ски заявлял: “Мы вообще не 
видим в открытии Коперника ничего такого, что могло бы окончательно подорвать 
кредит этой своеобразной науки” [Зелинский, 1994, с. 97]. Да, Солнце и Луна 
перестали считаться планетами, но и в астрологии им всегда отводилось особое 
место – не столько среди планет, сколько рядом с ними. Учение Коперника 
представило в совершенно ином виде взаимоотношения членов Солнечной системы – 
но для жителей Земли, на которых и составляются гороскопы, движение светил по 
небу всё равно осталось прежним. “Вычисления затмений солнечных и лунных и до 
Коперника производились с приблизительной правильностью, и их формулы не 
изменились от того, что солнце и земля поменялись местами; тем легче могла 
астрология, при чрезвычайной гибкости своих теорий, примениться к новым 
условиям” [Зелинский, 1994, с. 97]. Далее Зелинский справедливо отмечает: “Не 
забудем, наконец, и страха богословов перед Коперником: всему христианству, 
думали они, грозит гибель от его учения, с допущением которого 
засвидетельствованная в Писании стойкость земли оказывается заблуждением, и всё 
дело искупления получает своим предметом население крошечного атома в вихре 
небесных сил. И что же? Вот уже два с лишком столетия, как гелиоцентрическая 
система мирно господствует рядом с христианством, не подвергаясь сколько-нибудь 
серьёзным гонениям с его стороны. Можно ли после того сомневаться, что и 
астрология сумела бы найти какой-нибудь modus vivendi с новой астрономией – 
если бы не другие, неблагоприятные для неё условия?” [Зелинский, 1994, с. 97].
Действительно ключевой причиной кризиса астрологии можно считать только вторую 
из указанных выше. Как справедливо отметил Зелинский, “умерла астрология тогда, 
когда у неё отняли её душу, когда место догмата всемирной симпатии занял догмат 
всемирного тяготения”. И далее: “Чтобы убедиться в этом, представим себе ещё 
раз со всей возможной яркостью то миросозерцание, показателем которого был 
догмат всемирной симпатии; мы убедимся тогда как в научной необходимости 
астрологии для того двухтысячелетнего с лишком периода, который оканчивается 
открытием Ньютона, так и в её несовместимости с основным принципом новейшей 
физики” [Зелинский, 1994, с. 97–98].
Обсуждая главные особенности предыдущего исторического этапа, мы подчеркивали 
значение аристотелевского понимания физики и математики. “Античная и 
средневековая физика не была математической: предмет физики рассматривался как 
реально существующая природа, где действуют силы и происходят движения и 
изменения, причины которых и надо установить. Математика, напротив, понималась 
как наука, имеющая дело с идеальным, конструируемым объектом, относительно 
существования которого велись бесконечные споры. И хотя математические 
конструкции ещё со времён Евдокса (IV в. до н.э.) применялись в астрономии, они 
были лишены статуса физической теории, рассматривались как математические 
фикции, цель которых – “спасение явлений”, т.е. объяснение видимых, наблюдаемых 
траекторий небесных тел” [Истоки, 1997, с. 63]. Поэтому математика активно 
применялась в астрологии, но объяснять или опровергать астрологию при помощи 
физики ни одному учёному античности и средних веков даже не могло прийти в 
голову – такой подход считался бы “ненаучными”.
С этих позиций становится ясным, что отказ от аристотелевского понимания задач 
физики и математики имел важнейшее значение для астрологии: ведь теперь её 
критики могли потребовать физического объяснения астрологических воздействий. 
Именно в таком ракурсе приобретает определённое сопутствующее значение и 
открытие Коперника:
“Перенесение земли на аристотелево – математизируемое – Небо – таков реальный 
смысл коперниканской революции XVI в. А поскольку, согласно представлениям 
античной науки, математические законы, т.е. постоянные и точные соотношения, 
имеют место лишь там, где нет материи, изменчивой и текучей, или по крайней 
мере где она предстаёт уже почти в идеальном виде, как “пятый элемент” – эфир, 
постольку снятие принципиальной границы между небесным и земным и, стало быть, 
астрономией и физикой, есть необходимая предпосылка 
экспериментально-математического естествознания. Коперник начал то, что затем 
продолжили Кеплер, Галилей, Декарт, Ньютон и другие, устраняя остатки античного 
конечного космоса” [Истоки, 1997, с. 55].
Таким образом, принятие европейскими учёными гелиоцентрической системы было 
предвестником того, что астрологии вскоре придётся отвечать на вопросы физиков. 
А принятие физической теории Ньютона лишило астрологию её научного основания, 
поскольку в рамках ньютоновской физики объяснить астрологические влияния было 
невозможно.
Но крушение астрологии не было таким уж стремительным и бесповоротным. Здесь 
сыграло роль и наличие многовековой традиции изучения астрологии, и тот факт, 
что новой научной парадигме требовалось время для своего окончательного 
утверждения, и разумная осторожность учёных, боявшихся, говоря словами Кеплера, 
“выплеснуть вместе с водой и младенца”. В частности, Ф. Бэкон, теоретик 
методологии опытной науки, считал, что астрологию “скорее следует очистить от 
всего ложного, чем полностью отказываться от неё” [Бэкон, 1971, с. 223]. Он 
указывал: “Мы же считаем астрологию отраслью физики и не придаём ей большего 
значения, чем это допускает разум и очевидные факты” [там же, с. 224]. Что 
интересно, отвергнув многие концепции классической астрологии, Бэкон при этом 
указал и немало новых направлений, по которым следует двигаться астрологам (“О 
достоинстве и преумножении наук”, кн. 3, гл. IV). А по поводу физического 
объяснения астрологических влияний Бэкон осторожно отмечал: “Нам представляется 
несомненным, что небесные тела обладают и некоторыми другими формами 
воздействия кроме излучения тепла и света, которые, однако, могут подчиняться 
только тем правилам, которые мы перед этим привели. Но всё это глубоко скрыто в 
тайниках природы и требует более подробного исследования и обсуждения” [там же, 
с. 226].
Отметим также усиление негативной реакции на астрологические прогнозы со 
стороны католи