нахальными: Ося Мандельштам, Изя Бабель, Эдик Багрицкий, Юрий Олеша, Илья Ильф, 
братья Валя и Женя Катаевы. Он расходился с ними буквально во всем: в 
мировоззрении, в оценках, в темпах жизни и работы, наконец. Общего языка они не 
находили, и даже не пытались найти. В их компании он чувствовал себя изгоем.
Булгаков поднял воротник черного драпового пальто. Идти ему оставалось недалеко 
– в Малый Козихинский. Эмигрантский листок «Накануне» давал здесь большой прием 
в честь возращения из зарубежных скитаний к родным пенатам классика русской 
литературы и советского графа Алексея Николаевича Толстого.
Для приема по рекомендации Булгакова сняли квартиру его приятеля, адвоката, 
бывшего присяжного поверенного Владимира Евгеньевича Коморского. Квартиру 
Коморских Булгаков про себя называл «нехорошей». Он не любил это место, хотя и 
бывал здесь часто.
За женой адвоката, Зинаидой, симпатичной, с тонкими – в ниточку – бровками и с 
яркими губками, Булгаков неудачно ухаживал. Кроме того, он частенько обедал у 
Коморских на шармака (на первое суп с макаронами и с белым хлебом, на второе – 
котлеты с огурцами, потом рисовую кашу с вареньем и чай с вареньем же) и спер 
из адвокатской библиотеки несколько книг. Впрочем, последнего пункта обвинения 
он никогда не признавал, утверждая, что книги не воровал, а просто взял 
почитать и непременно вернет.
В передней вместо горничной в белом фартуке его встретила сама хозяйка.
– Привет, Зинуля. Стервятники уже слетелись? – поприветствовал ее писатель.
Она заглянула ему за спину и изобразила на лице гримаску разочарования.
– Миша! Ты разве один? А где же Тася?
– На работе, – невнятно буркнул Булгаков. – Она обещала закончить пораньше. 
Только зайдет домой переодеться и сразу сюда. Это ведь по пути.
Чтобы как-то свести концы с концами, жена писателя Татьяна вынуждена была 
работать продавщицей на Смоленском рынке.
Зина расстроилась.
– Мы совсем зашились. Я, к тому же, расхворалась, а она обещала прийти помочь 
по хозяйству.
– Обещала, значит, придет, – заверил Булгаков. – А ты ступай и ложись в постель,
 я сам разденусь.
Он скинул калоши, повесил пальто на вешалку и прошел в коридор. Квартира 
состояла из семи комнат. Он заглянул в гостиную, огромную, как дворцовая зала, 
с камином, штофными обоями и люстрой из бронзы. Здесь пока никого не было, и он 
направился дальше.
В столовой был уже накрыт и ломился от закусок огромный и тяжелый, как 
египетская гробница, стол, накрытый белой скатертью. Через приоткрытую дверь 
Булгаков определил на глаз – кувертов на двадцать пять – тридцать. Особенно 
порадовало просторное, как Черное море, блюдо с заливной осетриной. Нежно 
розовела нарезанная тонкими ломтиками семга, соседствуя с маринованными угрями. 
На тяжелой доске монументально высился кусок сыра со слезой, а в серебряной 
кадушке, обложенной снегом, рассыпалась икра.
Хрусталь на столе гармонировал с массивной хрустальной люстрой. Ее огни, 
преломляясь и отражаясь в фужерах и рюмках, сыпали по посуде бриллиантовые 
искры и отражались даже в черной икре. Закуски радовали глаз, а свежие зеленые 
огурцы, кроме того, источали умопомрачительный аромат.
Напитки были разлиты в графины и штофы. За своей спиной Булгаков услышал 
вожделенное сопение. Оглянувшись, Михаил узнал одного из юных литературных 
«гудковских» гениев. Тот прямо-таки пожирал выставку глазами.
– Это у нас что, политура? – озабоченно осведомился вундеркинд. – Я политуру 
предпочитаю от «Синюхина и K°».
– Ну, что вы, батенька, в Малом Козихинском подают только «Козихинскую», – 
высокомерно заметил ему Булгаков. – Это же нектар! Амброзия! Боги на Олимпе 
исключительно ее употребляют.
– О чем вы говорите?! – оскорблено воскликнул позади них неслышно подкравшийся 
хозяин квартиры. – Это же настоящая «английская горькая»! Зина сама делала. На 
корице, гвоздике, корне аира, лимонной и апельсиновой корке, горечавке и 
мускатном цвете. И еще не помню на чем. Пока настаивала, от меня прятала, чтобы 
не выпил.
– А я подумал – «Полу–рыковка», – предположил Булгаков.
– Это что еще за вздор? – нахмурился бывший присяжный поверенный.
– Почему же вздор? «Полу–рыковка», или, как ее еще называют, 
«ново–благословенная» – это не просто водка, а новая государственная программа. 
Посредством ее партия большевиков решила наконец разрушить сухой закон, 
навязанный русскому пролетариату прогнившим царским режимом. А заодно и создать 
водочную монополию. Детище наркома Рыкова, в его честь и поименована. Тебе, как 
адвокату, не мешало бы знать.
– Но почему «Полу–рыковка», а не просто «Рыковка»?
– Да потому, душа моя, что сам нарком товарищ Рыков употребляет 
шестидесятиградусную, а для трудящихся, считает, и тридцати градусов за глаза 
хватит. Как раз вполовину. Потому и «полу-».
В прихожей зазвонил колокольчик. Со всей квартиры набежали гости, думая, что 
приехал классик. Но это пришла Тася, жена Булгакова. К ней тут же подскочил 
этот мерзавец, адвокат Деви Кисельгоф. Он помог ей снять пальто, в котором 
угадывалась офицерская шинель ее мужа, и она осталась в черном платье, своем 
единственном, крепдешин с панбархатом, перешитом из летнего пальто и юбки. Из 
всех знакомых Булгаков почему-то ревновал жену именно к Кисельгофу.
Не успели они снова разбрестись по квартире, как с парадного послышался бешеный 
трезвон. Теперь сомнений быть не могло. Хозяин сам открыл дверь, и на пороге