или в двух различных отношениях: во-первых, по отношению к причине, которая 
вызывает его, а во-вторых, по отношению к цели, которую имеет оно в виду, или к 
действию, которое оно стремится произвести. В первом случае мы судим о 
соответствии или несоответствии поступка, а во втором – о его благотворных или 
пагубных последствиях и ободряем или осуждаем его. Таким образом, нельзя 
сказать, чтобы даваемое Смитом определение добродетели отличалось ясностью. 
Зато он надолго останавливается на психологическом описании отдельных 
добродетельных и недобродетельных поступков, и эти описания бывают нередко 
удачны и занимательны. Справедливость, по его мнению, отличается от других 
добродетелей тем, что соблюдение ее не предоставлено на произвол человека, что 
она может быть вынуждена насильственно. “Мы строже связаны обязанностью 
руководствоваться справедливостью, чем дружбою, состраданием, великодушием; 
исполнение последних трех добродетелей предоставлено в некотором роде на нашу 
волю, между тем как мы чувствуем себя обязанными, связанными, вынужденными 
положительным обязательством поступать справедливо. Мы сознаем, что это может 
быть потребовано от нас и что насилие против нас в этом отношении будет 
встречено всеобщим одобрением. Ничего подобного мы не можем сказать о прочих 
добродетелях… Человек, нарушивший священнейшие права справедливости, не может 
подумать без страха, стыда и отчаяния о чувствах, которые он возбудил в прочих 
людях. По удовлетворении страсти, приведшей его к преступлению, когда он 
начинает сознавать свое поведение, он не может одобрить ни одного побуждения, 
руководившего его поступками. Он становится столь же ненавистным в собственных 
глазах, как и в глазах прочих людей; он пробуждает к себе ужас в людях… Он 
страдает от одной мысли о положении, в которое он поставил пострадавшего; он 
сожалеет о пагубных последствиях своей страсти; он сознает, что вызвал против 
себя общественное негодование и что за этим должны естественно следовать мщение 
и наказание. Мысль эта проникает в глубину его души и наполняет его страхом и 
ужасом. Он не смеет смотреть никому прямо в лицо, он считает себя отверженным 
из общества и лишенным навсегда расположения людей. Всюду он видит одних только 
врагов, и он готов бежать в безлюдную пустыню, чтобы только укрыться от 
человеческого образа, который может напомнить ему о преступлении. Но 
одиночество еще ужаснее для него, чем сообщество людей. Его преследуют самые 
ужасные, самые отчаянные мысли, предсказывающие ему собственную гибель и 
ничтожество. Страх, одиночество гонят его снова в общество… Вот в чем состоит 
угрызение совести, самое ужасное из чувств, посещающее сердце человеческое…” Мы 
привели этот отрывок как образчик литературных и философских достоинств “Теории 
нравственных чувств”. В таком роде написана вся книга, но основную тему ее 
составляет не определение добродетели, а исследование того начала, которым 
обусловливается наше отношение к поступкам.
По мнению одних, говорит Смит, мы одобряем или не одобряем поступки, как 
собственные, так и чужие, смотря по тому, какое значение они имеют для нашего 
счастья или для нашей пользы; по мнению других, руководящим началом в этом 
случае является разум; по мнению третьих, наконец, – особенное нравственное 
чувство. Смит не удовлетворяется ни одним из этих принципов и выставляет 
симпатию как общее основание, определяющее наше отношение к поступкам. Всякое 
моральное суждение, по его мнению, есть выражение симпатии беспристрастного 
зрителя к тем побуждениям, которыми вызывается действие. Нравственность или 
безнравственность мыслимы только в обществе. Если бы человек не был 
общественным существом, то он не мог бы судить о поступках с моральной точки 
зрения. Только наблюдая за поведением других людей, мы начинаем составлять свои 
первые суждения о нравственности. Наблюдение совершается при помощи симпатии 
(сочувствия или сострадания), когда мы становимся на место наблюдаемого лица и 
представляем себе, что он испытывает. Если чувства и страсти известного лица 
находятся в полном соответствии с симпатиями постороннего наблюдателя, то 
последний обязательно признает их правильными и законными; если же, напротив, 
такого соответствия не оказывается, то он считает их незаконными, неправильными,
 не соответствующими причинам, вызывающим их. Одобрять чувства и мнения другого 
лица значит находить, что мы им вполне сочувствуем; не одобрять – значит 
находить, что мы им не вполне сочувствуем. Приложение этой основной мысли к 
различным чувствам и страстям составляет главное содержание “Теории 
нравственных чувств”. Для того, чтобы достигнуть действительного соответствия в 
чувствах, часто требуется известного рода усилие – как со стороны лица, 
которому сочувствуют, так и со стороны лица, которое сочувствует. Первое делает 
усилие, чтобы овладеть своими эмоциями, или, по крайней мере, выражением их, и 
дать возможность второму, свидетелю, стать на его точку зрения; а это второе 
лицо, свидетель, делает усилие, чтобы войти в положение человека, испытывающего 
известные ощущения. Первого рода усилия, когда они поражают нас и вместе с тем 
нравятся нам, дают начало “почтенным добродетелям самоотвержения и 
самообладания”; а второго рода, когда они проявляются с изысканной и 
неожиданной нежностью и кротостью, порождают мягкие добродетели человеколюбия. 
В этом последнем случае посторонний зритель симпатизирует не только чувству 
человека, но, во-первых, – удовольствию, которое доставляет человеколюбие, и, 
во-вторых, – признательности, которую оно возбуждает. Из симпатии к 
признательности (благодарности) возникает наше сознание заслуги, достоинства 
добродетельных поступков.

Свое начало симпатии Смит прилагает к самым разнообразным положениям и 
объясняет им не только отношения между отдельными людьми, но и различные 
общественные установления, сословные различия, обычаи, нравы, уголовные законы 
и так далее. Затем он переносит свое исследование в сферу самосознания и