Ну и мне иногда помогают закрепить что-нибудь или с места на место перетащить.
И заорал на них:
– Эй вы, проходимцы, что застыли? Хватайте больше и тащите дальше! Вас уже с 
актерами путают! Скоро за режиссера принимать начнут. Давай–давай, весело 
бревнышко взяли.
– Экономишь на рабочих сцены? – усмехнулась Василиса. – Да ты, оказывается, 
скупердяй!
Лицо гения исказила судорога отвращения.
– Я не скупой, я рачительный! Что есть деньги? Низменный вздор! Моя сфера – 
чистое искусство. Разве тебе понять мои проблемы? Вот я сейчас ищу актера, 
который был бы похож на Ленина. Знаешь, кого он будет играть?
– Неужели Сталина?
– Нет, не угадала. Николая Второго!
– Действительно, никогда бы в голову не пришло, – согласилась Василиса. – А это 
у тебя кто – Штирлиц или Кальтенбруннер?
На сцене появился актер в офицерской форме и нацистской фуражке с высоченной 
тульей.
– Это полковник Лещенко. – Гений нервно оглянулся на Андрея. – Я надеюсь, тут с 
авторством все в порядке?
Тот кивнул.
– Если вы имеете в виду рассказ «Я убил», то он, вне всяких сомнений, 
принадлежит перу Булгакова. Только полковник Лещенко в рассказе был петлюровцем,
 а не гестаповцем.
Покровский в праведном негодовании всплеснул руками.
– Ну, какая разница? Гестаповец, петлюровец, лимоновец – все равно палач, упырь 
и мцырь. Сейчас выйдет герой и убьет его во время арии.
– А выстрел пению не помешает?
– Нет, в моем мюзикле герой убивает злодея не из револьвера, а с помощью шприца.
 Как там у Шекспира: «В мой уголок прокрался дядя твой. С проклятым соком 
белены во фляге. И мне в» Короче, куда-то ввел настой.
Андрей переглянулся с Василисой.
– А можно с этого места подробнее?
Режиссер вальяжно развалился в зрительском кресле. Он находил свою мизансцену 
необыкновенно удачной и откровенно наслаждался ею.
– У меня все гораздо интереснее, чем у Булгакова. Герой под угрозой револьвера 
заставляет злодея вколоть себе смертельный яд.
Успенский хотел было переспросить – а с какой стати жертва предпочитает смерть 
от укола смертельному выстрелу? Но режиссер вдруг вскочил, замахал руками и 
заорал:
– Все! Антракт! Финиш!
И прикрыл глаза рукой. Актеры, видимо, имевшие большой опыт в общении с гением, 
мигом побросали тачки и исчезли за кулисами. Режиссер открыл глаза и воззрился 
на сцену удивленным взглядом.
– Позвольте! Куда все подевались? Я же никого не отпускал!
Ответом ему было молчание. Покровский обернулся к Василисе и Успенскому. Те с 
трудом сдерживали позывы детского смеха.
Как ни в чем не бывало, он поправил берет и предложил самым будничным тоном:
– Пройдем ко мне.
И повел их в свой кабинет.
Стена кабинета была украшена многочисленными подписями, почти как у Юрия 
Любимова. Только, в отличие от мэтра с Таганки, здесь стена была временной и 
представляла собой просто большой лист пластика. К тому же, и сами фамилии, 
кроме нескольких известных, были Василисе и Успенскому незнакомы. Но судя по 
тому, что известные имена принадлежали лицам из высшего эшелона власти, то и 
остальные подписанты, несомненно, принадлежали к числу бонз из административных 
и выборных органов.
На видном месте висел портрет Михаила Афанасьевича Булгакова, тот самый, с 
моноклем в правом глазу. Приглядевшись, Андрей заметил, что монокль не 
нарисованный, а самый что ни на есть настоящий.
Успенский увлекся чтением надписей и разглядыванием раритетов, поэтому едва не 
упал, когда под ноги ему попало что-то упругое. Оказалось, он наступил на 
галошу. Настоящую галошу. Черная, резиновая, она валялась чуть ли не посреди 
кабинета. Галоша была одна, второй Андрей нигде не заметил. Он негромко 
выругался и отфутболил галошу в угол.
И раздраженно поинтересовался:
– Что тут этот хлам делает?
Покровский обиделся.
– Это не хлам, а антиквариат. Мой счастливый талисман, если угодно.
Успенский не сдержал улыбки.
– А я подумал, что это просто старая галоша.
– Это историческая галоша, – с гордостью произнес режиссер. – Реликвия! Ее 
когда-то носил сам Булгаков.
Успенский вгляделся в галошу более внимательно.
– Если эта вещица действительно из эпохи Булгакова, то ее следует называть не 
галоша, а калоша. Тогда именно так говорили. Вот только я не знал, что классик 
имел обыкновение ходить обутым на одну ногу.
– Галошу, или, как вы совершенно справедливо выражаетесь, калошу, он то ли 
потерял, то ли ее у него украли, – снисходительно поведал гений.
– Но почему только одну?
– Сие суть загадка, сокрытая мраком времен, – величественно произнес Покровский.