Но весь эффект испортила Василиса.
– Врет он все. На помойке подобрал, – сказала она.
Тем временем Покровский со старой галоши, точнее, калоши переключился на гостью.
 При этом он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Похоже, совсем не умел 
просить.
– Видишь ли, – промямлил он, – в связи со смертью Ады я лишился спонсора и 
главной героини в одном лице. Ты не могла бы мне помочь?
Василиса пожала плечами.
– Откуда у бедной журналистки деньги?
Но, к ее удивлению, Покровский отрицательно замотал головой.
– Ты не поняла. Спонсора я нашел без проблем. Они ко мне очередь занимают. Мне 
нужна главная героиня, Маргарита. Не возьмешься сыграть? А то спектакль уже 
готов, сдача на носу, а тут такое.
Нельзя сказать, что Василиса была озадачена таким предложением. Она была просто 
ошарашена, поэтому не сразу нашла что ответить.
– Смеешься? В этой самодеятельности?
Гений просиял.
– Именно! Ты нашла верное слово: самодеятельность. Это слово сродни понятию 
самодержавие. Я сам делаю свой спектакль. Тебе и играть-то ничего не придется. 
Актер – ничто. Марионетка, собака. Нет, искусство делает сам режиссер. Если, 
конечно, он – мастер.
Василиса усмехнулась.
– Или Карабас–Барабас. Так ты и меня заставишь с тачкой бегать? А текст когда 
учить?
Покровский замахал руками, как птеродактиль крыльями.
– Нет, у Маргариты нет текста. А тот, что есть, идет через динамик как бы от 
автора. У Адки времени не было текст учить. Ты ведь знаешь, новаторство – это 
мой творческий стиль. Конек. У меня Маргарита весь спектакль стоит на балконе.
Маэстро не кривил душой. Декорация с балконом осталась у него от прошлой 
постановки, «Ромео и Джульетты». Там у него героиня действительно весь 
спектакль простояла на балконе. Там и умерла, свесившись через перила.
– Но что-то она делает? – усомнилась журналистка.
Покровский поднял на нее преданные собачьи глаза.
– Почти ничего. Цветочки в руке держит. Желтые.
Тут он замялся. От Василисы его нерешительность не ускользнула.
– Что еще? Договаривай.
– Ну, понимаешь, в первом акте она стоит в пальто. И по ходу действия одежды на 
ней становится все меньше. К моменту бала у Воланда ее не остается совсем.
Василиса расхохоталась.
– Перебьешься. Раздеваться догола я не собираюсь. Ты меня знаешь.
– Знаю, – с грустью вздохнул маэстро. – Ладно, что-нибудь придумаем. В конце 
концов, прикроешься белым покрывалом. Интересная мысль. То ли подвенечная фата, 
то ли саван. Пускай критики голову поломают. Все равно это быдло ни хрена не 
понимает в искусстве.
И он ехидно захихикал.
Смеялся он, впрочем, недолго. Дверь его кабинета распахнулась и внутрь влетела 
не то шаровая молния, не то разъяренная рыжая фурия. Она выглядела 
привлекательной, пока не раскрыла рот.
– Арт! Чем эта мымра тебя купила? – заорала она с порога. – Ты обещал, что 
Маргаритой буду я!
Выкрикнув что-то нечленораздельное, Покровский сгреб фурию в охапку и в обнимку 
с ней вылетел в коридор. Василиса и Успенский стояли, оглушенные ее появлением. 
Андрей переступил с ноги на ногу и выругался. Ему под ноги снова попала калоша. 
Он подобрал ее. На черной потускневшей резине отчетливо виднелось клеймо с 
надписью «Резинотрест».
– Черт ее знает, – сказал он, – может быть, она и вправду принадлежала Булга.
И снова почувствовал, как затылок сдавливает ставшая привычной тяжесть, и 
опустился на край дивана.
«Что-то часто мультики стали сниться», – успел он отметить, перед тем как 
провалился во мрак.




Москва, Козихинский переулок, «Нехорошая квартира». 1924 год


Михаил Булгаков медленно брел берегом Патриаршего пруда, который буквально на 
днях, в целях борьбы с религией, переименовали в Пионерский. Шел дождь, ветер 
гнал по небу низкие клочковатые тучи. Но писатель этого не замечал. Состояние 
его было близко к отчаянию. Ему вот–вот стукнет тридцать три. В этом возрасте 
Христос завершил свою земную миссию, а что успел сделать он, Михаил? Несколько 
опубликованных рассказов, неудачная попытка создать «Словарь русских писателей».
 К тому же, кажется, по этой причине им заинтересовалось ОГПУ. А это очень 
скверно.
Его первый большой роман «Белая гвардия», похоже, не издадут никогда. И ужасно 
раздражал молодые дарования из «Гудка», где он вынужден был работать 
фельетонистом. Он звал их «одесской каморрой» – слово «мафия» тогда не 
употребляли. Ребята были – как один – молодыми, зубастыми и по–хорошему