советской власти санаторий сохранил профиль, но перешел на обслуживание 
партийной элиты. Здесь номенклатурные работники и члены их семей лечили свои 
больные нервы. Писатель шел уверенно, он хорошо знал планировку санатория, 
поскольку за последние годы приезжал сюда не один раз.
Несмотря на поздний час, в здании горели почти все окна. Булгаков вошел в 
вестибюль, где за большим конторским прилавком сидела хмурая баба в белом 
халате и косынке. Табличка указывала, что она дежурная медсестра. То есть на 
данный момент главное лицо, облеченное властью.
Писатель направился к ней.
– Мне нужно к Евгении Соломоновне Ежовой, – сказал он. – Она просила меня 
срочно приехать.
Дежурная подняла на него заспанные, водянисто–белесые глаза и буквально 
пронзила писателя леденящим взглядом. Наверно, так смотрела Горгона Медуза, 
когда обращала все живое в камень.
– Документы?
С ударением на «у», разумеется.
Он протянул ей мхатовское удостоверение.
– Булгаков Михаил Афанасьевич, – по буквам прочитала она и грозно зашевелила 
кустистыми бровями. – А вы, гражданин, позднее не могли прийти? Ночь на дворе. 
А по ночам людям спать надоть!
«Людям» она, разумеется, произнесла с ударением на «я». И продолжала.
– У нас тут как-никак лечебное учреждение. Здесь режим! И как это вас на 
воротах пропустили? Нет, даже и не думайте. У нас очень строго. Приходите 
завтра, в приемные часы. И калоши сымайте, а то ходют тут.
Писатель попытался объяснить.
– Но поймите, мне очень надо. Она просила срочно. Вопрос жизни.
Но цербер в косынке стояла на своем твердо.
– И проходите, и не мешайте! – орала она. – И не кричите, у нас тут больные. Их 
нервировать нельзя, они без того, сволочи, все нервные.
Писатель отошел в сторонку. Словно в подтверждение слов дежурной медсестры 
из-за ближайшей двери с надписью «Водолечебница» послышались громкое пение. 
Смесь хорала и пролетарского марша. Так петь могли только люди, твердо 
отказавшиеся от мирских радостей и обретшие счастье и смысл жизни в борьбе. 
Время от времени сквозь пение прорывались отдельные призывы оторвать собачьи 
головы и раздавить гнездо ползучих гадов.
Затем дверь водолечебницы приоткрылась и, к удивлению писателя, в вестибюль 
вышла женщина. На лице ее горели слезы восторга и праведного гнева. Следом за 
ней появился хмурый мужчина. Булгаков узнал его, вроде бы приходилось 
встречаться пару раз. Но фамилии так и не вспомнил.
Мужчина неприветливо кивнул писателю, подхватил женщину и увел обратно за 
дверью. Хор голосов, приветствовавший их возвращение удвоенным приливом 
громкости и энтузиазма.
Дежурная медсестра перехватила недоуменный взгляд незваного гостя и неохотно 
пояснила.
– Это бывшие соратники врага народа Карла Радека. Собрались, чтобы осудить его 
преступную деятельность. Он у нас когда-то давно лечился, так они тут завсегда 
выездные пленарные заседания проводили. Летом в парке собирались, а когда 
холодно – в Водолечебнице». Она у нас всегда свободная, воды-то все равно нет, 
с тех пор как с царизмом покончили. Потом скамейки поставили, теперь там 
актовый зал. Вот они там, стало быть, решительно возмущаются.
И, оглядевшись по сторонам, вдруг заговорщицки подмигнула писателю.
– Вот к ним, если хотите, я вас могу пропустить. Общество-то у них добровольное.
 Хотите – идите, не хотите – ступайте на улицу. Только про калоши не забывайте, 
а то.
Булгаков знал бывшего товарища Радека не только как члена и секретаря Исполкома 
Коминтерна, сотрудника «Правды» и «Известий», но и как председателя общества 
«Долой стыд». Члены общества разгуливали голыми в общественных местах и 
отличались сомнительной свободой в вопросах морали. Похоже, теперь бывшие 
соратники товарища Радека замаливали прошлые грехи с помощью марксисткой 
молитвы и коммунистического покаяния.
Речь дежурной была прервана шумом мотора. Близкие елки за окном осветились 
светом фар. К корпусу подкатило авто. Из него вышел человек.
– Больных по ночам тревожить нельзя, а на автомобилях разъезжать можно? – 
упрекнул медсестру Булгаков. – Хорош режим!
Дежурная сунулась в окно и махнула рукой.
– Так это ж тоже наш больной, это же Семен Григорьевич. Очень строгий.
Строгого больного Булгаков знал очень хорошо. Исполняющий обязанности 
начальника Разведуправления Красной армии, член Военного совета наркомата 
обороны СССР Семен Григорьевич Гендин, как и его друг, комиссар госбезопасности 
Яков Саулович Агранов, сыграли в жизни писателя роковую роль.
Правда, в мае 1937 года Агранов был смещен с поста первого заместителя наркома 
внутренних дел, потом исключен из партии и арестован. Поговаривали даже, что 
над головой его всесильного шефа – народного комиссара внутренних дел СССР 
Николая Ивановича Ежова – тоже сгустились тучи и дни его сочтены. Судя по всему,
 на очереди был и Гендин. Будучи человеком умным, он лучше других понимал свою 
обреченность.
Такое понимание могло расстроить нервы кому угодно. А где их еще поправишь, как 
не в нервном санатории?
Гендин тяжело протопал в особняк. В дверях он замер и мрачным загробным 
взглядом гоголевского Вия уставился на писателя. Смотрел долго, но ничего не