появился высокий господин, важный, полный и красивый. Одет господин был так, 
что даже элегантные костюмы присутствующих тут адвокатов и докторов, не говоря 
уже о разношерстой писательско–журналистской братии, мигом померкли и утратили 
лоск. За спиной лощеного красавца толпились нахлебники.
Он оглядел переднюю и загремел:
– О, хорошо живете! Добрые сени, богатые!
Потом поднес ко лбу сложенные щепотью пальцы правой руки, словно хотел 
перекреститься, и с удивлением спросил:
– А почему икон не вижу? Не изба, а баня какая-то! Га–га–га, черти!
Это был он – великий мастер русского слова, красный граф–садовник Алексей 
Николаевич Толстой.
На отпущенную графом шутку все захохотали, зная о его полном неприятии религии. 
И громче всех смеялись пришедшие с Толстым, в числе прочих, два брюнета в форме 
ОГПУ. Один худощавый, другой – кудрявый – с круглым бабьим лицом. Обращаясь к 
ним, классик называл их Яня и Сеня.
Какое-то время слышны были только крики приветствий, звуки лобызаний и 
несколько несвоевременные аплодисменты. Классик принялся здороваться с каждым 
персонально, с кем-то просто за руку, а с кем-то и в обнимку накрест. Булгакова,
 немало этим удивив и обдав духом коньяка, одеколона и сигары, расцеловал 
троекратно. И только затем протянул для пожатия руку. Левую.
– Ну, брат мой в ереси, давай поручкаемся по–нашему, по–масонски!
И громко расхохотался. Собравшиеся дружно поддержали живого классика. Юмор 
ситуации состоял в том, что недавно бульварные европейские газетенки 
опубликовали снимок, где Алексей Николаевич, здороваясь, пожимал кому-то левую 
руку своей левой рукой. Подпись под фотографией гласила: «Раскрыта тайна 
секретного рукопожатия масонов». Впоследствии же оказалось, что фотограф сделал 
снимок отражения в большом зеркале гостиницы.
Под шумок, чего никто не заметил, Толстой протянул Булгакову правую руку и, в 
самом деле, обменялся с ним условным секретным рукопожатием. Их руки 
соприкоснулись только пальцами, но не ладонями. Такое приветствие было принято 
в тайном обществе «Атон», к которому они оба принадлежали.
Тем временем, раздевшись, гости ринулись к столу. Не успели все толком 
разместиться, как на столе появилась – с пылу с жару – вспухшая лакированная 
кулебяка. На столе появились новые бутылки – вино и коньяк. Словно не стояли на 
дворе последние дни сухого закона.
Присутствующие дружно выпили за возвращение блудного сына и навалились на 
закуски.
– Никакой икры! – гремел классик. – Только горячие закуски! Сеня, Яня, 
благодать-то какая! И зачем только мы с вами расстегаи ели?
Опрокинув рюмку холодной, со льда, водки, он брал с блюда горячий черный 
сухарик с еще кипевшим поверх хлеба кусочком костного мозга и отправлял в рот.
– Боже–е-ественно!!! – тянул он, закатив от удовольствия глаза. – Да, из 
горячих московских закусок – это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в 
«Славянском Базаре».
И все остальные вторили ему в унисон восхищенными стонами и междометиями.
После третьей рюмки Толстой по настоятельным просьбам собравшихся начал 
рассказывать про Париж. О том, кто, когда и кому набил морду или заблевал 
цилиндр и панталоны. То и дело слышалось: «Шан–Зелизе», «Гранд–Опера», да 
«расстегаи». Постепенно с Парижа разговор перешел на культуру.
– А правду говорят, Алексей Николаевич, что вы наизусть знаете Большой Матерный 
Загиб?
– Хоть сейчас отбарабаню! – с гордостью признался граф. – А ведь кроме меня, 
говорят, только Сережа Есенин его знает. Учитесь, пока мы живы! Слушайте же!
Горничная не справлялась с подачей блюд, время от времени то хозяйка, то Тася 
приходили ей на помощь. Накладывая себе в тарелку осетрины, Булгаков сквозь шум 
аплодисментов и звон посуды тщетно пытался расслышать строчки Большого 
Матерного Загиба. А хотелось. Но до его слуха доносились лишь взрывы хохота и 
отдельные неприличные словосочетания.
Будучи не в силах что-либо толком расслышать, Михаил Афанасьевич принялся 
разглядывать присутствующих. Знал он далеко не всех. На помощь пришла сидевшая 
рядом Зинаида.
– Что за публика? – поинтересовался у нее писатель.
Она помахала вилкой с куском нанизанной на нее белуги.
– Эти? Ребята из ОГПУ. Сеня Гендин и Яня Агранов.
– А что за коротышка рядом с ними? У него лицо как у тибетского ламы.
– Ты почти угадал. Он секретарь семипалатинского губкома. Фамилии не помню. 
Чижов или Ежов. Говорят, он дивно поет. Ты, Миша, не туда смотришь. Вон, 
Женечка Гладун. – Она указала на огненно–рыжую женщину с томным взглядом. – У 
нее муж директор издательства. Может пригодиться. А напротив, обрати внимание, 
Любочка Белозерская. Только что прямо из Германии. Поухаживай за ней. Тасе 
твоей, я смотрю, Дэви скучать не дает.
Михаил помрачнел. В таком состоянии он пробыл до конца обеда. После горячего, в 
ожидании чая, гости стали рассеиваться по квартире. Толстой остался в 
одиночестве. Впрочем, компании его уже утомили, и он даже обрадовался 
наступившей паузе. Скучать себе не давал, попивал коньяк и обильно закусывал.
Но, заметив Михаила, махнул ему рукой.
– Булгаков? Садись, поговорим. Нравится мне, как ты пишешь. Такой, знаешь, 
чудный сплав нежности, тоски, печали и любви, тоски по детям.
Классик смахнул рукой набежавшую слезу и продолжал:
– Да, дети. – Он глубоко и гулко вздохнул. – Оторвешься, бывает, от работы,