сказал. Промолчал и Булгаков.
Гендин вошел в вестибюль, послушал нестройный, но дружный хор, доносившиеся из 
«Водолечебницы», потом сурово обратился к дежурной медсестре:
– Почему в санатории злостно нарушается режим?
Та вскочила с места и только разевала рот, как рыба или лягушка, не издавая при 
этом ни звука. Потом все же ей удалось членораздельно произнести:
– Так это гражданин к Евгении Соломоновне, а там пленарное заседание.
Но начальника разведуправления, похоже, ни Булгаков, ни пленарное заседание не 
интересовали.
– Почему у вас больные ночью по парку гуляют?! – рявкнул он. – Я только что 
видел в парке Евгению Соломоновну.
Дежурная снова упала на стул. Лицо ее запылало, как переходящее красное знамя.
– Быть не может, – пролепетала она. – Евгения Соломоновна у себя в нумере. Вот 
и товарищ к ней пришел, а я не пускаю.
Гендин свел брови на переносице.
– А кого же я видел там, в парке? Мне показалось, что она звала на помощь… 
Ладно, сейчас во всем разберемся.
Дежурная медсестра хотела еще что-то добавить, но главный разведчик страны лишь 
небрежно щелкнул пальцами – за мной! И стал подниматься по истошно скрипящим 
ступенькам деревянной лестницы на второй этаж. Дежурная послушно затрусила 
следом за строгим пациентом мелкой слоновой рысью. Ступеньки выдержали и ее.
Булгаков присел на подоконник. Из-за двери водолечебницы продолжали доноситься 
нервные, но определенно радостные крики. Похоже, пленарное заседание находилось 
в самом разгаре.
Неожиданно со второго этажа, оттуда, где располагались палаты больных, в 
нарушение всякого режима раздался грохот. Кто-то ломился в дверь. Потом что-то, 
видимо, дверь, громко треснуло. Прошло несколько секунд, и наступившую тишину 
разорвал бабий крик.
– Врача! Врача скорее!
И тут же с оглушительным топотом дежурная прямо-таки скатилась с лестницы.
В спину ей летели гневные слова комиссара–пациента.
– Черт знает что! – гремел Гендин. – Санаторий называется! Ни одного врача нет!
– У нас нервный санаторий, – оправдывалась медсестра. – И врачи есть, только 
нервопатологи.
Она именно так и говорила – «нервопатологи».
Сверзившись вниз, дежурная бросилась к телефону и принялась накручивать диск.
– Я врач, – сказал Булгаков. – Что там случилось?
– Там Евгения Соломоновна – всхлипывала медсестра, – к которой вы приехали. 
Мертвая.
Булгаков, так и не сняв калош, бросился по скрипучим ступенькам на второй этаж. 
Здесь располагались комнаты, где жили пациенты санатория. Десять дверей 
выходили в коридор. Одна была распахнута, остальные приоткрыты. За ними 
угадывались перепуганные постояльцы.
Жена наркома Ежова размещалась в отдельном номере. Писатель усталым вихрем 
ворвался в ее покои и замер. Она лежала на кровати, бледная, голова ее была 
запрокинута, руки безжизненно вытянуты вдоль тела. Писателя поразило ее лицо, 
отталкивающее и привлекательное одновременно. Лицо прекрасной ведьмы. Говорят, 
такой была Клеопатра. И еще одна вещь поразила вдруг писателя. Мертвая женщина 
была молода. Очень молода. А ведь ей должен был идти как минимум, четвертый 
десяток. Странно, что раньше он не обращал на это внимания.
Гендин сидел рядом на стуле в позе трагического уныния.
– Я не врач, – проговорил он, – но мне кажется, что она мертва.
Булгаков наклонился над телом.
– Я врач. И она действительно мертва.
На локтевом сгибе левой руки женщины темнели отметины уколов. На столе стояла 
полупустая бутылка коньяка и небольшая коробочка. Гендин взял ее.
– «Люминал», – вслух прочитал он и заметил: – Хороший, немецкий. Вот вам и 
режим! Позвольте, а это что?
В глубине коробочки, обернутые ватой, лежали ампулы морфия. Осколки нескольких 
таких ампул валялись в пепельнице на прикроватной тумбочке. На полу блестел 
разбитый шприц.
Гендин концом обгорелой спички, пересчитывая, подвигал осколки ампул.
– Смертельная доза, – констатировал он. – Как думаете, доктор, это 
самоубийство?
Булгаков посмотрел на него внимательно.
– Вы же знали ее. Она была левшой.
– Разве?
Гендин опустился на колени и с неподдельным интересом принялся изучать пол.
– Что вы ищете? – поинтересовался у него писатель.
– Следы, – пояснил тот. – Смотрите, вот эти, например. Кстати, они, случайно, 
не ваши?
Булгаков также склонился над полом. На нем отчетливо виднелись грязные темные 
отпечатки.
– Это следы калош. Новых, заметьте, – ответил он. – Да, у меня тоже новые 
калоши и размер как будто совпадает. Вы что, меня подозреваете? Но вы, кажется, 
сами взломали дверь? Значит, покойная заперлась изнутри. Следовательно, 
убийство исключено.
Гендин выразительно посмотрел на него.
– Именно. Думаю, версия самоубийства будет главной и единственной. Или вы 
хотите поднять шум? Кстати, почему вы не сняли ваши калоши в прихожей?