– А у меня вообще ни одного живого места на теле не осталось, – пожаловалась 
она. – Я там, в подвале, все стены и пороги боками пересчитала. Ребра ноют.
– Возьми в ванной эластичный бинт и замотайся, – предложил Андрей. – А вот что 
бы мне к фингалу приложить?
– Говорят, сырое мясо помогает, – донесся из ванной голос Василисы.
Ее слова сопровождались стонами и кряхтением.
Андрей скептически покачал головой.
– А черную икру приложить не надо? Где же я сейчас сырое мясо искать буду?
– Тогда газету. Нарви помельче, только чтобы с фотографией, почернее. И замочи 
в воде. Потом приложи к глазу. Будет свинцовая примочка.
Успенский неохотно вылез из-за компьютера и принялся искать газеты. Газет в 
доме не было. Новости он узнавал из компьютера, а от назойливой рекламы его 
защищал антивандальный почтовый ящик. Замеченный Василисой в прихожей образец 
ее продукции был годичной давности и для примочки не годился.
– Возьми у меня в сумке свежий номер! – крикнула она из ванной. – Там столько 
свинца, что отравление получить можно.
Когда она вышла, обмотанная эластичным бинтом как египетская мумия, то увидела, 
что Андрей разглядывает маленький клочок бумаги. Астролог внимательно 
рассматривал бумажку, лежавшую на столе, но в руки не брал.
Увидев вышедшую из ванной Василису, он спросил:
– Что это за фигня? Из твоей сумки выпало, когда я газету искал.
Она подошла и взглянула. Потом пояснила:
– Эту бумажку Ада просила вручить Артуру после премьеры. Она сказала, что это 
настоящий пропуск на Лубянку и что он был выписан когда-то самому Булгакову. 
Хочешь проверить?
Андрей пожал плечами.
– За последнее время для меня это стало самым привычным делом. Как бы крыша не 
поехала.
Он взял пропуск в руки.
– Здесь стоит дата – двадцать второе сентября тысяча девятьсот двадцать шестого 
года. А это что?
Он перевернул пропуск и с трудом прочитал почти выцветшую надпись, сделанную 
когда-то лиловыми чернилами:
– Аб абы абыр?!
И почувствовал, что отключается.




22 сентября 1926 года. Лубянка, ОГПУ


Человек с уранически–синими глазами шел по длинному мрачному коридору. От 
дверей бюро пропусков его принял конвой и молча повел по запутанным переходам 
здания. Через каждые двадцать шагов стоял охранник. Прежде чем добраться до 
кабинета следователя, старший конвоя трижды предъявил пропуск. В кабинете 
следователя его ждал человек, которого он видел в квартире бывшего присяжного 
поверенного Коморского. Тогда его, кажется, звали Сеней. Он был худощав и 
темноволос. Его темные глаза, казалось, способны видеть человека насквозь.
Главной деталью кабинета следователя был большой кожаный диван, на который 
гостю предложили присесть. Это обнадеживало. Для тех, кого допрашивали, 
полагался привинченный к полу стул.
– Здравствуйте, Михаил Афанасьевич. – Хозяин кабинета встал из-за стола и пожал 
гостю руку. – Меня зовут Семен Григорьевич. Фамилия моя – Гендин. Мне поручено 
провести с вами беседу. Вы помните встречу с Алексеем Николаевичем Толстым в 
Малом Козихинском? Думаю, не забыли. Вы тогда имели интересную беседу с 
товарищем Гладун Евгенией Соломоновной. Она, кстати, передавала вам привет. Из 
Берлина.
Человек с уранически–синими глазами улыбнулся, но промолчал. Товарищ Гендин 
тоже помолчал, словно выжидая, потом снял трубку телефона и сказал:
– Мне товарища Агранова. Яков Саулыч? Это Семен. У меня тут товарищ Булгаков. 
Ты хотел задать ему пару вопросов. Ну, подходи.
Товарищ Агранов вошел так скоро, будто стоял тут, за дверью, и ждал приглашения.
 Это был тот, второй, круглолицый с волнистыми волосами.
– Здравствуйте–здравствуйте, добрый человек! – поприветствовал он Булгакова с 
такой радостью, будто приход писателя доставил ему огромное удовольствие.
Услышав «добрый человек», Булгаков невольно вздрогнул. Теперь он понял, что 
напоминание о Евгении Гладун не случайно. Яня и Сеня были определенно в курсе 
его разговора с рыжей красавицей. И в курсе его обещаний.
Так оно и оказалось.
– Вы ведь, кажется, подписали тогда некий договор, – напомнил Агранов.
– Тот договор сгорел и обратился в пепел, – сухо отозвался писатель.
Чекисты с пониманием переглянулись. Потом посмотрели на Булгакова как на 
умалишенного.
– О чем вы, Михаил Афанасьевич, какой пепел? Рукописи не горят. Что написано 
пером, не вырубишь топором. Вот ваша расписочка, собственноручная, красными 
чернилами сделанная.
И Агранов предъявил писателю листок бумаги, на котором внизу стояла его подпись.
 Вчитавшись в текст, Булгаков с ужасом увидел, что сим документом подтверждает 
свое согласие сотрудничать с органами государственной безопасности.