об этом и речь, — сказал Эндрю. — Я свободный робот и принадлежу 
самому себе. Поэтому я пришел к вам и прошу вас заменить меня. Сделать это без 
согласия владельца вы не можете. В настоящее время такое согласие является 
непременным условием сдачи в аренду, но в мое время было по-другому.
Лицо Смит-Робертсона отразило растерянность и недоумение. Наступило молчание. 
Эндрю рассматривал голографию на стене — посмертную маску Сьюзен Кэлвин, святой 
покровительницы всех робопсихологов. Со дня ее смерти прошло почти два века, но,
 работая над своей книгой, Эндрю познакомился с ней так близко, что почти 
уверовал, будто встречался с ней живой.
Смит-Робертсон сказал:
— Но как я могу заменить вас для вас же? Если я заменю вас, как робота, каким 
образом могу я доставить нового робота вам, как владельцу, если самый факт 
замены прекратит ваше существование? — Он угрюмо улыбнулся.
— Это очень просто, — вмешался Пол. — Личность Эндрю — это его позитронный мозг,
 и это единственная его часть, замена которой означала бы создание нового 
робота. Следовательно, позитронный мозг — это Эндрю, владелец. Любая другая 
часть тела робота может быть заменена без ущерба для личности, и все эти части 
находятся во владении мозга. Короче говоря, Эндрю хочет снабдить свой мозг 
новым телом.
— Совершенно верно, — невозмутимо сказал Эндрю. Он обернулся к Смит-Робертсону.
 — Вы ведь выпускаете андроидов, верно? Роботов с человеческой внешностью 
вплоть до текстуры кожи?
— Да, — ответил Смит-Робертсон. — Безупречная работа. Кожа и сухожилия из 
синтетического волокна, металл, если не считать мозга, практически не 
используется, однако в крепости они практически не уступают металлическим 
роботам. А если считать на единицу веса, так они даже крепче.
— Я этого не знал, — с интересом сказал Пол. — Сколько их в продаже?
— Ни одного, — ответил Смит-Робертсон. — Они обходились гораздо дороже 
металлических моделей, и анализ рынка показал, что на них не будет спроса. 
Слишком велико было сходство с людьми.
Эндрю сказал:
— Но фирма, я полагаю, сохраняет все производственные разработки. И я хотел бы, 
чтобы меня заменили органическим роботом. Андроидом.
У Пола глаза полезли на лоб.
— Господи! — только и сказал он.
Смит-Робертсон выпрямился.
— Абсолютно невозможно!
— Почему невозможно? — спросил Эндрю. — Естественно, я уплачу требуемую сумму.
— Мы больше не делаем андроидов, — сказал Смит-Робертсон.
— Вы предпочитаете не производить андроидов, — быстро вмешался Пол. — Но это не 
значит, что вы не можете их изготовлять.
— Тем не менее, — сказал Смит-Робертсон, — изготовление андроидов противоречит 
установкам нашей фирмы, учитывающей мнение общества.
— Но закон не запрещает их изготовление, — сказал Пол.
— Тем не менее мы их не производим и не будем производить.
Пол прочистил горло.
— Мистер Смит-Робертсон, — сказал он, — Эндрю — свободный робот и находится под 
защитой закона, гарантирующего права роботов. Полагаю, вам этот закон известен.
— Даже слишком.
— Этот робот, как свободный робот, желает носить одежду. В результате его часто 
подвергают унижениям тупые люди, нарушающие закон, запрещающий унижение роботов.
 Но по суду трудно преследовать за всякого рода неопределенные оскорбления, не 
представляющиеся таковыми тем, кому поручено определять меру виновности или 
невиновности.
— «Ю. С. Роботс» понимала это с самого начала. В отличие, к сожалению, от фирмы 
вашего отца.
— Мой отец скончался, — сказал Пол. — Но я усматриваю тут достаточно четкую 
причину для вчинения иска.
— О чем вы говорите? — сказал Смит-Робертсон.
— Мой клиент Эндрю Мартин — он сию минуту стал моим клиентом — свободный робот 
и вправе потребовать от «Ю, С, Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» замены, 
которую фирма предоставляет любому владельцу робота, просуществовавшего более 
двадцати пяти лет. Точнее сказать, фирма настаивает на подобных заменах.
Непринужденно улыбаясь, Пол продолжал:
— Позитронный мозг моего клиента является владельцем его тела, которое, 
бесспорно, просуществовало много дольше двадцати пяти лет. Позитронный мозг 
требует замены тела и предлагает необходимую сумму за новое тело андроидного 
типа. Если вы ему откажете, это явится оскорблением моему клиенту, и мы подаем 
в суд.
Хотя общественное мнение при обычных обстоятельствах не поддержало бы подобную 
претензию робота, разрешите вам напомнить, что «Ю. С. Роботс» не пользуется 
популярностью у широкой публики. Даже те, кто пользуется роботами и извлекает 
из них наибольшую выгоду, относятся к вашей фирме с подозрением. Возможно, это 
следствие тех дней, когда роботы вызывали повсеместный страх. Возможно, причина 
тут — недовольство, которое вызывают богатство и влиятельность «Ю. С. Роботс», 
монопольное положение фирмы. Но, как бы то ни было, недовольство существует, и 
я полагаю, вы предпочтете избежать судебного процесса, особенно учитывая, что 
мой клиент богат, проживет еще много-много столетий и будет готов добиваться 
осуществления своих прав до победного конца.
Смит-Робертсон все больше багровел.
— Вы пытаетесь вынудить меня…
— Я вас не вынуждаю, — перебил Пол. — Если вы желаете отказать моему клиенту в 
его законной просьбе, только скажите, и мы удалимся без единого слова… Но 
вчиним иск, поскольку это наше неотъемлемое право, и процесс вы проиграете, вот 
увидите.
Смит-Робертсон сказал:
— Ну-у… — и умолк.
— Как вижу, вы намерены дать согласие, — сказал Пол. — Вы колеблетесь, но 
другого разумного выхода у вас нет. А потому я хотел бы обратить внимание на 
еще один момент. Если при перенесении позитронного мозга моего клиента из его 
нынешнего тела в органическое он будет поврежден, пусть даже совсем 
незначительно, я не успокоюсь, пока не разделаюсь с вашей фирмой окончательно. 
Если хоть одна позитронная связь платиново-иридиевой сущности моего клиента 
будет нейтрализована, я сделаю все, чтобы восстановить общественное мнение, 
против «Ю. С. Роботс», — Он обернулся к Эндрю и спросил:
— Ты согласен со всем этим, Эндрю?
Эндрю колебался целую минуту. Утвердительный ответ был равносилен одобрению лжи,
 шантажа, а также причинения неприятностей и унижения человеку, Но не 
физического вреда, твердил он себе. Не физического вреда.
Наконец он сумел выдавить из себя довольно робкое «да».
14
Его словно заново сконструировали. В течение суток, затем недель и, наконец, 
месяцев Эндрю не ощущал себя вполне самим собой, и самые простые действия 
ввергали его в нерешительность.
Пол был в отчаянии.
— Они повредили тебя, Эндрю. Придется подать на них в суд.
Очень медленно Эндрю сказал:
— Не надо, Ты не сумеешь доказать… как это?.. п-п-п…
— Преднамеренность?
— Преднамеренность. К тому же я чувствую себя лучше, крепче. Это тр… тр…
— Трепет?
— Травма. Ведь такой оп-оп-оп… еще никогда не делали.
Эндрю ощущал свой мозг изнутри. Только он один. И он знал, что все было хорошо, 
а потому в течение долгих месяцев, которые потребовались для обретения полной 
координации движений и планомерного включения всех позитронных связей, он много 
часов ежедневно проводил перед зеркалом.
Не совсем человек! Лицо было застывшим… слишком застывшим, а движения слишком 
размеренными. Им не хватало небрежной свободы, свойственной людям. Но, может 
быть, эта раскованность придет со временем? Ну, хотя бы можно будет носить 
одежду и не думать, как не сочетается с ней металлическое лицо.
Пришел день, когда он сказал:
— Я снова возьмусь за работу.
Пол засмеялся и сказал:
— Значит, у тебя все в порядке, А что ты думаешь делать? Напишешь еще книгу?
— Нет, — очень серьезно ответил Эндрю. — Срок моей жизни слишком долог для того,
 чтобы одно какое-то занятие овладело мной и не отпускало, Одно время я был в 
основном художником и могу вернуться к этому. Потом я был историком и тоже могу 
вернуться к этому. Но теперь я хочу стать робобиологом.
— Ты имеешь в виду — робопсихологом?
— Нет. Это подразумевает изучение особенностей позитронного мозга, но пока оно 
меня не привлекает. Робобиолог, по-моему, должен сосредоточиться на механизмах 
тела, приданного этому мозгу.
— Так ведь это роботехника?
— Роботехник работает с металлическими телами, А я буду изучать органическое 
гуманоидное тело, которым, насколько мне известно, в мире обладаю только я один.

— Ты сужаешь поле своей деятельности, — задумчиво сказал Пол. — Как художник ты 
имел дело с любыми формами; как историк ты занимался главным образом роботами; 
как робобиолог ты будешь сосредоточен на себе самом.
Эндрю кивнул.
— По-видимому, да.
Эндрю пришлось начать с самого начала, поскольку он не имел понятия об 
обыкновенной биологии, и очень малое — о точных науках. Он стал завсегдатаем 
библиотек: где часами просиживал над электронными каталогами. Одежда выглядела 
на нем совершенно нормально, а те немногие, кто знал, что он робот, ничем ему 
не мешали.
Он пристроил еще комнату к своему домику и оборудовал в ней лабораторию, и 
расширил библиотеку.
Шли годы. Однажды к нему заглянул Пол и сказал:
— Жаль, что ты больше не занимаешься историей роботов. Насколько мне известно, 
в политике «Ю. С. Роботс» произошли радикальные изменения.
Пол состарился, и глазами ему теперь служили фотооптические элементы. В этом 
отношении он сблизился с Эндрю.
— Что они сделали? — спросил Эндрю.
— Они создают централизующие компьютеры — попросту огромные позитронные мозги, 
которые держат микроволновую связь с роботами, от десяти до тысячи. У самих 
роботов мозга вообще нет. Они как бы тела гигантского мозга, физически от него 
отъединенные.
— Это практичнее?
— «Ю. С. Роботс» утверждает, что да. Однако толчок этому дал перед смертью 
Смит-Робертсон, и я уверен, что поступил он так в пику тебе. «Ю. С. Роботс» не 
желает производить роботов, способных причинить фирме столько неприятностей, 
как ты, и для этого они разъяли мозг и тело. У мозга нет тела, которое он мог 
бы пожелать заменить, у тела нет мозга, чтобы чего-либо желать.
— Эндрю, — продолжал Пол, — просто поразительно, какое влияние ты оказал на 
историю роботов. Твой художественный талант принудил «Ю. С. Роботс» к более 
точной и строгой специализации. Твоя свобода привела к принципиальному 
утверждению прав, которыми обладают роботы. Твое желание приобрести андроидное 
тело заставило «Ю. С. Роботс» переключиться на отделение мозга от тела.
Эндрю сказал:
— Полагаю, что в конце концов фирма создаст один колоссальный мозг, 
контролирующий несколько миллиардов роботов, но хранить все яйца в одной 
корзинке очень опасно. Чрезвычайно.
— Думаю, ты прав, — ответил Пол, — но на это уйдет не менее ста лет, а тогда 
меня уже не будет. Собственно говоря, вряд ли я дотяну до конца года.
— Пол! — сказал Эндрю с тревогой.
Пол пожал плечами.
— Мы смертны, Эндрю. Мы не такие, как ты. Само по себе это неважно, но мне 
важно заверить тебя в этом. Я последний из Мартинов — людей. Есть, правда, 
родственники, потомки моей двоюродной бабушки, но они не в счет. Деньги, 
принадлежащие лично мне, составят фонд, закрепленный за тобой. Так что, 
насколько возможно предвидеть будущее, экономически ты обеспечен.
— Излишне, — с трудом сказал Эндрю. За все это время он так и не свыкся со 
смертью Мартинов.
— Не будем спорить, — сказал Пол. — Все равно будет так. Над чем ты сейчас 
работаешь?
— Разрабатываю систему, которая позволит андроидам — мне — получать энергию от 
сгорания углеводов, а не от атомных элементов.
Пол поднял брови.
— То есть они будут дышать и есть?
— Да.
— И давно ты ведешь эти исследования?
— Теперь уже давно, но мне кажется, я сумею создать отвечающую всем необходимым 
условиям камеру внутреннего сгорания, в которой процесс разложения на 
компоненты будет полностью контролироваться.
— Но зачем, Эндрю? Атомные элементы ведь гораздо лучше и удобнее.
— В некоторых отношениях — пожалуй. Но они бесчеловечны.
15
На это потребовалось время, но время у Эндрю было. Во всяком случае, он не 
хотел ничего делать, пока Пол мирно не скончался.
После смерти правнука Сэра Эндрю почувствовал себя менее огражденным от 
внешнего враждебного мира, но только еще решительнее продолжал двигаться по 
выбранному пути.
Хотя он не остался совсем уж один. Люди умирали, но фирма «Фейнголд и Чарни» 
продолжала жить, поскольку корпорации, как и роботы, не умирают. Фирма получила 
указания и безразлично следовала им. Благодаря фонду и с помощью фирмы Эндрю 
оставался богатым. И в обмен на очень внушительный ежегодный гонорар «Фейнголд 
и Чарни» занялся юридическими аспектами использования новой камеры внутреннего 
сгорания.
Когда настало время посетить «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», Эндрю 
отправился туда один. Когда-то он побывал там с Сэром, а потом с Полом. В 
третий раз он отправился туда один, во всем похожий на человека.
«Ю. С. Роботс» претерпела большие перемены. Завод теперь помещался в огромной 
космической станции — так дело обстояло почти со всеми промышленными 
предприятиями. С ними Землю покинуло и множество роботов. Земля теперь 
превращалась в один гигантский парк, ее население стабилизировалось на цифре в 
один миллиард, причем примерно тридцать процентов его составляли роботы с 
независимым мозгом.
Научным руководителем фирмы был Элвин Магдеску — смуглый, темноволосый, с 
острой бородкой, обнаженный по пояс согласно моде, если не считать широкой 
ленты на груди. На Эндрю был глухой костюм по моде пятидесятилетней давности.
Магдеску сказал:
— Разумеется, я о вас знаю и очень рад с вами увидеться. Вы — самое знаменитое 
наше достижение, и очень жаль, что старик Смит-Робертсон был так сильно 
настроен против вас. Мы могли бы сделать с вами так много!
— Но и сейчас не поздно, — сказал Эндрю.
— Нет, не думаю. Это время уже позади. Более века роботы конструировались для 
Земли, но все меняется. Они возвращаются в космос, а те, кто остается на Земле, 
не будут снабжаться мозгом.
— Но ведь есть еще я. И я остаюсь на Земле.
— Верно. Но в вас как будто не так уж много осталось от робота. Что новое вам 
требуется?
— Стать еще меньше роботом. Раз уж я настолько органичен, то и энергию хочу 
получать из органического источника. У меня с собой чертежи и расчеты…
Магдеску не стал торопливо их пролистывать. Вернее, начал, но почти сразу же 
сосредоточенно в них углубился. Потом сказал:
— На редкость остроумное решение. Кто все это изобрел?
— Я, — ответил Эндрю.
Магдеску смерил его взглядом, а затем сказал:
— Это означает кардинальную переделку вашего тела, к тому же чисто 
экспериментальную, поскольку ничего похожего еще никогда не делалось. Я 
решительно против. Оставайтесь таким же, как сейчас.
Лицо Эндрю мало что выражало, но в его голосе ясно прозвучало нетерпение.
— Доктор Магдеску, вы упустили главное. У вас нет выбора: вы должны согласиться 
на мою просьбу. Если подобные приспособления могут быть встроены в мое тело, 
значит, они подходят и для людей. Тенденция продления человеческой жизни с 
помощью искусственных органов получает все большее развитие. А органов лучше 
тех, которые я создал и продолжаю создавать, нет. Я запатентовал их через 
посредство фирмы «Фейнголд и Чарни». Мы вполне можем организовать собственное 
предприятие и наладить выпуск таких искусственных частей человеческого тела, 
какие позволят впоследствии создавать людей со свойствами роботов. И ваша фирма 
может очень пострадать.
Если же вы прооперируете меня теперь же и обязуетесь делать то же в будущем при 
сходных обстоятельствах, вы получите разрешение пользоваться патентами, 
контролировать технологию и снабжение людей искусственными частями тела. 
Разумеется, разрешение это будет дано только после успешного завершения первой 
операции, когда пройдет достаточно времени, чтобы убедиться в ее успешности, — 
Эндрю практически не испытывал никакого воздействия Первого Закона, пока ставил 
такие жесткие условия человеку. Но, логически рассуждая, он научился приходить 
к выводу, что видимая жестокость в конечном счете оборачивается добротой.
Магдеску ошеломленно смотрел на него.
— Такое решение лежит вне моей компетенции. Решать должен совет директоров, а 
это потребует времени.
— Я могу подождать, — ответил Эндрю. — Но в разумных пределах.
Он с удовлетворением подумал, что даже Пол не сумел бы проделать все это лучше.
16
Ждать пришлось в разумных пределах, и операция прошла успешно. Магдеску сказал:
— Я был против операции, Эндрю, но совсем по иным причинам, чем вы, вероятно, 
думаете. Я бы ни секунды не возражал против этого эксперимента, проводись он на 
ком-нибудь еще. Но вашим позитронным мозгом я рисковать никак не хочу. Теперь, 
когда позитронные связи у вас взаимодействуют с искусственными нервными связями,
 спасти мозг, если что-то случится с телом, может оказаться затруднительно.
— Я полностью доверяю квалификации сотрудников «Ю. С. Роботс», — сказал Эндрю.
 — И теперь я могу есть.
— Запивая глоточком оливкового масла. Это потребует периодической очистки 
камеры внутреннего сгорания, как мы вам уже объяснили. Не слишком, боюсь, 
приятная необходимость.
— Пожалуй, так, если бы я не продолжал работать в том же направлении. 
Самоочищение вполне возможно. Собственно говоря, я занимаюсь приспособлением 
для выделения несгораемых фракций твердой пищи — неудобоваримой, так сказать.
— Но тогда вам понадобится задний проход.
— Его эквивалент.
— И что еще, Эндрю?
— Все остальное.
— И половые органы?
— В той мере, в какой они отвечают моему плану. Мое тело — холст, на котором я 
намерен нарисовать…
Магдеску подождал конца фразы, но Эндрю молчал, и он договорил сам:
— Человека?
— Там увидим, — ответил Эндрю.
— Жалкая цель, Эндрю, — сказал Магдеску. — Вы лучше, чем человек. И с тех пор, 
как предпочли органику, только портите себя.
— Мой мозг не пострадал.
— Да. Не стану отрицать. Однако, Эндрю, революционный сдвиг в применении 
искусственных органов, ставший возможным благодаря вашим патентам, неразрывно 
связан с вашей фамилией. Вас признали изобретателем и почитают — такого, каков 
вы есть. Так для чего же и дальше играть со своим телом?
Эндрю промолчал.
А в почете недостатка не было. Он дал согласие стать членом нескольких ученых 
обществ, включая и общество, посвятившее себя развитию новой созданной им науки 
— той, которую он назвал робобиологией, только теперь ее называли протезологией 
— наукой об органических протезах.
В стопятидесятилетнюю годовщину его создания «Ю. С. Роботс» устроила юбилейный 
банкет в его честь. Если Эндрю усмотрел в этом какую-то иронию, то скрыл ее.
Председательствовал Элвин Магдеску, покинувший ради этого знаменательного 
случая свое пенсионное уединение. Ему самому уже исполнилось девяносто четыре 
года, и жив он был только благодаря органическим протезам, заменившим, в 
частности, печень и почки. Банкет достиг кульминации, когда Магдеску после 
краткого эмоционального спича поднял бокал за «Полуторастолетнего Робота».
Эндрю усовершенствовал строение своего лица так, что теперь оно могло выражать 
широкий спектр эмоций, но на протяжении всей торжественной церемонии оно 
хранило торжественную невозмутимость. Оказаться полутора столетним роботом ему 
не понравилось.
17
Из-за протезологии Эндрю в конце концов покинул Землю. За десятилетия, 
протекшие после юбилейного банкета, Луна стала походить на Землю даже больше 
самой Земли — только сила тяготения была меньше — и ее подземные города 
насчитывали внушительное количество обитателей.
Органические протезы следовало приспособить к меньшему тяготению, и Эндрю 
провел на Луне пять лет, консультируя местных протезологов. В свободное от 
работы время он прохаживался среди местных роботов, которые все до единого 
оказывали ему уважение, положенное человеку.
Он вернулся на Землю, которая, по сравнению с Луной, казалась тихим захолустьем,
 и посетил контору «Фейнголд и Чарни», чтобы сообщить о своем приезде. 
Очередной глава фирмы, Саймон ДеЛонг, увидев его, очень удивился.
— Нам сообщили о вашем возвращении, Эндрю, — сказал он (чуть было не назван его 
«мистер Мартин»), — но мы ждали вас не раньше следующей недели.
— У меня иссякло терпение, — коротко ответил Эндрю, торопясь перейти к делу. — 
На Луне, Саймон, я руководил исследовательской лабораторией с двадцатью 
сотрудниками-людьми. Я отдавал распоряжения, которые выполнялись безоговорочно. 
Лунные роботы держались со мной, как с человеком. Так почему же я не человек?
Взгляд ДеЛонга стал настороженным.
— Дорогой Эндрю, вы же сами только что сказали, что и роботы, и люди обходились 
с вами, как с человеком. Следовательно, де факто вы человек.
— Быть человеком де факто мне мало. Я хочу не только, чтобы со мной обходились 
как с человеком, но чтобы таким меня признавал закон. Я хочу быть человеком де 
юре.
— Это совсем другой вопрос, — сказал ДеЛонг. — Здесь мы сталкиваемся с 
человеческими предрассудками и с несомненным фактом, что вы не человек, как бы 
вам ни хотелось быть человеком.
— В чем я не человек? — спросил Эндрю, — У меня внешность человека, мои 
внутренние органы соответствуют человеческим. Собственно говоря, мои органы 
абсолютно такие же, как у людей, прошедших протезирование. Я внес 
художественный, литературный и научный вклад в человеческую культуру, сравнимый 
со вкладом любого из живущих сейчас людей. Что еще можно требовать?
— Лично я ничего больше не потребовал бы. Беда в том, что только Всемирное 
Законодательное собрание может издать постановление, определяющее вас как 
человека. Откровенно говоря, я бы на это не рассчитывал.
— К кому я могу там обратиться?
— Полагаю, к председателю Научно-технической комиссии.
— Вы не могли бы устроить мне встречу с ним?
— Но зачем вам посредник? В вашем положении, вы вполне…
— Нет. Устройте ее вы. — Эндрю даже не заметил, что отдал приказ человеку. Он 
привык к этому на Луне. — Я хочу, чтобы он знал, что фирма «Фейнголд и Чарни» 
будет отстаивать мои интересы до конца.
— Да, но…
— До конца, Саймон. За сто семьдесят три года я тем или иным способом много 
содействовал процветанию фирмы, В прошлом у меня были обязательства по 
отношению к конкретным ее членам. Но теперь я ей ничем не обязан. Скорее 
наоборот, и я взыскиваю этот долг.
— Я сделаю, что смогу, — сказал ДеЛонг.
18
Научно-техническая комиссия возглавлялась представителем Восточно-Азиатского 
региона, и представитель этот был женщиной. Звали ее Чи Ли-Цинь, и в прозрачных 
одеждах (скрывавших то, что она хотела скрыть, только слепящим блеском) она 
казалась закутанной в целлофан. Она сказала:
— Я сочувствую вашему желанию получить полные человеческие права. История знала 
времена, когда сегменты населения Земли боролись за полные человеческие права. 
Однако какие, собственно, права вам требуются сверх тех, которыми вы уже 
пользуетесь?
— Очень простое право — право на жизнь. Робот может быть демонтирован в любой 
момент.
— Человека могут казнить в любой момент.
— Казнь совершается только после долгого судебного разбирательства. А меня 
демонтируют без какой-либо юридической процедуры. Для этого достаточно слова 
человека, облеченного соответствующей властью. А кроме того… — Эндрю отчаянно 
старался, чтобы его тон не зазвучал умоляюще, но тщательно разработанные приемы 
придать человечность своему лицу и голосу подвели его, — Дело в том, что я хочу 
быть человеком. Я хотел этого на протяжении жизни шести человеческих поколений.
Ли-Цинь смотрела на него темными сочувственными глазами.
— Законодательное собрание может издать постановление, объявляющее вас 
человеком, оно может издать постановление, объявляющее человеком мраморную 
статую. Но весьма маловероятно, чтобы оно это сделало как во втором случае, так 
и в первом. Депутаты такие же люди, как все остальные, а в человеческом 
отношении к роботам всегда прятался элемент подозрительности.
— Даже теперь?
— Даже теперь. Если и будет признано, что вы заслужили человечность, как 
награду, останутся опасения создать нежелательный прецедент.
— Какой прецедент? Я — единственный свободный робот и единственный 
сохранившийся из своей серии, причем другой такой создан никогда не будет. 
Справьтесь у «Ю. С. Роботс».
— Никогда — долгое время, Эндрю… Или, если вы предпочитаете, мистер Мартин, — я 
с радостью готова воздать мою личную дань уважения вашей человечности. И вы 
убедитесь, что депутаты в большинстве будут против создания прецедента, каким 
бы неповторимым этот прецедент ни был. Мистер Мартин, мои симпатии на вашей 
стороне, но обнадежить вас я не могу. Более того… — Она откинулась на спинку 
кресла и наморщила лоб. — Более того, если дебаты будут бурными, в 
Законодательном собрании и за его стенами может встать вопрос о демонтировании, 
про которое вы упоминали. Ведь простейшее разрешение проблемы — уничтожить вас. 
Взвесьте все это, прежде чем что-либо предпринимать.
— И никто, — сказал Эндрю, — не вспомнит о широчайшем применении протезологии, 
разработанной практически мной одним?
— Это кажется жестоким, но нет, они не вспомнят, а если вспомнят, то как 
аргумент против вас. Заявят, что занимались вы этим только ради себя. Заявят, 
что это часть кампании за роботизацию людей — или очеловечение роботов, — то 
есть в любом случае зловещей и грязной. Мистер Мартин, вам никогда не 
приходилось сталкиваться с кампанией политической ненависти, но поверьте, вы 
станете мишенью чернейшей клеветы, какой ни вы, ни я и вообразить не можем, но 
непременно найдутся люди, которые свято всему поверят. Мистер Мартин, не губите 
свою жизнь!
Она встала. Такая маленькая и хрупкая рядом с сидящим Эндрю.
Он сказал:
— Если я решу бороться за свою человечность, вы меня поддержите?
Она задумалась, потом ответила:
— Да. В той мере, в какой смогу. Если такая позиция начнет угрожать моему 
политическому будущему, я, вероятно, отступлюсь от вас, поскольку не чувствую 
это делом своей жизни. Я стараюсь быть с вами абсолютно искренней.
— Я благодарю вас и не прошу о большем. Я намерен вести борьбу до конца, к чему 
бы она ни привела, и прошу вас только о той помощи, которую вам удобно оказать.
19
Открытой борьбой это не было. «Фейнголд и Чарни» рекомендовали хранить терпение,
 и Эндрю угрюмо пробормотал, что запасы его терпения неисчерпаемы. Затем 
«Фейнголд и Чарни» предприняли действия, чтобы свести арену борьбы к минимуму.
Они затеяли судебный процесс, доказывая, что долговые обязательства не имеют 
силы, если у их держателя сердце заменено на протез, поскольку искусственный 
орган ликвидирует человечность, а с ней и конституционные права человека.
Они упорно и искусно аргументировали свой иск, проигрывая по всем пунктам, но 
таким способом вынудили судью сформулировать решение наиболее общим образом, а 
затем, подавая апелляции, довели дело до Всемирного суда.
На это ушли годы и годы, а также миллионы долларов.
Когда было вынесено окончательное решение, ДеЛонг отпраздновал поражение в суде,
 как искомую победу. Эндрю, естественно, присутствовал на банкете, устроенном в 
конторе «Фейнголд и Чарни».
— Мы добились двух вещей, Эндрю, — сказал ДеЛонг. — И очень важных. Во-первых, 
мы юридически установили, что человеческое тело не перестает быть человеческим 
телом, какое бы количество искусственных органов оно ни содержало. Во-вторых, 
мы воздействовали на общественное мнение таким образом, что наиболее широкое 
толкование человечности получило самую яростную поддержку. Ведь любой человек 
надеется продлить свою жизнь с помощью протезологии.
— И вы полагаете, что Законодательное собрание признает мою человечность? — 
спросил Эндрю.
ДеЛонг слегка смутился.
— Тут я не слишком оптимистичен. Есть орган, который Всемирный суд признал 
критерием человечности. Люди обладают органическим клеточным мозгом, а роботов 
характеризует платиново-иридиевый позитронный мозг, когда он им вообще придан… 
Нет, Эндрю, не смотрите так! Наших знаний недостаточно, чтобы сдублировать 
деятельность клеточного мозга при помощи искусственных структур настолько 
близко к органическому прототипу, чтобы их удалось подвести под определение 
Всемирного суда. Это даже вам не под силу.
— Что же нам тогда делать?
— В любом случае попытаться. Депутат Че Ли-Цинь будет на нашей стороне, как и 
еще многие депутаты, чье число все увеличивается. Президент в таком вопросе, 
несомненно, согласится с большинством в Собрании.
— А большинство за нас?
— Далеко нет. Но мы его получим, если общественное мнение допустит, чтобы 
широкое истолкование человечности, которого оно добивалось, распространилось и 
на вас. Шанс не очень велик, не стану скрывать, но, если вы не хотите 
отказаться от борьбы, нам придется разыграть эту карту.
— Отказываться я не хочу.
20
Депутат Ли-Цинь заметно постарела с тех пор, как Эндрю встретился с ней в 
первый раз, и давно уже не носила прозрачные одежды. Теперь волосы у нее были 
коротко подстрижены, а одеяние напоминало футляр. Эндрю же по-прежнему 
придерживался, насколько позволял хороший вкус, моды тех дней, когда сто с 
лишним лет назад он начал носить одежду.
Ли-Цинь сказала:
— Эндрю, мы зашли настолько далеко, насколько возможно. И попробуем еще раз 
после каникул. Но, честно говоря, поражение неизбежно, и вопрос будет 
окончательно закрыт. Все мои последние усилия только обеспечили мне не менее 
верное поражение на ближайших выборах.
— Я знаю, — сказал Эндрю, — и это очень меня огорчает. Когда-то вы сказали, что 
отступитесь от меня, если дело обернется подобным образом. Почему вы этого не 
сделали?
— Убеждения, бывает, меняются. Каким-то образом отступиться от вас теперь 
значило бы заплатить слишком высокую цену за еще один депутатский срок. Я и так 
уже заседала в Собрании четверть века, Этого вполне достаточно.
— И мы никак не можем переубедить их, Че?
— Всех, доступных доводам рассудка, мы уже переубедили. Сломить инстинктивную 
антипатию остальных оказалось невозможно.
— Инстинктивная антипатия не должна влиять на то, как депутат голосует.
— Совершенно справедливо, Эндрю. Но они даже себе никогда не признаются, что 
ими руководит антипатия.
Эндрю сказал осторожно:
— Следовательно, все сводится к мозгу. Но должны ли мы останавливаться на 
простом противопоставлении клеток позитронам? Нельзя ли добиться 
функционального определения? Надо ли указывать, что мозг состоит из того или 
этого? Нельзя ли указать, что мозг — это нечто способное мыслить на 
определенном уровне?
— Не сработает, — ответила Ли-Цинь. — Ваш мозг изготовлен человеком, а 
человеческий мозг — нет. Баш мозг сконструирован, их — результат эволюции, Для 
человека, который упорно хочет сохранить барьер между собой и роботом, эти 
различия — стальная стена в милю высотой и в милю толщиной.
— Если бы добраться до источника их антипатии, до самого источника…
— Столько лет прошло, — грустно сказала Ли-Цинь, — а вы все еще пытаетесь найти 
к людям логичный подход. Бедный Эндрю! Не сердитесь, но это упорство вам 
внушает робот в вас.
— Не знаю, — сказал Эндрю. — Если бы я сумел заставить себя…
1 (резюме)
Если бы он мог заставить себя.
Он давно предполагал, что дело дойдет до этого, и в конце концов оказался в 
приемной хирурга. Он нашел достаточно искусного для подобной операции — то есть 
робота. Ни на умение, ни на добрую волю хирурга-человека тут положиться было 
нельзя.
Этот хирург не мог подвергнуть такой операции человека, а потому Эндрю перестал 
оттягивать решительную минуту горькими расспросами, отражавшими его внутреннее 
смятение, и нейтрализовал Первый Закон, сказав:
— Я тоже робот.
А потом сказал с твердостью, с которой за последние десятилетия научился 
обращаться даже к людям:
— Я приказываю тебе подвергнуть меня этой операции.
Вне воздействия Первого Закона приказ, отданный с такой категоричностью тем, 
кто выглядел совсем как человек, включил Второй Закон настолько, что победа 
была одержана.
21
Слабость, которую испытывал Эндрю, была, по его убеждению, воображаемой. После 
операции он оправился полностью. И все же, как можно незаметнее, он прислонился 
к стене. Если бы он сел, все могло бы стать слишком явным.
Ли-Цинь сказала:
— Заключительное голосование назначено на эту неделю, Эндрю. Оттянуть еще мне 
не удалось, и мы проиграем. Это будет конец, Эндрю.
Эндрю сказал:
— Я очень благодарен вам за то, что вы так умело добивались отсрочки 
голосования, Так я получил необходимое мне время и сделал ход, который должен 
был сделать.
— Какой ход? — спросила Ли-Цинь с нескрываемой тревогой.
— Я не мог предупредить о нем вас или людей в «Фейнголд и Чарни». Меня, конечно,
 остановили бы. Послушайте, если камень преткновения — мозг, то самое большое 
отличие заключено в бессмертии, верно? Кого, в сущности, интересует, как 
выглядит мозг, из чего он состоит или каким образом возник? Важно то, что 
клетки мозга умирают, что они обречены умереть. Пусть все остальные органы 
поддерживаются постоянно в функциональном состоянии или заменяются, клетки 
мозга, которые нельзя заменить, не изменив и тем самым не убив личность, должны 
обязательно рано или поздно умереть. Мои позитронные связи существуют почти два 
столетия без различимых изменений и могут просуществовать еще столетия. Не в 
этом ли непреодолимый барьер? Люди способны терпеть бессмертного робота — не 
все ли равно, как долго машина сохраняется в рабочем состоянии? Но они не 
способны смириться с бессмертием человека, поскольку мысль о их личной смерти 
переносима только потому, что это общая участь. Вот по какой причине они не 
хотят признать меня человеком.
— К чему вы клоните, Эндрю? — спросила Ли-Цинь.
— Я разрешил эту проблему. Много десятилетий тому назад мой позитронный мозг 
был соединен с органическими нервами. Теперь еще одна операция изменила это 
подключение так, что медленно, очень медленно потенциал моих позитронных связей 
понижается.
Изборожденное тонкими морщинами лицо Ли-Цинь несколько секунд не выражало 
ничего. Потом ее губы задрожали.
— То есть ты организовал свою смерть, Эндрю? Но это же невозможно. Это — 
нарушение Третьего Закона.
— Нет, — сказал Эндрю. — Я выбирал между смертью моего тела и смертью моих 
надежд к стремлений. Оставить мое тело жить ценой большей смерти — вот это было 
бы нарушением Третьего Закона.
Ли-Цинь ухватила его за плечи, словно собираясь встряхнуть, но совладала с 
собой.
— Эндрю, это ничего не даст. Сделай новую операцию, верни все в прежнее 
положение!
— Невозможно. Изменения необратимы. Мне осталось жить год — немногим больше, 
немногим меньше. Но до своего двухсотлетия я доживу. Я поддался слабости и 
позволил себе такую отсрочку.
— Но оно того не стоит… Эндрю, ты дурак!
— Если в результате я обрету человечность, дело более чем стоит того. А если 
нет, кончится тщетная борьба, и это тоже стоит того.
И к собственному удивлению Ли-Цинь тихо заплакала.
22
Удивительно, как этот последний поступок овладел воображением мира. Все, что 
Эндрю делал прежде, не поколебало предрассудки. Но когда он принял смерть, лишь 
бы стать человеком, отвергнуть такую великую жертву оказалось невозможным.
Заключительную церемонию сознательно назначили на день его двухсотлетия. 
Постановление, признающее его человеком, подписал Всемирный президент, и этот 
торжественный акт транслировался по всемирной телевизионной сети с 
ретрансляцией в Лунные Штаты и даже в Марсианскую колонию.
Эндрю сидел в кресле-каталке. Он еще мог ходить, но с трудом.
Всемирный президент, на которого в эту минуту взирало все человечество, сказал:
— Пятьдесят лет назад вас, Эндрю, объявили Полутора столетним Роботом.
Он сделал паузу и продолжал гораздо более торжественным тоном:
— Сегодня мы объявляем вас Двухсотлетним Человеком, мистер Мартин.
И Эндрю, улыбаясь, протянул руку, чтобы пожать руку президента.
23
Эндрю лежал в постели, и его мысли медленно угасали.
Он отчаянно старался овладеть ими. Человек! Он — человек! Ему хотелось, чтобы 
это было его последней мыслью. Он хотел распасться… умереть с ней.
Он открыл глаза в последний раз и узнал Ли-Цинь, скорбно стоящую рядом. Вокруг 
стояли еще люди. Но это были всего лишь тени, безликие тени, В сгущающемся 
сером тумане была видна только Ли-Цинь. Медленно, дюйм за дюймом он протянул к 
ней руку и очень смутно, очень слабо ощутил, как она взяла эту руку в свои.

Она таяла перед его глазами, пока его последние мысли уходили во мглу.

Но прежде чем она исчезла окончательно, последняя ускользающая мысль достигла 
его сознания и задержалась на миг перед тем, как все остановилось.
— Крошка-Мисс… — прошептал он так тихо, что его нельзя было услышать.



Мать-земля

Планеты, которые были колонизированы жителями Земли, уже не считают себя 
«детьми» Матери-Земли. Их общество построено на расовой системе и превосходстве 
над остальными 6 миллиардами, которые населяют Землю. Но всё ли так 
благополучно в этом обществе?

Текст не найден.




Тупик



Один лишь раз в истории Галактики была открыта разумная раса негуманоидов.


Лигурн Виер. Исторические эссе.




Я не умею судить о своих работах. Какие-то нравятся мне больше, какие-то меньше 
(таких, которые совсем не нравились бы, практически нет), но я не могу с 
уверенностью сказать: вот эта вещь лучше, чем все остальные. Поэтому Марти 
решает, какие из моих произведений будут опубликованы (если будут) в выпусках 
журнала «Эстаундинг».


Мне эта повестушка нравится, потому что она напоминает мне об одном периоде 
моей жизни, когда я сам был частью бюрократического аппарата — во время второй 
мировой войны, когда я служил на экспериментальной авиабазе военно-морского 
флота в Филадельфии (вместе с Робертом Хайнлайном и Л. Спрейгом де Кампом). В 
те годы мне постоянно приходилось сталкиваться с бюрократической волокитой и 
воистину головоломным канцелярским эпистолярным стилем, который я использовал в 
своей повести.


Я воспринял этот стиль как вызов и однажды, помнится, написал инструкцию на 
канцелярском жаргоне, стараясь сделать его как можно более замысловатым и 
усложненным и в то же время не отступать от правил. У меня оказались выдающиеся 
способности к этому делу, и в результате я состряпал такой документ, который 
вполне мог подвести меня под военный трибунал. Но чувство юмора оказалось 
сильнее благоразумия, и я все же послал мое творение по инстанциям. Под 
трибунал меня не отдали. Напротив — меня похвалили и наградили за 
безукоризненно выполненную работу. Думаю, именно это обстоятельство и 
натолкнуло меня на идею «Тупика».


Глава первая


От кого:
Бюро Внешних Провинций


Кому:
Людану Антиоху, старшему государственному администратору А-8


Тема:
Назначение на административную должность, именуемую «гражданский инспектор 
Цефея-18», согласно нижеследующим основаниям


Основания:

а) Постановление Совета № 2515 года 971-го Галактической Империи «Назначение 
должностных лиц Административной службы. Порядок и пересмотр назначений»
б) Императорский указ Я-2374 от 243/975 Г. И.
1. Согласно основанию (а) вы назначаетесь на должность, поименованную в графе 
«Тема». Полномочия гражданского инспектора Цефея-18 распространяются на 
негуманоидных подданных Императора, проживающих на планете в условиях автономии 
согласно основанию (6).
2. В обязанности должностного лица, поименованного в графе «Тема», входит общий 
контроль за внутренними делами негуманоидов, координация деятельности 
учрежденных правительством исследовательских и контрольных комиссий, а также 
представление полугодовых отчетов обо всех аспектах жизни негуманоидов.
К. Морили, директор БюВнеПров
12/977 Г. И.

Людан Антиох внимательно выслушал собеседника и вежливо помотал своей круглой 
головой:
— Друг мой, я и рад бы помочь, но вы оседлали не ту лошадку. Ваш вопрос нужно 
решать в самом Бюро.
Томор Заммо откинулся на спинку кресла, яростно потер крючковатый нос, 
проглотил то, что намеревался сказать, и спокойно ответил:
— Логично, но непрактично. Я не могу сейчас лететь на Трантор. Вы — 
представитель Бюро на Цефее-18. Неужели вы совершенно бессильны?
— Видите ли, я хоть и гражданский инспектор, но обязан проводить здесь политику 
Бюро.
— Прекрасно! — вышел из себя Заммо. — Тогда скажите мне, наконец, в чем 
заключается политика Бюро! Я возглавляю научно-исследовательскую комиссию, 
учрежденную непосредственно самим Императором и обладающую неограниченными 
правами. И тем не менее гражданские власти на каждом шагу ставят мне палки в 
колеса, твердя, как попугаи, в свое оправдание о пресловутой «политике Бюро». 
Что это за политика и с чем ее едят? Кто-нибудь может объяснить мне 
по-человечески?
Антиох устремил на ученого безмятежно-невинный взор:
— Насколько я могу судить — прошу учесть, что это не официальное заявление, а 
потому не пытайтесь поймать меня на слове, — политика, проводимая Бюро, 
заключается в том, чтобы обращаться с негуманоидами как можно более человечно.
— В таком случае какое право они имеют…
— Ш-ш-ш! Не надо повышать голос. Видите ли, Его Императорское Величество — 
гуманист и последователь философского учения Аврелия. Между прочим, ни для кого 
не секрет, что Император самолично установил здешние порядки. И уверяю вас, 
политика Бюро самым тщательнейшим образом следует монаршим установлениям. Сами 
понимаете, что плыть против такого течения я не в силах.
— Что ж, милый мой, — тяжелые веки физиолога еле заметно дрогнули, — со своими 
настроениями долго вы на этой должности не продержитесь. Нет, я не собираюсь 
вышибать вас из кресла, ничуть не бывало. Оно само из-под вас ускользнет, 
потому что такими методами вы ничего не достигнете!
— Вот как? Отчего же? — Маленький, кругленький и розовенький, Антиох обычно с 
большим трудом изображал на своем толстощеком лице что-либо помимо веселой и 
дружелюбной приветливости — но сейчас оно было серьезно.
— Вы здесь недавно. А я давно! — хмуро ответил Заммо. — Вы не против, если я 
закурю? — Он небрежно подпалил кончик дешевой крепкой сигары и сказал, как 
отрезал: — Гуманности здесь не место, администратор. Вы обращаетесь с 
негуманоидами как с людьми, а это до добра не доведет. И вообще, я не люблю 
слово «негуманоиды». Они животные.
— Они разумны, — мягко возразил Антиох.
— Ну, значит, разумные животные. Полагаю, эти два понятия не являются 
взаимоисключающими. Как бы там ни было, а двум разумным расам в одном 
пространстве не ужиться.
— Вы предлагаете их истребить?
— Нет, Галактика меня побери! — Ученый взмахнул сигарой. — Я предлагаю 
относиться к ним как к объектам изучения, и не более. Мы многое могли бы узнать 
у этих животных, если бы нам позволили. И не только узнать, но и — 
подчеркиваю! — незамедлительно использовать полученные знания во благо 
человечества. Вот в чем заключается подлинная гуманность! Мы можем 
облагодетельствовать весь род людской, если уж вас так волнует этот 
бесхребетный культ Аврелия!
— Какие конкретно познания вы имеете в виду?
— Да какие угодно — хотя бы химию, например. Полагаю, вы уже наслышаны об их 
успехах в области химии?
— Да, — признал Антиох. — Я просмотрел большинство отчетов о негуманоидах, 
опубликованных за последние десять лет. Надеюсь, отчеты будут поступать и 
впредь.
— Хм… Что ж, тогда мне остается лишь добавить, что химиотерапией они владеют в 
совершенстве. Я собственными глазами видел, как благодаря их пилюлям срастаются 
сломанные кости — вернее, то, что заменяет им кости. Пятнадцать минут — и 
перелома как не бывало! Конечно, их лекарства для людей чистый яд, по крайней 
мере большинство. Но если нам удастся раскрыть механизм действия пилюль на 
негуманоидов, то есть на животных…
— Да, да. Я понимаю, насколько это важно.
— Неужели? Приятно слышать. А кроме того, нас интересует странный способ 
общения этих животных.
— Вы имеете в виду телепатию?
— Телепатия! Телепатия! Телепатия! — процедил физиолог сквозь зубы. — С таким 
же успехом можете назвать это колдовством. О телепатии никто не знает ровным 
счетом ничего, кроме самого слова «телепатия». Какой у нее механизм действия? 
Какая физиология, физика? Я и рад бы узнать, да не могу. Политика Бюро не 
дозволяет — если, конечно, я вас послушаюсь!
Антиох поджал губки:
— Но… Простите, доктор, я вас не понимаю. Кто вам мешает? Гражданская 
администрация не препятствует научному исследованию негуманоидов, Я, разумеется,
 не могу отвечать за действия своего предшественника, но со своей стороны…
— Я не говорю о прямом вмешательстве. Но, клянусь Галактикой, администратор, 
нам препятствует самый дух вашей системы. Вы заставляете нас обращаться с 
животными как с людьми. Вы позволили им выбрать себе вождя, вы не вмешиваетесь 
в их внутренние дела, вы нянчитесь с ними, наделяете их так называемыми правами,
 как их понимает аврелианская философия! Я не могу договориться с их вождем.
— Почему?
— Потому что он отказывается развязать мне руки. Он не позволяет проводить 
опыты над животными без их собственного добровольного согласия. Нам удалось 
заполучить двух-трех добровольцев — это же курам на смех! Какие тут могут быть 
исследования!
Антиох беспомощно пожал плечами.
— К тому же, — продолжал Заммо, — мы не сможем узнать ничего стоящего о 
строении мозга, о физиологии и химическом составе этих животных, если нам не 
позволят их препарировать, не дадут проводить опыты с питанием и медицинскими 
препаратами. Сами знаете, администратор, научные исследования — штука жестокая. 
В них нет места гуманности.
Людан Антиох с сомнением потер пальцем подбородок.
— Неужели нельзя обойтись без жестокости? Негуманоиды — безвредные создания. И 
конечно же, препарировать… По-моему, неплохо бы вам хоть немного изменить свое 
к ним отношение. Сдается мне, вы их терпеть не можете. Я хочу сказать, вряд ли 
стоит смотреть на них свысока…
— Свысока! Я вам не нытик-социопсихолог, на которых нынче пошла такая мода! 
Если для решения проблемы требуется препарировать животное, ни в жизнь не 
поверю, что ее можно решить методом «правильного индивидуального подхода». 
Пусть хоть весь мир перевернется — не поверю!
— Ну и напрасно. Между прочим, все администраторы выше класса А-4 в 
обязательном порядке проходят социопсихологическую подготовку.
Заммо вытащил изо рта изжеванную сигару, выдержал долгую презрительную паузу и 
сунул сигару обратно.
— Тогда почему бы вам не испробовать свое искусство на вашем собственном Бюро? 
У меня есть кое-какие связи в Имперском суде, и с их помощью…
— Поймите, я не имею права указывать Бюро, что ему делать, по крайней мере 
впрямую. Генеральная стратегия не входит в мою компетенцию, ее вырабатывает 
Бюро. Но… знаете, мы могли бы попробовать, так сказать, обходной маневр. — 
Администратор еле заметно улыбнулся. — Тактический маневр.
— То есть?
Антиох многозначительно поднял указательный палец, а другой ладонью легонько 
похлопал по кипе связанных серых папок, громоздившихся рядами на полу возле его 
кресла.
— Я просмотрел большую часть отчетов. Скучновато, конечно, но там попадаются и 
интересные факты. Например: когда, как вы думаете, родился последний 
негуманоидный младенец на Цефее-18?
Заммо ответил, не задумываясь:
— Не знаю. И знать не хочу.
— А вот Бюро захочет. На Цефее-18 не было ни одного новорожденного за последние 
два года — то есть с тех пор как негуманоидов переселили на эту планету. Вы 
можете объяснить почему?
Физиолог пожал плечами.
— Слишком много потенциальных факторов. Необходимо исследование.
— Хорошо. Допустим, вы напишете отчет.
— Отчет? Я их штук двадцать уже настрочил!
— Напишите еще один. Обратите внимание Бюро на нерешенные проблемы. Подчеркните,
 что необходимо изменить методику исследований. Сделайте особый упор на 
проблему рождаемости. Бюро не осмелится ее проигнорировать. Если негуманоиды 
вымрут, кому-то придется держать ответ перед Императором. Видите ли…
Заммо вперил в инспектора подозрительный мрачный взгляд.
— Вы полагаете, они клюнут?
— Я работаю на Бюро вот уже двадцать семь лет. И знаю их всех как облупленных.
— Я подумаю об этом.
Заммо встал и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
Позже физиолог сказал своему коллеге:
— Он бюрократ до кончиков ногтей. Закопался по уши в бумажках и не смеет 
высунуть оттуда даже кончик носа. Сам он ничего не решит, но если мы его 
подтолкнем, может, что и получится.


От кого:
Административный Центр Управления Цефея-18


Кому:
БюВнеПров


Тема:
Проект внешних провинций № 2563, часть 2: «Координация научных исследований 
негуманоидов на Цефее-18»


Основания:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/дг 100132 от 302/975 Г. И.
б) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 140/977 Г. И.

Приложение:

1. Отчет Научной группы-10, отделение физики и биохимии: «Физиологические 
характеристики негуманоидов Цефея-18, часть 11», датированный 172/977 Г.И.
1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией. 
Считаем своим долгом подчеркнуть, что в разделе 12 (параграфы 1 — 16) 
«Приложения 1» предлагается изменить настоящую политику БюВнеПров по отношению 
к негуманоидам с целью облегчения проведения физических и химических 
исследований, ведущихся в настоящее время в рамках основания (а).
2. Считаем необходимым обратить внимание Бюро на то, что в основании (б) уже 
обсуждалась возможность изменения методов исследований и что АдЦУ-Цеф-18 
по-прежнему считает такое изменение преждевременным. Тем не менее АдЦУ-Цеф-18 
предлагает включить в проект БюВнеПров вопрос о рождаемости негуманоилов ввиду 
несомненной важности данной проблемы, изложенной в разделе 5 «Приложения 1», и 
возложить ответственность за решение упомянутого вопроса на АдЦУ-Цеф-18.
Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18
174/977 Г. И.



От кого:
БюВнеПров


Кому:
АдЦУ-Цеф-18


Тема:
Проект внешних провинций № 2563: «Координация научных исследований негуманоидов 
на Цефее-18»


Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г. И.
1. В ответ на предложение, выдвинутое в параграфе 2 основания (а), сообщаем: 
вопрос о рождаемости негуманоидов не может подлежать компетенции АдЦУ-Цеф-18. В 
связи с предположением НаучГруппы-10 о том, что бесплодие негуманоидов может 
быть обусловлено недостатком определенных химических веществ в составе пищевых 
продуктов, ответственность за все исследования в данной области возложить на 
НаучГруппу-10 как на наиболее компетентный орган.
2. Методы исследований, проводимых НаучГруппами, должны неукоснительно 
соответствовать текущим директивам, изложенным в проекте, поименованном в графе 
«Тема». Никаких изменений в политике не предусматривается.
К. Морили, директор БюВнеПров
186/977 Г. И.

Глава вторая
Из-за своей гуттаперчевой гибкости и худобы репортер казался еще выше, чем был 
на самом деле. Звали его Густив Баннерд, и он обладал не только репутацией, но 
и дарованием — две эти вещи, вопреки представлениям расхожей морали, не так уж 
тесно взаимосвязаны. Людан Антиох смерил репортера недоверчивым взглядом:
— Нет смысла отрицать, вы совершенно правы. Но отчет НаучГруппы был строго 
конфиденциальным. Не понимаю, как…
— Утечка информации, — бесстрастно отозвался Баннерд. — Сведения всегда 
просачиваются.
Антиох, откровенно озадаченный, нахмурил румяное личико:
— Значит, мне придется заткнуть дыру, через которую они просачиваются. Я не 
могу пропустить вашу статью. Все упоминания о претензиях НаучГруппы должны быть 
вырезаны. Вы и сами это понимаете, разве не так?
— Нет. — Баннерд был по-прежнему невозмутим. — Это важная информация. И у меня 
есть свои права, подтвержденные Императорским указом. Я полагаю, Император 
должен быть в курсе того, что здесь творится.
— Но здесь ничего не творится! — отчаянно воскликнул Антиох. — Ваши домыслы не 
имеют под собой оснований. Бюро не собирается менять свою политику, я же 
показывал вам письма!
— Вы считаете, что сумеете противостоять давлению Заммо? — насмешливо 
поинтересовался репортер.
— Думаю, да. Если буду уверен, что он не прав.
— Если! — все также спокойно проговорил Баннерд. И вдруг взорвался: — Антиох, 
эти негуманоиды — настоящее чудо, в Империи нет больше ничего подобного! 
Правительство не в состоянии по достоинству оценить, каким сокровищем оно 
владеет! Чиновники уничтожают это сокровище! С негуманоидами обращаются как с 
животными…
— Право же… — неуверенно начал Антиох.
— Только не говорите мне про Цефей-18! Это типичный зоосад! Хорошо 
оборудованный зоосад, где ваши живодеры-ученые дразнят несчастных цефеидов, 
просовывая палки между прутьями. Да, вы бросаете им кусочки мяса, но вы заперли 
их в клетки. Я знаю, что говорю! Я пишу о них статьи вот уже два года. Я, можно 
сказать, почти живу среди них…
— Но Заммо говорит…
— Заммо! — В устах репортера это прозвучало как ругательство.
— Заммо говорит, — не сдавался Антиох, — что мы, наоборот, слишком нянчимся с 
ними — они, мол, животные, а мы обращаемся с ними как с людьми.
Впалые щеки репортера застыли, словно маска.
— Сам он животное, ваш Заммо. Поклонник науки! Поменьше бы таких поклонников! 
Вы читали труды Аврелия? — неожиданно поинтересовался Баннерд.
— М-м… Да. Насколько я знаю, Император…
— Император к нам благоволит. Не то что его предшественник, который преследовал 
нас и травил.
— Не понимаю, к чему вы клоните.
— Негуманоиды многому могут нас научить. Понимаете? Не тому, чем озабочен Заммо 
и его команда, — не химии и не телепатии. Научить образу жизни, образу мышления.
 У них нет преступности, нет отбросов общества. Кто-нибудь пытался изучить их 
философию? Или поставить эту проблему перед социальной инженерией?
Антиох задумался, складки на пухлом лице его разгладились.
— Интересная мысль. Вот настоящая задача для психологов…
— Вздор! Психологи в большинстве своем шарлатаны. Они умеют ставить проблемы, 
но их решения никуда не годятся. Тут нужны братья во Аврелии. Философские мужи…
— Но послушайте, мы же не можем превратить Цефей-18 в объект… в объект 
метафизического изучения!
— Почему нет? Еще как можем.
— Но каким образом?
— Прекратите все свои жалкие потуги превратить цефеидов в подопытных кроликов. 
Позвольте им создать свою социальную структуру без вмешательства человека. 
Предоставьте им неограниченную независимость, и пусть философские учения 
свободно взаимодействуют друг с другом…
— Такое невозможно сделать за один день, — нервно возразил Антиох.
— Но начать-то можно!
— Что ж, я не вправе запретить вам попробовать, — медленно проговорил 
администратор. Глаза его подернулись дымкой задумчивости, голос зазвучал 
доверительно: — Однако вы сами испортите себе всю игру, если опубликуете отчет 
НаучГруппы-10 и обвините ученых в отсутствии гуманности. Ученые — народ 
влиятельный.
— Мы, философы, тоже.
— Да, но существует более легкий путь. Не стоит метать в них громы и молнии. 
Просто намекните, что НаучГруппа не справляется с решением возложенных на нее 
задач. Намекните без эмоций, пусть читатели сами делают выводы. К примеру, 
напишите о проблеме рождаемости — это же безумно важная проблема! Нынешнее 
поколение негуманоидов может оказаться последним, несмотря на все усилия ученых.
 Подчеркните, что к этому вопросу нужен иной, философский подход. Можете 
выбрать любую проблему, какую — решайте сами. — Антиох встал, обворожительно 
улыбаясь: — Только, заклинаю вас Галактикой, не подымайте шума! К чему вам 
лишние кривотолки?
— Возможно, вы и правы, — сухо, не отвечая на улыбку, отозвался Баннерд.
Позже репортер написал коротенькое письмецо своему другу:
«Он, вне всякого сомнения, неумен. В голове полная каша, а в жизни нет никакой 
путеводной идеи. Абсолютно некомпетентен как специалист. Но умеет лавировать, 
приспосабливаться, склонен к компромиссам и скорее пойдет на уступки, чем будет 
стоять непрошибаемой скалой. Это качество может быть полезным для нас. Твой 
брат во Аврелии».


От кого:
АдЦУ-Цеф-18


Кому:
БюВнеПров


Тема:
Статьи о рождаемости не гуманоидов на Цефее-18


Основания:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г.И.
б) Императорский указ Я-2374 от 243/975 Г.И.

Приложения:

1-Г. Статья Баннерда, место написания Цефей-18, дата 201/977 Г. И.
2-Г Статья Баннерда, место написания Цефей-18, дата 203/977 Г. И.
1. Бесплодие негуманоидов на Цефее-18, о котором сообщалось в основании (а), 
стало предметом обсуждения в галактической прессе. Статьи по данному вопросу 
прилагаются для ознакомления («Приложения 1 и 2»). Хотя упомянутые статьи 
основываются на данных, считающихся секретными и не подлежащими разглашению, 
репортер в ответ на вопрос об источнике информации сослался на право свободы 
печати, подтвержденное основанием (б).
2. В связи с невозможностью избежать публичной огласки и неизбежностью 
непонимания со стороны общественности просим БюВнеПров дать указания о 
дальнейшей политике в области проблемы бесплодия негуманоидов.
Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цсф-18
209/977 Г. И.



От кого:
БюВнеПров


Кому
АдЦУ-Цеф-18


Тема:
Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18


Основания:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 209/977 Г. И.
б) Письмо АдЦУ-Цсф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г. И.
1. Вменить в обязанность АдЦУ-Цеф-18 исследовать причины и изыскать меры для 
предотвращения нежелательного падения рождаемости, упомянутого в основаниях (а) 
и (б). В связи с этим утвердить проект «Исследование рождаемости негуманоидов 
на Цефее-18», которому ввиду особой важности проблемы присвоить приоритетный 
разряд «АА».
2. Присвоить проекту номер 2910; ассигнования выделять из расчетного счета 
№ 18/78.


К

. Морили, директор БюВнеПров

223/977 Г. И.

Глава третья
Если пребывание в стенах экспериментального центра НаучГрушы-10 и улучшило 
настроение Томора Заммо, то дружелюбия оно ему не прибавило ни на грош.
Антиох, брошенный хозяином, одиноко стоял перед застекленной стеной, за которой 
простиралась главная полевая лаборатория.
Лаборатория представляла собой обширную площадку с теми же природными условиями,
 что были теперь на всем Цефее-18, — крайне неприятными для исследователей, но 
естественными для исследуемых. Сухой, насыщенный кислородом воздух и 
раскаленный песок плавились в ослепительно белом солнечном сиянии. Посреди 
этого пекла по одному или парочками сидели, съежившись, кирпичного цвета 
негуманоиды — жилистые, со сморщенной, свисающей складками кожей.
Из лаборатории вынырнул Заммо, жадно напился воды и посмотрел на гостя.
— Хотите туда зайти? — спросил он. Под носом у физиолога блестели капельки пота.

— Нет, благодарю вас. — Антиох решительно помотал головой. — Какая там сейчас 
температура?
— Сто двадцать в тени, если бы там была тень. А они жалуются, что им холодно. 
Сейчас начнется водопой — полюбуйтесь, если есть желание.
Струя воды выстрелила вверх из фонтана, расположенного в центре площадки. 
Приземистые фигурки, поднявшись на ноги, запрыгали наперегонки и сгрудились у 
фонтана, отпихивая друг друга. Прямо из середины лица у них выскочили длинные и 
гибкие кожаные трубочки, которые устремлялись в струю, а затем появлялись 
оттуда, усеянные каплями воды.
Так продолжалось довольно долго. Тела негуманоидов разбухли, обвисшие кожаные 
складки разгладились. Существа осторожно отступали от фонтана, засовывая 
питьевые трубочки в розовую сморщенную плоть над широким безгубым ртом, пока не 
втянули их внутрь окончательно.
— Животные! — презрительно сказал Заммо.
— И часто они пьют? — спросил Антиох.
— Да сколько захотят! Мы их поим каждый день, но они могут обходиться без воды 
целую неделю, если припрет. Они запасают воду под кожей. А по вечерам едят — 
они же еще и вегетарианцы.
Круглое личико Антиоха расплылось в улыбке:
— Приятно, что ни говори, увидеть все своими глазами. Надоело без конца читать 
отчеты.
— Да? — рассеянно бросил Заммо. И спросил: — А у вас какие новости? Что пишут 
голубенькие мальчики с Трантора?
Антиох уклончиво пожал плечами:
— Жаль, что вы сами не можете слетать в Бюро. Поскольку Император благоволит к 
аврелианам, гуманность нынче превыше всего. Да вы и сами знаете. — 
Администратор помолчал немного, нерешительно жуя губу. — Но проблему 
рождаемости передали-таки в ведение АдЦУ, и не просто так, а с приоритетом 
«двойное А».
Заммо пробурчал что-то себе под нос.
— Надеюсь, вы понимаете, — продолжал Антиох, — что проект рождаемости отныне 
приобретает преимущество перед всеми прочими исследованиями, проводимыми на 
Цефее-18. Это очень важный проект.
Антиох повернулся к стеклянной стене и вдруг без всякого перехода спросил:
— Вам не кажется, что они несчастны?
— Несчастны! — Слово прогремело подобно взрыву.
— Ну, я хочу сказать, они чувствуют себя не в своей тарелке, — торопливо 
поправился Антиох. — Вы понимаете? Трудно ведь абсолютно точно воссоздать 
условия среды, так мало зная о ее обитателях.
— Скажите, вы хоть раз видели ту планету, откуда мы их забрали?
— Я читал отчеты…
— Отчеты! — Безграничное презрение. — А я ее видел! Наша полевая лаборатория 
может казаться вам пустыней, но для них это просто райские кущи. Еды и питья 
хоть отбавляй — чего еще надо? Мы подарили им целую планету с. растительностью 
и водными потоками взамен голых гранитных и кремниевых скал, где они с трудом 
выращивали в пещерах грибы, а воду выпаривали из гипсовых глыб. Да они там 
вымерли бы в ближайшее десятилетие, если б мы их не спасли! Несчастны? Га-а-ах! 
Если они несчастны, значит, они просто неблагодарные твари, хуже всяких 
животных!
— Может, вы и правы. Но знаете, у меня есть одна идея…
— Какая еще идея? — Заммо достал сигару.
— Надеюсь, она окажется небесполезной для вас. Почему бы вам не попробовать 
более активно вовлечь негумаиоидов в свои исследования? Дайте им возможность 
проявить себя. В конце концов, у них высокоразвитая наука, в ваших отчетах 
постоянно об этом говорится. Поставьте перед ними какую-нибудь задачу, пусть 
решают…
— Какую именно?
— Ну… — Антиох растерянно развел руками. — Да неважно какую, лишь бы на пользу 
дела. Например, космические корабли. Отведите негуманоидов в рулевую рубку и 
понаблюдайте за реакций.
— Зачем? — резко спросил Заммо.
— Да затем, что их реакция на инструменты и приборы, предназначенные для 
человека, может о многом вам рассказать. И в то же время так вы гораздо быстрее 
завоюете их расположение. У вас появится куда больше добровольцев, если они 
заинтересуются тем, что делают.
— Ваша психологическая подготовка дает себя знать. Хм-м… Звучит довольно 
заманчиво… Надо будет обмозговать, Но даже если я соглашусь, кто меня пустит с 
этими животными в рубку звездолета? В моем личном распоряжении нет ни единого 
корабля, а при одной только мысли о том, сколько сил придется положить, чтобы 
пробить все бюрократические препоны, мне просто дурно становится.
Антиох задумался, слегка наморщив лобик.
— Ну, это не обязательно должны быть звездолеты… Но если идея вам по душе, вы 
можете предложить ее Бюро от своего имени. Напишите отчет — авторитетно, так, 
как вы умеете, — а я со своей стороны постараюсь привязать его к проекту 
рождаемости. Под проект с двойной литерой «А» можно получить все что угодно и 
без особых проблем.
— Что ж, посмотрим. — Заммо, несмотря на явную заинтересованность, не смягчился 
ни на йоту. — А сейчас мне пора. У меня эксперимент по основному обмену веществ 
в самом разгаре. Я подумаю над вашим предложением. В нем что-то есть.


От кого:
АдЦУ-Цеф-18


Кому:
БюВнеПров


Тема:
Проект внешних провинций № 2910, часть 1: «Исследование рождаемости 
негуманоидов на Цефее-18»


Основание:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/кар 115097 от 223/977 Г. И.

Приложение:

1. Отчет НаучГруппы-10, отделение физики и биохимии, датированный 220/977 Г. И.,
 часть 15
1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией.
2. Особое внимание просим обратить на раздел 5 (параграф 3) «Приложения 1», 
содержащий заявку па предоставление в распоряжение НаучГруппы-10 космического 
корабля с целью проведения исследований, одобренных БюВнеПров. АдЦУ-Цеф-18 
считает, что упомянутые исследования могут внести большой вклад в работу, 
проводимую ныне в рамках проекта, поименованного в графе «Тема» и утвержденного 
основанием (а). Принимая во внимание приоритетность вышеозначенного проекта, 
просим рассмотреть заявку НаучГруппы незамедлительно.
Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18
240/977 Г. И.



От кого:
БюВнеПров


Кому:
АдЦУ-Цеф-18


Тема:
Проект внешних провинций № 2950:
«
Исследование рождаемости негуманоидов на Цефес-18»


Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 240/977 Г. И.
1. В ответ на запрос, содержащийся в «Приложении 1» основания (а), передать в 
распоряжение АдЦУ-Цеф-18 учебный корабль АН-Р-2055 с целью проведения 
исследований над негуманоидами на Цефее-18 в рамках проекта, поименованного в 
графе «Тема», а также прочих проектов, утвержденных Бюро.
2. Настоятельно рекомендуем всеми возможными способами ускорить работу над 
вышеупомянутым проектом.
К. Морили, директор БюВнеПров
251/977 Г. И.

Глава четвертая
Маленькое красно-коричневое существо явно чувствовало себя неуютно, хотя и 
всячески старалось это скрыть. Оно зябко куталось в теплую хламиду — а между 
тем в кабинете стояла такая жара, что от людей в летних рубашках пар валил 
клубами.
— Немного сыро для меня, но при столь низкой температуре сырость легче 
переносится, — тщательно выбирая слова, пронзительным голосом пропищало 
существо.
— Крайне признателен вам за любезный визит, — улыбнулся Антиох. — Я сам 
собирался к вам в гости, но ваша атмосфера для меня — непосильное испытание… — 
Улыбка сделалась извиняющейся.
— Ну что вы, не стоит благодарности. Вы, чужепланетные человеки, сделали для 
нас больше, чем мы когда-либо сумели сделать для себя сами. Небольшие 
неудобства, которые мне нетрудно претерпеть, — лишь малая толика, коей мы 
способны возместить наш неоплатный долг.
Речь цефеида была уклончивой, словно он подбирался к своим мыслям в обход, со 
стороны, или почитал прямой разговор верхом неприличия.
Густив Баннерд, сидевший в углу комнаты, забросив одну длинную ногу на другую, 
проворно застрочил в блокноте и спросил:
— Вы не против, если я запишу вашу беседу?
Цефеид мельком взглянул па журналиста.
— Я не против.
Антиох же продолжал оправдываться:
— Это не просто светский визит, сэр. Ради светской беседы я не стал бы 
подвергать вас таким неудобствам. Но нам необходимо обсудить жизненно важные 
вопросы, а вы ведь вождь своего народа.
— Мне приятно, что намерения ваши благи, — кивнул цефеид. — Продолжайте, 
пожалуйста.
Администратор только что не извивался всем телом — так усердно старался 
покорректнее облечь свои мысли в слова.
— Это вопрос деликатный, — сказал он, — и я никогда не осмелился бы вынести его 
на обсуждение, не имей он такого… э-э… животрепещущего значения. Я всего лишь 
чиновник — так сказать, рупор правительства…
— Мой народ считает чужепланетное правительство благожелательным правительством.

— Да, конечно, оно благожелательно. Именно поэтому мое правительство весьма 
обеспокоено фактом отсутствия рождаемости у вашего народа.
Антиох прервался, встревоженно ожидая реакции, но реакции не последовало. Лицо 
цефеида было неподвижно, лишь слегка подрагивали морщинки в том месте, где была 
спрятана питьевая трубка.
— Мы не решались поставить перед вами этот вопрос, — продолжал Антиох, — ибо он 
касается чрезвычайно интимных вещей. Невмешательство в личную жизнь — основной 
принцип моего правительства, и мы изо всех сил старались самостоятельно найти 
разгадку, не тревожа вас и ваш народ. Но, вынужден признать, мы…
— Потерпели неудачу? — закончил цефеид, видя нерешительность Антиоха.
— Вот именно. Во всяком случае, мы не нашли никаких фатальных ошибок в системе 
воссоздания природных условий вашей родной планеты, правда, условия эти 
пришлось смягчить, дабы сделать их более пригодными для жизни. Наши ученые 
считают, будто всему виной недостаток каких-то химических веществ. Поэтому я 
прошу вас о добровольной помощи. Ваш народ далеко обогнал нас в области 
биохимии. Конечно, если вы не в состоянии или не желаете нам помочь…
— Нет, нет, я могу помочь! — Было похоже, что цефеид обрадовался. Его гладкий 
безволосый череп со свисающими складками кожи наморщился, выражая непонятные 
людям эмоции. — Никто из нас и помыслить не мог, что вы, чужепланетные человеки,
 будете озабочены этим вопросом. Ваша озабоченность лишний раз подтверждает 
ваши благие намерения. Мир, созданный вами, мы находим прекрасным. Это 
настоящий рай по сравнению с нашей родной планетой. О таких природных условиях 
нам приходилось лишь слышать в легендах о Золотом веке…
— Тогда…
— Есть одно обстоятельство. Боюсь, вы не сумеете понять. Наивно ожидать, чтобы 
две разумные расы могли мыслить одинаковыми категориями.
— Я попытаюсь понять.
Голос цефеида смягчился, в нем отчетливо зазвучали напевные, нежные полутона:
— На своей родной планете мы вымирали. Но мы боролись. Многие достижения нашей 
науки, развивавшейся в течение всей истории, более длительной, чем ваша, были 
утеряны безвозвратно. Многие, но не все — возможно, оттого, что в основе нашей 
науки лежала биология, а не физика, как у вас. Ваш народ открыл новые формы 
энергии и устремился к звездам. Наш народ сделал открытия в области психологии 
и психиатрии и построил общество, свободное от болезней и преступности.
Нет смысла спорить о том, какое из двух направлений развития более похвально, 
но нет также и никаких сомнений насчет того, какое из них оказалось более 
удачным. Все, что могла сделать биология в нашем умирающем мире, лишенном 
источников энергии и жизненно важных ресурсов, — это облегчить процесс умирания.

И все-таки мы боролись. В последние столетия мы усиленно работали над разгадкой 
секрета атомной энергии, и вот недавно перед нами забрезжила надежда, что мы 
сможем оторваться от поверхности планеты, державшей нас в плену, и улететь к 
звездам. Вернее, к ближайшей звезде, всего за двадцать световых лет, и то не 
зная, существует ли у нее планетная система, и предполагая, что скорее всего не 
существует.
Но любой жизни присущ инстинкт, не позволяющий ей сдаваться, даже если 
дальнейшая борьба представляется бессмысленной. К тому времени нас осталось 
пять тысяч. Всего пять тысяч! И мы построили свой первый космический корабль — 
экспериментальный и наверняка обреченный на неудачу. Но мы уже разбирались в 
принципах движения и навигации, мы разработали маршрут…
Повисла тяжелая пауза. Маленькие черные глазки цефеида затуманились от 
воспоминаний.
Из угла внезапно раздался голос репортера:
— И тут явились мы?
— И тут явились вы, — согласился цефеид. — И все сразу переменилось. Энергии 
нам давали сколько хочешь, только попроси. Новый мир, уютный и удобный, 
прямо-таки идеальный мир, нам подарили даже без всякой просьбы. Свои социальные 
проблемы мы давно решили сами, а более трудную проблему окружающей среды за нас 
неожиданно решили вы, и не менее успешно.
— Ну и?.. — подбодрил цефеида Антиох.
— Ну и… что-то в этом было неправильное. Наши предки столетиями бились над 
проблемой полетов к звездам, а звезды, как выяснилось, давно уже были вашей 
собственностью. Мы боролись за жизнь, а вы просто взяли и преподнесли ее нам в 
подарок. Нам не за что больше бороться. И стремиться тоже больше не к чему. 
Вселенная принадлежит вашей расе.
— Но эта планета — ваша, — ласково возразил Антиох.
— Из милости. Как дар. Она не наша по праву.
— По-моему, вы заслужили ее.
Цефеид устремил на собеседника пристальный взгляд:
— У вас добрые намерения, но, боюсь, вы не понимаете. Нам некуда идти из 
подаренного вами мира. Мы зашли в тупик. Жизнь — это борьба, а ее у нас отняли. 
Жизнь потеряла для нас интерес. Мы сознательно не производим потомства. Таким 
образом мы решили сами убраться с вашей дороги.
Антиох машинально снял с подоконника флюорошар и крутанул его. Объемистая, 
трехфутового диаметра разноцветная сфера завертелась, отражая потоки света, и 
невероятно легко и грациозно поплыла по воздуху.
— Значит, вы не видите другого выхода? Только бесплодие?
— Мы могли бы попытаться бежать, — прошептал цефеид, — но куда? В Галактике нет 
для нас места. Она принадлежит вам.
— Да, если вы хотите быть независимыми, то ближе Магеллановых Облаков места вам 
не найти. Магеллановы Облака…
— Но вы не пустите туда нас одних. Хотя у вас благие намерения, я знаю.
— Да, мы печемся о вашем благе, а потому не можем вас отпустить.
— У вас превратное представление о том, что для нас благо.
— Возможно. И все-таки… может, вы попытаетесь смириться? В вашем распоряжении 
целая планета.
— Я не в силах вам объяснить, у вас другой образ мышления. Мы не можем 
смириться — и мне кажется, администратор, что вы сами пришли к такому же выводу.
 Мысль о тупике, в который мы попали, как в западню, для вас не новость.
Антиох ошарашенно поднял глаза, протянул ладонь и остановил вращение флюорошара.

— Вы читаете мои мысли?
— Это только догадка. Правильная, насколько я понимаю.
— Да, но вы в состоянии читать мои мысли? Мысли людей вообще, я имею в виду. 
Мне любопытно было бы узнать. Наши ученые утверждают, что вы не можете этого 
делать, но мне порой кажется, что вы просто не хотите. Впрочем, наверное, я не 
должен был задавать такой вопрос. Я и так уже злоупотребил вашим вниманием…
— Нет… что вы… — Маленький цефеид поплотнее закутался в свою хламиду и на 
мгновение уткнулся лицом в толстый воротник с электрообогревом. — Вы, 
чужепланетные человеки, говорите о чтении мыслей. Это совсем другое, но 
объяснять просто бессмысленно.
— Слепому от рождения не объяснишь, что значит зрение, — пробормотал Антиох 
старую поговорку.
— Да, верно. Мы не можем «читать ваши мысли», как вы выражаетесь, хотя 
выражение это совершенно неправильно. Дело не в том, что у нас не хватает 
органов восприятия — дело в том, что ваш народ не умеет передавать мысли, а мы 
не в силах научить, как это делается.
— Хм-м…
— Конечно, временами, когда у вас, чужепланетных человеков, бывают особенно 
сильные всплески эмоций или напряженная сосредоточенность мыслей, некоторые из 
нас, особенно зоркие, так сказать, улавливают нечто. Не могу утверждать, но 
подчас мне чудится…
Антиох опять раскрутил флюорошар. Румяное лицо администратора задумчиво застыло,
 глаза не отрывались от цефеида. Густив Баннерд размял пальцы и, беззвучно 
шевеля губами, принялся перечитывать свои записи.
Флюорошар кружился, а цефеид со все возрастающим вниманием следил за 
разноцветными бликами, перебегающими по поверхности хрупкой диковинки.
— Что это? — спросил он наконец.
Антиох вздрогнул, лицо его прояснилось, по нему разлилась почти веселая 
безмятежность.
— Это? Модная штучка трехлетней давности — когда-то вся Галактика по ним с ума 
сходила, а нынче они безнадежно вышли из моды. Безделица, но приятная. Баннерд, 
вас не затруднит зашторить окна?
Раздался тихий щелчок, и окна превратились в глухие, непроницаемо черные пятна, 
а от флюорошара полились пульсирующие потоки ярко-розового свечения. Антиох — 
пунцовая фигура в пунцовой комнате — поставил шар на стол и тронул его красной 
ладонью. Шар завертелся, засиял разноцветьем красок, понемногу ускоряя 
вращение; краски то смешивались, то разделялись ошеломительно контрастными 
сполохами.
Антиох, переливаясь всеми цветами радуги, пояснил:
— Шар сделан из материала с варьирующейся флюоресцентностью. Он почти невесом, 
безумно хрупок, но гироскопически сбалансирован так, что редко падает, если 
обращаться с ним аккуратно. Он довольно красивый, этот шарик, вы не находите?
Голос цефеида донесся словно откуда-то издалека:
— Очень красивый.
— Но, к сожалению, мода на него прошла — окончательно и бесповоротно.
— Он очень красивый, — повторил отрешенный голос цефеида.
Баннерд нажал на кнопку. Окна обрели прозрачность, а шар мгновенно поблек.
— Теперь вам пора идти, — сказал, вставая, Антиох. — Если вы задержитесь дольше,
 боюсь, здешняя атмосфера скажется на вашем здоровье. Премного благодарен вам 
за любезность.
— Это я вам премного благодарен. — Цефеид тоже встал.
— Между прочим, большая часть вашего народа приняла наше предложение 
попрактиковаться в управлении современными звездолетами. Для вас не секрет, я 
полагаю, что нашей целью было изучение реакции вашего народа на человеческую 
технику. Надеюсь, вы не чувствуете себя задетыми?
— Вам незачем извиняться. У меня, например, не оказалось никаких задатков 
будущего пилота, но все равно это было интересно. Напомнило нам о наших 
собственных попытках — и о том, как близко мы подошли к решению проблемы.
Цефеид удалился. Антиох сел, нахмурился и несколько даже резко обратился к 
Баннерду:
— Смею надеяться, вы не забыли о нашем уговоре? Это интервью не для публикации!
— Как скажете, — пожал плечами Баннерд.
Антиох, сидя за столом, рассеянно крутил в пальцах маленькую металлическую 
статуэтку.
— Что вы думаете обо всем этом, Баннерд?
— Мне жаль их. Представляю, каково им сейчас. Мы должны наставить их на путь 
истинный, и философии это под силу.
— Вы уверены?
— Да.
— Мы, конечно же, не можем их отпустить.
— Нет, конечно. Это исключено. Нам слишком многому нужно у них научиться. Думаю,
 их настроение преходяще. Они изменят свое решение, особенно когда мы 
предоставим им полную независимость.
— Возможно. А что вы скажете насчет флюорошара, Баннерд? Цефеиду он явно 
понравился. По-моему, это был бы красивый жест — закупить и подарить им 
несколько тысяч шаров. Клянусь Галактикой, ведь рынок ими просто затоварен, мы 
могли бы купить их по дешевке!
— А что, хорошая мысль! — отозвался Баннерд.
— Да, но Бюро ни в жизнь не согласится. Я их знаю.
Глаза репортера сузились:
— А ведь идея действительно стоящая! Цефеидам нужны какие-то новые впечатления.
— Да? Вообще-то… можно попытаться. Предположим, я включу вашу стенограмму 
сегодняшнего интервью в свой отчет и ненавязчиво обращу внимание Бюро на эту 
идею с шарами. А вы… В конце концов, вы ведь член Философского общества и 
наверняка имеете влиятельных друзей, чьи рекомендации будут более весомы для 
Бюро, нежели мои. Вы меня понимаете?
— Да-а, — задумчиво протянул Баннерд. — Да-а.


От кого:
АдЦУ-Цеф-18


Кому:
БюВнеПров


Тема:
Проект ВнеПров № 2910, часть 2: «Исследование рождаемости негуманоидов на 
Цефсе-18»


Основание:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/кар 115097 от 233/977 Г. И.

Приложение:

1. Стенограмма беседы между Л. Антиохом, инспектором АдЦУ-Цеф-18, и Ни-Саном, 
Старейшиной негуманоидов на Цефее-18.
1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией.
2. В ходе исследования, поименованного в графе «Тема» И предпринятого во 
исполнение указаний основания (а), были выявлены новые обстоятельства, 
изложенные в «Приложении 1», Заверяем БюВнеПров, что предпринимаются все 
возможные меры для того, чтобы перебороть опасный психологический настрой, 
наблюдающийся ныне у большинства негуманоидов.
3. Считаем своим долгом отметить, что Старейшина негуманоидов на Цефее-18 
выказал интерес к флюорошарам. Начинаем предварительное исследование данного 
проявления негуманоидной психологии.
Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18
272/977 Г. И.



От кого:
БюВнеПров


Кому:
АдЦУ-Цеф-18


Тема:
Проект ВнеПров № 2910; «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18»


Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 272/977 Г. И.
1. На основании «Приложения 1» основания (а) выделить через департамент 
торговли пять тысяч флюорошаров для пересылки на Цефей-18.
2. Во исполнение монаршей воли и Его Императорского Величества установлений 
вменить в обязанность АдЦУ-Цеф-18 приложить все усилия для того, чтобы 
ублаготворить негуманоидов и устранить причины их недовольства.
К. Морили, директор БюВнеПров
283/977 Г. И.

Глава пятая
Ужин подошел к концу. В залу внесли вино, гости вытащили сигары. Присутствующие 
разбились на группки, и в центре самой многочисленной оказался капитан 
торгового флота. Его блестящая белоснежная форма буквально завораживала 
слушателей.
Капитан самодовольно разглагольствовал:
— Подумаешь, большое дело! Я и не такие караваны водил, что мне триста 
кораблей! Но, надо признаться, подобного груза у меня еще не бывало. 
Представляете: тащить сюда, на край света, пять тысяч флюорошаров! Клянусь 
Галактикой!
Люден Антиох тихонько рассмеялся, пожав плечами:
— Это для негуманоидов. Надеюсь, груз не был слишком тяжелым?
— Тяжелым — нет, но объемистым — это точно. Шары такие хрупкие, что больше 
двадцати на корабль не впихнуть, особенно если соблюдать все правила 
транспортировки — груз-то бьющийся! Но, в конце концов, денежки платит 
правительство, пусть у него голова и болит.
— Похоже, вы впервые столкнулись со стилем работы правительственных чиновников, 
капитан? — мрачно усмехнулся Заммо.
— Нет, Галактика их побери! — взорвался капитан, — Я стараюсь избегать 
госзаказов, это правда, но не всегда удается. Скажу вам откровенно: чиновников 
на дух не выношу! Бюрократы паршивые! Канцелярские крысы! Все жилы из меня 
вытянули своей бумажной волокитой. Это же злокачественная опухоль на теле 
Галактики! Будь моя воля, я бы их всех разогнал!
— Вы несправедливы, капитан, — возразил Антиох. — Вы не понимаете.
— Да? Ну что ж, вы ведь тоже из племени бюрократов. — Капитан сопроводил 
последнее слово дружелюбной улыбкой. — Может, вы мне растолкуете?
— Видите ли, управление государством — нелегкий труд, — смущенно начал Антиох.
 — В состав Империи входят тысячи планет и миллиарды жителей, и все они требуют 
заботы. Управлять такой махиной немыслимо без четко организованного аппарата. 
На сегодняшний день, если не ошибаюсь, только в Имперской Административной 
службе работают порядка четырехсот миллионов людей, и чтобы координировать их 
действия, а также суммировать полученную информацию, правительству необходимы 
«канцелярские крысы», как вы изволили выразиться. Вы можете считать 
бюрократическую систему бессмысленной и бестолковой, она может действовать вам 
на нервы, но без нее не обойтись. Каждый листок бумаги — это ниточка, 
объединяющая усилия четырехсот миллионов человек. Ликвидируйте Административную 
службу — и вы разрушите Империю, а вместе с ней и межпланетный мир, и порядок, 
и цивилизацию.
— Ну, это вы хватили! — проворчал капитан.
— Ничего подобного. — Антиох был искренне взволнован. — Структура и законы 
административной системы должны быть достаточно всеобъемлющи и жестки, чтобы 
некомпетентный чиновник — а бывают и такие: вы можете смеяться, но 
некомпетентными бывают не только чиновники, но и ученые, и репортеры, и даже 
капитаны, — так вот, чтобы даже некомпетентный чиновник не смог причинить ей 
большого вреда. В худшем случае система просто будет продолжать функционировать 
без одного звена.
— Да-а, — кисло проворчал капитан, — а если, предположим, чиновником назначат 
умного пария? Его ваша жесткая система зажмет в клещи и превратит в бездарную 
посредственность.
— Ерунда! — дружелюбно отозвался Антиох. — Умный человек может, работая в 
рамках системы, сделать все, что захочет.
— Каким же образом, интересно? — поинтересовался Баннерд.
— Ну… Как бы вам объяснить… — Антиох неожиданно замялся. — Один из способов — 
это, например, добиться, чтобы ваш проект внесли в разряд приоритетных, под 
литерой «А» или «двойное А», если получится.
Капитан запрокинул голову, намереваясь от души расхохотаться, но осуществить 
свое намерение не успел: дверь внезапно распахнулась и в залу вбежали 
перепуганные люди. Они кричали все разом, так что слов было не разобрать. 
Наконец сквозь общий гвалт до присутствующих донеслось:
— Сэр, корабли улетели! Негуманоиды захватили их силой!
— Что? Все?!
— Все до единого! Эти твари захватили корабли…
Два часа спустя беседовавшая ранее четверка собралась, уже без прочих гостей, в 
кабинете Антиоха.
Антиох холодно сказал:
— Они разыграли все как по нотам. Не оставили ни одного звездолета, даже ваш 
учебный, Заммо, прихватили. В этом секторе Галактики сейчас нет 
правительственных кораблей. Пока мы организуем погоню, беглецы уже выйдут за 
пределы Галактики и будут на полпути к Магеллановым Облакам. Капитан, вы 
обязаны были обеспечить более надежную охрану.
— Мы только что приземлились, первый день после перелета! — вскричал капитан. — 
Мне и в голову не приходило…
— Погодите-ка минуту, капитан, — резко оборвал его Заммо, — По-моему, до меня 
начинает доходить. Антиох! — грозно обратился он к администратору. — Это вы 
организовали им побег!
— Я? — Лицо у Антиоха было до странности холодным, чуть ли не безучастным.
— Вы говорили нам сегодня, что умный администратор может сделать все, что 
захочет, если добьется, чтобы его проекту присвоили «двойное А». Вы добились 
своего и помогли негуманоидам смыться!
— Я? Помилуйте, да мыслимое ли это дело? Да ведь не кто иной, как вы сами, в 
собственном своем отчете, забили тревогу о падении рождаемости. И не кто иной, 
как присутствующий здесь Баннерд, своими сенсационными статьями запутал Бюро до 
того, что оно решило присвоить проекту двойной приоритет. Я тут вообще ни при 
чем.
— Но именно вы посоветовали мне написать о рождаемости! — совсем взъярился 
Заммо.
— Да что вы говорите? — невозмутимо отозвался Антиох.
— А мои статьи о рождаемости! — вдруг прорезался Баннерд. — Ведь это вы 
подбивали меня их писать!
Разъяренная троица сгрудилась над Антиохом, мирно сидевшим за столом. 
Администратор непринужденно откинулся в кресле и проговорил:
— Избавьте меня от своих инсинуаций. Если вы хотите меня в чем-то обвинить, то 
будьте любезны, представьте доказательства. По имперским законам в качестве 
доказательств принимаются письменные материалы, стенограммы, записи на пленках, 
а также заявления, сделанные в присутствии свидетелей. Вся моя корреспонденция 
хранится или здесь, или в Бюро, или в других официальных местах. Ни в одном из 
писем я не просил о двойном приоритете. Бюро по собственной инициативе 
присвоило моему проекту разряд «двойное А», опираясь на материалы, 
представленные Заммо и Баннердом. Так что вы оба ответственны за случившееся. 
По крайней мере, так выходит по документам.
— Вы обвели меня вокруг пальца и заставили, как последнего дурака, учить этих 
тварей управлять звездолетом! — нечленораздельно прорычал Заммо.
— Это было ваше предложение. У меня в папочке подшит отчет, в котором вы 
предлагаете понаблюдать за реакцией негуманоидов на нашу технику. Такой же 
документ хранится и в Бюро. Доказательство — законное доказательство — налицо. 
А я ко всему этому не имею ни малейшего отношения.
— И к шарам тоже? — взвился Баннерд.
— Вы нарочно заставили меня привести сюда корабли! — неожиданно взревел капитан.
 — Пять тысяч шаров! Вы знали, что для них понадобятся сотни звездолетов!
— Я в жизни не заказывал никаких шаров, — сдержанно ответил Антиох. — Идея 
принадлежала Бюро, хотя, я думаю, друзья Баннерда по Философскому обществу тоже 
внесли свою лепту.
Баннерд чуть не задохнулся.
— Да вы же… Вы же спрашивали у вождя цефеидов, умеет ли он читать мысли! Вы 
велели ему заинтересоваться шарами!
— Ах бросьте! Вы сами вели стенограмму нашей беседы, у меня она тоже подшита. 
Ваши обвинения голословны. — Администратор поднялся из-за стола. — Прошу меня 
извинить, но мне необходимо подготовить отчет для Бюро.
В дверях Антиох обернулся:
— Кстати, а ведь проблема негуманоидов решена, пусть даже исключительно в их 
пользу. Теперь они снова начнут размножаться и больше никому не будут обязаны 
жизнью. Именно этого они и хотели. И еще, позвольте вас предупредить: не 
пытайтесь меня потопить своими дурацкими обвинениями. Я, как-никак, 
канцелярская крыса с двадцатисемилетним стажем, и в бумажной работе знаю толк: 
я в любой момент могу доказать безупречную правильность всех своих действий. 
Кстати, капитан, я бы с удовольствием продолжил нашу беседу. Если захотите, я 
объясню вам, каким образом толковый администратор может в рамках 
бюрократической системы добиться всего, чего пожелает!
И вот что примечательно: оказалось, что такое округлое детское личико способно 
изобразить ну очень саркастическую улыбку!


От кого:
БюВнеПров


Кому:
Людану Антиоху, старшему государственному администратору. А-8


Тема:
Подтверждение служебного соответствия должностного лица Административной службы


Основание:

а) Решение Суда АдСлужбы № 22874-Ку от 1/978 Г. И.
1. Благоприятное решение, представленное в основании (а), безоговорочно снимает 
с вас ответственность за побег негуманоидов с Цефея-18. Предписываем вам 
находиться в полной готовности, дабы принять следующее назначение.
Р. Хорпритт, главный директор АдСлужбы
15/978 Г И.





Часть 4. Ещё кое-что о роботах



Не навсегда!

Николас Орлофф вставил в левый глаз монокль типично английским жестом — 
обязательное умение для русского, получившего образование в Оксфорде, — и 
укоризненно произнес:
— Но, дорогой мой господин секретарь! Полмиллиарда долларов!
Лео Бирнем устало пожал плечами, и его длинное тело ещё больше поникло в кресле.

— Финансирование необходимо, господин комиссар. Члены правительства доминиона 
Ганимед готовы на отчаянные меры. До сих пор мне удавалось их удерживать, но я 
всего лишь секретарь по науке, моя власть невелика.
— Я знаю, но… — Орлофф беспомощно развел руками.
— Ну конечно, — согласился Бирнем, — имперскому правительству легче ничего не 
замечать. Этим оно и занималось до сих пор. Я уже в течение года пытаюсь 
заставить их понять, какая опасность нависла над всей Солнечной системой, но 
похоже, что все бесполезно. И теперь я обращаюсь к вам, господин комиссар. Вы 
недавно заняли свой пост и можете взглянуть на это дело непредубежденно.
Орлофф кашлянул и принялся рассматривать носки своих ботинок. За три месяца, 
прошедшие с тех пор, как он сменил Гридли на посту комиссара по делам колоний, 
он неизменно складывал в ящик стола, не читая, все, что относилось к «этому 
проклятому юпитерианскому делу». Такова была устоявшаяся политика правительства,
 окрестившего всю ситуацию «засохшим деревом» задолго до появления Орлоффа.
Но теперь, когда Ганимед начал вести себя столь скверно, его послали в 
Юпитерополис с заданием «задавить этих сволочных провинциалов». Да, ничего себе 
положеньице…
Бирнем тем временем говорил:
— Правительство доминиона настолько нуждается в деньгах, что если оно их не 
получит, то все обнародует.
Апатия полностью слетела с Орлоффа, он резким движением подхватил выпавший из 
глаза монокль.
— Что вы такое говорите!
— Я прекрасно понимаю, что это значит. Я возражал, но в конце концов их позиция 
резонна. Как только все о юпитерианском деле станет известно широкой публике, 
имперское правительство не продержится и недели. А уж когда к власти придет 
партия технократов, они дадут нам все, чего мы только ни попросим. Об этом 
позаботится общественное мнение.
— Но тем самым вы вызовете панику и истерию…
— Безусловно. Именно поэтому мы и колеблемся. Но вы можете считать мои слова 
ультиматумом. Мы хотим сохранить все в тайне, мы нуждаемся в секретности, но в 
деньгах мы нуждаемся ещё больше.
— Понятно. — Орлофф быстро просчитывал варианты, и выводы, к которым он пришел, 
не радовали. — В таком случае требуется более внимательно изучить вопрос. Если 
у вас при себе документы, касающиеся контактов с Юпитером…
— Они у меня при себе, — сухо прервал его Бирнем, — знакомо с ними и 
правительство в Вашингтоне. Так не пойдет, комиссар. Эту жвачку земные 
бюрократы жуют уже больше года, и дело не движется с места. Я хочу, чтобы вы 
вместе со мной посетили исследовательскую станцию.
Ганимедец, встав с кресла, пристально смотрел на Орлоффа с высоты своего более 
Чем двухметрового роста.
— Вы мне приказываете? — вспыхнул Орлофф.
— Вроде того. Говорю же вам, времени уже не остается. Вы должны действовать 
быстро или не действовать вообще. — Бирнем помолчал; потом добавил: — Надеюсь, 
вы не возражаете против того, чтобы пройтись. Транспортным средствам запрещено 
появляться рядом со станцией, а за то время, что мы будем туда добираться, я 
вам кое-что объясню. Идти всего две мили.
— Пошли, — был резкий ответ.
Они молча поднялись на приповерхностный уровень; Орлофф заговорил, только когда 
они вошли в тускло освещенный вестибюль.
— А здесь прохладно.
— Конечно. Поддерживать нормальную для внутренних помещений температуру так 
близко к поверхности нелегко. Но дальше будет ещё холоднее. Идите сюда.
Бирнем открыл дверцу шкафа и показал на висящую там одежду:
— Одевайтесь. Иначе замерзнете. Орлофф с сомнением пощупал ткань:
— А этого будет достаточно?
Бирнем, натягивая собственный костюм, ответил:
— Одежда с электрическим подогревом. Вам будет так тепло, как вы сами того 
захотите. Ну вот! Теперь заправьте штанины в сапоги и туго их зашнуруйте.
Бирнем повернулся к полке в углу шкафа и, кряхтя, вытащил двойные кислородные 
баллоны. Глянув на манометр, он немного отвернул запорные гайки; раздался 
тонкий свист выходящего газа. Ганимедец понюхал газ и удовлетворенно кивнул.
— Вы умеете этим пользоваться? — спросил он, прикрепляя к баллону гибкую трубку 
в металлической оплетке, заканчивающуюся причудливой формы маской из толстого 
прозрачного стекла.
— Что это?
— Кислородная маска. То, что служит Ганимеду атмосферой, состоит из аргона, и 
азота, примерно пятьдесят на пятьдесят. Дышать этим было бы затруднительно. — 
Бирнем поднял баллоны и закрепил их на спине Орлоффа.
Орлофф пошатнулся:
— Они тяжелые. Я не смогу пройти две мили с таким грузом.
— Там это не покажется тяжелым, — Бирнем небрежно показал наверх, поправляя на 
Орлоффе стеклянную маску. — Только не забудьте — вдыхать нужно через нос, а 
выдыхать — через рот. Да, кстати, вы давно ели последний раз?
— Я пообедал перед встречей с вами. Бирнем с сомнением хмыкнул:
— Н-да, это не очень удачно. — Он вытащил из кармана небольшой металлический 
цилиндр и протянул его комиссару. — Положите одну из таблеток в рот и сосите.
Орлофф негнущимися руками в перчатках с трудом открыл цилиндр и отправил в рот 
коричневый шарик. Следом за Бирнемом он поднялся по пологой эстакаде и вышел в 
коридор, казавшийся тупиком. Но когда они подошли к стене, та бесшумно 
скользнула в сторону; раздался шелест — воздух из шлюза вырвался в более 
разреженную атмосферу Ганимеда.
Бирнем ухватил спутника за локоть и вытащил его из шлюза.
— Я включил подачу кислорода на полную мощность. Дышите глубоко и сосите 
таблетку.
Сила тяжести резко уменьшилась, как только они перешагнули порог шлюза, и в 
этот ужасный момент желудок Орлоффа словно перевернулся и выбросил все 
содержимое. Орлофф поперхнулся и стал лихорадочно сосать таблетку в отчаянной 
попытке сохранить самообладание. Обогащенная кислородом дыхательная смесь 
обжигала горло, и постепенно Ганимед перестал взбрыкивать у Орлоффа под ногами. 
Спазмы в желудке постепенно затихли, и Орлофф попробовал сделать несколько 
шагов.
— Расслабьтесь, — послышался успокаивающий голос Бирнема. — Так бывает со всеми 
первый раз при быстрой перемене силы тяжести. Идите не торопясь и найдите 
удобный для себя темп, иначе будете спотыкаться. Вот-вот, у вас хорошо 
получается.
Поверхность, по которой они шли, казалась упругой. Орлофф чувствовал давление 
руки спутника, удерживавшей его от невольного взлета вверх при каждом движении. 
Постепенно, войдя в заданный Бирнемом ритм, Орлофф стал делать более длинные 
шаги, стараясь не особенно отрывать ноги от поверхности. Бирнем продолжал 
что-то говорить; его голос глухо доносился из-за кожаного клапана, 
прикрывающего рот и подбородок.
— Каждому хорошо в его собственном мире. — Можно было догадаться, что Бирнем 
улыбается. — Несколько лет назад мы с женой побывали на Земле и прошли через ад.
 Я никак не мог привыкнуть, что по поверхности можно ходить без кислородной 
маски. Я все время задыхался — на самом деле задыхался. Солнце было слишком 
яркое, небо — слишком голубое, трава — слишком зеленая. А здания стояли на 
земле. Никогда не забуду, как пытался уснуть в комнате на двадцатом этаже — ещё 
и окно было открыто и луна светила. Я сбежал на первом же идущем к Ганимеду 
корабле и не собираюсь повторять эксперимент… Как Вы теперь себя чувствуете?
— Прекрасно! Замечательно! — Теперь, когда первые ужасные минуты были позади, 
Орлофф чувствовал необыкновенный подъем. Он огляделся вокруг. Неровная 
холмистая поверхность, покрытая стелющимися кустами с широкими листьями, 
высаженными ровными рядами, купалась в тусклом желтом свете.
Бирнем ответил на невысказанный вопрос спутника:
— В здешнем воздухе для растений достаточно углекислого газа, а клубеньковые 
бактерии связывают для них атмосферный азот. Благодаря этому сельское хозяйство 
— основа экономики Ганимеда. Здешние растения ценятся на Земле на вес золота 
как удобрение и ещё вдвое или втрое дороже — как источник полусотни алкалоидов, 
которые нигде больше в Солнечной системе получить нельзя. И еще, конечно, как 
всем известно, ганимедский зеленолистник побивает земной табак по всем 
показателям.
Над ними с пронзительным воем пролетела стратосферная ракета, и Орлофф поднял 
глаза. Он замер на месте и забыл о том, что нужно дышать.
Он впервые увидел Юпитер в небе Ганимеда.
Одно дело — смотреть на Юпитер, сияющий холодным светом, на фоне черной бездны 
космоса, хотя на расстоянии в шестьсот тысяч миль он и производит царственное 
впечатление. Но на Ганимеде висящий над вершинами холмов, с очертаниями, 
смягченными разреженной атмосферой, мягко сияющий в пурпурном небе, где лишь 
немногие звезды дерзают соперничать с гигантом, Юпитер не может быть достаточно 
выразительно описан ни на одном человеческом языке.
Сначала Орлофф смотрел на этот выпуклый диск в молчании. Он выглядел огромным, 
в тридцать два раза больше солнечного диска, как тот виден с Земли. На нем на 
фоне мягкой желтизны переливались полосы, а рядом с западным краем горел 
оранжевый овал Большого. Красного Пятна.
— Он прекрасен! — наконец тихо прошептал Орлофф. Лео Бирнем тоже смотрел на 
планету, но в его глазах не было благоговения. В них, кроме усталости от 
слишком часто наблюдаемого вида, отражалось отвращение. Кожаный клапан прятал 
его кривую улыбку, но пальцы, стиснувшие руку Орлоффа, оставили синяки даже 
сквозь толстую ткань термоизоляционного костюма…
— Это самый ужасный вид во всей Солнечной системе, — сказал он медленно.
Орлофф неохотно переключил внимание на спутника.
— А? — и недовольно пробормотал: — Ах да, эти таинственные юпитериане.
В ответ ганимедец резко отвернулся и двинулся вперед скользящими пятиметровыми 
шагами. Орлофф неуклюже последовал за ним, с трудом сохраняя равновесие.
— Эй, послушайте! — пропыхтел он, задыхаясь.
Но Бирнем не слушал. Он говорил — холодно и с горечью:
— Вы на Земле можете позволить себе игнорировать Юпитер. Вы ничего о нем не 
знаете. Это всего лишь булавочная головка в вашем небе, маленькая искорка. Вам 
не приходится жить здесь, на Ганимеде, постоянно видя этого издевающегося над 
вами колосса. Он не висит над вами по пятнадцать часов, пряча неизвестно что на 
своей поверхности. Что-то, что ждет и ждет и пытается оттуда появиться. Как 
гигантская бомба, которая вот-вот взорвется.
— Чепуха! — удалось выдавить из себя Орлоффу. — Ну-ка давайте помедленнее. Мне 
за вами не угнаться.
Бирнем уменьшил скорость вдвое и возбужденно продолжал:
— Всем известно, что Юпитер обитаем, но практически никто не дает себе труда 
задуматься, что же это значит. Говорю вам, эти юпитериане, кто бы они ни были, 
рождены для царственного пурпура. Они — естественные владыки Солнечной системы.
— Истерика чистой воды, — пробормотал Орлофф. — Имперское правительство только 
это от вас и слышит весь последний год.
— И вы в ответ пожимаете плечами. Ну так слушайте! Диаметр Юпитера, без учета 
его мощной атмосферы, восемьдесят тысяч миль. Это значит, что его поверхность в 
сто раз больше земной и в пятьдесят раз больше всей Империи. В такой же 
пропорции население Юпитера, его ресурсы, его военный потенциал превосходят 
имперские;
— Это просто цифры.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, — продолжал свою страстную речь Бирнем. — 
Одной численностью нельзя выиграть войну. Для этого нужна наука и нужна 
организация. Юпитериане имеют и то и другое. За те два десятилетия, что мы 
общаемся с ними, мы кое-что узнали. У них есть атомная энергия и у них есть 
радио. И в этом мире аммиака под невероятным давлением — в мире, где почти ни 
один металл не может сколько-нибудь длительно существовать как металл, — он 
образует растворимые соединения с аммиаком — они сумели создать могучую 
цивилизацию. Это значит, что они использовали пластики, стекло, силикаты и 
синтетические строительные материалы. Следовательно, химия у них развита не 
меньше, чем у нас, а не исключено, что и больше.
Орлофф ответил не сразу.
— Но насколько можно быть уверенными насчет их последнего послания? Мы на Земле 
сомневаемся, что со стороны юпитериан возможна такая слепая воинственность, как 
вы описываете.
Ганимедец невесело рассмеялся:
— Они прекратили всякие переговоры после того последнего послания, не так ли? А 
оно ведь не производит впечатления особенно дружественного, верно? Уверяю вас, 
мы сделали все возможное, чтобы снова связаться с ними…
Погодите, не перебивайте. Позвольте мне кое-что объяснить. Вот уже четверть 
века группа исследователей здесь на Ганимеде буквально выворачивается наизнанку,
 чтобы понять эти искаженные атмосферным электричеством и гравитационными 
бурями радиосигналы, которые представляют собой нашу единственную связь с 
разумными существами, обитающими на Юпитере. За такую работу следовало бы 
взяться всем ученым мира, но на нашей станции никогда не бывало больше двух 
дюжин специалистов. Я работал с ними с самого начала и как лингвист внес свой 
вклад в создание кода и расшифровку сигналов, приходящих от юпитериан. Так что, 
как видите, я знаю, о чем говорю.
Это была чертовская работа. Прошло пять лет, прежде чем мы смогли продвинуться 
дальше элементарных арифметических примеров: три плюс четыре равно семи, корень 
квадратный из двадцати пяти равен пяти, шесть факториал равен семистам двадцати.
 Да и после этого иногда проходили месяцы, прежде чем нам удавалось 
расшифровать и удостовериться в правильности понимания одного-единственного 
нового фрагмента их языка.
Но — и это главное — к тому моменту когда юпитериане прервали контакты, мы 
научились понимать их полностью. Теперь шанс неправильного перевода примерно 
равен шансу того, что Ганимед вдруг самопроизвольно улетит от Юпитера. Их 
последнее послание было угрозой, предупреждением о полном нашем уничтожении. Ох,
 в этом нет сомнения — абсолютно никакого сомнения!
Теперь они шли по неглубокому ущелью, где желтый свет Юпитера уступал место 
липкой темноте. Орлофф был обеспокоен. Ему никогда раньше не приходилось 
смотреть на дело с этой точки зрения.
— Но в чем причина? Разве мы дали им какие-нибудь основания…
— Никаких оснований мы им не дали. Просто юпитериане пришли на основании наших 
посланий к выводу — не знаю, как и почему, что мы не юпитериане.
— Ну конечно же!
— Для них это вовсе не «конечно». Им не приходилось иметь дело с разумными 
существами, которые не были бы юпитерианами. С какой стати им делать исключение 
для пришельцев из космоса?
— Вы говорите, что у них есть ученые, — голос Орлоффа звучал настороженно. — 
Разве не должны они были предположить, что иная среда обитания создаст иную 
жизнь? Мы же знали об этом. Мы ведь никогда не считали юпитериан землянами 
только потому, что не встречали разумных существ нигде, кроме как на Земле.
Бирнем и Орлофф снова вышли на освещенную Юпитером поверхность. Справа от них в 
углублении янтарно блестел лед. Бирнем ответил:
— Я говорил, что среди юпитериан есть химики и физики, но я никогда не 
утверждал, что у них есть и астрономы. Атмосфера Юпитера, дорогой мой комиссар, 
имеет толщину в три тысячи миль. Сквозь это газовое одеяло видны только Солнце 
и четыре самых крупных луны планеты. Юпитериане ничего не знают о существовании 
другой среды обитания.
Орлофф задумался.
— Значит, они решили, что мы чужаки. Ну и что из того?
— Если мы не юпитериане, значит, на их взгляд, мы не люди. Определение 
«не-юпитерианина» на их языке — «паразит».
Орлофф автоматически попытался было запротестовать, но Бирнем оборвал его:
— На их взгляд, как я сказал, мы паразиты; значит, паразиты мы и есть. Более 
того, мы паразиты, которые с поразительной дерзостью посмели пытаться вступить 
с ними в контакт — с ними, человеческими существами. Их последнее послание 
дословно таково: «Юпитериане — господа. В мире нет места паразитам. Мы вас 
немедленно уничтожим». Мне кажется, в этом сообщении нет никакой враждебности — 
просто холодная констатация факта. Но тем не менее они имеют в виду именно то, 
что говорят.
— Но почему?
— А почему человек прихлопывает муху?
— Да ну что вы, мой дорогой. Нельзя же серьезно видеть здесь аналогию.
— А почему бы и нет? Ведь юпитериане смотрят на нас именно как на мух, и притом 
нестерпимо назойливых мух, имеющих наглость претендовать на разумность.
Орлофф сделал последнюю слабую попытку что-то возразить:
— Но ведь, господин секретарь, представляется абсолютно невозможным, чтобы 
представители разумного вида заняли такую позицию!
— Разве вам приходилось так уж много общаться с представителями разумных видов, 
отличных от нашего собственного? — был саркастический ответ. — Считаете ли вы 
себя достаточно компетентным в юпитерианской психологии? Представляете ли, 
насколько чужды нам юпитериане физически? Только вообразите себе их мир с его 
мощным тяготением, в два с половиной раза превосходящим земное; с его океанами 
жидкого аммиака — океанами, в которых Земля утонула бы, даже не подняв заметной 
волны; с трехтысячемильной атмосферой, сжатой чудовищным тяготением до 
плотности и температур, по сравнению с которыми самые глубокие океанские 
впадины Земли покажутся чуть ли не вакуумом. Говорю вам, мы пытались вычислить, 
какая форма жизни может возникнуть в таких условиях, и отказались от таких 
попыток. Это не поддается человеческому воображению. Не думаете же вы, что их 
интеллект легче себе представить, чем физическую форму? Никогда! Посмотрите 
фактам в лицо. Они намерены нас уничтожить. Это все, что нам известно, и все, 
что нам требуется знать.
Бернем указал рукой в перчатке вперед:
— Вон станция — прямо перед нами. Орлофф начал озираться.
— Она что, под землей?
— Конечно! Под землей находится все, кроме обсерватории. Вон видите маленький 
купол из стали и кварца справа.
Они остановились между двумя скалами перед насыпью; из-за скал появились фигуры 
часовых — в масках, термокостюмах и с бластерами в руках. Бирнем повернулся так,
 чтобы свет Юпитера упал на его лицо, охранники отдали ему честь и отступили в 
сторону. Один из них буркнул что-то в наручный микрофон, и между скалами 
открылся замаскированный проход. Орлофф последовал за Бирнемом в зияющий люк 
воздушного шлюза.
Представитель Земли бросил последний взгляд на набухший диск Юпитера. Он больше 
не казался ему таким прекрасным!
Орлофф не смог отдышаться до тех пор, пока не опустился в мягкое кресло в 
кабинете доктора Эдварда Проссера. Со вздохом облегчения он снова вставил свой 
монокль.
— Не будет ли доктор Проссер возражать, если, пока мы ждем, я закурю?
— Валяйте, — ответил Бирнем безразлично. — Будь моя воля, я бы притащил его 
сюда, чем бы он там ни занимался сейчас. Но Проссер странный парень. Мы узнаем 
от него больше, если дождемся, пока он будет готов. Бирнем вынул толстую 
зеленоватую сигару из футляра и откусил кончик.
Орлофф улыбнулся ему сквозь дым своей сигареты:
— Я не против того, чтобы немного подождать, тем более что мне есть что вам 
сказать. Должен признаться, господин секретарь: на какое-то время ваши слова 
повергли меня в панику. Но ведь в конце концов, хотя юпитериане и намерены 
задать нам жару, когда доберутся до нас, факт остается фактом: добраться до нас 
они не могут.
— Мина без взрывателя, да?
— Именно. Это все настолько просто, что даже не нуждается в обсуждениях. 
Надеюсь, вы согласны с тем, что юпитериане ни при каких обстоятельствах не 
способны покинуть Юпитер.
— Ни при каких обстоятельствах! — с насмешкой медленно произнес Бирнем. — Не 
стоит ли остановиться на этом немного подробнее? — Он пристально смотрел на 
тлеющий кончик своей сигары. — Утверждение, что юпитериане не могут покинуть 
Юпитер, давно уже стало банальностью. Это обстоятельство всячески обыгрывается 
поставщиками сенсаций в прессе Земли и Ганимеда: ещё бы, как не пролить слезу 
над печальной участью бедных разумных существ, навсегда привязанных — к 
поверхности своей планеты и обреченных вечно гадать о том, чего им никогда не 
достичь.
Но что удерживает юпитериан на их планете? Два фактора. Первый: сильнейшее 
тяготение, в два с половиной раза превосходящее земное.
— Страшно подумать, — кивнул Орлофф.
— Что же касается гравитационного потенциала, то тут дело обстоит даже ещё 
хуже: из-за огромного диаметра планеты интенсивность поля тяготения убывает с 
расстоянием в десять раз медленнее, чем при взлете с Земли. Это труднейшая 
проблема, но она юпитерианами разрешена.
— А? — Орлофф выпрямился в кресле.
— У них есть атомная энергетика. Тяготение — даже юпитерианское ничего не 
значит, коль скоро вам удалось заставить работать на себя энергию ядерного 
распада.
Орлофф нервным движением раздавил в пепельнице сигарету:
— Но такая мощная атмосфера…
— Да, это их пока удерживает. Они живут на дне воздушного океана глубиной в три 
тысячи миль, и давление там таково, что водород обретает плотность твердого 
тела. Он остается газом только потому, что температура на поверхности Юпитера 
выше критической; но попробуйте вычислить давление, при котором самый легкий 
газ оказывается всего вдвое легче воды. Вам придется написать цифру с таким 
количеством нулей, что рука устанет.
Ни один космический корабль, из чего бы ни был сделан его корпус, не выдержит 
такого давления. Любой земной космолет, если попробует сесть на Юпитере, будет 
раздавлен, как яичная скорлупа, и любой юпитерианский корабль при попытке 
покинуть планету лопнет, как мыльный пузырь. Пока это препятствие непреодолимо, 
но ведь когда-нибудь решение будет найдено может быть, завтра, или через сто 
лет, или через тысячу. Мы не знаем, когда это случится; но когда случится, 
юпитериане свалятся нам на голову. А между тем решение проблемы существует.
— Я не вижу возможности…
— Силовые поля! Мы ведь уже теперь владеем этой технологией.
— Силовые поля! — Орлофф был искренне озадачен. Несколько минут он так и этак 
вертел в уме этот термин. — Их применяют как защитный экран для кораблей, 
летающих в поясе астероидов… Но я не вижу, как они могут быть использованы для 
решения юпитерианской проблемы.
— Обычное силовое поле, — объяснил Бирнем, — представляет собой разреженную 
энергетическую оболочку, захватывающую пространство вокруг корабля на сотню 
миль или даже больше. Оно способно остановить метеор, но для молекулы газа 
столь же проницаемо, как и вакуум. Но что будет, если ту же самую 
энергетическую оболочку сжать до толщины в десятую долю дюйма? Молекулы будут 
отскакивать от нее, как шарики для пинг-понга. А если использовать более мощные 
генераторы и уменьшить толщину энергетической оболочки до одной сотой дюйма, 
она станет непроницаемой даже для молекул, находящихся под действием 
невероятного давления юпитерианской атмосферы. Если внутри такой оболочки 
окажется космический корабль… — он не докончил фразу.
Орлофф побледнел.
— Не хотите же вы сказать, что такое возможно?
— Готов спорить на что угодно, что именно это юпитериане и пытаются сделать. А 
мы пытаемся сделать это здесь.
Комиссар по делам колоний придвинул свое кресло ближе к Бирнему и сжал его 
запястье.
— Но разве нельзя использовать против Юпитера атомное оружие? Я имею в виду 
ковровую бомбардировку. Тяготение и площадь поверхности планеты таковы, что тут 
уж не промахнешься.
Бирнем слабо улыбнулся:
— Такое мы тоже обдумывали. Но атомные бомбы просто вырвут клочья из атмосферы 
Юпитера. И даже если бы удалось поразить поверхность планеты, разделите её 
площадь на площадь поражения одной бомбой и подсчитайте, сколько лет нам 
пришлось бы бомбардировать Юпитер со скоростью одна бомба в минуту, чтобы 
причинить хоть какой-нибудь ущерб. Юпитер большой! Не забывайте об этом!
Сигара Бирнема погасла, но он не стал раскуривать её снова и продолжал говорить 
тихим напряженным голосом:
— Нет, мы не можем атаковать юпитериан, пока они на поверхности своей планеты. 
Придется ждать, когда они её покинут — а тогда они будут иметь огромное 
преимущество в численности. Ужасное, невообразимое преимущество… Поэтому нам 
нужно превосходить их на научном уровне.
— Но, — прервал ганимедца Орлофф, и в голосе его прозвучала смесь любопытства и 
ужаса, — как можно знать заранее, чем они окажутся вооружены?
— Никак нельзя. Поэтому-то и нужно собрать все, что у нас есть, и надеяться на 
лучшее. Но об одной вещи мы знаем наверняка. У них будут силовые поля. Иначе им 
не покинуть поверхности Юпитера. А если силовые поля будут у них, они должны 
быть и у нас, и как раз эту-то проблему мы и пытаемся решить. Обладание 
силовыми полями не гарантирует нам победы, но их отсутствие гарантирует 
поражение. Так что теперь вы знаете, для чего нам нужны деньги. Более того — мы 
хотим, чтобы Земля тоже взялась за дело. Нужно безотлагательно заняться 
разработкой новых вооружений и подчинить этому все прочие интересы. Вы 
понимаете меня?
Орлофф вскочил на ноги:
— Бирнем, я на вашей стороне — на все сто процентов. Вы можете рассчитывать на 
меня, я сделаю все, что в моих силах, когда вернусь в Вашингтон.
Его искренность не вызывала сомнений. Бирнем схватил протянутую руку и пожал её.
 И как раз в этот момент дверь распахнулась и в неё влетел похожий на эльфа 
человечек.
Вновь прибывший заговорил быстро и отрывисто, обращаясь исключительно к Бирнему.

— Откуда ты взялся? Я пытался связаться с тобой, но твоя секретарша сказала, 
что ты ушел. А через пять минут после этого ты являешься сюда собственной 
персоной. Не понимаю. — Доктор Проссер начал лихорадочно рыться в своем столе.
Бирнем ухмыльнулся:
— Если ты переведешь дух, док, то сможешь поздороваться с комиссаром по делам 
колоний господином Орлоффом.
Доктор Эдвард Проссер повернулся на носке, как танцор, и дважды оглядел 
землянина с ног до головы.
— Новенький, да? Ну как, получим мы деньги? Пора бы. Мы уже давно работаем на 
аппаратуре, сметанной на живую нитку. А впрочем, деньги могут и не понадобиться.
 Там будет видно. — Он снова принялся рыться в столе.
Орлофф несколько растерялся, но Бирнем выразительно подмигнул ему, и землянин 
принялся рассматривать маленького доктора через свой монокль.
Проссер выхватил из одного из ящиков блокнот в черном кожаном переплете, уселся 
в вертящееся кресло и повернулся к остальным.
— Рад, что ты пришел, Бирнем, — пробормотал он, листая блокнот. — Хочу тебе 
кое-что показать. Комиссару Орлоффу тоже, конечно.
— Почему тебя так долго пришлось дожидаться? — требовательно спросил Бирнем. — 
Где ты был?
— Я был занят! Чертовски занят! Не спал три ночи. — Проссер поднял глаза на 
собеседника, и его пухлое личико засияло от удовольствия. Неожиданно все встало 
на место — как в картинке-головоломке. Редкостное везение. Ну как тут не 
крутиться на полных оборотах.
— Вам удалось получить плотное силовое поле? — с внезапным интересом спросил 
Орлофф. Проссер досадливо поморщился:
— Нет. Кое-что другое. Пойдемте покажу. — Он взглянул на часы и вскочил с 
кресла. — У нас есть полчаса. Пошли.
В коридоре за дверью ждала тележка с электромотором. Проссер возбужденно 
говорил, рывком направляя загудевший механизм в глубины станции:
— Теория! Теория! Чертовски важно! Ведь эмпирик — он что? Как возьмется за 
какое-то дело, так и будет до бесконечности ковыряться. Только жизнь зря 
проходит, ничего. не получается — он тычется наугад. Настоящий ученый действует 
в соответствии с теорией. Пусть математика решает все проблемы. — Довольство 
собой переполняло Проссера.
Тележка остановилась на площадке перед огромными двойными дверями. Проссер 
выскочил и побежал вперед; остальные следовали за ним не столь поспешно.
— Сюда! Сюда! — Проссер распахнул дверь и повел своих спутников по коридору и 
узкой лесенке; вскоре они оказались на балконе, опоясывающем огромный зал этажа 
в три высотой. Орлофф узнал ощетинившийся стальными и стеклянными трубками 
эллипсоид — это был атомный реактор.
Поправив монокль, комиссар стал наблюдать за лихорадочной деятельностью в зале. 
Человек в наушниках на высоком стуле перед усеянной экранами приборов консолью 
взглянул вверх и помахал рукой. Проссер ухмыльнулся и помахал в ответ. — Это 
здесь вы создаете силовое поле? спросил Орлофф.
— Точно! Вы когда-нибудь видели, как это делается?
— Нет. — Комиссар смущенно улыбнулся. — Я даже не знаю, что это такое, за 
исключением того, что оно может служить противометеоритным экраном.
— Все очень просто. Элементарно просто. Материя состоит из атомов. Атомы 
удерживаются вместе силами взаимодействия. Теперь уберите атомы, оставьте 
только взаимодействие. Это и есть силовое поле.
Орлофф выглядел ошарашенным, и Бирнем хмыкнул и почесал ухо:
— Твое объяснение напоминает мне наш ганимедский способ подъема яйца на высоту 
мили: нужно найти гору точно такой высоты, положить на неё яйцо, а потом убрать 
гору, вот и все.
Комиссар по делам колоний расхохотался, а недовольный доктор Проссер надул 
губы:
— Прекрати. Это не шутка. Силовые поля очень важны. Мы должны быть готовы, 
когда придут юпитериане.
Неожиданное режущее уши гудение, раздавшееся снизу, заставило Проссера 
отскочить от перил балкона.
— Сюда, за защитный экран, — выкрикнул он. — Включается двадцатимиллиметровое 
поле. Сильная радиация.
Гудение почти прекратилось, и люди вышли на балкон снова. В зале, казалось, 
ничего не изменилось, но Проссер протянул руку над перилами и предложил:
— Попробуйте!
Орлофф осторожно вытянул палец, задохнулся от неожиданности и похлопал ладонью 
по чему-то невидимому. Ощущение было такое, словно касаешься очень упругой 
резины или преодолеваешь сопротивление пружины.
Бирнем попробовал тоже.
— Это лучше всего, что до сих пор получалось. — Он стал объяснять Орлоффу: — 
Двадцатимиллиметровое поле — это такое поле, которое способно при давлении в 
двадцать миллиметров ртутного столба изолировать вакуум от проникновения любых 
молекул.
Комиссар кивнул:
— Понятно: для того чтобы отгородиться от земной атмосферы, понадобилось бы 
семисотшестидесятимиллиметровое поле.
— Верно. Это было бы поле для давления в одну атмосферу. Ну как, Проссер, это 
именно то, что тебя так взволновало?
— Двадцатимиллиметровое поле? Конечно, нет. Я могу довести мощность до двухсот 
пятидесяти миллиметров, используя активированный пентасульфид ванадия. Но 
только это делать не стоит. Умелец-эмпирик именно так бы и поступил и разнес бы 
всю станцию на части. Настоящий ученый полагается на теорию и не торопится. — 
Проссер подмигнул Бирнему: — Мы теперь заняты тем, чтобы придать полю жесткость.
 Смотри!
— Нужно встать за экран?
— Теперь уже нет. Сильная радиация бывает только вначале.
Гудение снова усилилось, но не в такой степени, как раньше. Проссер что-то 
прокричал человеку за консолью, но получил в ответ только неопределенный жест. 
Затем оператор поднял вверх сжатый кулак, и Проссер возбужденно выкрикнул:
— Мы перевалили за пятьдесят миллиметров! Пощупайте теперь!
Орлофф протянул руку и с любопытством потыкал пальцем в пустоту. Резиновая 
преграда затвердела! Орлофф попытался захватить резиновую поверхность между 
большим и указательным пальцами — настолько совершенна была иллюзия, — но тут у 
него в руке не оказалось ничего, кроме не оказывающего никакого сопротивления 
воздуха.
Проссер нетерпеливо пощелкал языком:
— Под прямым углом к направлению поля никакого сопротивления не будет. Это же 
элементарная механика. Человек за консолью снова начал жестикулировать.
— Перевалило за семьдесят, — объяснил Проссер. — Теперь мы будем наращивать 
мощность медленно. Критическая точка — 83,42 миллиметра.
Он перегнулся через перила и тут же стал отталкивать Орлоффа и Бирнема к стене.
— Назад! Опасность! — Его голос перешел в вопль: — Берегись! Решетка реактора 
коробится!
Гудение перешло в хриплый рев. Человек у консоли лихорадочно вертел рукоятки. 
Красное свечение, исходящее из кварцевого окошка в центре реактора, приобрело 
угрожающую яркость.
Затем гудение на секунду смолкло и тут же возобновилось с невероятной силой. 
Воздушная волна швырнула Орлоффа к стене. Упавший рядом с ним Проссер вскочил 
на ноги. На лбу у него кровоточил порез.
— Ранены? Нет? Прекрасно. Я ожидал чего-то в этом роде. Нужно было вас 
предупредить. Пошли вниз. Где Бирнем?
Высокий ганимедец поднялся с пола и отряхнул пыль с одежды.
— Я здесь. Что взорвалось?
— Ничего не взорвалось. Кое-что покоробилось. Пошли, нам теперь нужно вниз. — 
Он промокнул кровь на лбу носовым платком и повел своих спутников вниз по 
лестнице.
Человек у консоли снял наушники и встал со стула. Он выглядел выжатым, как 
лимон, его перепачканное лицо было покрыто потом.
— Эта чертовщина началась при 82,8, босс, и почти застала меня врасплох.
— Ах вот как! — рявкнул Проссер. — Впрочем, в пределах допустимой ошибки, не 
так ли? Как там реактор? Эй, Стоддард!
Техник, которого окликнул Проссер, отозвался со своего места у реактора:
— Трубка пять сдохла. Понадобится два дня на замену. Проссер довольно кивнул и 
сказал:
— Все сработало. Прошло в точности как должно было. Проблема разрешена, 
джентльмены. Все трудности позади. Пошли обратно ко мне в кабинет Есть хочется. 
А потом — спать.
Проссер не возвращался к интересующей всех теме до тех пор, пока не оказался за 
столом в своем кабинете и не откусил разом чуть ли не половину бутерброда с 
паштетом. Проссер обратился к Бирнему.
— Помнишь работу по устойчивости пространства, которую мы делали в июне? Тогда 
ничего не вышло, но мы продолжали, копать. Финч на прошлой неделе нашел зацепку,
 а мне удалось понять, в чем дело Все стало на свое место, пошло как по маслу. 
Никогда не видел ничего подобного.
— Давай рассказывай, — ответил Бирнем спокойно. Он достаточно хорошо знал 
Проссера, чтобы не выказывать нетерпения.
— Ты же видел, что произошло. Когда поле переходит за 83,42 миллиметра, оно 
становится неустойчивым. Пространство внутри не выдерживает. Оно выпячивается, 
и поле взрывается. Бум!
У Бирнема отвисла челюсть, а ручки кресла, в котором сидел Орлофф, заскрипели 
под стиснувшими их пальцами. Секунду царила тишина, а затем Бирнем слабым 
голосом спросил:
— Ты хочешь сказать, что создание более сильных полей невозможно?
— Ну почему же. Создать их можно. Но чем они плотнее, тем неустойчивее. Если бы 
я включил двухсотпятидесяти-миллиметровое поле, оно просуществовало бы одну 
десятую секунды; Потом бум! Вся станция разлетелась бы на части. И я вместе с 
ней. Практик-умелец именно это и сделал бы. Ученого предупреждает теория. Нужно 
работать осторожно — как я. Никакого ущерба.
Орлофф засунул монокль в карман и сказал дрожащим голосом:
— Но если силовое поле — это взаимодействие между атомами, то почему сталь не 
взрывается — ведь между её атомами связи очень сильны, а пространство при этом 
не выпячивается. Здесь какое-то противоречие!
Проссер бросил на комиссара недовольный взгляд:
— Никакого противоречия. Критическая величина зависит от количества генераторов 
поля. Каждый атом стали сам является таким генератором — в каждой унции стали 
таких генераторов триста миллиардов триллионов. Если бы мы могли использовать 
такое же количество… На практике наш предел — сто генераторов. Это дает 
критическую величину всего в 97 или около того.
Проссер вскочил и продолжал говорить с неожиданным воодушевлением.
— Нет, проблемы больше не существует. Абсолютно невозможно создать силовое поле,
 которое могло бы противостоять давлению в одну атмосферу больше сотой доли 
секунды. О давлении атмосферы Юпитера и думать нечего. Так говорят холодные 
цифры, а эксперимент подтверждает это. Пространство не выдержит!
Пусть юпитериане стараются хоть до посинения. Им не удастся покинуть планету! 
Это окончательно! Навсегда! Навсегда!
Орлофф спросил:
— Господин секретарь, могу я послать отсюда сообщение? Я хочу передать на Землю,
 что возвращаюсь со следующим кораблем и что юпитерианской проблемы больше не 
существует — отныне и навсегда.
Бирнем молчал, но облегчение, отразившееся на его лице, когда он пожимал руку 
комиссару, сделало его почти красивым.
А доктор Проссер повторял, по-птичьи кивая головой:
— Это окончательно! Навсегда!
Хэл Таттл посмотрел на капитана Эверетта, командира космолета «Прозрачный», 
новейшего пополнения флота компании «Комета», когда тот вошел в обсервационную 
рубку на носу.
Капитан сказал:
— Только что получено сообщение из штаб-квартиры в Таксоне. Мы должны забрать 
комиссара по делам колоний Орлоффа из Юпитерополиса на Ганимеде и доставить его 
на Землю.
— Хорошо. Других кораблей поблизости нет?
— Нет. Ведь мы вдалеке от обычных маршрутов. О нас впервые узнают в Солнечной 
системе, когда «Прозрачный» сядет на Ганимеде. Это будет сенсация — величайшая 
сенсация со времен первой высадки на Луне. — Голос капитана неожиданно приобрел 
заботливую интонацию. — Что-нибудь не так, Хэл? Ведь это твой триумф!
Хэл Таттл смотрел в темноту космоса.
— Да, наверное. Десять лет работы, Сэм. Я лишился глаза и руки при том первом 
взрыве, но не жалею об этом. Теперь просто наступила реакция. Проблема 
разрешена, работе всей моей жизни пришел конец.
— Конец пришел и кораблям с металлическими корпусами. Таттл улыбнулся:
— Да. В это трудно поверить, не правда ли? — Он вытянул руку. — Ты видишь 
звезды? Часть времени между ними и нами ничего нет. Странное чувство. — В его 
голосе зазвучала грусть. — Девять лет у меня ничего не получалось. Я ведь не 
теоретик, я никогда на самом деле не знал, к чему в конце концов приду, — я 
просто пробовал все, до чего мог додуматься. Однажды я перестарался, и поле 
взорвалось. Я заплатил за ошибку глазом и рукой и начал сначала.
Капитан Эверетт ударил кулаком по корпусу корабля — корпусу, сквозь который 
беспрепятственно сияли звезды. Раздался глухой звук-рука встретила 
неподдающуюся поверхность, — но невидимая стена погасила удар.
Таттл кивнул:
— Она достаточно солидна — хотя возникает и исчезает восемьсот тысяч раз в 
секунду. Идею мне подала стробоскопическая лампа. Ну, ты знаешь — они 
включаются и выключаются с такой частотой, что возникает иллюзия непрерывного 
свечения.
Так же и с корпусом. Поле каждый раз включается не столь надолго, чтобы вызвать 
выпячивание пространства, и выключается тоже не на столько времени, чтобы 
оказалась возможной утечка воздуха. В результате корпус оказывается крепче 
стального.
Он помолчал и медленно добавил:
— И кто знает, какие горизонты тут откроются. Можно ведь усилить эффект. Поле 
может включаться и выключаться миллионы раз в секунду — а то и миллиарды. Можно 
создать экран, который защитит от атомного взрыва… Работа всей моей жизни!
Капитан Эверетт похлопал Таттла по плечу:
— Брось, старина. Подумай лучше о посадке на Ганимеде. Черт возьми! Ну и 
сенсация же будет! Ты только представь себе лицо Орлоффа, когда он узнает, что 
станет первым в истории пассажиром, путешествующим на корабле с силовым полем в 
качестве корпуса. Как ты думаешь, что он почувствует?
— Хэл Таттл пожал плечами:
— Ну, наверное, ему это будет приятно.



Неожиданная победа

Корабль, как говорится в старой пословице, протекал, как старое решето. Не 
пугайтесь — так и было задумано.
Результат, естественно, не заставил себя ждать. За время пути от Ганимеда до 
Юпитера все отсеки до единого заполнились самым настоящим космическим вакуумом. 
А поскольку никакими обогревательными приборами на корабле и не пахло, то 
температура установилась вполне нормальная для вакуума, — всего на десятую долю 
градуса выше абсолютного нуля.
Не пугайтесь — и это было задумано! Такие пустяки, как отсутствие воздуха и 
тепла на этом корабле не смущали никого.
Признаки проникновения внутрь корабля юпитерианской атмосферы появились еще за 
несколько тысяч миль от поверхности планеты. Атмосфера Юпитера практически 
полностью состоит из водорода, хотя при скрупулезном анализе в ней можно 
обнаружить еще и следы гелия. Стрелки приборов, регистрирующих давление, 
поползли вверх.
И ползли, и ползли, пока в конце концов не миновали отметку примерно в миллион 
атмосфер — уточнять смысла нет, при таких величинах цифры лишены значения. 
Термопары регистрировали медленное повышение температуры. Поднималась она 
медленно, рывками и в конце концов остановилась на семидесяти градусах ниже 
нуля по шкале Цельсия. Все это время корабль скользил по спирали к поверхности 
Юпитера, прокладывая себе путь среди плотного скопления молекул газа, — 
настолько плотного, что водород был близок к сжиженному состоянию. Пары аммиака,
 поднимавшиеся над громадными океанами, насыщали кошмарную атмосферу. Ветер, 
начавший дуть еще за тысячу миль от поверхности, постепенно приобрел ураганную 
мощь. Наконец корабль достиг поверхности и опустился на сушу. Это оказался 
довольно обширный юпитерианский остров — площадь его раз в семь превышала 
площадь Азии. В общем, Юпитер являл собой малоприятный мир.
А вот трое членов экипажа были на этот счет совсем другого мнения. Их этот мир 
как раз вполне устраивал. Только надо учесть, что они не были людьми. Но и к 
юпитерианам, по большому счету, они тоже не относились. Это были просто роботы, 
сконструированные на Земле исключительно для юпитерианских условий.
Зет-Третий сказал:
— Похоже, местность не слишком гостеприимна.
Зет-Второй подошел к нему и задумчиво обозрел опустошенный ураганами пейзаж.
— Вдалеке видны какие-то строения, судя по всему, искусственного происхождения. 
Есть предложение дождаться, когда к нам пожалуют местные жители.
Третий член экипажа слышал их разговор, но не добавил ни слова. Он был первым в 
серии, наполовину экспериментальным, вследствие чего довольствовался положением 
младшего, держался скромно, лишнего не говорил.
Ждать пришлось недолго. Очень скоро над ними стал кружить летательный аппарат 
странной конструкции. Потом к нему присоединились другие такие же. А потом к 
кораблю тронулась вереница наземных машин. Когда они остановились, из них 
высыпали юпитериане и извлекли на свет множество всяческих устройств; судя по 
всему, это было какое-то оружие. Некоторые разновидности его были невелики, их 
несли на себе юпитериане, другие двигались сами, и, скорее всего, юпитериане 
находились внутри них.
Зет-Третий сказал:
— Их там уже много собралось. Они окружили нас со всех сторон. Полагаю, самое 
время выйти и продемонстрировать им наши дружественные намерения.
Зет-Второй и Зет-Первый не возражали. Зет-Второй тут же распахнул дверцу люка. 
Тамбур за люком отсутствовал, да и сам люк не был герметичным.
Появление роботов послужило сигналом для юпитериан, которые тут же засуетились 
около самых внушительных на вид орудий. Что они там делали, было неясно, но 
вскоре Зет-Третий ощутил незначительное повышение температуры на поверхности 
своего бериллиево-иридиево-бронзового туловища.
Он удивленно взглянул на Зет-Второго.
— Ты почувствовал. Второй? Они воздействуют на нас тепловой энергией.
Зет-Второй тоже был удивлен.
— Почувствовал, только не понимаю, зачем им это понадобилось.
— Да-да, явно тепловые лучи какого-то вида. Посмотри-ка!
Как раз в это самое время настройка одного из механизмов по непонятной причине 
нарушилась, и луч упал на поверхность ручья, в котором тек чистый искрящийся 
аммиак. Жидкость тут же бурно закипела,
Третий повернулся к Зет-Первому.
— Запиши это, Первый, ладно?
— Конечно.
Первый исполнял обязанности секретаря. Делал записи он легко и просто: 
всего-навсего вносил дополнительную информацию в свою память. Он уже успел 
самым тщательным образом зафиксировать все подробности перелета на Юпитер. 
Зет-Первый только спросил:
— Но как мне классифицировать причину такой реакции местных жителей? Вероятно, 
наши хозяева, люди, будут этим очень интересоваться.
— Беспричинная реакция. Так и запиши. Хотя, — поправил себя Третий, — лучше 
запиши, что не было никаких объективных причин. И укажи, что максимальная 
температура луча составляла что-то около тридцати градусов по шкале Цельсия.
— Попытаемся наладить контакт? — спросил Второй.
— Пустая трата времени, — ответил Третий. — Сомневаюсь, что среди 
присутствующих юпитериан найдется хоть один, кто знает радиокод, разработанный 
для сообщения между Юпитером и Ганимедом. Таких специалистов очень мало. Когда 
еще он прибудет… А пока давайте понаблюдаем. Честно говоря, я пока не понимаю, 
чем они занимаются.
Понимание пришло не сразу. Тепловая атака прекратилась, вперед были вывезены 
другие устройства и пущены в ход. У ног мирно наблюдавших за происходящим 
роботов упало несколько крупных капсул — падали они тяжело и быстро, благодаря 
чудовищной силе притяжения Юпитера. Капсулы с треском взорвались, и из них 
выплеснулась голубоватая жидкость. По земле растеклись лужицы, жидкость с 
шипением испарялась.
Резкие порывы ветра понесли клубы пара прямо на юпитериан. Те в ужасе 
уворачивались, шарахались в стороны. Одному явно не повезло — не успел 
отскочить, попал прямо в облако пара и сразу же обмяк и упал.
Зет-Второй наклонился, опустил палец в одну из лужиц и внимательно разглядел 
испарявшуюся жидкость.
— Мне кажется, это кислород, — объявил он.
— Конечно, кислород, — согласился Третий. — Просто удивительно, чем это они 
занимаются. Ведь кислород для них явно опасен — один юпитерианин умер, по-моему.

Наступила пауза, которую прервал Зет-Первый, — в простоте своей ему случалось 
проговаривать исключительно прямолинейные выводы.
— Не исключено, что эти странные существа пытаются нас уничтожить.
Второй, хоть и был поражен этим предположением, был вынужден согласиться:
— Знаешь, Первый, а ты, похоже, прав!
Юпитериане снова засуетились, и вперед было вывезено очередное устройство. Его 
венчала тонкая антенна, конец которой терялся в непроницаемом мраке 
юпитерианской атмосферы. Механизм выдерживал порывы ураганного ветра — судя по 
всему, юпитериане позаботились о его устойчивости. Послышался резкий треск, 
антенна озарилась пламенем, которое на миг рассеяло тьму.
Озаренные отсветами разрядов роботы с интересом наблюдали за происходящим.
Третий задумчиво проговорил:
— Ток высокого напряжения! И вполне приличной мощности. Да, Первый, похоже, ты 
прав. Ведь наши хозяева, люди, предупреждали о том, что местные жители 
вынашивают планы уничтожения всего человечества. А существа, способные 
вынашивать такие чудовищные планы, — тут его голос задрожал, — едва ли 
остановятся перед попыткой уничтожить и нас.
— Какой позор — быть носителем такого порочного сознания! — воскликнул Первый.
 — Их можно только пожалеть. Бедняги!
— Да, очень печально, — признался Второй. — Очень. Давайте вернемся в корабль. 
Полагаю, для начала мы видели достаточно.
Так они и поступили и принялись ждать. Как верно отметил Зет-Третий, Юпитер 
действительно был громадной планетой, и должно было пройти немало времени, 
прежде чем на место посадки корабля мог прибыть специалист по радиокоду. Роботы 
ждали спокойно — для них время значения не имело.
Действительно, Юпитер успел совершить три оборота вокруг своей оси, прежде чем 
специалист прибыл. Восход и закат солнца были не видны: лучи светила не могли 
рассеять мрака на дне бездны сжиженного газа глубиной в три тысячи миль — о 
смене дня и ночи говорить не приходилось. К слову сказать, ни роботы, ни 
юпитериане не различали видимой части спектра.
Все это время, все тридцать часов, юпитериане не прекращали своих бесплодных 
попыток атаковать корабль, и Зет-Первый сделал по этому поводу немало заметок. 
На корабль обрушивались удары самого разнообразного свойства, и роботы 
внимательно анализировали, какие виды оружия используют юпитериане. Увы, далеко 
не на все загадки они нашли ответ.
И все же, хозяева-люди построили их на совесть. Еще бы! Целых пятнадцать лет 
ушло на то, чтобы построить корабль и сконструировать роботов, и в итоге суть 
всего проекта можно было выразить двумя словами: несокрушимая сила. Так что все 
атаки были совершенно бесполезны и не нанесли ощутимого вреда ни кораблю, ни 
роботам.
Третий задумчиво проговорил:
— Они, конечно, добились бы большего, если бы их не ограничивали атмосферные 
условия. Они лишены возможности применить атомные дезинтеграторы — ведь даже с 
их помощью они только продырявят собственную атмосферу и сами подорвутся.
— Да, — согласился Третий, — и мощных взрывчатых средств они тоже не применяют. 
Правда, толку от этого тоже было бы немного. Нам бы они вреда не принесли, 
разве что отбросили бы немного.
— Но это принципиально невозможно! — возразил Третий. — Нельзя применить 
взрывчатку в такой атмосфере — здесь не могут распространяться газы.
— Замечательная атмосфера, — отметил Первый. — Мне нравится!
И это было естественно, ведь он был построен специально для такой атмосферы! 
Роботы серии «Зет» были первыми и пока единственными за всю историю «Ю. С. 
Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», которые по внешнему виду даже отдаленно не 
напоминали людей: приземистые и плотные, с низко расположенным центром тяжести, 
они имели по шесть массивных ног, способных нести тонны веса при силе тяжести, 
в два с половиной раза превышающей земную. Скорость нервных импульсов у них во 
столько же раз превосходила необходимую для земных условий, чтобы 
компенсировать гравитацию. Сделаны были роботы из сплава бериллия, иридия и 
бронзы, устойчивого ко всем известным окислителям и способного противостоять 
любым разрушающим воздействиям, кроме разве что атомного дезинтегратора 
мощностью в тысячу мегатонн.
Для окончательной ясности можно отметить такую подробность: настолько неуязвимы 
и могучи были эти роботы, что к ним не приклеилась ни одна из тех 
уменьшительно-ласкательных кличек, которыми обычно награждают Роботехники свои 
создания. Правда, нашелся один умник, который предложил было называть этих 
роботов «Зизи», — но и у него не хватило духу сказать это громко и уж тем более 
повторить.
Последние часы ожидания роботы провели в попытках составить наилучшее описание 
внешнего вида юпитериан. Зет-Первый сделал в своей памяти отметку о том, что 
юпитериане имели щупальца и что у них отмечалась осевая симметрия, но дальше 
этого не пошел. Второй и Третий пытались помочь ему, как могли, но тоже многого 
не добились.
— Трудно что-либо описать, — в конце концов резюмировал Третий, — когда не 
располагаешь объектом для сравнения. А эти существа не похожи ни на одно из 
известных — они не укладываются в позитронные связи моего мозга. Это же все 
равно что пытаться описать гамма-лучи роботу, который не имеет приборов для их 
восприятия.
Как раз в это время обстрел прекратился. Роботы сосредоточили внимание на 
происходящем за пределами корабля.
Группа юпитериан неровными рядами приближалась к кораблю. Точно определить 
способ их передвижения было крайне трудно — то они двигались ползком, то им 
помогал ветер, и тогда они передвигались довольно быстро,
Роботы вышли из корабля навстречу юпитерианам, которые остановились в десяти 
футах от корабля. Обе стороны не двигались и хранили молчание.
Зет-Второй сказал:
— Судя по всему, они наблюдают за нами, но вот как — не могу понять. Кто-нибудь 
из вас различает у них какие-либо фоточувствительные органы?
— Не сказал бы, — ответил Третий. — Я вообще ничего в них не могу понять.
Наконец со стороны юпитериан послышалось металлическое позвякивание, и 
Зет-Первый радостно проговорил:
— Это радиокод! Наконец прибыл специалист по коммуникации!
Так оно и было. Сложнейшая система точек и тире, над которой уже целых двадцать 
пять лет упорно трудились юпитериане и земляне, обитавшие на Ганимеде, стала 
наконец средством общения. Впервые ей пользовались на таком близком расстоянии. 
Момент был поистине исторический!
Один из юпитериан остался на месте, остальные отступили назад.
Юпитерианин прощелкал:
— Откуда вы прибыли?
Зет-Третий, как наиболее развитой в умственном отношении, взял на себя 
ответственность за ведение переговоров.
— Мы прибыли со спутника Юпитера, Ганимеда.
— Что вам нужно? — спросил юпитерианин.
— Всего лишь информация. Мы прибыли, чтобы исследовать ваш мир и доставить 
обратно результаты исследования. Мы бы с радостью приняли вашу помощь в э…
Резкий писк сигналов радиокода прервал его вежливую тираду.
— Вы должны быть уничтожены.
Зет-Третий умолк и обратился к своим товарищам:
— Все нам правильно говорили люди. Они нас предупреждали, что эти существа 
очень странные.
Снова перейдя на радиокод, он поинтересовался:
— Почему?
По всей вероятности, юпитерианин решил, что этот вопрос в ответе не нуждается. 
Он сказал:
— Если вы улетите отсюда в течение одного оборота нашей планеты, мы пощадим вас 
— пощадим до тех пор, пока не настанет великий день начала войны, когда мы 
отправимся на Ганимед и сотрем с его лица всех мерзких тварей.
— Мне хотелось бы заметить, — начал было Третий, — что мы, представители 
Ганимеда и внутренних планет…
Юпитерианин снова не дал ему закончить:
— Нашей астрономии известно о существовании Солнца и четырех спутников нашей 
планеты. Никаких внутренних планет не существует.
Третий глубоко задумался.
— Хорошо, рассматривайте нас как представителей Ганимеда. Мы не имеем никаких 
планов завоевания Юпитера, Мы готовы предложить вам дружбу. Двадцать пять лет 
ваш народ поддерживал связь с человеческими существами с Ганимеда. Разве есть 
какой-нибудь повод объявлять войну так внезапно?
— Двадцать пять лет, — последовал ледяной ответ, — мы считали обитателей 
Ганимеда юпитерианами. Когда же мы обнаружили, что это не так, что мы сочли 
низших животных достигшими высот юпитерианского разума, мы поняли, что обязаны 
смыть это бесчестье.
— Мы, — торжественно закончил он, — народ Юпитера, не потерпим рядом с собой ни 
одну тварь!
Борясь с порывами ветра, юпитерианин отошел назад. Судя по всему, переговоры 
были окончены.
Роботы удалились внутрь корабля.
Зет-Второй расстроенно проговорил:
— Похоже, дела плохи, а? Все так, как нам рассказывали наши хозяева, люди. У 
местных жителей ярко выражена мания величия, и тех, кто не признает их 
могущества, они не в силах выносить.
— Эта ненависть, — подхватил Третий, — как раз и является естественным 
порождением мании. Беда в том, что их ненависть не беззуба. У них полным-полно 
оружия, и наука, судя по всему, далеко шагнула.
— Вот теперь я уже совсем не удивляюсь тому, — вмешался Первый, — что нас 
упорно инструктировали ни в коем случае не подчиняться распоряжениям юпитериан. 
Какие ужасные, напыщенные, невозможные создания!
Закончил свое высказывание Зет-Первый с типичной для робота преданностью и 
верой:
— Уверен, ни один человек никогда не повел бы себя подобным образом!
— Не имеет смысла говорить об этом, — сказал Третий, — хотя это и сущая правда. 
Факт остается фактом: наши хозяева, люди, в ужасной опасности. Юпитер — 
гигантская планета, юпитериан очень много, и они наверняка имеют больше 
ресурсов, чем вся Земная Империя. Если им когда-нибудь удастся создать силовое 
поле, которое можно использовать для космических полетов, как это уже умеют 
делать люди, наши хозяева, — они захватят всю Солнечную систему. Нам надлежит 
выяснить, как далеко они продвинулись в этом направлении, каким оружием 
располагают, какие ведут приготовления и тому подобное. Наш долг доставить эти 
сведения людям, поэтому давайте подумаем, что нам делать дальше.
— Нам вряд ли легко удастся все узнать, — возразил Второй. — От юпитериан 
помощи ждать не приходится.
В принципе, он мог бы этого и не говорить.
Третий немного подумал и сказал:
— Думаю, нам остается одно: ждать. Ведь они целых тридцать часов пытались нас 
уничтожить, но у них ничего не вышло, хотя они, несомненно, старались, как 
могли. Мания величия диктует необходимость сохранять собственное достоинство, и 
предъявленный нам ультиматум — лучшее тому подтверждение. Нет, они ни за что не 
позволили бы нам улететь, если бы могли уничтожить нас. Если же мы не улетим, 
им придется сделать вид, что это они сами нас здесь задержали, — не 
признаваться же им в том, что выдворить нас они не могут.
И вновь наступило ожидание, Шли дни за днями. Обстрел не возобновлялся. Роботы 
не улетали. И наконец прозвучал сигнал вызова, и роботы вновь встретились с 
юпитерианином, знавшим радиокод.
Если бы модели «Зет» обладали чувством юмора, они бы от души посмеялись. А так 
— они просто ощутили глубокое удовлетворение.
Юпитерианин сообщил:
— Мы приняли решение позволить вам немного задержаться, чтобы вы могли воочию 
убедиться в нашем могуществе. Затем вы вернетесь на Ганимед и сообщите 
остальным тварям, что их ждет ужасная и неминуемая гибель и что наступит она не 
позже чем через один оборот Юпитера вокруг Солнца.
Зет-Первый отметил в памяти, что это произойдет через двенадцать земных лет — 
именно такова продолжительность обращения Юпитера вокруг Солнца.
Третий вежливо ответил:
— Благодарю вас. Можем ли мы проследовать с вами в ближайший населенный пункт? 
Нам бы хотелось очень многое узнать.
Немного подумав, он добавил;
— К нашему кораблю, конечно, желательно не приближаться.
Последняя фраза прозвучала исключительно как просьба — никакой угрозы в ней и в 
помине не было. Ни один из роботов серии «Зет» не был ни в малейшей степени 
воинственным. Всякая возможность агрессивности была самым тщательным образом 
заблокирована. При той мощи, которой обладали эти роботы, добродушие было 
залогом успеха их испытаний на Земле.
Юпитерианин ответил:
— Нас не интересует ваш мерзкий корабль. Ни один юпитерианин не станет 
пачкаться о него. Да, вы можете отправиться вместе с нами, но ни один из вас не 
должен приближаться ни к одному юпитерианину ближе чем на десять футов. В 
противном случае вы будете уничтожены на месте без предупреждения.
— Упрямые какие! — шепотом проговорил Второй, когда процессия двинулась вперед, 
навстречу ветру.
Город представлял собой порт на побережье огромного аммиачного озера. Ураганный 
ветер вздымал громадные валы, которые со страшной скоростью, усиленной 
притяжением, неслись к берегу и обрушивались на него. Сам по себе порт был 
вовсе невелик и невпечатляющ; по всей вероятности, большая часть города 
размещалась под поверхностью.
— Каково население этого пункта? — спросил Третий.
Юпитерианин ответил:
— Это совсем маленький городок. Население его — всего десять миллионов.
— Ясно. Запиши, Первый.
Первый послушно записал и с восхищением уставился на озеро. Он осторожно тронул 
Третьего за локоть и спросил:
— Послушай, а как ты думаешь, рыбка тут водится?
— Какая разница?
— Мне кажется, это нужно выяснить. Ведь люди приказали нам собрать как можно 
больше информации. — Из трех роботов Первый был самым наивным и поэтому понимал 
приказы буквально.
Второй добродушно предложил:
— Да ладно, пускай Первый сходит и посмотрит, если уж ему так хочется. Ничего 
страшного, пусть малыш позабавится.
— Ладно, пускай. Только недолго, Первый. Мы сюда не на рыбалку прилетели, если 
на то пошло. Ну ладно, давай, Первый.
Зет-Первый быстро преодолел полосу пляжа и с шумным плеском погрузился в 
аммиачные волны.
Юпитериане не поняли ни слова из того, что говорили друг другу роботы, но с 
пристальным вниманием уставились на озеро.
Специалист по радиокоду отщелкал:
— Очевидно, ваш товарищ решил расстаться с жизнью, потрясенный нашим 
могуществом.
— Ничего подобного, — спокойно отозвался Третий. — Просто он решил исследовать 
живые организмы, если таковые водятся в аммиаке.
И доверительно добавил:
— Видите ли, наш друг временами очень любопытен. Он не так умен, как мы двое, 
но это не его вина. Мы понимаем это и стараемся быть снисходительными.
Наступила неловкая пауза. Наконец юпитерианин вынес приговор:
— Он утонет.
Третий небрежно ответил:
— Этого опасаться не стоит. Мы не тонем. Сможем ли мы войти в город, когда он 
возвратится?
Как раз в это мгновение в нескольких сотнях футов от берега раздался сильный 
всплеск. За ним последовало еще несколько, и к берегу протянулась полоса пены.
Вскоре над поверхностью показалась голова Зет-Первого. Он медленно вышел на 
берег, Но он был не один! Кто-то следовал за ним! Какое-то существо гигантского 
размера, казалось, целиком состоявшее из клыков, клешней и шипов. Вскоре стало 
ясно, что оно следует за Зет-Первым вовсе не по своей воле: Зет-Первый волочил 
его за собой! Существо не сопротивлялось и не подавало никаких признаков жизни.
Зет-Первый смущенно приблизился и заговорил на радиокоде.
— Мне очень жаль, — сказал он, обращаясь к юпитерианину, — что так случилось, 
но это существо напало на меня. Я только наблюдал за ним и вел записи. Искренне 
надеюсь, что оно не слишком ценное…
Ответ последовал далеко не сразу, поскольку при появлении чудовища ряды 
юпитериан заметно дрогнули, Но как только стало ясно, что чудище мертво, 
порядок быстро восстановился. Некоторые, самые отважные, с любопытством 
принялись тыкать страшилище щупальцами.
Третий принялся извиняться:
— Надеюсь, вы простите нашего друга. Он порой неуклюж. У нас вовсе не было 
намерений нанести хоть какой-нибудь вред обитателям Юпитера, поверьте!
— Оно напало на меня, — оправдывался Первый. — Оно меня укусило без всякого 
повода с моей стороны. Смотрите!
И он продемонстрировал всем зловещий двухфутовый клык, острый конец которого 
был сломан.
— Оно обломило клык о мое плечо и чуть меня не поцарапало. Я его только немного 
отодвинул, чтобы оно ушло, — а оно умерло. Простите меня…
Юпитерианин наконец обрел дар речи, но говорил, заикаясь.
— Это… дикое животное… оно… редко встречается так близко от берега, но это 
озеро и у берега глубокое.
Третий, все еще чувствовавший себя неловко, предложил:
— Если вы можете употребить это существо в пищу, мы будем только рады…
— Нет! — резко отозвался юпитерианин. — Мы сумеем найти себе пропитание без 
помощи всяких тва… без посторонней помощи. Сами ешьте.
Зет-Первый слегка размахнулся и забросил существо обратно в озеро. Третий 
вежливо поблагодарил:
— Спасибо за любезное предложение, но мы не нуждаемся в пище. Мы вообще не едим.

В сопровождении примерно двухсот вооруженных юпитериан роботы преодолели целую 
серию спусков и оказались в подземной части города. Внизу он выглядел совсем 
иначе, чем на поверхности: это был настоящий мегаполис.
Их подвели к автомобилям с дистанционным управлением — естественно, ни один 
благородный, уважающий себя юпитерианин ни за что на свете не согласился бы 
настолько уронить собственное достоинство, чтобы разместиться в одном 
автомобиле с такими тварями. Автомобили со страшной скоростью устремились к 
центру города. Роботы, однако, успели подсчитать, что город протянулся миль на 
пятьдесят из конца в конец и уходит под поверхность Юпитера как минимум миль на 
восемь.
— Если рассматривать этот город за пример юпитерианского, — печально заключил 
Зет-Второй, — то вряд ли каши известия сильно порадуют наших хозяев, людей. 
Ведь мы произвольно избрали место посадки на Юпитере, и шанс оказаться вблизи 
действительно крупного населенного пункта был один из тысячи. Как сказал 
юпитерианин, это еще совсем небольшой город.
— Десять миллионов юпитериан… — задумчиво проговорил Третий, — Значит, все 
население составляет несколько триллионов, а это много, очень много, даже для 
Юпитера. Вероятно, цивилизация их целиком урбанизирована, а это, в свою очередь,
 означает, что научное развитие продвинулось очень далеко. Если они владеют 
силовым полем…
У Третьего не было шеи, поскольку в интересах мощи головы моделей «Зет» были 
прочно закреплены на туловище, а тончайший позитронный мозг был защищен тремя 
слоями иридиевого сплава толщиной в дюйм каждый. Но будь у него шея, он бы 
расстроенно покачал головой.
Наконец автомобили затормозили на большой площади. Во все стороны разбегались 
широкие проспекты. Отовсюду на роботов глазели любопытные юпитериане — точно 
так же вели бы себя в подобной ситуации и земляне.
Специалист по радиокоду приблизился и сообщил:
— Мне пора покинуть вас до наступления следующего периода активности. Мы решили 
оказать вам большую любезность и приготовили для вас помещение. При этом мы 
пошли на большие неудобства — ведь нам придется потом все сломать и перестроить 
заново. Однако вам будет позволено немного поспать.
Зет-Третий протестующе помахал рукой и ответил:
— Благодарим вас за хлопоты, однако мы прекрасно можем остаться и здесь. Если 
вы нуждаетесь в сне и отдыхе, отдохните, конечно. Что касается нас, то мы 
никогда не спим.
Юпитерианин не сказал ни слова, однако, будь у него лицо, выражение его в это 
мгновение, наверное, было бы интересно наблюдать. Он ушел, а роботы остались в 
автомобиле, под охраной вооруженных юпитериан, которые часто сменяли друг друга.

Минули часы, и наконец ряды охранников раздвинулись, чтобы пропустить 
специалиста по радиокоду. Вместе с ним прибыли еще два юпитерианина, которых он 
представил:
— Официальные представители нашего правительства милостиво согласились 
побеседовать с вами.
Один из официальных представителей, как выяснилось, знал код, поскольку тут же 
вступил в беседу, едва дав договорить своему соотечественнику.
— Твари! Выйдите из машины, чтобы мы могли получше разглядеть вас.
Роботы откликнулись на этот приказ со всей готовностью, и в то время как Третий 
и Второй вышли с правой стороны, Зет-Первый рванулся сквозь левую дверцу. Слово 
«сквозь» употреблено здесь в буквальном смысле, поскольку он не заметил 
механизма, предназначенного для открывания дверцы, и из машины появился, держа 
в руках саму дверцу, два колеса и ось. Машина осела набок, а Зет-Первый, 
потрясенный случившимся, уставился на результат своей поспешности.
Наконец он робко прощелкал:
— Простите, пожалуйста. Надеюсь, это не слишком дорогая машина?
Зет-Второй добавил смущенно:
— Наш товарищ порой неловок. Простите его.
А Зет-Третий в это время отчаянно пытался приладить на место части автомобиля.
Зет-Первый предпринял еще одну попытку оправдаться:
— И потом, материал, из которого сделана эта машина, очень непрочный. Видите?
Тут он взялся за лист металлопластика площадью в квадратный фут и толщиной в 
три дюйма и слегка сжал его обеими руками. Лист немедленно раскололся на две 
половинки.
— Я, конечно, должен был это учесть, простите.
Представитель юпитерианского правительства сказал несколько более миролюбивым 
тоном:
— Все равно эта машина должна была подвергнуться уничтожению после того, как вы 
осквернили ее своим присутствием.
После паузы он продолжил:
— Существа! Мы, юпитериане, не страдаем неприличным любопытством, но нашим 
ученым нужны факты.
— Вполне с вами согласен, — дружелюбно отозвался Третий. — И нам тоже.
Юпитерианин на последнее замечание не ответил.
— По всей вероятности, у вас отсутствуют масс-чувствительные органы. Каким 
образом вы распознаете отдаленные объекты?
Третий очень заинтересовался.
— Вы хотите сказать, что ваш народ обладает способностью воспринимать массу 
объектов?
— Я здесь не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы… ваши наглые вопросы… о 
нас.
— Следовательно, объекты с небольшой массой вы можете видеть насквозь, они для 
вас прозрачны даже в темноте?
Он обернулся к Второму.
— Вот как они видят. Их атмосфера для них прозрачна, как открытое пространство.
Юпитерианин сердито защелкал:
— Отвечайте немедленно на мой вопрос, не то мое терпение иссякнет, и я отдам 
приказ о вашем уничтожении.
Третий с готовностью ответил:
— Мы чувствительны к энергии, юпитерианин. Мы способны настраиваться на всю 
шкалу электромагнитного спектра по собственному желанию. В данный момент наше 
зрение вдаль обеспечивается нашим собственным радиоизлучением, а на близком 
расстоянии мы видим с помощью…
Он запнулся и обратился ко Второму:
— В радиокоде ведь нет слова, обозначающего гамма-лучи?
— Я, по крайней мере, этого слова не знаю, — ответил Второй,
Третий, обращаясь к юпитерианину, закончил;
— А на близком расстоянии мы видим с помощью другого излучения, для которого в 
радиокоде нет обозначения.
— Из чего состоит ваше тело? — спросил юпитерианин.
Второй прошептал:
— Вероятно, он спрашивает об этом, поскольку его масс-чувствительность не 
позволяет ему проникнуть взглядом за нашу оболочку. Для него она, вероятно, 
слишком плотна. Следует ли нам отвечать ему?
Третий неуверенно проговорил:
— В основном мы состоим из иридия. Еще в нас есть немного меди, олова, бериллия 
и незначительное количество других веществ.
Юпитериане отступили, и судя по тому, как начали двигаться разнообразные части 
их неописуемых тел, они оживленно обсуждали услышанное, хотя ни единого звука 
слышно не было.
Затем официальный представитель вернулся.
— Существа с Ганимеда! Мы приняли решение показать вам некоторые из наших 
заводов, чтобы вы смогли увидеть хотя бы малую часть наших великих достижений. 
Затем мы позволим вам вернуться, дабы вы смогли посеять отчаяние и страх среди 
остальных тва… всех остальных обитателей внешнего мира.
Третий сказал Второму;
— Обрати внимание на особенности их психологии. Они все время подчеркивают свое 
превосходство, чтобы не утратить достоинства.
На радиокоде он сказал:
— Благодарим вас за предоставленную нам возможность.
Однако процесс спасения собственного достоинства был успешен, как вскоре 
убедились роботы. Показ достижений был впечатляющим. Юпитериане показали им все,
 все объяснили, с готовностью отвечали на все вопросы, и Зет-Первый сделал 
немало огорчительных для себя заметок.
Военный потенциал этого единственного так называемого «небольшого городка» в 
несколько раз превышал боевую мощь Ганимеда, Еще десять таких «городков» — и 
конец Земной Империи. А ведь десять городов — это только капля в море по 
сравнению со всей мощью Юпитера!
Первый тронул Третьего за руку, и тот обернулся:
— В чем дело?
Зет-Первый со всей серьезностью сказал:
— Если у них есть силовое поле, нашим хозяевам-людям конец, так?
— Боюсь, что так. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что юпитериане не показали нам правого крыла завода. Очень может быть, 
что именно там они занимаются силовыми полями. Если это так, они, наверное, 
держат производство в секрете. Нам следовало бы узнать. Силовое поле — самое 
главное, ты же знаешь.
Третий задумчиво поглядел на Первого.
— Пожалуй, ты прав. Стоит всем поинтересоваться. Нельзя ничего упускать.
Они находились на крупном сталелитейном заводе и наблюдали, как за секунду 
из-под гигантского пресса выходит по двадцать стопудовых устойчивых к 
воздействию аммиака кремниево-стальных балок. Третий поинтересовался:
— А что находится в том крыле? Представитель правительства проконсультировался 
с заводским начальством и ответил:
— Там находится горячий цех. Для идущих там процессов нужны такие высокие 
температуры, которых не в состоянии выдержать живые организмы. Все операции там 
осуществляются дистанционно.
Он подошел к стене, от которой несло жаром, и указал на вмонтированное в нее 
окошечко из прозрачного материала. Таких окошечек в стене было много — целый 
ряд. Сквозь них сочился тусклый красноватый свет, приглушенный мрачной 
атмосферой.
Зет-Первый подозрительно посмотрел на юпитериан и прощелкал:
— А можно мне войти туда и посмотреть? Мне интересно.
Третий сказал:
— Это ребячество, Первый. Они говорят правду. Хотя ладно, пойди погляди. Только 
недолго, нам надо идти дальше.
Юпитерианин предупредил:
— Вы не понимаете, что такое высокая температура. Вы погибнете.
— О нет, — небрежно отозвался Первый. — Для нас никакой жар не страшен.
Юпитериане посовещались, и вскоре началась страшная суматоха. По всей 
вероятности, весь персонал завода участвовал в проведении столь необычной 
операции. Были установлены теплоизоляционные экраны. Дверь, которая раньше 
никогда не открывалась во время работы печей, была приоткрыта: Зет-Первый вошел,
 и дверь за ним закрылась. Юпитериане припали к окошечкам.
Зет-Первый подошел к ближайшей печи и постучал по ней. Поскольку невысокий рост 
не позволял ему заглянуть внутрь, он наклонил к себе печь так, что 
расплавленный металл почти выплеснулся из нее. Он с любопытством посмотрел на 
него, а потом опустил руку внутрь и помешал металл, чтобы определить его 
консистенцию. Проделав это, он вытащил руку, стряхнул с нее капли 
расплавленного металла и вытер остатки об одну из своих могучих ног. Медленно 
пройдясь вдоль линии печей, он повернул назад и подал знак, что хочет выйти.
Когда он появился в дверном проеме, юпитериане, отойдя подальше, окатили его 
струей аммиака. Жидкость кипела, пузырилась и испарялась до тех пор, пока 
температура Первого не пришла в норму.
Зет-Первый, спокойно стоя под струями аммиачного душа, сказал товарищам:
— Они правду говорили, силовых полей там нет.
Третий начал было:
— Ну вот видишь…
Но Первый нетерпеливо прервал его:
— Нет смысла тянуть. Люди, наши хозяева, велели нам все разузнать, значит, надо 
разузнать.
Он обернулся к юпитерианину и без малейшего колебания спросил:
— Послушайте, юпитерианская наука разработала силовые поля?
Такая прямолинейность, конечно, была следствием интеллектуальной ограниченности 
Первого. Второй и Третий знали это и от комментариев воздержались — извиняться 
не стали.
Юпитерианин наконец вышел из оцепенения, в котором до сих пор пребывал, 
потрясенно разглядывая руку Первого — ту самую, что побывала в кипящем металле.
— Ты сказал: «силовые поля»? Значит, именно это вас больше всего интересует?
— Да, — твердо ответил Первый.
Это признание так повысило уверенность в себе юпитериан, что сигналы радиокода 
немедленно зазвучали резко и грубо:
— Тогда пойдемте, твари!
Третий сказал Второму:
— Смотри-ка, мы уже опять «твари». Следует заключить, что ничего хорошего нас 
не ожидает.
Второй молча согласился.
Теперь их доставили на окраину города. Они попали в комплекс зданий, который 
можно было приблизительно сравнить с земным университетом.
Никто им ничего не объяснял, да они и сами не спрашивали. Юпитерианский 
чиновник быстро шел вперед, а роботы следовали за ним, будучи совершенно 
убеждены в том, что впереди их ожидает самое худшее.
Когда вся процессия уже ушла вперед, Зет-Первый неожиданно остановился у проема 
в стене, за которым располагалось обширное помещение, и поинтересовался:
— А там что такое?
В помещении стояли узкие низкие столы, за которыми юпитериане работали со 
странными на вид устройствами, оснащенными сильными электромагнитами длиной в 
дюйм.
— Что там такое? — повторил свой вопрос Первый.
Юпитерианин недовольно обернулся.
— Это студенческая биологическая лаборатория. Там нет ничего такого, что вам 
интересно.
— А чем они занимаются?
— Они изучают микроскопические формы жизни. Вы что, до сих пор микроскопа 
никогда не видели?
Третий вмешался:
— Почему же? Он видел, но не такие. Наши микроскопы работают по другому 
принципу, в его основе лежит рефракция лучистой энергии. А ваши, очевидно, 
устроены по принципу масс-экспансий. Очень изобретательно.
Зет-Первый спросил:
— Можно мне посмотреть на один из ваших препаратов?
— Какой в этом смысл? Вы не сможете воспользоваться нашим микроскопом из-за 
своих сенсорных ограничений, а нам придется выбросить препараты, оскверненные 
вашим прикосновением.
— Но мне вовсе не нужен микроскоп, — возразил Первый. — Я могу легко 
переключиться на микроскопическое зрение.
И он поспешил к ближайшему столу, в то время как студенты-юпитериане брезгливо 
сгрудились в углу лаборатории. Зет-Первый, отодвинув микроскоп, внимательно 
рассмотрел предметное стекло, затем с удивленным видом взял второе, третье, 
четвертое…
Подойдя к чиновнику-юпитерианину, Первый спросил:
— Они ведь должны были быть живые, не так ли? Эти крошечные червячки?
— Конечно, — ответил юпитерианин.
— Странно… стоило мне посмотреть на них, и они погибали.
Третий воскликнул:
— Мы забыли о гамма-излучении! Пойдем скорее отсюда, Первый, а то мы погубим 
всю микроскопическую жизнь в этой лаборатории.
Обернувшись к юпитерианину, он сказал:
— Боюсь, что наше присутствие здесь смертельно для более нежных форм жизни. 
Лучше нам уйти отсюда поскорее. Мы надеемся, вы подыщете замену погибшим 
образцам. И, раз уж мы заговорили об этом, я бы посоветовал вам держаться от 
нас подальше, поскольку наше излучение может плохо сказаться на вашем здоровье. 
Как вы себя сейчас чувствуете? Надеюсь, все в порядке?
Юпитерианин в гордом молчании возглавил процессию, однако сразу же удвоил 
дистанцию.
До тех пор, пока роботов наконец не привели в огромный зал, не было сказано ни 
слова. В самом центре зала висели громадные металлические капсулы. Они висели 
сами по себе — точнее, без видимой поддержки, — преодолевая чудовищную силу 
притяжения Юпитера.
Юпитерианин гордо прощелкал:
— Вот вам силовое поле в самом совершенном виде, наше новейшее достижение. 
Внутри этой капсулы находится вакуум, и оболочка выдерживает давление нашей 
атмосферы и вдобавок эквивалент веса двух больших кораблей. Ну, что вы на это 
скажете?
— Теперь вам доступны космические полеты, — ответил Третий.
— Вот именно. Ни металл, ни пластик не могут удержаться в вакууме нашей 
атмосферы, а силовое поле — может. И силовое поле станет нашим космическим 
кораблем. За год мы сможем произвести десятки тысяч таких кораблей. И тогда мы 
обрушимся на Ганимед, чтобы стереть с его лица претендующих на разумность 
тварей, которые осмеливаются оспаривать наши права на владычество во Вселенной!
— Но ведь человеческие существа с Ганимеда никогда не пытались… — начал было 
объяснять Третий.
— Молчать! — выкрикнул юпитерианин. — А теперь ступайте прочь и поведайте им 
обо всем, что вы здесь видели. Их собственные силовые поля — такие, как то, 
которым оборудован ваш корабль, гораздо слабее наших, и самый маленький 
юпитерианский корабль в сотни раз превзойдет ваш по размеру и мощи.
Третий сказал:
— Делать нечего, мы вернемся и передадим все, что вы сказали. Если вы будете 
так добры проводить нас к нашему кораблю, мы попрощаемся с вами. Только… я 
думаю, вам это будет интересно: вы кое-что не поняли. Конечно, у людей на 
Ганимеде есть силовые поля, но только наш корабль никаким силовым полем не 
снабжен. Нам оно не нужно.
Робот развернулся и дал знак своим товарищам следовать за ним. Некоторое время 
они молчали, потом Первый с отчаянием предложил:
— Не попытаться ли нам уничтожить их оборудование?
— Без толку, — ответил Третий. — Они победят нас числом. Не стоит. Все равно 
через десять земных лет с людьми, нашими хозяевами, будет покончено. Нет 
никакой возможности противостоять Юпитеру. Пока юпитериане были привязаны к 
поверхности своей планеты, люди были в безопасности. Но теперь, когда у них 
есть силовое поле… Словом, нам осталось только сообщить людям об этом. Может 
быть, если они успеют подготовить убежища, кому-то из них удастся выжить 
какое-то время.
Город остался позади. Они стояли на открытой юпитерианским ветрам равнине у 
озера. Корабль виднелся на горизонте темной точкой. Неожиданно юпитерианин 
заговорил;
— Существа, вы сказали, что на вашем корабле нет силового поля?
Третий равнодушно отозвался:
— Нам оно ни к чему.
— Но как же тогда ваш корабль не взорвался в космическом вакууме, если внутри 
него — атмосферное давление?
И он помахал щупальцем, призывая в свидетели юпитерианскую атмосферу, давящую 
на них с силой в двадцать миллионов фунтов на квадратный дюйм.
— Ну, — объяснил Третий, — это очень просто. Наш корабль негерметичен. Давление 
внутри и снаружи одинаковое.
— Даже в космосе? Внутри корабля — вакуум? Вы лжете!
— Пожалуйста, можете обследовать наш корабль. Он не имеет силового поля, и он 
негерметичен. А что тут такого удивительного? Мы не дышим. Энергию мы получаем 
напрямую от атомного источника. Наличие или отсутствие воздуха для нас особого 
значения не имеет, и в вакууме мы себя превосходно чувствуем.
— Но… абсолютный ноль!
— И это для нас неважно. Мы сами регулируем собственную температуру. 
Температура окружающей среды нас не волнует.
После паузы Третий сказал:
— Ну, а теперь прощайте. До корабля мы сами доберемся. Мы передадим людям на 
Ганимеде ваши условия: война до победного конца!
Но юпитерианин сказал:
— Подождите! Я сейчас вернусь.
Он развернулся и поспешил обратно в город.
Прошло три часа, прежде чем он вернулся. Видно было, что он спешил и очень 
устал. Остановившись на обычном расстоянии от роботов, он затем шаг за шагом 
робко приблизился к ним почти вплотную. Зазвучали сигналы радиокода — робкие, 
подобострастные:
— Уважаемые господа! Я связался с главой нашего правительства, который теперь 
ознакомлен со всеми фактами, и я уполномочен заверить вас в том, что 
единственное желание Юпитера — мир.
— Простите, не понял? — изумленно осведомился Третий.
Юпитерианин затараторил:
— Мы готовы вступить в переговоры с Ганимедом и не предпримем никаких попыток 
выйти в космос. Наши силовые поля будут применяться исключительно на 
поверхности Юпитера.
— Но… — заикнулся Третий.
— Наше правительство будет радо принять любых других представителей братского 
народа Ганимеда, если таковые пожелают посетить нас. Если досточтимые господа 
не откажутся принять пожелания мира и дружбы…
Дрожащее щупальце протянулось к ним, и Третий в полном изумлении осторожно 
пожал его. Второй и Первый точно так же бережно и почтительно обошлись с двумя 
протянутыми им щупальцами.
Юпитерианин торжественно провозгласил:
— Да здравствует вечный и несокрушимый мир между Юпитером и Ганимедом!

Корабль, протекавший, как дырявое решето, вновь был в космосе. Давление и 
температура вновь установились на нуле, а роботы провожали взглядами громадный, 
постепенно уменьшающийся и удаляющийся шар Юпитера.
— Они были совершенно искренни, — сказал Зет-Второй, — и это очень приятно, но 
в чем причина внезапного превращения, я понять не могу,
— Лично мне кажется, — высказал свое предположение Первый, — что юпитериане в 
конце концов осознали всю порочность мысли об уничтожении людей. Это так 
естественно.
Зет-Третий вздохнул и сказал:
— Тут все дело в психологии. У этих юпитериан такая мания величия, что раз уж 
они не смогли уничтожить нас, им оставалось одно — не ударить в грязь лицом. 
Все эти демонстрации достижений, все их объяснения — все было бравадой, 
попыткой заставить нас почувствовать свое ничтожество перед их мощью и величием.

— Это все понятно, — не унимался Второй, — но…
Третий продолжил свою мысль:
— Но все получилось наоборот. Не мы были унижены, а они убедились в том, что мы 
не тонем, не едим и не спим, что нам не вредит расплавленный металл. Самое наше 
присутствие оказалось губительным для юпитерианской жизни. Последним их козырем 
оставалось силовое поле. Когда же они поняли, что и оно нам не нужно, что мы 
можем жить в вакууме при абсолютном нуле, они сдались.
Он умолк и потом задумчиво добавил:
— А если уж такая мания величия дает трещину, дальше она уже трещит по всем 
швам.
Двое его товарищей задумались над сказанным, а потом Второй проговорил:
— Но все равно в этом нет смысла. Какое им дело до того, что мы умеем и чего мы 
не умеем делать? Ведь мы же всего-навсего роботы. Не с нами же им воевать!
— А вот в этом-то как раз все и дело, Второй, — тихо проговорил Третий. — Я, 
честно говоря, додумался до этого только тогда, когда мы уже покинули Юпитер. 
Понимаешь, ведь мы по недосмотру не удосужились сообщить им, что мы — 
всего-навсего роботы.
— Они у нас не спрашивали, — возразил Первый.
— Вот именно. Таким образом, они решили, что мы — человеческие существа и что 
все человеческие существа похожи на нас!
Он последний раз задумчиво взглянул на Юпитер.
— Так что ничего удивительного, что они передумали.



Странник в раю

1
Они были братьями. Не потому, что оба принадлежали к роду человеческому, и не 
потому, что воспитывались в одном интернате. Они были братьями в древнем, 
биологическом смысле этого слова. К ним, безусловно, относился старинный термин 
«родственники» — слово, появившееся много веков назад, задолго до Катастрофы, 
когда архаичное племенное образование — семья — еще имело некоторую ценность.
Как же это было неприятно! Правда, Энтони почти совсем забыл огорчения детских 
лет, а в иные периоды своей жизни даже вовсе не вспоминал об этом досадном 
обстоятельстве. Но случилось так, что Энтони оказался неразрывно связан с 
Вильямом, и жизнь превратилась в цепь непрерывных мучений.
Все было бы не так ужасно, сложись обстоятельства иначе. Пусть бы они по обычаю,
 существовавшему до Катастрофы (а Энтони когда-то интересовался историей), 
носили одну фамилию, и только.
Теперь всякий мог взять любую фамилию и менять ее, сколько заблагорассудится. 
Значение имела лишь цепочка символов, присваивавшихся при рождении и 
остававшихся неизменными навсегда.
Вильям назвал себя Анти-Аут. Свою фамилию он считал знаком профессионализма. 
Разумеется, выбор фамилии был его личным делом, но он, безусловно, 
свидетельствовал о дурном вкусе, Энтони в тринадцать лет отдал предпочтение 
фамилии Смит и с тех пор не имел ни малейшего желания поменять ее. Будучи 
простой, его фамилия тем не менее давала возможность отличаться от окружающих, 
коль скоро Энтони ни разу не довелось встретить однофамильца. Фамилия Смит была 
очень распространена у тех, кто жил до Катастрофы, почему, возможно, сегодня 
она стала столь редкой. Но когда эти двое, Энтони и Вильям, оказывались рядом, 
различие в фамилиях не имело значения — слишком уж бросалось в глаза их внешнее 
сходство.
Они не были близнецами и не могли ими быть. В противном случае одному из них 
просто не позволили бы появиться на свет. Однако физическое сходство 
проявляется иногда и в неблизнецовой ситуации, особенно если дети имеют общих 
родителей — обоих родителей. Энтони Смит был моложе брата на пять лет, но 
братья были одинаково носаты, с тяжелыми веками и ямочками на подбородке такой 
им выпал генетический жребий. Их родители напрашивались на неприятности, когда 
из странной склонности к повторению решили завести второго ребенка.
Теперь, когда силою обстоятельств они снова оказались рядом, первой реакцией 
окружающих на их сходство были изумленные взгляды и подчеркнутое молчание. На 
что Энтони пытался не обращать внимания, а Вильям из чистой бравады, если не в 
силу извращенности, во всеуслышанье заявлял, что они братья. Присутствующие при 
этом намеревались было уточнить, имеет ли место полное кровное сходство, но 
хорошее воспитание, как правило, брало верх, и они отворачивались с самым 
равнодушным видом. Со временем, правда, такие инциденты происходили все реже. 
Большинство сотрудников Проекта знали об их родстве — да и как этого можно было 
не знать? — и старались избежать неловкой ситуации.
Что же касается Вильяма… Не то чтобы Вильям ему не нравился, вовсе нет. Не будь 
он братом Энтони или будь они не похожи внешне, они бы отлично поладили. Однако 
все сложилось так, как сложилось… Было не легче от того, что в детстве они 
играли вместе и учиться начали в одном интернате. Кстати говоря, от их матери 
это потребовало непростых маневров. Родив двух детей от одного отца и исчерпав 
таким образом лимит, поскольку для рождения третьего ребенка от одних и тех же 
родителей требовались очень веские причины, она почему-то захотела навещать 
своих сыновей одновременно. Мать была странной женщиной.
Старший, Вильям, естественно, покинул интернат первым. Он выбрал занятие наукой 
— генной инженерией. Энтони узнал об этом из письма матери еще в пору его 
учения в интернате. К тому времени он уже достаточно хорошо понимал, что к чему,
 и настоял в разговоре с директрисой, чтобы это письмо было последним. Однако 
запомнил навсегда то мучительное чувство стыда, которое пережил из-за письма 
матери.
Энтони тоже стал ученым, как и рекомендовал психолог, обнаруживший в нем 
способности к исследовательской деятельности. Но, оказавшись в науке, сохранил 
опасение — пророческое, как теперь стало ясно, — встретиться с братом. Именно 
поэтому он выбрал специальность телеметриста. Более далекую от генной 
технологии область трудно было себе представить. Во всяком случае, так ему 
казалось…
Потом, из-за сложностей с осуществлением Проекта «Меркурий», все пошло 
шиворот-навыворот. Проект зашел в тупик, но объявилось спасительное предложение,
 и Энтони, того не ведая, угодил в ловушку, подстроенную его родителями много 
лет назад. Причем, по иронии судьбы, предложение исходило именно от него, 
самого Энтони.
2
Вильям Анти-Аут имел о Проекте «Меркурий» самое поверхностное представление. 
Примерно такое же, как о межзвездных экспедициях, отправившихся в путь задолго 
до его рождения, или о колонии на Марсе, или о попытках создать подобные 
колонии на астероидах. Все эти сведения оставались на периферии его сознания. 
Сколько он себя помнил, попытки освоения космического пространства вообще не 
слишком занимали его. Но однажды в компьютерной распечатке ему попалась на 
глаза фотография нескольких сотрудников Проекта «Меркурий». Фотография 
привлекла его раньше всего тем, что одного из сотрудников звали Энтони Смит. 
Вильям немедленно вспомнил странную фамилию, выбранную его братом. Брата звали 
Энтони. Двух Энтони существовать не могло.
Он внимательно вгляделся в лицо на фотографии. Ошибиться было невозможно. Он 
посмотрел в зеркало. Да, ошибиться невозможно.
С одной стороны, это было забавно, но, с другой стороны, он понимал это, можно 
угодить в неловкую ситуацию. Да, как ни отвратительно, они — родные братья, и с 
этим ничего не поделаешь. Их отец и мать, начисто лишенные воображения, сделали 
то, чего уже не исправишь.
Собираясь на работу, Вильям, по рассеянности очевидно, сунул распечатку в 
карман и за обедом наткнулся на нее. Он опять пристально вгляделся в лицо 
увлеченного человека. Вильям про себя отметил прекрасное качество фотографии.
За столом с ним сидел Марко Как-там-была-его-фамилия-на-той-неделе. Марко 
полюбопытствовал:
— Что ты разглядываешь, Вильям?
Повинуясь внезапному импульсу, Вильям протянул ему фотографию:
— Это мой брат. — Произнося эту фразу, он чувствовал себя так, словно бы 
добровольно полез в заросли крапивы.
Марко, хмурясь, посмотрел на фотографию и спросил:
— Кто? Тот, что стоит рядом с тобой?
— Нет, тот, который я. Я хочу сказать, который выглядит, как я. Это мой брат.
На этот раз пауза затянулась надолго. Наконец, возвращая фотографию, Марко 
спросил безразличным тоном:
— Общие родители?
— Да.
— И отец и мать?
— Да.
— Забавно!
— Вот и мне так кажется, — вздохнул Вильям. — Здесь написано, что он работает 
телеметристом в Техасе. А я здесь исследую аутизм.
Однако в тот же день Вильям выбросил из головы мысль о брате и распечатку тоже 
выбросил. Ему не хотелось, чтобы распечатка попала в руки его нынешней подружки.
 Его утомляло ее грубоватое чувство юмора и радовало, что она не хочет иметь 
ребенка. У него-то ребенок уже был. Он родился несколько лет назад, и в его 
производстве Вильям сотрудничал с маленькой брюнеткой. Звали ее не то Лаура, не 
то Линда.
А еще спустя примерно год в жизни Вильяма появился Рэндалл, и на мысли о брате 
просто не оставалось времени.
Впервые о Рэндалле Вильям услышал, когда тому исполнилось шестнадцать лет. Его 
все усиливавшаяся замкнутость приняла такие формы, что руководство интерната в 
Кентукки, где Рэндалл воспитывался, приняло решение о его ликвидации, однако 
дней за восемь или десять до усыпления кому-то пришло в голову сообщить о нем в 
Нью-Йорк, в Институт науки о человеке (обычно его называли Институтом 
Гомологии).
Доклад о Рэндалле Вильям получил в числе прочих докладов, и поначалу он ничем 
не привлек его внимания. Ему предстояла поездка в интернат в Западной Вирджинии.
 Поездка разочаровала его, и в пятидесятый раз поклявшись себе впредь 
производить инспектирование только с помощью телевизионного изображения, он 
решил, раз уж его занесло в такую даль, завернуть еще и в интернат в Кентукки. 
Собственно, ничего особенного от этой поездки он не ожидал.
Однако, после первых же десяти минут знакомства с генетической моделью Рэндалла,
 Вильям связался с Институтом, чтобы сделать компьютерные расчеты. В ожидании 
ответа он откинулся на спинку стула в легкой испарине от мысли, что только в 
последнюю минуту, поддавшись неясному импульсу, завернул в Кентукки. Не случись 
этого, Рэндалла через неделю, а то и раньше, не стало бы. Обычно ликвидация 
происходила так: лекарство безболезненно вводили в систему кровообращения, и 
человек погружался в мирный сон, который становился все глубже, постепенно 
превращаясь в самое смерть. У лекарства было сложное название из двадцати трех 
слогов. Вильям, как и все, называл его нирванамином.
Вильям спросил:
— Как его полное имя, мадам?
Директриса ответила:
— Рэндалл Нихто, господин ученый.
— Никто! — воскликнул Вильям,
— Н-и-х-т-о, — произнесла директриса по буквам. — Он выбрал фамилию год назад.
— И вы не придали этому значения? Это звучит как «никто»! Вам не пришло в 
голову доложить об этом молодом человеке в прошлом году?
— Я не думала… — начала директриса виновато.
Вильям махнул рукой. Откуда ей знать? По критериям, предлагаемым учебником, 
генетическая модель Рэндалла, действительно, не заслуживала внимания. Но именно 
эту сложную комбинацию Вильям с коллегами пытались получить, проводя 
бесконечные эксперименты с детьми, страдающими аутизмом.
Рэндалл был на пороге ликвидации! Марко, самый здравомыслящий человек в их 
группе, всегда возмущался тем, что интернаты слишком уж настаивают на абортах 
до рождения и ликвидации после рождения. Он доказывал, что любая генетическая 
модель должна иметь возможность развиваться и никого нельзя ликвидировать, не 
проконсультировавшись с гомологистом.
— Но ведь гомологистов не хватает, — спокойно возражал Вильям.
— Но мы могли бы просматривать все генетические модели хотя бы на компьютере, — 
отвечал Марко.
— Чтобы спасти нечто полезное для нас?
— Что могло бы быть полезным для гомологии сегодня или в будущем. Научиться 
правильно понимать себя — значит изучать генетические модели в действии, и 
заметь, что именно аномальные, порой чудовищные модели дают максимум информации.
 Всей нашей науке было известно о человеке меньше, чем нам удалось узнать за 
время экспериментов над больными аутизмом…
Вильям, которому название «генетическая физиология» человека до сих пор 
нравилось больше, чем «гомология», покачал головой.
— Вспомни, с какой осторожностью нам приходится вести игру. Общество должно 
согласиться с полезностью наших экспериментов, а оно идет на это с трудом. Ведь 
наш материал — человеческая жизнь.
— Бесполезная жизнь. Предназначенная к ликвидации.
— Быстрая и легкая ликвидация — это одно, а наши эксперименты, обычно длинные и 
неприятные, — другое.
— Бывает, что мы им помогаем.
— А бывает — не помогаем.
Честно говоря, они понимали бессмысленность этого спора. Получить в свое 
распоряжение интересную аномалию — всегда проблема для гомологистов, а способа 
заставить человечество согласиться на увеличение их числа не существовало. Люди 
не могли забыть о травме, нанесенной Катастрофой.
Лихорадочный всплеск интереса к космическим разработкам мог быть (и был, по 
мнению некоторых социологов) следствием того, что, столкнувшись с Катастрофой, 
люди поняли, как уязвима жизнь на планете.
Но это не меняло дела.
Рэндалл был уникален. В его генетической модели характеристики, приводящие к 
аутизму, нарастали медленно и постепенно, и для ученых это означало, что о 
Рэндалле известно больше, чем о любом подобном пациенте. Удалось даже 
зафиксировать слабые проблески, отличающие его способ мышления, прежде чем он 
окончательно закрылся и спрятался в собственном панцире, — безразличный, 
недостижимый.
Затем начался период, в течение которого Рэндалла подвергали все более 
длительной искусственной стимуляции, и мало-помалу раскрывались секреты его 
мозга, давая ключи к пониманию работы мозга всех людей, как тех, кто был 
подобен ему, так и тех, кого принято считать нормальными.
Полученные результаты были столь значительны, что Вильям стал понимать: его 
мечта об излечении аутизма это не просто мечта. Вильям радовался, что выбрал 
себе фамилию Анти-Аут.
И как раз тогда, когда работа с Рэндаллом особенно радовала Вильяма, пришел 
вызов из Далласа. Начальство требовало, чтобы он переключился на новую проблему.

Оглядываясь назад, он так и не смог понять, чем, в конечном счете, было 
продиктовано его согласие поехать в Даллас.
Позже он, конечно, оценил, насколько удачно все сложилось, но почему он принял 
такое решение? Было ли у него в самом начале смутное, неясное предчувствие того,
 к чему оно может привести? Нет, этого быть не могло.
Было ли в нем неосознанное воспоминание о той старой распечатке с фотографией 
его брата? Наверняка и этого не могло быть.
Он позволил убедить себя, и только когда звук микрореакторного двигателя 
сменился мягким жужжанием и антиграв принял на себя нагрузку по мягкой посадке, 
только тогда он вспомнил о фотографии.
Энтони работал в Далласе и, как теперь вспомнил Вильям, в Проекте «Меркурий». 
Именно этот проект упоминался в распечатке. Вильям сделал глотательное движение,
 почувствовав мягкий толчок и поняв, что путешествие окончено. «Но ситуация 
может оказаться неловкой», — подумал он.
3
На расположенной на крыше вертолетной площадке Энтони встречал прибывающего 
эксперта. Конечно, встречал его не он один, количество встречающих и их 
служебное положение ясно показывали всю серьезность ситуации. Энтони оказался 
здесь лишь из-за того, что именно он внес предложение, следствием которого 
стало прибытие гомологиста.
При мысли об этом его не покидала легкая неловкость. Он предложил путь, который 
мог оказаться выходом из тупика. Предложение горячо поддержали, однако не 
забывали подчеркивать, что предложение исходит именно от него. Такое поведение 
руководства могло означать только одно: если на этом пути их ожидает провал, 
под обстрелом окажется один Энтони. Временами он погружался в невеселые 
размышления о том, возможно ли, чтобы его предложение было навеяно 
подсознательным воспоминанием о брате, занимающемся гомологией. Могло быть и 
так, но совсем не обязательно. Честно говоря, идея напрашивалась сама собой и 
наверняка бы пришла ему в голову, даже если бы его брат писал фантастические 
рассказы или этого брата вообще не существовало.
Проблема касалась планет, находящихся внутри земной орбиты.
Луна и Марс были колонизованы. Люди уже побывали на крупных астероидах и на 
спутниках Юпитера, планировался пилотируемый полет на Титан, крупный спутник 
Сатурна, — необходимое ускорение могло быть достигнуто за счет облета Юпитера и 
использования его гравитации. Ученые исследовали возможность путешествия за 
пределы Солнечной системы, — эта экспедиция должна была продлиться семь лет. 
Однако для людей до сих пор оставались недостижимыми планеты, находящиеся между 
Землей и Солнцем. Солнце внушало страх.
Из двух миров, находящихся внутри земной орбиты, Венера была 
малопривлекательной. Что же касается Меркурия…
Энтони еще не участвовал в Проекте, когда Дмитрий Большой (на самом деле очень 
невысокий) произнес речь, результатом которой стали ассигнования, выделенные 
Всемирным Конгрессом на осуществление Проекта «Меркурий».
Энтони слышал запись знаменитой речи Дмитрия. В подобных случаях традиция 
предписывала импровизацию, и, возможно, Дмитрий импровизировал, тем не менее 
речь была отлично выстроена. К тому же в ней были упомянуты практически все 
основные направления, по которым с тех пор развивался Проект «Меркурий».
Центральная идея состояла в том, что нет необходимости ждать, пока развитие 
техники сделает возможным прорыв человека сквозь барьер солнечной радиации. 
Меркурий — уникальный мир, и его изучение может очень расширить знания человека.
 Кроме того, с поверхности Меркурия можно вести длительные наблюдения за 
Солнцем, которые другим способом производить невозможно.
При условии, что вместо человека наблюдения вел бы робот, помещенный на планету.

Создание робота, обладающего необходимыми техническими характеристиками, было 
возможно, а мягкая посадка — легка, как воздушный поцелуй. Однако, что делать с 
роботом после того, как он окажется на Меркурии?
Робот мог бы производить наблюдения и действовать, сообразуясь с ними. Но для 
осуществления Проекта нужно, чтобы робот совершал достаточно сложные и тонкие 
действия и чутко реагировал на окружающую обстановку. Но пока никто не мог 
сказать наверняка, сможет ли робот вообще вести наблюдения и если сможет, то 
какие.
Чтобы быть готовым к любым неожиданностям и обеспечивать всю необходимую 
точность исследований, робот должен управляться компьютером. Некоторые 
кибернетики Далласа называли компьютер мозгом; Энтони, однако, к. этому 
словесному штампу относился с презрением. Позже у него возникла мысль, что, 
возможно, это было результатом того, что исследованием человеческого мозга 
занимался его брат. Так или иначе, предполагалось снабдить робота настолько 
сложным и быстродействующим компьютером, чтобы он смог разбираться в обстановке 
не хуже, чем существо, от природы наделенное способностью мыслить.
Впрочем, портативных компьютеров такого уровня сложности не существовало, а 
если отправить на Меркурий робота, снабженного большим и тяжелым компьютером, 
он утратит мобильность, необходимую для достижения целей самого Проекта. 
Возможно, когда-нибудь позитронные устройства, над которыми бились специалисты 
по роботехнике, добились бы оптимальных результатов, но пока этот день не 
настал.
Оставалась только одна возможность. Робот должен сообщать компьютеру на Землю 
все данные об окружающей среде, а компьютер на основании этих сведений 
принимать решения и управлять роботом. Короче говоря, тело робота должно было 
находиться в одном месте, а его мозг — в другом.
Когда было принято решение использовать именно этот вариант, его техническое 
воплощение легло на телеметристов: как раз в это время Энтони и пришел в Проект.
 Их группа разрабатывала методы приема и передачи сигналов, направленных в 
сторону Солнца, а иногда к объектам, находившимся за ним. Сигналы должны были 
преодолевать расстояние от 50 до 140 миллионов миль, и влияние на них Солнца 
было непредсказуемым.
Энтони отдался новому делу со страстью и работал, как он впоследствии осознал, 
искусно и успешно. В большой степени его заслугой стали спроектированные 
группой три орбитальные станции, предназначенные для передачи сигналов и 
находящиеся на постоянной орбите вокруг Меркурия. Каждая из них могла посылать 
и принимать сигналы, осуществляя связь между Меркурием и Землей. Каждая могла 
почти бесконечно долго противостоять солнечной радиации и, более того, могла 
устранять помехи, вызванные влиянием Солнца.
Три одинаковых орбитальных станции находились на расстоянии немногим более 
миллиона миль от Земли вне плоскости эклиптики, так что могли осуществлять 
связь между Меркурием и Землей даже тогда, когда Меркурий оказывался за Солнцем 
и прямые сигналы ни с одной станции на поверхности Земли до него не доходили.
Сам робот представлял собой удивительный аппарат, результат объединенных усилий 
роботехников и телеметристов. Это была десятая, наиболее сложная модель из 
серии. По габаритам этот робот превосходил человека всего в два раза и был 
тяжелее только впятеро. Он мог воспринимать много больше данных об окружающей 
среде и реагировать на них, — если бы только удалось им управлять.
Однако довольно скоро стало очевидно, насколько сложным должен быть компьютер, 
управляющий роботом. Давая аппарату команду, «мозг» должен был предварительно 
просчитать все возможные последствия. А ведь каждый следующий шаг увеличивал 
число вероятных последствий, и количество вариантов возможного поведения робота 
стремительно множилось, как варианты ходов в шахматной партии, и телеметристы 
начали уже пользоваться компьютером, чтобы программировать компьютер, создающий 
программу для компьютера, который программировал компьютер, программирующий 
робота,
В общем, они запутались. Сам по себе робот, находившийся на базе в пустыне 
Аризоны, работал хорошо. Но при этом компьютер, находящийся в Далласе, не мог 
управлять им так, как требовалось, хотя условия на Земле были изучены 
досконально. Что же тогда говорить о…
Вот тут-то Энтони и внес свое предложение. 4 июля 553 года. Дата запомнилась 
ему по одной причине: полтысячелетия назад, точнее 553 года назад, до 
Катастрофы, этот день был большим праздником в Далласе.
Обед был отличный. Экологическое равновесие в регионе строго контролировалось, 
но персонал Проекта пользовался определенными льготами в снабжении продуктами. 
И в этот день меню предлагало удивительный выбор блюд. Энтони впервые в жизни 
попробовал жареную утку.
Жареная утка ему очень понравилась, хороший обед расположил Энтони к большей 
разговорчивости, чем обычно. Видимо, нечто подобное чувствовали и остальные, 
потому что Рикардо сказал:
— Мы никогда этого не сделаем. Признаемся хотя бы самим себе. Мы никогда этого 
не сделаем.
Честно говоря, так думали многие, а человека, которому бы ни разу не приходила 
в голову эта мысль, в их группе просто не было. Но, подчиняясь неписаному 
правилу, никто не высказывал свои сомнения вслух. Получать ассигнования на 
Проект с каждым годом становилось все труднее, и открытое проявление пессимизма 
могло послужить последней каплей для того, чтобы Проект перестали финансировать.
 И до тех пор, пока оставалась хотя бы призрачная возможность успеха, работу 
надо было продолжать.
Обычно Энтони не проявлял безудержного оптимизма, но тут он, наслаждаясь уткой, 
сказал:
— А почему бы нам не сделать? Скажи, почему, и я докажу, что ты не прав.
Слова Энтони прозвучали вызывающе; Рикардо прищурил свои темные глаза.
— Ты хочешь, чтобы я сказал почему?
— Вот именно.
Рикардо отодвинулся от стола и повернулся к Энтони.
— Ладно, это не секрет. Естественно, Дмитрий Большой не скажет об этом ни в 
одном докладе, но ты ведь не хуже меня знаешь: для того, чтобы точно выполнить 
Проект «Меркурий», нам понадобится компьютер, сложный, как человеческий мозг, 
независимо от того, будет он на Меркурии или здесь, а его мы построить не можем.
 И единственное, что нам остается — это игры с Всемирным Конгрессом, который 
дает деньги на нашу имитацию деятельности, и единственно полезное дело — 
запуски орбитальных станций.
Энтони ответил с благодушной улыбкой:
— Это легко опровергнуть. Ты сам дал ответ.
(Он играл? Может быть, экзотическая жареная утка настроила его на необычный 
стиль поведения? Или ему просто захотелось подразнить Рикардо?.. Или 
промелькнула безотчетная мысль о брате? Ни тогда, ни позже он не смог бы 
ответить на этот вопрос.)
— И каков же этот ответ? — Рикардо поднялся, высокий, худой, в распахнутом, как 
всегда, белом халате. Он скрестил руки на груди и возвышался над сидящим Энтони,
 как башня. Больше всего в этот момент Рикардо был похож на деревянный 
портновский метр. — Каков ответ?
— Ты сказал, что нам нужен компьютер, сложный, как человеческий мозг. Ну и 
хорошо, мы его сделаем.
— В том-то и дело, идиот, что мы не можем…
— Мы — не можем. Но есть другие, которые могут.
— Какие другие?
— Те, кто работает с мозгом. Мы просто здравомыслящие механики. У нас нет ни 
малейшего представления о строении человеческого мозга, о том, как он работает. 
Почему бы нам не обратиться к гомологисту и не поручить ему сконструировать 
компьютер? — с этими словами Энтони взял большую порцию гарнира к утке и с 
удовольствием ее съел. Вкус этого блюда он запомнил навсегда, а вот подробности 
того, что последовало за их спором с Рикардо, он вспомнить не мог.
Тогда у него и в мыслях не было, что кто-то принял его слова всерьез. Вокруг 
засмеялись, у всех было ощущение, что Энтони ловко вывернулся, вот они и 
смеялись над Рикардо. (Позже, конечно, они говорили, что сразу поняли, 
насколько важное предложение внес Энтони.)
Рикардо вспыхнул, ткнул пальцем в Энтони и сказал:
— Изложи это предложение в виде докладной. Спорим, что у тебя не хватит на это 
духа. (Во всяком случае, именно так это сохранилось в памяти Энтони. Рикардо, 
однако, утверждал, что отозвался с энтузиазмом: «Отличная мысль! Почему бы тебе 
не внести это предложение официально, Энтони?».
Так или иначе, Энтони подал свое предложение в письменном виде.
Дмитрию Большому оно понравилось. Наедине с Энтони он хлопнул того по плечу, 
сказав, что и его мысли шли в том же направлении, — хотя он, конечно, не 
претендует на авторство по отношению к этой идее. («На случай провала», подумал 
Энтони.)
Дмитрий Большой занялся поисками подходящего гомологиста. Энтони и в голову не 
приходило, что он должен интересоваться этими поисками. Он не знал ни гомологии,
 ни гомологистов, за исключением, конечно, брата, о котором не думал. Или, по 
крайней мере, не признавался себе в этом.
Итак, встречающие, в числе которых был и Энтони, ждали в секторе приема, когда 
дверь наконец отворилась, появились вновь прибывшие и началась церемония 
представления. В этот момент Энтони и обнаружил, что видит перед собой 
собственное лицо.
Он почувствовал, как краска заливает его щеки, и от всей души пожелал оказаться 
за тысячу миль отсюда.
4
Больше всего на свете Вильям желал бы теперь, чтобы воспоминание возникло 
раньше. Следовало бы предвидеть… Конечно, следовало бы.
Но он получил лестное предложение, мысли о возможном успехе волновали его все 
больше. Возможно, он подсознательно избегал воспоминаний.
Начать с того, что Дмитрий Большой собственной персоной прибыл для разговора с 
ним. Дмитрий прилетел из Далласа в Нью-Йорк на самолете, и уже это взволновало 
Вильяма, чьим тайным грехом была любовь к чтению триллеров. Если герои романов 
хотели сохранить какую-то тайну, они всегда путешествовали лично: в конце 
концов, электронные путешествия, во всяком случае в романах, находились под 
контролем и каждый сигнал непременно перехватывался.
Вильям отпустил неуклюжую шутку по этому поводу, но Дмитрий, казалось, не 
слышал его. Он внимательно вглядывался в лицо Вильяма, думая о чем-то своем.
— Извините, — сказал он наконец. — Вы мне кого-то напоминаете.
(И даже его слова не вызвали у Вильяма никакого беспокойства. Как такое могло 
случиться? Ведь повод для беспокойства, безусловно, был.)
Дмитрий Большой, маленький толстенький человек, казалось, подмигивал 
собеседнику даже в те моменты, когда, по его словам, сердился или тревожился. У 
него был круглый нос картошкой, толстые щеки, и весь он был мягким. Своей 
фамилии он придавал большое значение. Вильям заметил это, когда Дмитрий при 
первой встрече поспешил сказать, по-видимому, не в первый раз:
— Размер — не единственное, что может быть большим, мой друг.
Большую часть беседы, которая за этим последовала, составляли возражения 
Вильяма. Он ничего не знает о компьютерах. Ничего! У него нет ни малейшего 
представления о том, как они работают и как их программируют.
— Не имеет значения, не имеет значения, — говорил Дмитрий, выразительным жестом 
руки как бы отбрасывая все возражения. — Мы знаем компьютеры, мы умеем 
создавать программы. Вы только расскажите нам, что должен сделать компьютер, 
чтобы работать, как человеческий мозг.
— Я не уверен, что достаточно хорошо понимаю, как работает мозг, и смогу 
рассказать вам об этом, Дмитрий, — возразил Вильям.
— Вы самый выдающийся гомологист в мире, — сказал Дмитрий — Я внимательнейшим 
образом изучил этот вопрос. — Эти слова оказались решающими.
Вильям слушал Дмитрия, нахмурившись. Он уже внутренне согласился с тем, что ему 
придется ехать в Даллас. Если человек давно и глубоко погружен в свою узкую 
специальность, он неизбежно начнет считать специалистов во всех других областях 
волшебниками, причем глубина этого заблуждения прямо пропорциональна глубине 
его собственного невежества в этих сферах… С течением времени Вильям узнал о 
Проекте «Меркурий» намного больше того, что представляло для него интерес 
вначале.
В конце концов он спросил.
— А зачем вообще использовать компьютер? Почему бы одному из ваших людей или 
группе сотрудников посменно не принимать данные от робота и не посылать ему 
инструкции?
— Ой-ой-ой, — Дмитрий чуть не вскочил со стула, настолько темпераментно он 
отреагировал. — Вы просто не отдаете себе отчета в том, что люди слишком 
медленно соображают для этого: нужно мгновенно проанализировать все данные, 
поступающие от робота, — температуру, и давление газа, и потоки космических 
лучей, и интенсивность солнечного ветра, и химический состав почвы, и по 
крайней мере еще три десятка вещей — и решить, каким должен быть следующий шаг. 
Человек способен лишь управлять роботом, да и то не слишком эффективно, а 
компьютер сам был бы роботом. С другой стороны, — продолжал он, — люди умеют 
реагировать только на сиюминутные обстоятельства. Сигнал любого вида тратит на 
путешествие с Меркурия на Землю и обратно от десяти до двадцати двух минут. 
Время зависит от того, в какой точке своей орбиты находится каждая из планет. 
Это, как вы понимаете, изменить нельзя. Вы получаете результат наблюдения, 
отдаете приказание, но многое может случиться между тем моментом, когда сделано 
наблюдение, и тем, когда до робота дойдет указание, как ему следует реагировать.
 Люди не могут сделать поправку на то, что скорость света недостаточно велика, 
а компьютер может… Помогите нам, Вильям.
Вильям сказал мрачно:
— Я всегда готов провести для ваших сотрудников любую консультацию, если вы 
считаете, что это может оказаться полезным. Мой телесигнал в вашем распоряжении.

— Речь идет не о консультации. Вы должны поехать со мной.
— Лично? — спросил Вильям потрясение.
— Конечно. Подобную работу нельзя выполнять, сидя на разных концах лазерного 
луча со спутником связи посередке. Это слишком дорого, слишком неудобно и, 
конечно, недостаточно секретно…
«Это действительно похоже на приключенческий роман», — решил Вильям.
— Приезжайте в Даллас, — продолжал Дмитрий, — и я покажу вам, что у нас есть. 
Тогда вы лучше поймете наши возможности. А потом поговорите с теми, кто 
занимается компьютерами. Пусть они поймут возможности вашего образа мышления.
Вильям понял, что настало время проявить решительность.
— Дмитрий, — сказал он, — у меня здесь своя работа. Важная работа, которую я не 
хочу бросать. Чтобы сделать то, что вы хотите, я должен буду оставить свою 
лабораторию на месяцы.
— Месяцы! — Дмитрий явно был ошеломлен. — Милый Вильям, наша работа может 
занять годы. Но ведь она имеет отношение к вашим проблемам.
— Нет, не имеет. Я знаю, что такое моя работа, управление роботом на Меркурии в 
нее не входит.
— Почему? Если все пойдет хорошо, вы, пытаясь заставить компьютер работать как 
мозг, узнаете больше о мозге. В результате вы вернетесь сюда, вооруженный новым 
знанием, полезным для того, что вы сегодня считаете своим делом. А пока вы в 
отъезде — разве у вас нет коллег, которые могут продолжать начатое? И разве вы 
не можете поддерживать с ними постоянную связь с помощью лазерных и 
телевизионных сигналов? И разве нельзя время от времени приезжать в Нью-Йорк? 
Ненадолго.
Вильям заколебался. Мысль об изучении мозга под другим углом зрения попала в 
цель. С этого момента он уже искал оправдание перед самим собой, чтобы поехать,
 — по крайней мере, ненадолго, только увидеть, на что это похоже… Он ведь 
всегда может вернуться.
Потом они с Дмитрием, простодушно наслаждавшимся поездкой, съездили на 
развалины старого Нью-Йорка. Старый Нью-Йорк был прекрасен, он восхитительно 
демонстрировал бессмысленную гигантоманию тех, кто жил до Катастрофы. Вильям 
подумал, что во время путешествия в Даллас он, может быть, тоже увидит 
какие-нибудь достопримечательности.
Собираясь в Даллас, Вильям начал подумывать о том, чтобы найти себе новую 
подругу. Хорошо бы найти ее в том регионе, где он не намерен жить постоянно.
Он имел лишь самое приблизительное представление о том, что от него требуется, 
но не тогда ли, подобно далекой зарнице, пришла ему в голову мысль, что, может 
быть…
Итак, он приехал в Даллас, вышел из вертолета и снова увидел сияющего Дмитрия. 
Маленький человек прищурился, потом обернулся и сказал:
— Я так и знал. Какое поразительное сходство!
Вильям посмотрел в ту сторону, куда смотрел Дмитрий, и увидел отпрянувшего… Ему 
было достаточно вспомнить собственное лицо, чтобы не усомниться: перед ним 
стоит Энтони.
На лице Энтони явственно читалось страстное желание скрыть их родство. От 
Вильяма требовалось только произнести вслед за Дмитрием «Поразительно!» и 
забыть, что Энтони его брат. Безусловно, генетические модели людей многообразны,
 тем не менее в природе возможно сходство даже при отсутствии родства.
Но Вильям был гомологистом, а работать с мозгом, не выработав невосприимчивости 
к некоторым деталям не может никто, поэтому он сказал:
— Я уверен, что это Энтони, мой брат.
Дмитрий удивился:
— Ваш брат?
— Мой отец, — объяснил Вильям, — имел двух детей от одной и той же женщины, 
моей матери. Мои родители были странными людьми.
Потом он шагнул вперед, протянув руку, и у Энтони не было другого выбора, как 
обменяться рукопожатием… Инцидент, происшедший в секторе приема, когда прибыл 
эксперт, на несколько дней стал единственным предметом разговоров.
5
Раскаяние Вильяма, когда он понял, что натворил, было слабым утешением для 
Энтони.
После ужина в тот вечер они сидели рядом. Вильям сказал:
— Извини. Я думал, если худшее случится сразу же, то оно тут же и кончится. Но, 
кажется, это не так. Я не подписывал никаких бумаг, никаких официальных 
договоров. Я уеду.
— И что хорошего? — спросил Энтони грубо. — Все теперь знают. Два тела и одно 
лицо. Этого достаточно, чтобы человека начало тошнить.
— Если я уеду…
— Ты не можешь уехать. Ведь это была моя идея.
— Вызвать меня сюда? — Вильям вытаращил глаза насколько это было возможно при 
его тяжелых веках, брови его поползли вверх.
— Нет, конечно. Пригласить гомологиста. Откуда я мог знать, что приедешь именно 
ты?
— Но если я уеду…
— Нет. Единственное, что теперь можно сделать, это справиться с задачей, если с 
ней вообще можно справиться. Тогда остальное не будет иметь значения. («Все 
прощается тому, кто добивается успеха», — подумал он.)
— Я не знаю, смогу ли я…
— Мы должны попытаться. Дмитрий поручил работу нам. «Это отличный шанс. Вы 
братья, — сказал Энтони, передразнивая тенор Дмитрия, — и понимаете друг друга. 
Почему бы вам не поработать вместе?» — Потом своим голосом, сердито: Так что 
это неизбежно. Для начала объясни, чем ты занимаешься, Вильям? Мне нужно 
составить более точное представление о гомологии, чем то, которое вытекает из 
самого названия этой науки.
Вильям вздохнул.
— Но для начала прими, пожалуйста, мои извинения… Я работаю с детьми, 
страдающими аутизмом.
— Боюсь, я не понимаю, что это значит.
— Если обойтись без подробностей, я занимаюсь с детьми, которые не 
взаимодействуют с окружающим миром и не общаются с другими людьми, которые 
уходят в себя и замыкаются в себе так, что до них почти невозможно достучаться. 
Но я надеюсь когда-нибудь излечить это.
— Поэтому твоя фамилия Анти-Аут?
— Вообще говоря, да.
Энтони издал короткий смешок, но на самом деле его это не забавляло. В тоне 
Вильяма появился холодок.
— Я заслужил эту фамилию.
— Не сомневаюсь, — торопливо пробормотал Энтони. Он понимал, что надо бы 
извиниться, но не мог себя заставить. Преодолев возникшее напряжение, он 
вернулся к предмету разговора. — Ты чего-нибудь добился?
— В лечении? Пока нет. В понимании — да. И чем больше я понимаю… — по мере того 
как Вильям говорил, его голос теплел, а взгляд становился отсутствующим. Энтони 
было знакомо это удовольствие — говорить о том, чем заполнены твои ум и сердца 
забыв обо всем остальном. Ему самому нередко доводилось испытывать подобное 
чувство.
Он слушал Вильяма предельно внимательно, стараясь вникнуть в то, чего на самом 
деле не понимал, поскольку понимание было необходимо. Он знал, что и Вильям 
будет слушать его так же.
Как отчетливо он все запомнил. Слушая Вильяма, он не думал, что все запомнит, 
да и не слишком хорошо понимал тогда, что происходит. Мысленно возвращаясь в 
прошлое, он видел все, как в ярком свете прожектора, и внезапно обнаружил, что 
может воспроизвести целые предложения того разговора почти дословно.
— Итак, мы полагаем, — говорил Вильям, — у ребенка, страдающего аутизмом, нет 
недостатка во впечатлениях. Он также вполне способен достаточно сложно их 
интерпретировать. Он, скорее, не принимает, отвергает внешние впечатления, хотя,
 безусловно, обладает потенциальными возможностями, необходимыми для 
полноценного взаимодействия с окружающим миром. Но запустить механизм этого 
взаимодействия удастся лишь тогда, когда мы найдем впечатление, которое он 
захочет воспринять,
— Ага, — сказал Энтони, чтобы показать, что слушает.
— Вытащить его из аутизма никаким обычным способом нельзя, потому что он не 
принимает тебя точно так же, как весь остальной мир. Но если ты наложишь арест 
на его сознание…
— Что?
— Есть у нас одна методика, при которой, по существу, мозг становится 
независимым от тела и осуществляет только функции сознания. Это довольно 
сложная техника, разработанная в нашей лаборатории… — Он сделал паузу.
— Тобой? — спросил Энтони, скорее из вежливости.
— В сущности, да, — сказал Вильям, слегка покраснев, но явно с удовольствием. — 
Поместив сознание под арест, мы предлагаем телу искусственно созданные ощущения,
 ведя при этом наблюдения за мозгом с помощью дифференциальной энцефалографии. 
Появляется возможность больше узнать о человеке, страдающем аутизмом, о 
наиболее желательных для него чувственных впечатлениях; попутно мы получаем 
новые данные о мозге в целом.
— Ага, — сказал Энтони, но на этот раз это было настоящее «ага». — А то, что вы 
узнали о мозге, можно использовать, работая с компьютером?
— Нет, — ответил Вильям. — Шанс равен нулю. Я говорил об этом Дмитрию. Я ничего 
не знаю о компьютерах и недостаточно знаю о мозге.
— А если я научу тебя разбираться в компьютерах и подробно объясню, что нам 
надо, что тогда?
— Этого недостаточно. Это…
— Брат, — Энтони постарался, чтобы это слово произвело на Вильяма впечатление.
 — Ты мой должник. Удели внимание нашей проблеме. Пожалуйста, попытайся 
применить к компьютеру все, что ты знаешь о мозге. Речь идет всего лишь о 
попытке, но я надеюсь, что попытка будет честной.
Вильям беспокойно шевельнулся и сказал:
— Я понимаю твое положение. Я попробую. И попытка будет честной.
6
Вильям попробовал. Предсказание Энтони сбылось, им пришлось работать вдвоем. 
Первое время то один, то другой сотрудник Проекта наведывались к ним, и, 
поскольку скрыть родство было невозможно, Вильям сообщал каждому ошеломляющую 
новость о том, что они с Энтони — братья, пытаясь извлечь из этого какую-нибудь 
пользу. Но со временем коллеги перестали проявлять к ним повышенный интерес, и 
в их жизнь, подчиненную одной цели, больше никто не вмешивался. Когда Вильям 
приближался к Энтони или Энтони к Вильяму, любой, оказавшийся в это время рядом,
 как будто уходил сквозь стену.
Постепенно они преодолели напряженность и даже выработали собственный стиль 
общения. Случалось, они разговаривали так, будто не было никакого родства, 
никаких общих воспоминаний о детстве.
Энтони описал то, что требовалось от компьютера, просто, без технических 
терминов, а Вильям, после долгих размышлений, рассказал, как, с его точки 
зрения, работу компьютера можно уподобить работе мозга.
Энтони спросил:
— Это в принципе возможно?
— Не знаю, — ответил Вильям. — Попробуем. Может быть, он не будет работать, А 
может быть, будет.
— Стоило бы обсудить это с Дмитрием Большим.
— Давай сначала сами прикинем, что у нас получается, К нему надо идти с 
конкретными предложениями, а если их у нас нет, нечего и ходить.
Энтони заколебался:
— Мы пойдем к нему вместе?
Вильям проявил деликатность и сказал:
— Ты будешь нашим представителем. Какой смысл в том, чтобы лишний раз 
появляться вместе?
— Спасибо, Вильям. Если из этого что-нибудь получится, я воздам тебе по 
заслугам.
Вильям сказал:
— На этот счет у меня нет никаких опасений. Если идея чего-то стоит, я полагаю, 
что никто, кроме меня, не сможет воплотить ее в жизнь.
Они многократно и всесторонне обсудили ситуацию. Если бы не эмоциональная 
напряженность — следствие их родства — Вильям начал бы гордиться своим братом, 
который так быстро разобрался в чуждой для себя области.
Потом начались долгие обсуждения у Дмитрия Большого, беседы практически с 
каждым сотрудником Проекта. Энтони посвятил им много дней, а после этих 
разговоров встречался с Вильямом один на один. Все это тянулось, как 
мучительная беременность, но в конце концов была получена санкция на создание 
того, что назвали «Меркурианским Компьютером».
У Вильяма появилась возможность расслабиться, и он отправился в Нью-Йорк. Он не 
планировал там задерживаться (разве мог он представить себе такое два месяца 
назад?), но надо было урегулировать свои дела в Институте Гомологии.
В Нью-Йорке ему пришлось участвовать во множестве обсуждений, едва ли не в 
большем числе, чем в Далласе. Он должен был объяснить сотрудникам своей 
лаборатории, что произошло, и почему ему придется уехать, и как они должны 
продолжать дело без него. Потом было возвращение в Даллас с новым оборудованием 
и с двумя молодыми помощниками на неопределенно долгий отрезок времени.
Но Вильям не оглядывался назад. Собственная лаборатория и ее нужды не занимали 
его мысли. Сейчас он был полностью поглощен своей новой задачей.
7
Для Энтони началось самое тяжелое время. Отсутствие Вильяма не принесло 
заметного облегчения, и скоро Энтони стал надеяться, не смея в это поверить, 
что Вильям, может быть, не вернется. А вдруг он пришлет вместо себя своего 
заместителя, кого-нибудь другого? Кого-нибудь с другим лицом, и Энтони больше 
не будет чувствовать себя монстром с двумя спинами и четырьмя ногами?
Но Вильям вернулся. Энтони издалека наблюдал за бесшумно приземлившимся 
грузовым самолетом и за его разгрузкой. Даже издалека он в конце концов узнал 
Вильяма.
Так тому и быть.
Энтони ушел. В тот же день он отправился к Дмитрию.
— Дмитрий, я не вижу никакой необходимости оставаться здесь. Мы разработали все 
детали. Исполнителем может быть кто угодно.
— Нет, нет, — сказал Дмитрий. — Идея принадлежит в первую очередь тебе. Ты 
должен увидеть ее воплощенной. Нет никакого резона делить славу.
Энтони подумал: «Никто другой не станет рисковать. Возможность провала 
сохраняется. Этого можно было ожидать».
Он заранее знал ответ Дмитрия, но все-таки упрямо продолжал:
— Понимаете, я не могу работать с Вильямом.
— Но почему? — Дмитрий сделал вид, что удивлен. — Вы так многого добились 
вместе.
— Я дошел до предела своих возможностей, Дмитрий, и больше не выдержу. Думаете, 
я не знаю, как это выглядит со стороны?
— Милый мой! Ты слишком серьезно к этому относишься. Ясное дело, все на вас 
смотрят. Ведь они люди. Но люди способны привыкнуть ко всему. Я, например, уже 
привык.
«Не привык ты, толстый лицемер», — подумал Энтони и сказал:
— Я не привык.
— Ты неправильно на это смотришь. Ваши родители были эксцентричными, нельзя не 
признать, но, в конце концов, они не сделали ничего противозаконного. Это всего 
лишь причуда. Здесь нет ни твоей вины, ни вины Вильяма. Вас винить не в чем.
— Мы меченые, — сказал Энтони, быстро проведя рукой по лицу.
— Не настолько меченые, насколько тебе представляется. Я, например, вас 
различаю. Ты определенно моложе. Волосы у тебя больше вьются. Вы только на 
первый взгляд одинаковые. Слушай, Энтони, у тебя будет столько времени, сколько 
захочешь, любая помощь, которая тебе понадобится, любое оборудование, которое 
ты сможешь использовать. Я уверен, что работа пойдет чудесно. Подумай об 
удовлетворении…
Энтони, конечно, сдался и согласился помочь Вильяму хотя бы наладить 
оборудование. Вильям, казалось, был тоже уверен, что работа пойдет чудесно. Не 
так замечательно, как сказал Дмитрий, но вполне гладко.
— Дело только в том, чтобы установить правильные связи, — сказал он, хотя, 
должен признать, эта очень серьезное «только». Твоя задача — получить 
изображение сенсорных сигналов на экране, чтобы мы имели возможность 
осуществлять… Я ведь не могу сказать «ручной контроль», правда? Значит, чтобы 
мы могли осуществлять интеллектуальный контроль и управлять реакциями 
компьютера, если это понадобится.
— Это технически возможно, — отозвался Энтони.
— Тогда давай приступим… Слушай, мне понадобится по меньшей мере неделя, чтобы 
наладить связи и быть уверенным в инструкциях…
— Программах, — поправил Энтони.
— Ну, поскольку это твоя сфера, я буду пользоваться твоей терминологией. Мои 
ассистенты и я запрограммируем Меркурианский Компьютер, но не по-твоему.
— Надеюсь, что не по-моему. Для того и требовался гомологист, чтобы создать 
программу, более тонкую, чем та, которую может написать простой телеметрист. — 
Говоря это, он не пытался скрыть иронию.
Вильям не обратил внимания на его тон и ответил:
— Начнем с простого. Мы заставим робота ходить.
8
Прошла неделя. За тысячу миль от них, в Аризоне, робот начал ходить. Ходить ему 
было трудно, иногда он падал, иногда задевал лодыжкой о препятствия, а то вдруг 
поворачивался на одной ноге и шел в совершенно неожиданном направлении.
— Это ребенок, который учится ходить, — говорил Вильям.
Иногда заходил Дмитрий, которому захотелось посмотреть на их достижения.
— Поразительно! — восклицал он. Энтони, однако, так не думал.
Шли недели, месяцы. Робот делал успехи, возможности его становились все больше 
по мере того, как в Меркурианский Компьютер вводили все более сложные программы.
 (Вильям попробовал было говорить о Меркурианском Компьютере как о мозге, но 
Энтони этого не допустил.) Но то, что получалось, Энтони все-таки не устраивало.

— Это не годится, Вильям, — сказал наконец Энтони. Накануне ночью он не спал.
— Странно, — ответил Вильям холодно. — А я как раз собирался сказать тебе, что 
мы, кажется, победили.
Энтони с трудом сдержался. Напряженная работа, постоянное присутствие Вильяма и 
неуклюжий робот — это было больше, чем он мог вынести.
— Я собираюсь уволиться, Вильям. Бросить эту работу. Извини… Ты ни при чем.
— Конечно, при чем, Энтони.
— Дело не только в тебе, Вильям. Это провал. Мы не справимся с задачей. Ты 
видишь, какой робот неуклюжий, а ведь он на Земле, всего за тысячу миль отсюда, 
сигнал проходит туда и обратно за доли секунды. Когда он будет на Меркурии, 
передача сигнала займет минуты, эта задержка заложена в Меркурианский Компьютер.
 Надеяться, что робот будет работать — безумие.
Вильям сказал:
— Не уходи, Энтони. Ты не можешь уволиться сейчас. Я предлагаю послать робота 
на Меркурий. Я уверен, что он готов.
Энтони засмеялся громко и издевательски.
— Ты сошел с ума, Вильям.
— Нет. Ты, кажется, думаешь, что на Меркурии будет труднее, а это не так. 
Труднее на Земле. Этот робот сконструирован в расчете на одну треть земного 
притяжения, и в Аризоне он работает в условиях тройной нагрузки. Он рассчитан 
на 400 градусов Цельсия, а работает при 30, он рассчитан на безвоздушное 
пространство, а работает в атмосфере.
— Робот имеет достаточно ресурсов, чтобы это преодолеть.
— Его механическая часть, безусловно, может это выдержать, а как насчет 
Компьютера? Его взаимодействие с роботом, который находится не в тех условиях, 
для которых предназначен, затруднено… Пойми, Энтони, если ты хочешь, чтобы 
компьютер был таким же сложным, как мозг, тебе придется мириться с 
идиосинкразией… Знаешь, давай сделаем так. Добьемся совместными усилиями, чтобы 
робота послали на Меркурий. Экспедиция займет шесть месяцев, а я на это время 
возьму отпуск. Ты избавишься от меня.
— А кто будет присматривать за Меркурианским Компьютером?
— К настоящему моменту ты знаешь, как он работает, к тому же тебе в помощь я 
оставлю двух своих парней.
Энтони отрицательно покачал головой.
— Я не могу взять на себя ответственность за Компьютер, и я не возьму на себя 
ответственность за предложение послать робота на Меркурий. Он не будет работать.

— Я уверен, что будет.
— Полной уверенности у тебя быть не может. А ответственность на мне. Именно я 
окажусь виноватым. Тебе-то ничего не будет.
Позднее Энтони осознал, что это был решающий момент. Вильям мог бы оставить все 
как есть. Энтони мог бы уволиться. И они потеряли бы все.
Но Вильям сказал:
— Мне ничего не будет? Слушай, отец с матерью поступили так, как поступили. 
Хорошо. Я сожалею об этом не меньше твоего, но дело сделано, и есть нечто 
забавное в том, что получилось в результате. Когда я говорю об отце, я имею в 
виду твоего отца тоже, и есть масса людей, которые могут сказать о себе то же 
самое: братья, сестры, брат и сестра. А когда я говорю «мама», я имею в виду 
твою маму, и есть масса людей, которые могут сказать так же. Но я не знаю двух 
других людей, даже не слышал никогда о тех, у кого были бы общие отец и мать.
— Я знаю, — сказал Энтони мрачно.
— Да, но попробуй понять мою точку зрения, — Вильям говорил торопливо. — Я 
гомологист. Я работаю с генетическими моделями. Ты когда-нибудь задумывался о 
наших генетических моделях? У нас общие родители, значит, наши генетические 
модели похожи больше, чем любая другая пара моделей на планете. Наши лица 
доказывают это наилучшим образом.
— Это я тоже знаю.
— Значит, если Проект заработает и ты прославишься, это будет означать, что 
твоя генетическая модель в высшей степени полезна для человечества, 
следовательно, моя генетическая модель тоже… Неужели ты не понимаешь, Энтони? У 
нас общие родители, у меня твое лицо, твоя генетическая модель, значит, твоя 
слава и твой позор тоже мои. Они мои почти настолько же, насколько и твои, а 
если мне достанется слава или позор, они твои почти настолько же, насколько мои.
 Я не могу не быть заинтересован в твоем успехе. У меня для этого больше 
оснований, чем у кого-либо на Земле, оснований чисто эгоистических, таких 
эгоистических, какие только можно себе представить. Я на твоей стороне, Энтони, 
потому что ты — это почти я!
Они долго смотрели друг на друга, и Энтони в первый раз не обращал внимания на 
сходство лица, в которое он смотрел, со своим собственным.
Вильям сказал:
— Поэтому давай попросим, чтобы робота послали на Меркурий.
И Энтони сдался. После того как Дмитрий поддержал их требование — в конце 
концов, он давно этого ждал — Энтони провел большую часть дня в глубоких 
размышлениях. Потом он разыскал Вильяма и сказал:
— Послушай!
Последовала длинная пауза, которую Вильям не прерывал.
Энтони опять сказал:
— Послушай!
Вильям терпеливо ждал. Энтони продолжал:
— Тебе совсем не надо уезжать. Я уверен, ты не хочешь, чтобы Меркурианский 
Компьютер обслуживал кто-то другой, а не ты.
Вильям спросил:
— Ты хочешь сказать, что сам намерен уехать?
— Нет, я тоже останусь.
— Нам не нужно много видеться.
Весь этот разговор для Энтони был преодолением ощущения, будто его душат. Горло 
сдавливало все сильнее, но он уже справился с самой тяжелой частью разговора.
— Мы не должны избегать друг друга. Не должны.
Вильям неуверенно улыбнулся. Энтони не улыбнулся. Он повернулся и быстро ушел.
9
Вильям поднял глаза от книги. Прошел уже месяц с тех пор, как он перестал 
удивляться при виде входящего Энтони. Он спросил:
— Что-то не так?
— Кто знает? Они готовятся к мягкой посадке. Меркурианский Компьютер в боевой 
готовности?
Вильям знал, что Энтони известно все о состояния Компьютера, но ответил:
— К завтрашнему утру, Энтони.
— И нет никаких трудностей?
— Абсолютно.
— Тогда надо просто ждать мягкой посадки.
— Да.
Энтони сказал:
— Что-нибудь будет не так.
— Ракетная техника давно осуществляет мягкие посадки, и делает это очень 
искусно. Все будет так, как надо.
— Столько работы впустую.
— Пока еще не впустую. И не будет впустую.
Энтони вздохнул:
— Может быть, ты прав. — Засунув руки глубоко в карманы, он побрел прочь, но 
прежде чем коснуться дверного контакта, обернулся. — Спасибо.
— За что, Энтони?
— За то, что утешаешь.
Вильям криво улыбнулся, ему стало легче от того, что он сумел скрыть свои 
чувства.
10
В критический момент весь персонал Проекта «Меркурий» был на ногах. У Энтони не 
было конкретных обязанностей, и он сидел у монитора, не сводя глаз с экрана. 
Робот был приведен в действие, и от него стали поступать визуальные сигналы.
По крайней мере то, что появилось на экранах, было эквивалентом визуальной 
информации, хотя не было видно ничего, кроме тусклого свечения, — вероятно, это 
было изображение поверхности Меркурия. Время от времени по экрану пробегали 
тени, возможно, так выглядели неровности ландшафта. Энтони трудно было судить о 
том, что происходит, по изображению на экране, но те, кто находились у приборов,
 анализируя получаемые данные с помощью более тонких методов, чем простое 
наблюдение невооруженным глазом, были спокойны. И ни одна из маленьких красных 
лампочек, предвещающих опасность, не горела. Энтони поймал себя на том, что 
наблюдает больше за наблюдателями, чем за происходящим на экране.
Ему следовало бы спуститься вниз, туда, где возле Компьютера находился Вильям 
со своими помощниками. Компьютер будет включен только после мягкой посадки. 
Энтони следовало бы… Но он не мог себя заставить.
Тени побежали по экрану быстрее. Робот опускался — слишком быстро? Конечно, 
слишком быстро!
На экране появилось отчетливое пятно, при изменении фокуса оно стало темнее, 
потом светлее, до Энтони донесся какой-то шум, и прошло несколько долгих секунд,
 прежде чем он понял, что слышит слова: «Мягкая посадка! Получилось!».
Тихий разговор сменился возбужденным шумом. Все поздравляли друг друга, а на 
экране произошло нечто, из-за чего голоса и смех внезапно оборвались, как будто 
натолкнулись на стену молчания.
Изображение на экране изменилось и стало четким. В ярком-ярком солнечном свете, 
льющемся через тщательно защищенный фильтрами экран, они увидели скалу, 
ослепительно белую с одной стороны, черную, как чернила, с другой. Изображение 
сдвинулось вправо, потом влево, как будто пара глаз посмотрела налево, а потом 
направо. На экране появилась металлическая рука, было похоже, что робот 
рассматривает свое тело.
Энтони первым понял, что происходит, и молчание нарушил его крик:
— Компьютер заработал!
Ему самому показалось, что эти слова выкрикнул кто-то другой; он уже бежал за 
дверь, вниз по ступенькам, по коридору, а за спиной у него, как волна, 
поднимался шум голосов.
— Вильям! — закричал он, ворвавшись в комнату. — Все отлично, все…
Но Вильям поднял руку,
— Тс-с-с. Пожалуйста. Компьютер не должен испытывать сильных ощущении, кроме 
тех, которые исходят от робота.
— Ты думаешь, он нас слышит? — прошептал Энтони,
— Может быть, не знаю. — В комнате, где находился Меркурианский Компьютер, 
стоял свой монитор, поменьше. Изображение на экране постоянно менялось: робот 
двигался.
Вильям сказал:
— Робот пробует двигаться. Первые шаги и должны быть неуверенными. Интервал 
между сигналом и ответом семь минут.
— Но он явно ходит увереннее, чем в Аризоне. Тебе не кажется, Вильям? Энтони 
крепко сжимал плечо Вильяма, тряс его, не отрывая глаз от экрана.
Вильям ответил:
— Я уверен в этом, Энтони.
Солнце догорело в контрастном черно-белом мире, мире белого солнца на черном 
небе и белой каменистой земли, испещренной черными тенями. Сладкий запах солнца 
исходил от каждого освещенного им квадратного сантиметра металла, вступая в 
контраст с убивающей все запахи тенью на неосвещенной стороне.
Он поднял руку и посмотрел на нее, пересчитывая пальцы. Жарко, жарко, жарко, — 
загибая пальцы так, что они поочередно попадали в тень, он ощущал, как тепло 
медленно уходит из них, и это изменение в осязании дало ему почувствовать 
чистый, уютный вакуум.
Но вакуум не был абсолютным. Он поднял руки над головой, вытянул их и с помощью 
чувствительных датчиков на запястьях ощутил испарения — легкое, едва заметное 
прикосновение паров олова и свинца, пробивающихся через сильный запах ртути.
Он ощутил более густые испарения, подымающиеся снизу, — разнообразных силикатов,
 имевших своеобразный привкус металлических ионов. Он медленно переместил ногу 
по хрустящей спекшейся пыли и воспринял изменения в ощущениях как тихую и 
упорядоченную музыку.
И надо всем — Солнце. Он поднял глаза на него, большое, и толстое, и яркое, и 
горячее и услышал его радость. Он видел протуберанцы, медленно поднимающиеся 
над краями диска, и слышал потрескивание каждого из них и другие счастливые 
голоса, звучащие над широким лицом Солнца. Когда он включил светофильтры, 
затеняющие фон, потоки водорода, летящие вверх, зазвучали как всплески мягкого 
контральто, он слышал приглушенный тонкий свист разлетающейся материи, в 
который врывался глубокий бас пятен, и причитания вспышек света, щелканье 
гамма-лучей и космических частиц, похожее на звук шарика для игры в пинг-понг, 
а вокруг ощущалось мягкое, пропадающее и снова появляющееся дыхание солнечного 
вещества, которое подступало и отступало, повинуясь космическому ветру, 
приносящему неповторимые, великолепные ощущения.
Он подпрыгнул и медленно поднялся в воздух с легкостью, которая до сих пор была 
ему незнакома, опустился и снова подпрыгнул, потом побежал, прыгнул, побежал 
снова, чувствуя, что его тело отлично приспособлено к великолепному миру, раю, 
в котором он находился.
После долгого странствия в полном одиночестве он наконец попал в рай.
Вильям сказал:
— Все в порядке.
— Но что он делает? — воскликнул Энтони.
— Все в порядке. Программа работает. Он проверял свои органы чувств. Сделал 
визуальные наблюдения, включил фильтры и изучил Солнце, проанализировал состав 
атмосферы и химическую природу почвы. Все системы работают.
— Но почему он бегает?
— Я полагаю, это его собственная идея, Энтони. Если ты хочешь создать компьютер 
такой же сложный, как мозг, ты должен смириться, что у него есть свои идеи.
— Бегать? Прыгать? — Энтони повернул к Вильяму встревоженное лицо. — Он 
что-нибудь сломает. Ты можешь управлять Компьютером. Подави эти желания. Пусть 
он перестанет.
Вильям ответил резко:
— Нет. Не стану. Я пойду на риск того, что он причинит себе вред. Разве ты не 
понимаешь? Он счастлив. На Земле, в нашем мире, он не мог управлять собой. И 
вот он на Меркурии, его тело полностью приспособлено к этим условиям, его к ним 
готовили сотни ученых. Это рай для него, позволь ему наслаждаться.
— Наслаждаться? Он же робот.
— Я не говорю о металлическом роботе. Я говорю о мозге, который наконец-то 
живет той жизнью, для которой создан.
Меркурианский Компьютер, безопасность которого оберегали толстое стекло и сотни 
проводов, дышал и жил.
— Это Рэндалл попал в рай, — сказал Вильям. — Он попал в мир, ради которою ушел 
в себя, отвергая этот. Он обрел мир, для которого его тело идеально подходит, 
взамен мира, для которого его прежнее тело совсем не подходило.
Энтони с интересом вглядывался в экран:
— Кажется, он успокаивается.
— Конечно, — сказал Вильям, — он будет делать свою работу, и делать ее 
превосходно, потому что он счастлив.
Энтони улыбнулся и сказал:
— Неужели мы это сделали, ты и я? Слушай, пойдем к остальным, пусть они 
повосхищаются нами, а, Вильям?
Вильям удивился:
— Вместе?
И Энтони крепко взял его за руку:
— Вместе, брат!



Как им было весело

Марджи тогда даже записала об этом в свой дневник. На странице с заголовком «17 
мая 2157 года» она написала: «Сегодня Томми нашел самую настоящую книгу!»
Это была очень старая книга. Как-то дедушка рассказал Марджи, что, когда он был 
маленьким, его дедушка говорил ему, будто было время, когда все рассказы и 
повести печатались на бумаге.
Они переворачивали желтые хрупкие страницы, и было ужасно забавно читать слова, 
которые стояли на месте, а не двигались, как им положено, — ну, вы сами знаете, 
на экране. И потом, когда они переворачивали страницы назад, там были те же 
самые слова, что и раньше, когда они читали в первый раз.
— Ну вот, — сказал Томми. — Сплошное расточительство.
Книгу ведь, наверное, выбрасывали, когда прочитают. А на нашем телеэкране 
прошло, должно быть, миллион книг, и пройдет еще столько же. Уж экран— то я ни 
за что не выброшу.
— Я тоже, — сказала Марджи. Ей было одиннадцать лет, и она видела гораздо 
меньше телекниг, чем Томми. Ему было тринадцать.
— Где ты ее нашел? — спросила она.
— В нашем доме. — Он показал рукой, не поднимая глаз, потому что был погружен в 
чтение. — На чердаке.
— А про что она?
— Про школу.
— Про школу? — с презрением сказала Марджи. — А чего про нее писать— то? 
Ненавижу школу.
Марджи всегда ненавидела школу, а теперь ненавидела, как никогда.
Механический учитель давал ей по географии контрольную за контрольной, и Марджи 
делала их все хуже и хуже, и тогда мама грустно покачала головой и послала за 
Районным Инспектором.
Это был маленький круглый человек с красным лицом и целым ящиком инструментов с 
циферблатами и проволоками. Он улыбнулся Марджи и дал ей яблоко, а затем 
разобрал учителя на части. Марджи надеялась, что он не сумеет собрать его снова,
 но он сумел, и через час или около этого учитель был готов, огромный, и черный,
 и гадкий, с большим экраном, на котором он показывал все уроки и задавал 
вопросы. Экран был еще ничего. Больше всего Марджи ненавидела щель, куда ей 
приходилось всовывать домашние задания и контрольные работы. Она должна была 
писать их перфораторным кодом, которому ее научили, еще когда ей было шесть лет,
 и механический учитель в один миг высчитывал отметки.
Закончив работу, Инспектор улыбнулся и погладил Марджи по голове. Он сказал 
маме: «Девочка здесь ни при чем, миссис Джонс. Видимо, сектор географии был 
несколько ускорен. Иногда это бывает. Я замедлил его до нормального 
десятилетнего уровня. А общий показатель ее успехов вполне удовлетворительный». 
И он снова погладил Марджи по голове.
Марджи была разочарована. Она надеялась, что учителя заберут совсем.
Учителя Томми однажды забрали почти на целый месяц, потому что в нем полностью 
выключился сектор истории.
Вот почему она сказала Томми:
— С какой стати кто-нибудь станет писать о школе?
Томми с видом превосходства взглянул на нее.
— Потому что это не такая школа, как у нас, дурочка. Это старая школа, какая 
была сотни и сотни лет назад.
Марджи почувствовала себя задетой.
— Откуда мне знать, какие у них там были школы?…
Некоторое время она читала через его плечо, затем сказала:
— Ага, учитель у них был!
— Конечно, был. Только это был не настоящий учитель. Это был человек.
— Человек? Как же человек может быть учителем?
— А что тут такого? Он просто рассказывал ребятам и девчонкам, давал им 
домашние задания, спрашивал.
— Человек бы с этим не справился.
— Еще как бы справился. Мой отец знает не меньше, чем учитель.
— Не может этого быть. Человек не может знать столько, сколько учитель.
— Спорим на что хочешь, он знает почти столько же. — Марджи не была 
подготовлена к пререканиям на эту тему.
— А мне бы не хотелось, чтобы у нас в доме жил чужой человек, — заявила она.
Томми покатился со смеху.
— Ты же ничего не знаешь, Марджи! Учителя не жили в доме у ребят. У них было 
специальное здание, и все ребята ходили туда.
— И все ребята учили одно и то же?
— Конечно, если они были одних лет.
— А мама говорит, что учитель должен быть настроен на ум каждого мальчика или 
девочки и что каждого ребенка нужно учить отдельно.
— Значит, в те времена так не делалось. И если тебе это не нравится, можешь не 
читать.
— Я не говорю, что мне не нравится, — поспешно сказала Марджи. Ей хотелось 
почитать об этих странных школах.
Они не дочитали и до половины, когда мама Марджи позвала:
— Марджи! Школа!
Марджи оглянулась.
— Еще немножко, мамочка.
— Немедленно, — сказала миссис Джонс. — Томми, вероятно, тоже уже пора.
Марджи сказала, обращаясь к Томми:
— Можно, после школы я еще немножко почитаю с тобой?
— Там видно будет, — безразлично сказал Томми и ушел, посвистывая, с пыльной 
старой книгой под мышкой.
Марджи отправилась в школьную комнату. Школьная комната была рядом со спальней, 
и механический учитель уже стоял на готове и ждал Марджи. Он всегда стоял 
наготове в одно и то же время каждый день, кроме субботы и воскресенья, потому 
что мама говорила, будто маленькие девочки учатся лучше, если занимаются 
регулярно.
Экран светился, и на нем появились слова: «Сегодня по арифметике мы будем 
проходить сложение правильных дробей. Пожалуйста, опусти в щель вчерашнее 
домашнее задание».
Марджи со вздохом повиновалась. Она думала о старых школах, которые были в те 
времена, когда дедушкин дедушка был маленьким мальчиком. Все дети со всей 
округи кричали и смеялись на школьном дворе, вместе сидели в классах, а в конце 
дня вместе отправлялись домой. Они все учили одно и то же и могли помогать друг 
другу делать домашние задания и говорить о них. И учителя были людьми…
Механический учитель писал на экране: «Когда мы складываем дроби 1/2 и 1/4 — …»
Марджи думала о том, как, должно быть, дети любили тогда школу. Она думала о 
том, как им было весело.



Соберемся вместе
(Давайте объединимся)

Мир длился сто лет, и люди забыли, что может быть по-другому. И не знали, как 
действовать, обнаружив, что началось что-то вроде войны.
И, конечно, Илиас Линн, глава бюро роботики, не знал, как ему реагировать, 
когда он услышал об этом. Главное управление бюро роботики размещалось в 
Шайенне, в соответствии с тенденцией к децентрализации, и Линн недоверчиво 
смотрел на молодого офицера службы безопасности из Вашингтона, сообщившего ему 
эту новость.
Илиас Линн — рослый мужчина, внешне очень простой, с бледно-голубыми, слегка 
выпуклыми глазами. Под взглядом этих глаз люди обычно начинали ежиться, но 
офицер службы безопасности оставался спокоен.
Линн решил, что его первой реакцией должно быть недоверие. Дьявол, и ведь на 
самом деле невероятно! Он просто не может в это поверить!
Он откинулся в кресле и сказал:
— Насколько достоверна эта информация?
Офицер, представившийся как Ральф Дж. Брекенридж и предъявивший соответствующее 
удостоверение, сохранил юношескую мягкость: полные губы, пухлые щеки, которые 
легко покрывались краской, невинные глаза. Одежда его не соответствовала стилю 
Шайенна, но была обычной для Вашингтона с его кондиционерами; а именно в 
Вашингтоне, несмотря на децентрализацию, размещалась служба безопасности.
Брекенридж вспыхнул и ответил:
— Она абсолютно достоверна.
— Ну, вы все о Них знаете, вероятно, — сказал Линн, не в силах скрыть сарказм в 
голосе. Он сознавал, что подчеркивает местоимение, относящееся к врагу: в 
письменной форме это соответствовало бы заглавной букве. Таково обыкновение 
этого поколения и предшествовавшего ему. Никто не говорил больше «восток», или 
«красные», или «Советы», или «русские». Это приводило бы к недоразумениям, 
потому что Они не все были на востоке, не все были красными или Советами и 
особенно русскими. Гораздо проще говорить Мы и Они, и гораздо точнее.
Путешественники часто сообщали, что у Них то же самое. Там Они это «Мы» (на 
соответствующем языке), и Мы обозначаемся как «Они».
Вряд ли кто-нибудь еще размышлял об этом. Все очень удобно и привычно. Даже 
ненависть исчезла. Вначале это состояние называлось холодной войной. Теперь 
всего лишь игра, почти добродушная, с неписаными правилами и ореолом приличия.
Линн резко спросил:
— Зачем Им нарушать равновесие?
Он встал и остановился у настенной карты мира, окрашенной в два цвета. В левой 
части карты основная краска — светло-зеленая. И небольшие неправильные участки 
розового цвета. Мы и Они.
За сто лет карта почти не меняется. Последними значительными территориальными 
изменениями были утрата Тайваня и приобретение Восточной Германии около 
восьмидесяти лет назад.
Но было другое изменение, и очень значительное. Изменение расцветки. Два 
поколения назад Их территория окрашивалась грозным кроваво-красным цветом, Наша 
— чистая незапятнанная белизна. Теперь же даже цвета стали нейтральными. Линн 
видел Их карты, там то же самое.
— Они этого не сделают, — сказал он.
— Уже делают, — ответил Брекенридж, — и вам лучше принять этот факт. Конечно, 
сэр, я понимаю: вам неприятно думать, что Они впереди Нас в роботике.
Глаза его, как и прежде, оставались невинны, но слова причинили боль, и Линн 
вздрогнул.
Конечно, понятно, почему глава бюро роботики узнает в последнюю очередь и от 
офицера службы безопасности. Во мнении правительства он упал; если есть 
действительно отставание в области роботики, Линну не стоит рассчитывать на 
милосердие со стороны политиков.
Линн устало сказал:
— Даже если ваши слова справедливы, Они не могут уйти далеко от Нас. Мы умеем 
создавать гуманоидных роботов.
— Правда, сэр?
— Да. Кстати, мы уже построили несколько экспериментальных образцов.
— А Они сделали это десять лет назад. С тех пор Они ушли вперед на десять лет.
Линн был обеспокоен. Неужели это просто результат уязвленной гордости и страха 
за свою репутацию? Такая возможность смущала его, и все же он вынужден 
защищаться.
Он сказал:
— Послушайте, молодой человек, равновесие между Нами и Ими никогда не было 
совершенным во всех деталях. В том или ином вопросе то Они, то Мы все время 
вырывались вперед. Если Они опередили Нас в роботике, значит, приложили к ней 
больше усилий, чем Мы. А это означает, что в какой-то другой области Мы 
прикладывали больше усилий и вырвались вперед. Может быть, в исследованиях 
силовых полей или гиператомике.
Собственное утверждение о несовершенстве равновесия расстроило Линна. Это 
справедливо, но в этом скрывается и величайшая опасность для мира. Мир зависит 
от того, насколько совершенно равновесие. Если небольшие нарушения равновесия, 
которые существовали всегда, слишком вырастут в том или другом направлении…
Почти с самого начала холодной войны обе стороны создали термоядерное оружие, и 
война стала немыслимой. Соревнование из военной области перешло в экономическую 
и психологическую и таким и оставалось все время.
Но всегда стороны пытались нарушить равновесие, парировать достижение 
соперников, самим добиться такого, что невозможно отразить, — пытались 
придумать что-нибудь такое, что снова сделало бы возможной войну. И не потому 
что стороны так хотели войны, но потому что каждая боялась, что противоположная 
сторона сделает открытие первой.
В течение ста лет шла эта борьба на равных. И уже сто лет сохраняется мир, а 
как побочный продукт интенсивных исследований возникли силовые поля, 
использование солнечной энергии, контроль за насекомыми и роботы. Обе стороны 
делали первые шаги в постижении менталики — так была названа наука о 
физикохимической и биопсихической природе мысли. Каждая сторона имела станции 
на Луне и Марсе. Человечество на принудительной тяге огромными шагами шло 
вперед.
Для обеих сторон было необходимо сохранять приличия и человечность, вопреки 
жестокостям и тирании.
Не может быть, чтобы равновесие нарушилось и началась война.
Линн сказал:
— Я хочу посоветоваться с одним их моих людей. Хочу знать его мнение.
— Ему можно доверять?
Линн с отвращением взглянул на него.
— Боже, все наши люди проверены и просвечены до смерти вашей службой! Да, я 
ручаюсь за него. Если нельзя доверять такому человеку, как Хэмфри Карл Ласло, 
значит мы вообще не сможем ничего противопоставить их удару.
— Я слышал о Ласло, — заметил Брекенридж.
— Он подходит?
— Да.
— Хорошо. Пригласим его и узнаем, что он думает о возможности вторжения роботов 
в США.
— Не совсем так, — негромко возразил Брекенридж. — Вы все еще не восприняли всю 
правду. Узнаем, что он думает об уже осуществленном вторжении роботов в США.

Ласло — внук венгра, прорвавшегося сквозь так называемый железный занавес, он 
всегда чувствует себя вне подозрений. У него плотное телосложение, лысина и 
постоянное сварливое выражение на лице с курносым носом. Но произношение у него 
гарвардское, и говорит он обычно излишне вкрадчиво.
Для Линна, который после многих лет административной работы понимал, что отстал 
от науки, Ласло был удобным источником различных познаний. В присутствии этого 
человека Линн почувствовал себя увереннее.
— Ну, что вы думаете? — спросил Линн.
Лицо Ласло исказила яростная гримаса.
— Они далеко опередили Нас? Абсолютно невозможно. Это означало бы, что Они 
создают гуманоидов, неотличимых от человека на близком расстоянии. Это означало 
бы значительный прогресс в робоменталике.
— Вы заинтересованы лично, — холодно заметил Брекенридж. — Оставляя в стороне 
профессиональную гордость, почему вы считаете невозможным, чтобы Они опередили 
Нас?
Ласло пожал плечами.
— Уверяю вас, я хорошо знаю Их литературу по роботике. И примерно представляю 
себе, где Они находятся.
— Вернее, как Они хотят, чтобы вы представляли себе это, — поправил Брекенридж.
 — Вы когда-нибудь бывали на той стороне?
— Нет, — коротко ответил Ласло.
— А вы, доктор Линн?
— Тоже нет.
Брекенридж спросил:
— За последние двадцать пять лет кто-нибудь из специалистов по роботике 
приезжал с той стороны? — Вопрос он задавал уверенно. Знал ответ.
На несколько секунд повисло тяжелое молчание. Лицо Ласло приняло беспокойное 
выражение. Он сказал:
— Кстати, Они уже давно не проводят конференции по роботике.
— Двадцать пять лет, — сказал Брекенридж. — Разве не интересно?
— Возможно, — неохотно согласился Ласло. — Но меня беспокоит кое-что еще. Никто 
из Них не приезжал на Наши конференции по роботике. Не могу припомнить ни 
одного случая.
— Их приглашали? — спросил Брекенридж.
Линн, удивленный и встревоженный, вмешался:
— Конечно.
Брекенридж спросил:
— А от других конференций, которые Мы проводим, Они тоже отказываются?
— Не знаю, — ответил Ласло. Теперь он расхаживал по кабинету. — Ничего такого 
не слышал. А вы, шеф?
— Нет, — сказал Линн.
Брекенридж заметил:
— Похоже, Они не хотят отвечать на такие приглашения. Или боятся, что 
кто-нибудь из Их людей скажет слишком много.
Да, кажется, так. Линн с ощущением беспомощности почувствовал, что сведения 
службы безопасности все же истинны.
Чем иным объяснить прекращение всех контактов в области роботики? Многие годы, 
начиная со времен Эйзенхауэра и Хрущева, существовал двусторонний плодотворный 
обмен исследованиями. Для этого было множество оснований: честное признание 
сверхнационального характера науки; стремление к дружбе, которое невозможно 
уничтожить у всех людей; стремление сопоставить свой слегка застоявшийся взгляд 
с другим, более свежим взглядом со стороны.
Правительства были заинтересованы в этом. Всегда считалось, что, узнавая как 
можно больше и говоря как можно меньше, есть возможность получить преимущество.
Но не в роботике. Не в этой области.
Из таких небольших сопоставлений складывается убежденность. Ведь все это они 
знали. Линн мрачно подумал: «Мы были слишком самодовольны».
Поскольку противоположная сторона ничего внешне не делала в области роботики, 
так приятно было самодовольно верить в свое преимущество. Почему ему не пришло 
в голову, что противоположная сторона получила козырные карты и ждет только 
удобного случая?
Ласло потрясенно спросил:
— Что же нам делать? — Очевидно, ему пришли в голову те же мысли.
— Делать? — повторил Линн. Трудно размышлять, когда охватывает ужас. Ужас при 
мысли, что где-то в Соединенных Штатах находятся десять гуманоидных роботов, и 
у каждого часть бомбы ПП.
ПП! Самый большой ужас атомной эры. ПП! Полное превращение вещества! Солнце 
больше не подходящий синоним. Полное превращение вещества делает солнце дешевой 
свечкой.
Десять гуманоидов, в отдельности каждый абсолютно безвреден, но, собравшись 
вместе, они создают критическую массу и…
Линн тяжело встал, темные мешки под глазами, обычно придававшие его лицу 
выражение тяжелого предчувствия, стали еще заметнее.
— Нам нужно разработать метод отличения гуманоидов от людей, а потом отыскать 
этих гуманоидов.
— Как быстро? — спросил Ласло.
— Не позже чем за пять минут до того, как они соберутся вместе, — ответил Линн,
 — а я не знаю, когда это будет.
Брекенридж кивнул.
— Я рад, что вы теперь с нами, сэр. Я отвезу вас в Вашингтон на совещание.
Линн приподнял брови.
— Хорошо.
Он подумал, что если бы сомневался еще какое-то время, его просто сменили бы. 
Может, уже сейчас новый глава бюро роботики проводит совещания в Вашингтоне. И 
ему вдруг искренне захотелось, чтобы так и было.

Присутствовали первый помощник президента, министр по делам науки, начальник 
службы безопасности, сам Линн и Брекенридж. Впятером сидели они за столом в 
подземелье одной из крепостей вблизи Вашингтона.
Помощник президента Джеффрис, внушительный человек, красивый красотой 
белоснежной шевелюры и впечатляющих челюстей, надежный, умный, ненавязчивый и 
вежливый, как и подобает помощнику президента.
Он резко сказал:
— Насколько я понимаю, перед нами три вопроса. Первое. Когда эти гуманоиды 
соберутся? Второе. Где они соберутся? И третье. Как нам помешать им собраться?
Министр науки Эмберли кивнул. До своего назначения он был деканом инженерного 
факультета Северо-Западного университета. Это худой человек с острыми чертами 
лица. Указательным пальцем он медленно чертил на столе круги.
— Относительно того, когда они соберутся, — заметил он, — я считаю, что это 
будет еще не сейчас.
— Почему? — спросил Линн.
— Они уже не меньше месяца в Штатах. Так утверждает служба безопасности.
Линн автоматически взглянул на Брекенриджа, и начальник службы безопасности 
Макалистер перехватил этот взгляд. Макалистер сказал:
— Информация надежная. Пусть Брекенридж не кажется вам слишком юным, Линн. 
Поэтому в частности он для нас и ценен. На самом деле ему тридцать четыре года, 
и он уже десять лет у нас на службе. Он почти год провел в Москве, и без него 
эта ужасная опасность так и не стала бы нам известна. А благодаря ему мы все 
знаем в подробностях.
— Но не в самых важных, — заметил Линн.
Макалистер холодно улыбнулся. Публике были хорошо известны его тяжелый 
подбородок и близко посаженные глаза, но больше почти ничего. Он сказал:
— В конечном счете мы все всего лишь люди, доктор Линн. Агент Брекенридж 
проделал отличную работу.
Вмешался помощник президента Джеффрис.
— Допустим, у нас имеется некоторое время. Если бы были необходимы немедленные 
действия, они бы уже были предприняты. Похоже, они ждут какого-то определенного 
срока. Если мы узнаем место, может, станет очевидным и время.
— Если они собираются использовать ПП, то захотят причинить нам максимальный 
ущерб. Кажется, целью будет большой город. Во всяком случае большой мегаполис — 
единственная достойная бомбы ПП цель. Мне кажется, у нас четыре возможности: 
Вашингтон, административный центр; Нью-Йорк, финансовый центр; Детройт и 
Питсбург как главные промышленные центры.
Макалистер сказал:
— Я за Нью-Йорк. Администрация и промышленность децентрализованы, и уничтожение 
одного города не помешает нанести ответный удар.
— Тогда почему же Нью-Йорк? — спросил министр науки Эмберли, может, чуть резче, 
чем намеревался. — Финансы тоже децентрализованы.
— Вопрос морали. Может быть, они хотят уничтожить нашу волю к сопротивлению, 
заставить сдаться после ужаса первого удара. Больше всего людей погибнет в 
Нью-Йорке…
— Очень хладнокровно, — прошептал Линн.
— Да, — согласился Макалистер, — но они способны на это, если считают, что один 
удар может принести им победу. А разве мы…
Помощник президента Джеффрис пригладил свои белоснежные волосы.
— Будем готовиться к худшему. Предположим, что в течение зимы Нью-Йорк будет 
уничтожен, возможно, сразу после сильной бури, когда прерывается связь и службы 
жизнеобеспечения соседних районов пострадают больше всего. Как же нам их 
остановить?
Эмберли смог только ответить:
— Найти десять человек среди двухсот двадцати миллионов все равно что очень 
маленькую иглу в очень большом стогу сена.
Джеффрис покачал головой.
— Вы неточно выразились. Десять гуманоидов среди двухсот двадцати миллионов 
человек.
— Какая разница? — возразил Эмберли. — Мы не знаем, чем внешне гуманоид 
отличается от человека. Может, совсем не отличается. — Он взглянул на Линна. 
Все смотрели на него.
Линн тяжело сказал:
— Мы в Шайенне не смогли сделать гуманоида, который при дневном свете не 
отличался бы от человека.
— А Они смогли, — ответил Макалистер, — и не только физически. Мы в этом 
уверены. Они настолько продвинулись, что могут считывать микроэлектронный 
рисунок мозга и переносить его на позитронный мозг робота.
Линн пораженно смотрел на него.
— Вы хотите сказать, что они могут создать точную копию человека, включая его 
образ мыслей и воспоминания?
— Да.
— Какого-нибудь конкретного человека?
— Верно.
— Это тоже установил агент Брекенридж?
— Да. Данные неоспоримы.
Линн на мгновение задумался. Потом сказал:
— Десять человек в Штатах не люди, а гуманоиды. Но для них нужны оригиналы. 
Людьми Востока они не могут быть, их легко заподозрить, значит они должны быть 
с Запада. Как иначе могли бы они попасть к нам? Радарная сеть по обе стороны 
границы непроходима. Как иначе им направить к нам индивидуума, человека или 
гуманоида, так чтобы мы не знали?
Макалистер ответил:
— Это возможно. Есть и законный проезд через границу. Бизнесмены, летчики, даже 
туристы. За ними, конечно, наблюдают с обеих сторон. И тем не менее десять 
человек были похищены и использованы как модели для гуманоидов. Вместо них 
вернулись гуманоиды. Мы не ожидали подмены, и они благополучно прошли. А если 
они американцы, то без всякого труда попадают к нам. Очень просто.
— И даже друзья и семьи не заметили разницы?
— По-видимому. Поверьте, мы просмотрели все источники в поисках сообщений о 
внезапной амнезии или странном изменении личности. Проверили тысячи случаев.
Эмберли смотрел на кончики пальцев.
— Мне кажется, обычные меры не сработают. Решение должно исходить из бюро 
роботики, и я полагаюсь на главу этого бюро.
И все в ожидании посмотрели на Линна.
Линн чувствовал, как в нем поднимается горечь. Ему казалось, что именно для 
этого и собирали совещание. Все сказанное на нем было сказано и раньше. Он 
уверен в этом. Не было решения проблемы, не было сделано никаких предложений. 
Все делалось для записи, для протокола, эти люди смертельно боятся и хотят, 
чтобы вся ответственность легла на кого-нибудь другого.
И тем не менее это справедливо. Именно в роботике Мы отстали. А Линн не просто 
Линн. Он глава бюро роботики и несет за него ответственность.
Он сказал:
— Я сделаю, что смогу.

Он провел бессонную ночь, и напряжение, физическое и духовное, давало себя 
знать, когда на следующее утро он снова попросил встречи с помощником 
президента Джеффрисом. Присутствовал и Брекенридж, и хотя Линн предпочел бы 
беседу с глазу на глаз, он понимал оправданность этого. Очевидно, Брекенридж 
приобрел большое влияние в правительстве в результате своей успешной работы в 
безопасности. И почему бы и нет?
Линн сказал:
— Сэр, я рассматриваю возможность, что мы поддались на вражеский обман.
— Каким образом?
— Я уверен, что хотя временами публика становится нетерпеливой, хотя 
законодатели иногда считают целесообразным разглагольствовать, наше 
правительство сознает благотворность равновесия. И Они тоже это сознают. Десять 
гуманоидов с одной бомбой — слишком тривиальный способ нарушить равновесие.
— Гибель пятнадцати миллионов человек вряд ли можно назвать тривиальной.
— Но это не настолько деморализует нас, чтобы мы сдались, не настолько нам 
поверит, чтобы мы не могли сопротивляться. И начнется та самая смертоносная 
всепланетная война, которой обе стороны успешно до сих пор избегали. Они 
заставят Нас бороться изо всех сил минус один город. Но этого недостаточно.
— И что же вы предполагаете? — холодно спросил Джеффрис. — Что Они не заслали 
десять гуманоидов к нам в страну? Что не будет взрыва бомбы ПП, когда они 
соберутся вместе?
— Я признаю, что они здесь, но, может, по другой причине.
— По какой же?
— Возможно, физические разрушения, которые возникнут в результате встречи 
десяти гуманоидов, не самое страшное, что нас ожидает. Последует моральное и 
интеллектуальное разложение. Со всем уважением к агенту Брекенриджу, а может, 
Они хотели, чтобы Мы узнали о гуманоидах? Что если гуманоиды и не должны 
собираться вместе, просто это для нас повод беспокоиться?
— Зачем?
— Ответьте мне. Какие меры уже были приняты? Вероятно, служба безопасности 
проверяет дела всех, кто когда-либо пересекал границу или был к ней достаточно 
близок для похищения. Макалистер вчера упоминал, что проверяются случаи 
болезней. Что еще?
Джеффрис ответил:
— В ключевых местах больших городов устанавливаются маленькие приборы с 
Х-лучами. Например, на стадионах…
— Где десять гуманоидов среди сотен тысяч зрителей могут проникнуть на футбол 
или на матч по воздушному поло?
— Совершенно верно.
— А концертные залы и церкви?
— Нужно с чего-то начать. Мы не можем все сразу.
— Особенно, если нужно избежать паники, — сказал Линн. — Разве не так? Публика 
не должна сознавать, что в какой-то непредсказуемый момент неизвестно какой 
город со всеми своими обитателями вдруг перестанет существовать.
— Это очевидно. К чему вы ведете?
Линн напряженно сказал:
— Все большая часть усилий нации будет направляться на решение проблемы, 
которую Эмберли назвал поисками очень маленькой иглы в очень большом стогу. Мы 
будем изо всех сил гнаться за своим хвостом, а они тем временем достигнут в 
своих разработках такого пункта, когда мы уже не сможем их догнать; и тогда нам 
придется сдаться, мы даже пальцами щелкнуть, чтобы отомстить, не сможем.
— Предположим далее, что все больше и больше людей будут вовлечены в это дело. 
Новость неизбежно просочится, люди начнут понимать, что происходит. Что тогда? 
Паника принесет больше вреда, чем бомба ПП.
Помощник президента раздраженно спросил:
— Во имя неба, что вы тогда предлагаете делать?
— Ничего, — ответил Линн. — Признаем, что они блефуют. Будем жить как прежде и 
надеяться, что Они не рискнут нарушить равновесие ради одной бомбы.
— Невозможно! — сказал Джеффрис. — Совершенно невозможно. Благополучие всех Нас 
в основном в моих руках, и я не могу ничего не делать. Я согласен с вами, что 
Х-приборы на стадионах неэффективная мера, но это нужно сделать хотя бы для 
того, чтобы впоследствии люди не подумали, что мы ничего не предпринимали. Наш 
контрудар будет достаточно активным.
— Каким образом?
Помощник президента Джеффрис взглянул на Брекенриджа. Молодой офицер 
безопасности, до того молчавший, сказал:
— Бесполезно говорить о возможном нарушении равновесия в будущем. Оно уже 
нарушено. Неважно, взорвутся ли эти гуманоиды или нет. Может, это всего лишь 
приманка, как вы говорите. Но остается фактом, что мы на четверть столетия 
отстали в роботике, и это может стать фатальным. Какие еще открытия в роботике 
удивят нас, если начнется война? Единственный ответный ход — немедленно вложить 
все усилия нации в ускоренную программу развития роботики, и первая проблема — 
отыскать гуманоидов. Назовите это упражнением в роботике, если хотите, или 
предотвращением гибели пятнадцати миллионов человек: мужчин, женщин, детей.
Линн беспомощно покачал головой.
— Нельзя. Вы играете Им на руку. Они хотят заманить нас в тупик, а сами смогут 
свободно развивать другие направления.
Джеффрис нетерпеливо сказал:
— Это всего лишь ваше предположение. Брекенридж внес предложение, правительство 
его одобрило, и мы уже начали подготовку конференции представителей всех наук.
— Всех наук?
Брекенридж объяснил:
— Мы определили всех наиболее известных ученых во всех областях естественных 
наук. Все они съедутся в Шайенн. В повестке будет только один пункт: как 
развивать роботику. Основной подзаголовок: создание приемника электромагнитного 
излучения коры головного мозга, который сможет различать протоплазматический 
мозг человека и позитронный мозг робота.
Джеффрис сказал:
— Мы надеемся, что вы возглавите подготовку к этой конференции.
— Со мной не посоветовались.
— Очевидно, не было времени, сэр. Вы согласны возглавить ее?
Линн слегка улыбнулся. Опять вопрос об ответственности. Ответственность будет 
нести глава бюро роботики Линн. Но он чувствовал, что на самом деле всем будет 
руководить Брекенридж. Что же ему желать?
Он сказал:
— Я согласен.

Брекенридж и Линн вместе вернулись в Шайенн, и в тот же вечер Ласло с мрачным 
недоверием слушал рассказ Линна.
Ласло сказал:
— Пока вы отсутствовали, шеф, я начал тестирование пяти экспериментальных 
моделей гуманоидов. Наши люди работают по двенадцать часов в три перекрывающие 
друг друга смены. Если предстоит конференция, тут все будет переполнено, да и 
бюрократы все задержат. Работы прекратятся.
Брекенридж ответил:
— Это только временно. Вы приобретете больше, чем потеряете.
Ласло нахмурился.
— Толпа астрофизиков и геохимиков не очень поможет нам в роботике.
— Взгляд специалиста из другой области может оказаться полезным.
— Вы уверены? Откуда мы знаем, что можно принимать электромагнитное излучение 
мозга? А если и можно, то есть ли отличия излучения мозга человека от мозга 
гуманоида? Кто инициатор этого проекта?
— Я, — сказал Брекенридж.
— Вы? Вы специалист в роботике?
Молодой агент службы безопасности спокойно ответил:
— Я изучал роботику.
— Это не одно и то же.
— У меня был доступ к документам русских о роботике — на русском языке. 
Совершенно секретные материалы, намного превосходящие ваши исследования.
Линн печально сказал:
— Тут он прав, Ласло.
— На основании этих материалов, — продолжал Брекенридж, — я и предложил именно 
такое направление работы. Очевидно, нельзя абсолютно точно наложить запись 
человеческого мозга на позитронный. Самый сложный позитронный мозг, который 
достаточно мал, чтобы поместиться в черепной коробке человека, в сотни раз 
проще человеческого. Он не может усвоить все обертоны, и этим необходимо 
воспользоваться.
На Ласло это произвело впечатление, и Линн мрачно улыбнулся. Легко отвергать 
самого Брекенриджа и толпу из нескольких сотен ученых, но проблема сама по себе 
заманчивая. По крайней мере можно утешаться хоть этим.

Мысль возникла незаметно.
Линн обнаружил, что ему нечего делать. Только сидеть в кабинете, потому что его 
руководство стало номинальным. Может, это и помогло. У него появилось время 
думать, представить себе, как выдающиеся ученые половины мира собираются в 
Шайенне.
Всей подготовкой с холодной эффективностью руководил Брекенридж. Он уверенно 
говорил:
— Соберемся вместе и победим Их.
Соберемся вместе.
Мысль пришла неожиданно, и если бы кто-нибудь в это время смотрел на Линна, то 
увидел бы, как он дважды мигнул. Но больше ничего.
Он продолжал действовать с холодной отстраненностью, которая помогала ему 
сохранить спокойствие, когда по всем основаниям он должен был бы сходить с ума.
Он разыскал Брекенриджа в его импровизированном кабинете. Брекенридж был один. 
Он нахмурился.
— Что-нибудь не так, сэр?
Линн устало ответил:
— Все в порядке. Я применил закон военного времени.
— Что?
— Как глава подразделения я имею право принимать любые необходимые меры. Я могу 
быть диктатором в своем подразделении. Одно из преимуществ децентрализации.
— Вы должны немедленно отменить это решение. — Брекенридж сделал шаг вперед. — 
Когда в Вашингтоне узнают об этом, с вами будет покончено.
— Со мной уже покончено. Думаете, я не понимаю, что мне предназначена роль 
величайшего негодяя Америки: человека, позволившего Им нарушить равновесие? Мне 
нечего терять — а приобрести я могу многое.
Он слегка истерически рассмеялся.
— Какая цель — бюро роботики, а, Брекенридж? Всего несколько сот человек будут 
убиты ПП бомбой, способной за одну микросекунду выжечь все живое в трехстах 
милях. Но среди этих людей наши величайшие ученые. Нам придется либо вести 
войну без лучших умов, либо сдаться. Я думаю, мы бы сдались.
— Но это невозможно! Линн, вы меня слышите? Понимаете? Как гуманоиды минуют 
нашу охрану? Как они соберутся вместе?
— Но они уже собираются. И мы им в этом помогаем. Наши ученые посещали ту 
сторону, Брекенридж. Они регулярно навещают Их. Вы правильно заметили, что 
среди них не было только специалистов по роботике. Что ж, десять ученых и 
сейчас там, а вместо них в Шайенн собираются гуманоиды.
— Нелепое предположение.
— Мне оно кажется разумным, Брекенридж. Но оно не появилось бы, если бы мы не 
знали, что гуманоиды уже в Америке, и не созвали бы конференцию. Какое 
совпадение: вы сообщили о гуманоидах, вы предложили проведение конференции, вы 
предложили повестку, вы готовите шоу, вы точно знаете, какие именно ученые 
приглашены. Вы уверены, что включены все десять?
— Доктор Линн! — гневно воскликнул Брекенридж. Он сделал шаг вперед.
Линн сказал:
— Не шевелитесь. У меня бластер. Мы подождем, пока эти ученые не соберутся 
здесь один за другим. И всех просветим Х-лучами. И измерим их радиоактивность. 
Без проверки ни один из них не встретится с другим, а когда все пятьсот будут 
проверены, я отдам свой бластер и сдамся вам. Но думаю, мы найдем этих 
гуманоидов. Садитесь, Брекенридж.
Они оба сели.
Линн сказал:
— Подождем. Когда я устану, меня сменит Ласло. Подождем.

Профессор Мануэль Хименес из буэнос-айресского Института высших исследований 
взорвался в самолете на высоте в три мили над долиной Амазонки. Простой 
химический взрыв, но погиб весь самолет.
Доктор Герман Лейбовиц из Массачузетского технологического взорвался в 
монорельсе, убив двадцать человек и ранив сотню. Аналогичным образом доктор 
Огюст Марин из Ядерного института Монреаля и семеро остальных погибли на пути в 
Шайенн.
Ласло, бледный, запинающийся, влетел с новостью о взрывах. Прошло всего два 
часа, как Линн сидел перед Брекенриджем с бластером в руке.
Ласло сказал:
— Я думал, вы спятили, шеф, но вы оказались правы. Они гуманоиды. Иначе быть не 
может. — Он с ненавистью посмотрел на Брекенриджа. — Но их предупредили. Он их 
предупредил, и теперь только он остался. Некого изучать.
— Боже! — воскликнул Линн, торопливо прицелился и выстрелил. Шея Брекенриджа 
исчезла. Торс упал. Голова покатилась по полу.
Линн простонал:
— Я не понимал. Считал его просто предателем.
Ласло стоял неподвижно, с раскрытым ртом, неспособный произнести звук.
Линн лихорадочно заговорил:
— Конечно, он предупредил их. Но как он мог это сделать сидя передо мной? У 
него встроенное радио. Понимаете? Брекенридж был в Москве. Настоящий Брекенридж 
все еще там. Боже, их было одиннадцать.
Ласло смог хрипло спросить:
— А почему он не взорвался?
— Вероятно, тянул время, чтобы убедиться, что остальные получили сообщение и 
самоуничтожились. Боже, Боже, когда вы сообщили новость и я все понял, мне 
казалось, я не успею выстрелить. Бог один знает, на сколько секунд я его 
опередил.
Ласло потрясенно сказал:
— По крайней мере у нас есть один для изучения. — Он наклонился и коснулся 
пальцами густой жидкости, которая вытекала из безголового тела.
Это была не кровь, а высококачественное машинное масло.



Сторонник сегрегации

Хирург поднял глаза, лицо его ничего не выражало:
— Он готов?
— Готовность — понятие относительное, — сказал медик-инженер. — Мы готовы. Он 
беспокоен.
— Они всегда нервничают. Это ведь серьезная операция.
— Серьезная или нет, он должен быть благодарен. Его выбрали из огромного 
количества желающих, и, честно говоря, я не думаю…
— Не стоит об этом говорить, — прервал его хирург. — Не мы принимаем решение.
— Мы его утверждаем. И разве мы обязаны соглашаться?
— Да, — сказал хирург жестко. — Мы соглашаемся. Полностью и от всего сердца. 
Операция чересчур сложна, чтобы умничать и приниматься за нее с оговорками. 
Этот человек доказал свою ценность для человечества, и результаты устраивают 
Совет по выживанию.
— Ладно. — Медику-инженеру не хотелось спорить.
Хирург сказал:
— Пожалуй, я встречусь с ним прямо здесь. Комната маленькая, так что может 
получиться доверительный и успокаивающий разговор.
— Не поможет. Он нервничает и, похоже, уже принял решение.
— Вот как?
— Да. Он хочет металл, с больными всегда одна и та же история.
Выражение лица хирурга не изменилось. Он внимательно разглядывал свои руки.
— Иногда их можно отговорить.
— Стоит ли беспокоиться? — Тон медика-инженера был безразличным. Он хочет 
металл — пусть будет металл.
— Тебя это не волнует?
— А чего волноваться? — сказал медик-инженер жестко. — В любом случае это 
медико-инженерная задача, а я — инженер, значит, могу с ней справиться. Почему 
я должен делать больше?
Хирург сказал бесстрастно:
— С моей точки зрения, это проблема совместимости тканей.
— Совместимость! Это же не аргумент. Разве пациента волнует совместимость?
— Зато меня волнует.
— Твои мысли никого не интересуют. К тому же они не совпадают с настроением в 
обществе. Так что у тебя нет шансов.
— И все-таки я попытаюсь. — Хирург жестом пресек дальнейшие возражения инженера.
 Он вызвал сестру и знал, что она уже у дверей кабинета. Хирург нажал кнопку, 
створки двойной двери медленно раздвинулись, и в комнате появился пациент в 
своем инвалидном кресле. Сестра шла рядом.
— Подождите за дверью, сестра, — сказал хирург. — Я позову вас. Он кивнул 
медику-инженеру, и тот вышел вслед за сестрой. Дверь закрылась.
Человек в кресле обернулся, провожая взглядом уходящих. У него была жилистая 
шея и заметные морщинки вокруг глаз. Он был гладко выбрит, хирург обратил 
внимание на маникюр на его пальцах, крепко сжимавших ручки кресла. За этим 
высокопоставленным пациентом хорошо ухаживали… Тем не менее видно, что он 
раздражен и готов в любую минуту дать выход своему раздражению.
— Мы начнем сегодня? Хирург кивнул:
__ Сегодня днем, сенатор.
— Как я понимаю, это займет не одну неделю.
— Не операция сама по себе, сенатор. Но есть много дополнительных моментов, 
которые требуют внимания. Кровообращение, которое надо восстановить и некоторое 
время поддерживать искусственно, гормональное регулирование — это все непросто.
— Это опасно… — спросил пациент требовательно. Затем, видимо, решив, что между 
ним и хирургом должны быть добрые отношения, пересилил себя и добавил… — 
доктор?
Хирург не обратил никакого внимания на оттенки его интонации и ответил 
спокойно:
— Любая операция опасна. Время уходит главным образом на то, чтобы сделать ее 
менее опасной. Требуется время, искусство многих людей, их сотрудничество, 
сложное оборудование, чтобы такая операция была доступной хотя бы для немногих…
— Все это мне известно. — Пациент явно нервничал. — Никакой вины по этому 
поводу я не чувствую. Вы что, пытаетесь оказать на меня давление?
— Вовсе нет, сенатор. Никто не подвергает сомнению то, что решает Совет по 
выживанию. Я говорю о том, что операция сложна и требует большого искусства, с 
единственной целью — объяснить свое желание сделать все возможное, чтобы 
результат был наилучшим.
— Ваши желания в данном случае совпадают с моими.
— о я должен просить вас принять решение. Существует два вида искусственных 
сердец, и вы должны выбрать, какое мы поставим вам металлическое или
— Пластиковое, — сказал пациент раздраженно. — Именно такую альтернативу вы 
собирались предложить, доктор? Дешевый пластик. Я этого не хочу. Я сделал свой 
выбор. Я хочу металл.
— Но…
— Послушайте. Мне сказали, что выбирать буду я. Или это не так? Хирург кивнул.
— Если две процедуры с медицинской точки зрения равноценны, выбор делает 
пациент. Практически выбор остается за пациентом даже тогда, когда процедуры 
неравноценны — именно так обстоит дело в вашем случае.
Пациент прищурился.
— Вы хотите убедить меня в том, что пластиковое сердце предпочтительнее?
— Все зависит от конкретного пациента. Уверен, что в вашем случае дело обстоит 
именно так. Собственно говоря, термин «пластик» не совсем точен. Искусственное 
сердце сделано из волокнистого материала.
— Это и есть пластик, насколько я понимаю.
— Сенатор, — терпение хирурга было безгранично, — материал, из которого сделано 
сердце, не пластик в обычном смысле этого слова. Этот полимерный 
протеиноподобный материал намного сложнее, чем просто пластик. Его химический 
состав максимально приближен к химическому составу тканей человеческого сердца, 
того самого, которое бьется у вас в груди.
— Замечательно. Однако сердце, которое бьется в моей груди, износилось, а ведь 
мне еще нет и шестидесяти. И ничего похожего мне не надо. Я хочу что-нибудь 
получше.
— Мы все хотим выбрать лучший вариант для вас, сенатор. Поэтому я говорю с вами 
об искусственном сердце из волокнистого пластика. Потенциальный срок его работы 
— столетия. И аллергического отторжения не бывает…
— Ас металлическим сердцем разве не так?
— Так же, — сказал хирург. — Металлическое сердце сделано из титанового сплава, 
а это значит…
— И оно не изнашивается? Оно крепче, чем пластиковое? Или волокнистое, или как 
еще вам нравится его называть?
— С физической точки зрения металл, безусловно, прочнее, но спор-то идет не о 
механической прочности. От того, что металл крепче, вам никакого дроку не будет,
 ведь мышцы и кости надежно защищают сердце. То, что может его повредить, 
скорее всего будет для вас смертельным, даже если сердце не будет затронуто.
Пациент пожал плечами:
— Если я сломаю бедро, я и его заменю на титановое. Замена костей на 
металлические ведь не представляет проблемы, не так ли? Я буду настолько 
металлическим, насколько я хочу, доктор.
— Это ваше право, ваш выбор. Но я должен быть с, вами честным и предупредить, 
что, хотя ни одно титановое сердце не было разрушено механическими 
воздействиями, большое количество таких сердец было разрушено воздействием 
электронным.
— Что это значит?
— В конструкцию искусственного сердца входит водитель ритма. В металлическом 
варианте это особое электронное устройство, которое поддерживает ритм 
сердцебиения. Таким образом, титановое сердце содержит комплекс миниатюрного 
электронного оборудования, которое меняет сердечный ритм в соответствии с 
эмоциональным и физическим состоянием человека. Бывает, электроника портится, 
тогда человек умирает прежде, чем неисправность можно найти и устранить.
— Я никогда об этом не слышал.
— Уверяю вас, такое случается.
— Вы хотите сказать, случается часто?
— Совсем нет. Очень редко.
— Тогда я рискну. А пластиковое сердце? Разве в нем нет водителя ритма?
— Конечно, есть, сенатор. Но химический состав искусственного сердца из 
волокнистого пластика намного ближе к составу тканей человека. И в этом случае 
ионный и гормональный контроль осуществляет сам организм. Комплекс приборов 
намного проще, чем тот, который приходится использовать с металлическим сердцем.

— А разве пластиковое сердце не может внезапно выйти из-под гормонального 
контроля?
— До сих пор не было ни одного такого случая.
— Потому что вы начали использовать их сравнительно недавно? Разве не так? 
Хирург заколебался.
— Это правда, сердца из волокнистого пластика применяются не так давно, как 
металлические.
То-то же. Тогда в чем дело, доктор? Вы боитесь, что я превращу себя в робота… В 
Металло, как их стали называть с тех пор, как за ними было признано право на 
гражданство?
— Ничего плохого в Металло как таковых я не вижу. Как вы справедливо заметили, 
они граждане. Но вы-то не Металло. Вы человек. Почему бы вам не остаться 
человеком?
— Потому что я хочу выбрать лучший вариант, а лучший вариант металлическое 
сердце. И вы это понимаете.
Хирург кивнул.
— Очень хорошо. Вас попросят подписать необходимые бумаги, а потом поставят 
металлическое сердце.
— Оперировать будете вы? Мне сказали, что вы — лучший хирург.
— Я сделаю все возможное, чтобы вы перенесли эту перемену легко.
Створки двери раздвинулись, пациент в своем механическом кресле выехал в 
коридор, где ждала сестра.
Медик-инженер вошел в кабинет. Он смотрел поверх плеча на выезжающего пациента, 
пока дверь не закрылась. Тогда он повернулся к хирургу.
— Ну, по выражению твоего лица невозможно угадать, чем кончилась ваша беседа. 
Что он решил?
Хирург склонился над клавиатурой компьютера, внося в свои записи последние 
данные.
— Все, как ты предсказывал. Он настаивает на металлическом искусственном сердце.

— Между нами говоря, они лучше.
— Не так уж значительно. Их начали использовать раньше, вот и все. Мания иметь 
металлические сердца преследует людей с тех пор, как Металло стали гражданами. 
Людьми овладело дурацкое желание делать Металло из самих себя. Они тоскуют по 
силе и выносливости, которые ассоциируются у них с роботами.
— Все не так однозначно, док. Ты не работаешь с Металло, а я работаю, так что я 
лучше знаю. Последние двое, которые пришли для ремонта, попросили поставить им 
детали из волокнистого пластика.
— И получили их?
— Первому надо было заменить сухожилия, там невелика разница, металл или 
волокно. Другой хотел получить систему кровообращения или ее эквивалент. Я 
объяснил ему, что это возможно только в тех случаях, когда все тело сделано из 
волокнистого материала…. Я полагаю, в конце концов все к этому и придет. 
Металло, которые, в сущности, не Металло, а существа из плоти и крови.
— И эта мысль не вызывает у тебя протеста?
— Почему бы и нет? На Земле сейчас существуют две разновидности интеллекта, и 
почему бы им не объединиться в одну? Пусть сближаются друг с другом, в конце 
концов их станет невозможно различить. Да и зачем их различать? Нужно взять 
лучшее, и тогда преимущества человека будут сочетаться с преимуществами робота.
— Получился бы гибрид. — Хирург был в ярости. — И он не объединил бы два вида, 
а представлял бы собой нечто совсем иное. Разве не логично предположить, что 
любое существо должно гордиться своей конструкцией и своими особенностями и не 
стремиться смешиваться ни с чем чужеродным? Зачем создавать помеси?
— Это речи сторонника сегрегации.
— Значит, я сторонник сегрегации. — В голосе хирурга звучала спокойная сила. — 
Я верю в соответствие своей природе. Не могу себе представить причину, по 
которой я бы согласился на изменение конструкции своего организма. Если бы 
какой-нибудь из органов требовал безусловной замены, я бы выбрал замену, 
наиболее близкую к оригиналу. Я — это я, вполне себя устраиваю и не желаю быть 
никем другим.
Хирург поставил последнюю точку в записях. Пора было готовиться к операции. Он 
поместил свои сильные руки в нагреватель и разогрел их докрасна, чтобы 
полностью простерилизовать. На протяжении всей своей пылкой речи он ни разу не 
повысил голоса, и его блестящее металлическое лицо оставалось, как всегда, 
непроницаемым.



Смертный приговор

Бранд Корла кисло улыбнулся:
— Все это несколько преувеличено, знаешь ли.
— Нет, нет, нет! — розовые глазки маленького альбиноса метали молний. — Дорлис 
был велик, когда еще нога человека не ступала на планеты системы Беги. Он был 
столицей Галактической Конфедерации более великой, чем наша.
— Ну хорошо. Назовем его древней столицей. Примем это допущение и оставим 
остальное археологам.
— Археологи тут ни при чем. Найденное мной требует участия совершенно 
уникальных специалистов. А ты член Совета…
Бранд Корла с сомнением посмотрел на собеседника. Да, конечно, Теор Реало 
учился с ним вместе на последнем курсе — где-то в глубине памяти смутно маячило 
воспоминание о маленьком белобрысом недотепе. Сколько лет прошло с тех пор… Еще 
тогда этот альбинос был со странностями — это Корла помнил точно. Он так и 
остался чудаком.
— Я сделаю, что смогу, — сказал Бранд, — если ты объяснишь, чего же, собственно,
 хочешь.
Во взгляде Теора Читалась решимость.
— Я хочу, чтобы ты представил Совету определенные факты. Ты можешь это сделать?
— Должен напомнить тебе, Теор, — уклончиво ответил Бранд, — что, даже если я 
возьмусь помочь, мои возможности невелики — я всего лишь самый молодой из 
членов Психологического Совета. Я не имею особого влияния. — Ты должен 
постараться. Факты будут говорить сами за себя. — Руки альбиноса дрожали.
— Ладно, — обреченно вздохнул Корла. В конце концов, этот недотепа все-таки его 
однокурсник. Не стоит так уж к нему придираться.
Бранд откинулся на спинку стула и позволил себе расслабиться. Сквозь высокие — 
до потолка — окна лился свет Арктура. Поляризующие стекла рассеивали лучи, 
делали свет более мягким, но даже такое освещение было слишком сильным для 
розовых глаз Теора, и во время беседы он прикрывал лицо рукой.
— Бранд, я провел на Дорлисе двадцать пять лет. Я бывал в местах, о 
существовании которых нынешние обитатели планеты даже не догадываются. И я 
кое-что нашел. Дорлис был научной и культурной столицей цивилизации, которой 
наша и в подметки не годится. Да, да, в особенности в том, что касается 
психологии.
— События прошлого всегда кажутся более великими, чем современные, — 
снисходительно улыбнулся Корла. — Об этом говорит теорема, известная любому 
первокурснику — ее еще на студенческом жаргоне зовут «теоремой БОГ» — от «былые 
отменные годочки». Ладно, продолжай.
Теор спрятал за гримасой ехидную усмешку.
— Конечно, всегда можно отделаться от неприятного факта, приклеив ему дурацкий 
ярлык. Но ты мне вот что скажи. Что ты знаешь о психологической инженерии?
— Такой вещи просто не существует, — пожал плечами Бранд. — По крайней мере, в 
строгом математическом смысле. Конечно, всякая пропаганда и реклама являются 
грубой формой психологической инженерии — и иногда чертовски эффективной. Ты 
это имеешь в виду?
— Вовсе нет. Я говорю о реальных массовых длительных экспериментах в 
контролируемых условиях.
— А, да, подобные вещи обсуждались. Но на практике они неосуществимы. Наши 
общественные структуры такого не потерпят, да и уровень науки не позволяет 
проводить эффективный контроль.
Теор постарался сдержать свое возбуждение.
— А уровень науки древних позволял, более того, они успешно осуществляли 
контроль,
— Изумительно. Щекочет нервы, — флегматично отозвался Бранд. — Но откуда ты все 
это знаешь?
— Я нашел говорящие об этом документы. — Теор сделал паузу, ему не хватало 
дыхания. — Целая планета, Бранд! Мир, выбранный так, чтобы соответствовать всем 
условиям, населенный существами, каждый шаг которых контролируется. Изученный, 
запротоколированный, управляемый эксперимент. Представляешь себе картину?
Бранд решил, что у собеседника, пожалуй, не заметно явных симптомов 
психического отклонения. Но кто знает, может быть, более тщательное наблюдение…
— Ты что-то напутал, — произнес он ровным голосом. — Это абсолютно невозможно. 
Такой контроль над человеческими существами требовал бы учета слишком многих 
переменных.
— В том-то и штука, Бранд: они не были человеческими существами.
— Что?!
— Это были роботы, позитронные роботы. Целый мир, населенный роботами, 
существующими и реагирующими на окружающую среду под наблюдением психологов — 
психологов в полном смысле этого слова!
— Это безумие!
— У меня есть доказательства. Мир роботов все еще существует. Первая 
Конфедерация распалась, но планета роботов уцелела. Она все еще существует.
— Откуда ты знаешь? Теор Реало встал:
— Откуда? Я провел там последние двадцать пять лет. Председатель Совета сбросил 
отороченную алым мантию
и вытащил из кармана длинную и кривую, совершенно не подходящую к официальной 
обстановке сигару.
— Нелепица, — промычал он, — полное сумасшествие.
— Именно, — согласился Бранд. — Поэтому-то и нельзя обрушить все это на Совет 
без подготовки. Они просто не станут слушать. Вот я и решил сначала поговорить 
с вами, а уж потом, с вашей поддержкой…
— С ума сойти! Никогда не слышал ничего столь… Кто этот парень?
— Одержимый, конечно. Мы с ним вместе учились на Арктуре V. У этого альбиноса 
котелок всегда варил странно. Он был помешан на древней истории. Таким типам 
если уж что втемяшится, они своего добьются просто тупым упорством. Он 
околачивался, по его словам, на Дорлисе двадцать пять лет. У него теперь есть 
все материалы об этой древней цивилизации.
Председатель яростно дымил своей сигарой.
— Ну как же, знаю. В телесериалах великие открытия всегда совершают 
блистательные самоучки. Вольные стрелки. Одинокие волки. О Боже! Вы 
советовались в Департаменте археологии?
— Конечно. Результат получился забавный. Дорлис никого не интересует Это, 
видите ли, даже не древняя история. Пятнадцать тысяч лет назад! Миф, и только. 
Уважающий себя археолог не станет тратить время на подобную ерунду Такое 
открытие только и может сделать ушибленный увесистой книгой простофиля с 
единственной мыслью в голове. Ну а теперь, конечно, если дело выгорит, Дорлис 
станет раем для археологов.
Глава совета скорчил гримасу.
— Все это нелестно для человеческого эго. Если в ваших словах есть хоть доля 
правды, то на фоне достижений в области психологии так называемой Первой 
Конфедерации мы выглядим пускающими пузыри идиотами. К тому же получается, их 
позитронные роботы на семьдесят пять порядков выше всего, что мы когда-либо 
дерзали проектировать. Клянусь Галактикой! А вы представляете, какая для этого 
нужна была математика?!

— Видите ли, сэр, с кем я только не консультировался. Я не стал бы тревожить 
вас, пока не убедился, что обследовал все закоулки этого темного дела. Я начал 
с Блейка — он ведь математик-консультант Юнайтед Роботс. Он сказал, что не 
видит особых препятствий. При наличии времени, денег и прогресса в психологии —
обратите на это внимание — такого робота можно было бы построить прямо сейчас.

— А какие у него доказательства?
— У кого, у Блейка?
— Да нет, у вашего дружка, альбиноса. Вы говорили о каких-то записях.
— Да. Они у меня с собой. Нет никаких сомнений в древности представленных им 
документов — я проверил это всеми доступными методами. Прочесть их я, 
разумеется, не в состоянии. Вряд ли это может сделать кто-нибудь, кроме Теора 
Реало.
— То есть мы играем картами, которые он сдает. Приходится верить ему на слово.
— Да, более или менее. Он сам— признает, что способен расшифровать только 
отдельные отрывки. Теор говорит, что язык восходит к древнему центаврийскому. Я 
засадил за расшифровку лингвистов. Этот орешек можно расколоть, и, если перевод 
Реало неверен, мы об этом скоро узнаем.
— Хорошо. Давайте посмотрим, что там. Бранд Корла вынул залитые в пластик 
документы. Председатель Совета отодвинул их в сторону, взял перевод и, утопая в 
клубах дыма, погрузился в чтение.
— Хм-м… Подробности, как я понимаю, можно узнать только на Дорлисе, — был его 
комментарий.
— Теор утверждает, что там от ста до двухсот тонн чертежей — и это только 
разработки позитронного мозга. Они все еще находятся в предназначенном для них 
хранилище. Но это только цветочки. Теор был на самой планете роботов. У него 
есть записи, телетайпные распечатки, все такое прочее. Они не систематизированы,
 и по ним видно, что собирал их человек, весьма далекий от психологии. И все же 
он умудрился получить достаточно данных, чтобы с несомненностью доказать: мир, 
который он посетил, не является… не является возникшим естественным путем.
— Все это у вас тоже с собой?
— Да, да, все. Большая часть записей в виде микрофильма, но я принес с собой 
проектор. Вот ваш окуляр.
Через час председатель сказал:
— Завтра я соберу Совет, и мы провернем это дело.
— И мы пошлем экспедицию на Дорлис? — с легкой улыбкой спросил Бранд Корла.
— Если, — последовал сухой ответ, — мы получим для этого ассигнования от 
университета. Оставьте все материалы у меня, пожалуйста. Я хотел бы 
познакомиться с ними поподробнее.
Теоретически Департамент по науке и технике должен осуществлять 
административный контроль над всеми научными разработками. На практике, однако, 
правительство предпочитает не вмешиваться в работу большинства 
исследовательских групп, как принадлежащих различным университетам, так и 
самостоятельных. Но, как известно, нет правил без исключений.
Вот почему, как ни кипел от гнева председатель Совета, он не смог отказать в 
беседе Уинну Марри. Официальное звание Марри звучало как «помощник секретаря по 
вопросам психологии, психиатрии и ментальной технологии», и он был весьма 
сведущим психологом.
Все, что мог себе позволить в этих обстоятельствах председатель, — это свирепый 
взгляд.
Помощник секретаря Марри добродушно проигнорировал нелюбезный прием. Потирая 
свой длинный подбородок, он обратился к председателю:
— Мы получили недостаточную информацию. Не могли бы вы кое-что уточнить? — Не 
понимаю, какие сведения вы хотите получить, — холодно ответил тот — При 
распределении финансирования университетом правительство имеет лишь 
совещательный голос, и могу сказать, что в данном случае в советах мы не 
нуждаемся.
Марри пожал плечами:
— Мне нет дела до распределения средств. Но ведь вы не сможете покинуть планету 
без разрешения правительства. Вот тут-то и встанет вопрос о недостаточности 
предоставленной вами информации.
— Других сведений, кроме уже переданных вам, не существует.
— Ну, кое-что просочилось. К чему это детское, никому не нужное секретничанье?
Старый психолог вспыхнул:
— Секретничанье! Если вы не знакомы с тем, как такие вещи делаются в науке, 
ничем не могу вам помочь. Пока не достигнут определенный прогресс, исследования,
 да еще такой значимости, не обнародуются и не могут обнародо-ваться. По 
возвращении мы пришлем вам копии всех своих публикаций.
Марри покачал головой:
— М-м. Так не пойдет Вы ведь отправляетесь на Дорлис, не так ли?
— Мы поставили в известность об этом Департамент по науке.
— Зачем конкретно?
— Почему это так вас интересует?
— Потому что дело серьезное: иначе вы не отправлялись бы туда сами. Так что там 
насчет древних цивилизаций и мира роботов?
— Зачем спрашивать, раз вы все знаете?
— До нас дошли только неясные слухи. Я хочу узнать детали.
— Сейчас мы ими не располагаем. Что-то может проясниться, только когда мы 
доберемся до Дорлиса.
— В таком случае я лечу с вами.
— Что?!.
— Видите ли, я тоже хочу получить ясность.
— Зачем?

— Ах, — Марри встал. — Вот уже и
вы
задаете вопросы. Но теперь это бесполезно. Я прекрасно знаю, что университеты 
не в восторге от правительственной опеки, и не надеюсь на добровольную помощь с 
вашей стороны. Но клянусь Арктуром, на этот раз я помощь получу, и меня 
неволнует, будете вы упираться или нет. Ваша экспедиция отправится только в том 
случае, если в ней — как представитель правительства — буду участвовать и я.

Как планета Дорлис ничем не примечательна. Ее вклад в галактическую экономику 
близок к нулю, основные торговые маршруты обходят ее стороной, население — 
отсталое, а история забыта. И все же под грудами обломков, покрывающих этот 
древний мир, сохранились следы пламени, уничтожившего тот Дорлис, который 
существовал много столетий назад, — великую столицу великой Конфедерации.
И вот теперь среди обломков ощупью пробирался человек из более молодого мира: 
он искал, он пытался понять.
Председатель Совета тряхнул головой и отбросил со лба седые волосы; он не 
брился уже неделю.
— Беда в том, — произнес он, — что у нас нет отправной точки. Язык может быть 
расшифрован, как мне кажется, но что делать с условными обозначениями?
— По-моему, мы уже многое сделали.
— Блуждание в потемках! Игра в угадайку, основанная на переводах вашего дружка 
альбиноса. Я не стал бы возлагать на них особые надежды.
— Черт возьми! — воскликнул Бранд. — Вы потратили два года на разгадку 
Нимианской аномалии, а на Дорлисе вы всего два месяца. Работы же здесь в сотни 
тысяч раз больше. Так что вас беспокоит что-то другое. — Он мрачно усмехнулся: 
— Не нужно быть психологом, чтобы понять — вас донимает этот тип из 
правительства.
Председатель откусил кончик сигары и сплюнул:
— В этом упрямом как мул идиоте меня бесят три вещи. Во-первых, я не люблю, 
когда правительство вмешивается в мои дела. Во-вторых, мы на пороге величайшего 
открытия в истории психологии, и мне не нравятся все вынюхивающие чужаки. И 
в-третьих, я вообще не понимаю, чего, во имя Галактики, он хочет? Какова его 
цель?
— Не знаю.
— Какая у него вообще может быть цель? Вы никогда не задумывались об этом?
— Нет. Откровенно говоря, мне нет до Марри дела. На вашем месте я бы не обращал 
на него внимания.

— Это на
вашем
месте можно не обращать на него внимания! — яростно воскликнул председатель. — 
Вы полагаете, что вмешательство властей можно просто проигнорировать. Разве вы 
не знаете, что Марри именует себя психологом?

— Конечно, я это знаю. — И разве вы не знаете, какой живой интерес он проявляет 
ко всему, что мы находим?
— Ну это, я бы сказал, только естественно.
— О-ох! И еще… — председатель внезапно умолк. — Так, а вот и Марри. Переменим 
тему.
Уинн Марри приветствовал двоих мужчин улыбкой; лицо председателя осталось 
бесстрастным.
— Ну, сэр, — с наигранной веселостью произнес помощник секретаря, — последние 
сорок восемь часов я просто не мог уснуть. Вы действительно кое-что нашли. 
Кое-что прямо-таки грандиозное.
— Спасибо.
— Нет, я серьезно. Мир роботов существует.
— А вы сомневались?
Марри добродушно пожал плечами.
— Человеку свойствен некоторый естественный скептицизм. Каковы ваши планы на 
будущее?
— Почему вы спрашиваете? — Казалось, каждое слово председателю приходится 
выдавливать из себя.
— Чтобы согласовать с ними мои собственные.
— И каковы же они? Помощник секретаря улыбнулся:
— Нет, нет, сначала вы. Сколько вы собираетесь здесь пробыть?
— Столько, сколько потребуется, чтобы толком разобраться в обнаруженных 
документах.
— Это не ответ. Что вы понимаете под «толком разобраться»?
— Не могу сказать ничего определенного. На это могут понадобиться годы.
— Проклятье!
Председатель Совета поднял брови, но ничего не сказал. Марри принялся 
внимательно изучать свои ногти.
— Как я понимаю, вам известно месторасположение планеты роботов.
— Естественно. Теор Реало там был, а пока что все сообщенные им сведения 
подтверждались.
— Ах да, конечно. Тот альбинос, я помню. Так почему бы не отправиться туда?
— Отправиться туда! Это невозможно!
— Могу я узнать почему?
— Послушайте, — председатель еле сдерживал раздражение, — Вас сюда никто не 
приглашал и никто не просит вас указывать нам, что делать. Но чтобы показать, 
что я не стремлюсь к конфликту, я вкратце метафорически опишувам ситуацию. 
Представьте, что вы оказались перед огромной и очень сложной машиной; о 
принципах ее работы и материалах, из которых она изготовлена, вы практически 
ничего не знаете. Машина так велика, что даже невозможно понять соотношение ее 
частей, не говоря уже о назначении целого. Станете ли вы взрывать тончайшие 
загадочные детали, чтобы проникнуть внутрь, не разобравшись, каковы их функции?
— Я понимаю, что вы хотите сказать, но не впадаете ли вы в мистику? Ваша 
метафора притянута за уши.
— Ничего подобного. Принципов конструкции позитрон-ных роботов мы совершенно не 
представляем; они были предназначены для задач, которые нам неведомы. 
Единственное, что мы знаем, — это что роботы были помещены в полную изоляцию, 
чтобы их развитие определялось только ими самими. Нарушить эту изоляцию — 
значило бы загубить эксперимент. Если мы физически вторгнемся в их мир, мы тем 
самым внесем новые, непредвиденные факторы, вызовем непредвиденную их 
создателями реакцию и все испортим. Малейшее потрясение…
— Вздор! Теор Реало уже побывал там. Председатель Совета взорвался:
— Вы полагаете, я этого не знаю? Да если бы этот проклятый альбинос не был 
невежественным фанатиком, ничего не смыслящим в психологии, разве он сунулся бы 
туда? Одному Богу известно, какой вред уже причинил этот идиот.
Воцарилось молчание. Помощник секретаря задумчиво постукивал ногтем по зубам.
— Не знаю, не знаю… Я должен это выяснить. И я не могу ждать долгие годы.
После ухода Марри председатель, кипя, повернулся к Бранду:
— Ну и как мы можем помешать ему отправиться в мир роботов, если ему захочется?
— Я не представляю, как он может сделать это без нашего позволения. Ведь не он 
же возглавляет экспедицию.
— Ах, не он? Вот что я хотел сказать вам, как раз когда он явился: после нашей 
высадки на Дорлисе сюда прибыло десять кораблей космофлота.
— Что?!
— Именно так.
— Но зачем?
— Этого, мой мальчик, я тоже не понимаю.
— Не возражаете, если я зайду? — вежливо осведомился Уинн Марри; Теор Реало 
испуганно взглянул на него, ото-рвавшись от бумаг, в полном беспорядке 
наваленных у него на столе.
— Входите. Сейчас я попробую расчистить для вас место. — Альбинос дрожащими 
руками сгреб груду бумаг с одного из стульев.
Марри сел и закинул ногу на ногу
— Вы тоже получили здесь работу? — он кивнул на загроможденный стол.
Реало покачал головой и неуверенно улыбнулся. Почти автоматически он собрал 
документы в стопку и перевернул их текстом вниз.
За те несколько месяцев, что прошли со времени его возвращения на Дорлис вместе 
с сотней дипломированных психологов, он все больше ощущал, как его оттесняют от 
центра событий. Ему здесь больше не было места. Его единственная роль сводилась 
к тому, чтобы отвечать на вопросы о мире роботов, где никто, кроме него, не 
бывал. И даже в этом он чувствовал — или ему так казалось — неприязнь: почему 
он, а не компетентный специалист побывал на той планете?
Это было возмутительно. К тому же почему-то с ним всегда такое случалось.
— Простите? — Реало, задумавшись, не расслышал последние слова Марри.

— Я говорю: удивительно, что
вас
не привлекают к работе. Ведь именно вы первым сделали это открытие, не так 
ли? — повторил помощник секретаря.

— Да, — просиял альбинос. — Но дело ускользнуло из моих рук. Все происходит 
помимо меня.
— Но все-таки вы побывали в мире роботов.
— Теперь мне говорят, что это была ошибка. Я мог все испортить.
Марри поморщился:
— На самом деле их грызет то, что вы получили информацию из первоисточника, а 
они — нет. Не позволяйте этим ребятам с кучей ученых степеней заставить вас 
считать себя ничтожеством. Самоучка со здравым смыслом даст сто очков вперед 
специалисту, который не видит дальше собственного носа. Вы и я, — я ведь тоже, 
знаете ли, непрофессионал, — мы должны бороться за свои права. Кстати, не 
хотите ли закурить?
— Я не ку… Да, пожалуй, я возьму сигарету, спасибо, — Теор испытывал теплое 
чувство к своему длинноногому собеседнику. Он перевернул документы на столе и 
решительно, хотя и неумело, прикурил. — Двадцать пять лет. — Теор старательно 
выговаривал слова, давясь сигаретным дымом и стараясь не раскашляться.
— Не расскажете ли вы мне кое-что о планете роботов?
— Почему бы и нет. Только об этом меня обычно и спрашивают. Но не лучше ли вам 
обратиться к ним? Они, наверное, все уже разложили по полочкам. — Реало 
постарался отогнать от себя табачный дым.
— На самом деле они даже и не начинали. Мне нужна информация, не искаженная 
путаными толкованиями психологов. Во-первых, что за люди — или предметы? — эти 
роботы? У вас не найдется фотографии?

— Н-нет. Мне не хотелось их фотографировать. Но они не предметы. Они
люди!

— Да? И они и выглядят, как… люди?
— Да, более или менее. Во всяком случае, внешне. Я привез микроскопические 
препараты их клеточной структуры. Они теперь у председателя Совета. Внутреннее 
строение совсем другое, знаете ли, гораздо более простое. Но, глядя на них, 
никогда не подумаешь. Они занятные — и симпатичные.
— Они устроены проще, чем другие формы жизни на планете?
— О нет. Планета крайне примитивна. И… и… — приступ кашля не дал ему договорить.
 Реало по возможности незаметно раздавил сигарету. — Их ткани были созданы на 
основе протоплазмы, знаете ли. Думаю, они и не подозревают о том, что они — 
роботы.
— Ну конечно, так и должно быть. А как у них с наукой?
— Не знаю. Мне ни разу не представилась возможность это выяснить. Там ведь все 
совсем иначе. Чтобы понять, что к чему, нужен был бы специалист.
— А машины у них есть? Альбинос удивился вопросу:
— Ну конечно. Множество, и самых разных.
— Города большие? — О да!
Марри стал задумчивым.
— И они вам понравились. Почему? Реало резко поднял голову:
— Не знаю. Они просто симпатичные. Мне было с ними легко. Они мне не досаждали. 
Не могу сказать точно, в чем тут дело. Может быть, это потому, что дома мне 
всегда было трудно найти понимание, а роботы не такие зазнайки, как настоящие 
люди.
— Они дружелюбнее людей? — Н-нет. Так сказать тоже нельзя. Ведь они полностью 
меня так и не приняли. Я был чужаком, не знал их языка — по крайней мере 
вначале, ну и все такое прочее. Но, — глаза Теора неожиданно засверкали, — их я 
понимал лучше, чем людей. Мне проще было понять, что они думают. Я… только я не 
знаю почему.
— Хм-м… Еще сигарету? Нет? Ладно, пожалуй, пора на боковую. Уже поздно. Как 
насчет того, чтобы нам с вами сыграть завтра в гольф? Я более или менее привел 
в порядок поле. Теперь там можно играть. Приходите. Спорт помогает чувствовать 
себя настоящим мужчиной.
Марри с улыбкой попрощался, пробормотав себе под нос: «Все это похоже на 
смертный приговор». По пути к себе он задумчиво насвистывал.
Марри продолжал повторять про себя ту же фразу, когда на следующий день 
встретился с председателем Совета. На этот раз он был в мундире и разговаривал 
стоя.
— А, это опять вы, — устало пробормотал председатель.
— Опять я, — подтвердил помощник секретаря. — Но на сей раз мы будем говорить 
всерьез. Возможно, мне придется взять на себя руководство экспедицией.
— Что? Это невозможно, сэр. Я не желаю и слушать такие заявления.
— У меня есть соответствующие полномочия. — Марри протянул председателю 
металлический цилиндр, открывшийся, когда он нажал на крышку. — Мне 
предоставлены широкие права и полная свобода действий. Как видите, мандат 
подписан председателем Конгресса Федерации.
— Ах вот как… Но почему? — усилием воли председатель Совета заставил себя 
дышать ровно. — Помимо жажди власти, есть же какая-то причина?
— Весьма основательная, сэр. Мы с вами все время смотрели на проблему с разных 
точек зрения. Для Департамента по науке и технике планета роботов не объект 
научного любопытства, а угроза миру в Федерации. Не думаю, чтобы вы 
когда-нибудь задумывались об опасности, исходящей от мира роботов.
— Я не вижу таковой. Планета полностью изолирована и совершенно безвредна.
— Откуда вы можете это знать?
— Это следует из самой природы эксперимента, — яростно вскричал председатель. — 
Те, кто его планировал, стремились сделать систему как можно более закрытой. 
Они выбрали планету, максимально удаленную от торговых путей, в малонаселенном 
районе космоса. В том-то и заключаласьидея: дать возможность роботам 
развиваться без воздействия извне.
Марри улыбнулся:

— Тут я не могу согласиться с вами. Поймите, ваша беда в том, что вы — теоретик.
 Вы представляете себе вещи такими, какими они должны быть, а я, практик, вижу 
их такими, каковы они на самом деле. Никакой эксперимент не может быть пущен на 
самотек. Где-то обязательно должен быть наблюдатель; он анализирует результаты 
и, если обстоятельства того требуют,
вмешивается.

— Ну и что? — стоял на своем председатель.
— А то, что те, кто следил за экспериментом, древние психологи Дорлиса, погибли 
вместе с Первой Конфедерацией, и пятнадцать тысяч лет эксперимент был 
предоставлен самому себе. Мелкие погрешности накапливались и превращались в 
большие, те вызывали появление непредвиденных факторов, приводящих к еще более 
крупным отклонениям, и так в геометрической прогрессии. Остановить этот процесс 
было некому.
— Ваши рассуждения не более чем гипотеза.
— Возможно. Но вас интересует только мир роботов, а мне приходится думать о 
судьбе всей Федерации.

— И какую же опасность для Федерации может представлять планета роботов?
К чему,
во имя Арктура, вы клоните, сударь?

Марри вздохнул.
— Все очень просто, но не вините меня, если сказанное мной прозвучит 
мелодраматично. Федерация не вела внутренних войн на протяжении столетий. Что 
может случиться, если мы вступим в контакт с этими роботами?
— Вы боитесь одной-единственной планеты?
— А почему бы и нет? На каком уровне находится их наука? Роботы способны на 
неожиданные вещи.
— Да какая там наука! Они же не металлические супермены. Это слабые 
протоплазменные создания, жалкое подобие настоящих людей, снабженные 
позитронным мозгом, сконструированным с целью изучения упрощенного набора 
законов человеческой психики. Если вас пугает само слово «робот».
— Нет Но я говорил с Теором Реало. Он ведь единственный, кто их видел, знаете 
ли.
Председатель про себя крепко выругался. Вот что получается, когда слабоумный 
профан путается под ногами и болтает всякую чушь направо и налево. — Мы 
подробно расспросили Реало и тщательно проанализировали его рассказ. Уверяю вас,
 беспокоиться не о чем. Эксперимент настолько академически традиционен, что мне 
не потребовалось бы и двух дней на его изучение, не будь материалы столь 
обширны. Из документов следует, что идея состояла в создании позитронного мозга 
с использованием одной-двух несколько модифицированных фундаментальных аксиом 
психологии. Мы еще не успели выяснить все подробности, но они вряд ли особенно 
изменят картину: это был первый эксперимент подобного рода, и даже легендарным 
психологам древности приходилось продвигаться вперед постепенно, шаг за шагом. 
Повторяю вам, сконструированные ими роботы не супермены и не дикие звери. В 
этом я как психолог готов поручиться.
— Но, простите, я тоже психолог. Боюсь, по большей мере практик, но все-таки. 
Ваши несколько модифицированные аксиомы! Возьмите, к примеру, воинственность. 
Термин не научный, ну да это неважно. Вы понимаете, что я имею в виду. Люди 
всегда были воинственны, но воспитание искоренило агрессивность. Стабильная 
экономическая и политическая система не поощряет столь бесполезного 
расходования энергии. Агрессивность не является фактором выживания. А теперь 
представьте, что эти роботы воинственны. Да, да, представьте, что за 
тысячелетия, пока они находились без присмотра, произошел сбой, в результате 
которого они стали намного более агрессивны, чем предполагали их создатели. С 
ними, пожалуй, будет довольно неприятно иметь дело.
— Представьте, что все звезды в Галактике одновременно превратились в 
сверхновые. Не стоит ли нам начать беспокоиться и об этом?
— И еще, — Марри проигнорировал жесткий сарказм собеседника, — роботы 
понравились Теору Реало. Они симпатичны ему более, чем настоящие люди. Там он 
чувствовал себя на месте, а ведь мы знаем, что в собственном мире он не мог 
найти себе применения.
— Но какое это имеет значение? — удивился председатель.

— Разве вы не видите? — поднял брови Уинн Марри. — Роботы понравились Теору, 
потому что он
такой же,
как они. Могу дать вам гарантию: полный анализ психики Теора Реало покажет 
наличие отклонений от некоторых фундаментальных аксиом — тех же отклонений, что 
были заложены в роботов. И, — продолжал помощник секретаря без паузы, — Теор 
Реало потратил четверть века на доказательство гипотезы, которую ученый мир, 
знай он о ней, безжалостно высмеял бы. Это фанатизм: добросовестное, честное,
нечеловеческое
упорство.
Именно такие скорее всего и роботы

— В ваших рассуждениях нет логики. Вы зациклились на одной мысли, как маньяк, 
как лунатик.

— Здесь не требуются строгие математические доказательства. Раз есть сомнение, 
этого вполне достаточно. Я должен защитить Федерацию. Послушайте, это же 
резонно. Психологи Дорлиса не были такими уж сверхучеными. Как вы сами сказали, 
им приходилось шаг за шагом усложнять задачу. Созданные ими гуманоиды — не 
будем называть их роботами — являлись лишь имитацией, и довольно примитивной, 
человеческих существ. Система реакций человека очень,
очень
сложна: общественное сознание, стремление к созданию этических учений, да даже 
более простые вещи — рыцарство, великодушие, честность и тому подобное, — 
просто невозможно воспроизвести. Не думаю, чтобы гуманоиды обладали ими. Зато у 
них есть упорство, а стало быть, упрямство и агрессивность, как можно судить по 
Теору Реало. Ну и если у них существует хоть какая-нибудь наука, я не хотел бы, 
чтобы они вырвались на просторы Галактики, пусть даже мы превосходим их числом 
в тысячу, в миллион раз. Я— не допущу этого!

Лицо председателя ничего не выражало.
— Каковы ваши ближайшие планы?
— Окончательно еще ничего не решено. Но думаю, стоит организовать небольшой 
десант на планету.
— Но подождите! — Старый психолог вскочил и, обежав вокруг стола, схватил Марри 
за локоть. — Уверены ли вы, что знаете, что делаете? Ни вы, ни я не Можем даже 
и приблизительно предугадать всех возможностей, заложенных в столь гигантский 
эксперимент Вы не представляете, что хотите разрушить.
— Я знаю. Думаете, мне самому все это нравится? У меня не такая уж героическая 
роль. Я все-таки психолог, и мне было бы интересно узнать, что там происходит, 
но я послан сюда, чтобы защитить Федерацию. Да, мне предстоит грязная работа, 
но я приложу все силы, чтобы выполнить ее до конца. Ничего не поделаешь.
— Нет, вы просто не продумали все как следует Откуда вам знать, какого 
проникновения в основополагающие законы психологии мы могли бы достичь? Это 
было бы подобно слиянию двух галактик, это могло бы дать нам знания имогущество,
 в миллион раз превосходящие тот ущерб, который роботы могли бы причинить, даже 
будь они металлическими суперменами.
Марри пожал плечами:
— Теперь вы забавляетесь бесконечно малыми вероятностями.
— Хорошо, давайте заключим сделку. Организуйте блокаду планеты. Изолируйте 
роботов при помощи ваших кораблей. Выставьте охрану. Но только не трогайте их! 
Дайте нам время. Дайте нам шанс. Вы должны это сделать!
— Я думал о таком варианте. Но на него я должен получить согласие Конгресса. 
Ведь это дорогое удовольствие.
Председатель нетерпеливо заворочался в кресле.
— Да как тут можно говорить о расходах! Ведь нам отплатится сторицей, если мы 
добьемся успеха.
Марри задумался, потом со слабой улыбкой сказал:
— А что, если они уже овладели межзвездными перелетами?
— Тогда я возьму свои возражения назад, — быстро ответил председатель.
— Я должен согласовать все с Конгрессом, — подытожил Марри, вставая.
Бранд Корла старался не выдать своих чувств, глядя на сгорбленную спину 
председателя. Подавляя нетерпение, он слушал жизнерадостную болтовню членов 
экспедиции. Их разговоры сейчас казались ему лишенными смысла.
— Что же нам теперь делать? — спросил Бранд. Председатель, не оборачиваясь, 
пожал плечами:
— Я послал за Теором Реало. На прошлой неделе этот придурковатый недомерок 
отправился на Восточный Континент.
— Зачем?
Недовольный тем, что его прервали, председатель вскипел:
— Разве можно понять, что творится в голове у этого недотепы! Насчет него Марри 
прав — разве вы не видите? Он страдает психическими отклонениями. Нельзя было 
оставлять его без присмотра. Если бы я вовремя обратил на него внимание, я бы 
так не опростоволосился. Впрочем, сейчас он возвращается, и уж теперь он больше 
никуда не денется. — Голос председателя утратил звучность. — Он должен был 
вернуться два часа назад.
— Мы в безнадежном положении, сэр, — произнес Бранд уныло.
— Думаете?
— Ну, как вы полагаете: согласится Конгресс на неопределенно долгое 
патрулирование планеты? Это требуетденег! Среднему гражданину Галактики такая 
трата выплачиваемых им налогов не покажется стоящей. Все наши психологические 
уравнения сведутся к простой аксиоме здравого смысла. По правде говоря, я не 
понимаю, почему Марри вообще согласился запросить Конгресс.
— Не понимаете? — председатель наконец повернулся к своему помощнику. — Да 
помогут нам боги Галактики, этот дурак считает себя психологом — вот в чем его 
слабость. Он тешит себя мыслью, что планирует уничтожение планеты роботов в 
интересах Федерации против своей воли. Поэтому-то он и цепляется за любую 
возможность компромисса. Конечно, Конгресс не согласится на неопределенно 
долгую блокаду — вы не сказали мне ничего нового. — Теперь он говорил спокойно 
и терпеливо. — Но я буду просить дать нам десять лет, два года, шесть месяцев,
 — сколько смогу добиться. Сколько-нибудь да выбью. А за это время мы добудем 
новые факты. Это усилит нашу позицию, и мы сможем продлить соглашение с 
Конгрессом, когда срок истечет. Мы отстоим наше дело.
Последовало короткое молчание. Затем председатель добавил медленно и с горечью:
— И жизненно важную роль во всем этом играет Теор Реало.
Бранд Корла молча ожидал продолжения.
— Есть одна вещь, которую мы упустили, а Марри заметил, — снова заговорил 
председатель. — Реало — калека в психологическом отношении, и в этом ключ ко 
всему делу. Если мы как следует изучим его, мы получим представление о том, что 
собой представляют роботы; конечно, приблизительное и искаженное представление, 
поскольку Реало вырос во враждебном для него мире. Но мы примем это в расчет, 
оценим его личность… Ох, до чего же мне все это надоело!
Загорелся сигнал вызова. Председатель с облегчением вздохнул.
— Ну вот, он здесь. Сядьте же наконец, Корла, вы действуете мне на нервы. 
Давайте взглянем на него.
Теор Реало влетел со скоростью кометы и, пыхтя, остановился посередине комнаты. 
Он переводил свои слезящиеся глазки с одного психолога на другого:
— Как все это случилось?
— Что «все»? — холодно поинтересовался председатель. — Сядьте. Мне нужно задать 
вам некоторые вопросы.

— Нет. Сначала
вы
мне ответьте!


— 
Сядыпе\
Реало сел. Его глаза были полны слез.

— Они хотят уничтожить планету роботов.
— Не беспокойтесь об этом.
— Но вы сказали, что планету можно уничтожить, если они освоили межзвездные 
полеты. Вы так сказали. Вы дурак. Неужели вы не видите… — Реало давился словами.

Председатель Совета неловко отмахнулся:
— Можете вы успокоиться и разговаривать осмысленно? Альбинос стиснул зубы и 
выдавил из себя:

— Но у них вскоре
будут
межзвездные корабли. Оба психолога вскочили.

— Что?!
— Ну… Ну а как вы думали? — Реало тоже вскочил в ярости и отчаянии. — Вы что 
Думали: я приземлился в пустыне или в центре океана, а потом в одиночку 
обследовал всю планету? Жизнь не похожа на приключенческую книжку. Как только я 
приземлился, они меня захватили и привезли в большой город. По крайней мере, я 
думаю, что это был город — там все не так, как у нас. Там… Но я ничего вам не 
скажу.
— К черту город! — взвизгнул председатель. — Они вас захватили. Рассказывайте 
дальше.

— Они изучали
меня.
Обследовали мой корабль. И потом однажды ночью я улетел — чтобы сообщить обо 
всем Федерации. Они не знали о моем отлете. Они не хотели, чтобы я улетал. — 
Его голос сорвался. — И я предпочел бы остаться, но нужно было сообщить 
Федерации.

— Вы рассказывали им что-нибудь о своем корабле?
— Как бы я мог? Я ведь не механик. Я не знаю ни теории, ни деталей конструкции. 
Но я показал им, как работают приборы, и позволил осмотреть двигатели. Вот и 
все.
Бранд Корла пробормотал себе под нос:
— Тогда они не смогут построить корабль. Этого недостаточно.
— О, они его построят. — Голос альбиноса стал пронзительным от прозвучавшего в 
нем триумфа. — Я знаю их. Они — машины, знаете ли. Они будут работать над 
проблемой. Работать. Работать. Работать без остановки. И они добьются своего. 
Они достаточно от меня узнали. Готов держать пари, они узнали достаточно.
Председатель бросил на альбиноса долгий взгляд и устало отвернулся.
— Почему вы ничего нам не сказали раньше?
— Потому что вы отняли у меня мой мир. Я открыл его — только я, я один. И после 
того как я сделал всю работу ипозвал вас, вы вышвырнули меня вон. Все, что у 
вас нашлось для меня, — это упреки в том, что я высадился на планете и мог 
своим вмешательством все испортить. Так почему я должен вам что-то 
рассказывать? Узнавайте сами, раз вы такие умные и можете позволить себе так со 
мной обращаться.
«Изгой с комплексом неполноценности, — с горечью подумал председатель. — У него 
же мания преследования. Надо же! Все одно к одному, все становится ясно, стоит 
перестать любоваться открывающимися горизонтами и увидеть то, что находится под 
носом. И теперь уже ничего не поделаешь». — Вслух он сказал:
— Ну что же, Реало, мы все проиграли. Уходите.
— Все кончено? — напряженно спросил Бранд Корла. — Действительно все?
— Действительно все, — подтвердил председатель. — Исходный эксперимент как 
таковой кончился. Искажения, внесенные визитом Реало, скорее всего настолько 
велики, что превращают чертежи и документы, которые мы тут изучали, в мертвый 
груз. Кроме того, Марри прав. Если у роботов есть межзвездные корабли, они 
опасны.
— Но вы не должны уничтожать их! — закричал Реало. — Вы не можете их 
уничтожить! Они никому не причинили зла!
Ему никто не ответил, и он продолжал неистовствовать:
— Я возвращаюсь к роботам! Я их предупрежу! Они приготовятся к обороне! Я их 
предупрежу! — Он пятился к двери, его тонкие белые волосы встали дыбом, глаза с 
красными веками выпучились.
Председатель не сделал никакой попытки остановить Реало.
— Пусть отправляется. Это была его жизнь. Мне теперь все равно.
Теор Реало мчался к планете роботов с таким ускорением, какое только мог 
выдержать. Где-то впереди маячила пылинка — изолированный мир, населенный 
искусственными людьми, эксперимент, который провалился. Слепо стремясь к 
межзвездным путешествиям, роботы вынесли себе смертный приговор.
Реало направлялся к этой планете, к городу, где его «изучали» в тот первый раз. 
Он хорошо все помнил. Название города было первым словом чужого языка, которое 
он выучил.
Нью— Йорк!





Примечания



1

Параплегия — паралич обеих рук или ног.



2

Rash — опрометчивый, необдуманный (англ.).



3

Послание к евреям св. Апостола Павла, 2,6.