построений начало пользы. Локк перенес в психологию так называемый индуктивный 
метод исследования; он обратился к изучению явлений; он шел от частного к 
общему и считал необходимым оправдание гипотезы фактами. А так как этические 
вопросы находятся в теснейшей связи с психологическими, то этим же методом 
стали пользоваться и при рассмотрении вопросов нравственного поведения. 
Шефтсбери первый из моралистов явно и сознательно принимает психологический 
опыт за основание этики. В трудах Юма, Гартлея и Адама Смита это стремление 
достигает наибольшего развития, и этика, можно сказать, поглощается психологиею.
 В их исследованиях на первом плане стоит не вопрос о нравственном поведении, а 
вопрос о том, каким образом могут быть объяснены с научной точки зрения 
нравственные чувства.
В философском отношении Смит больше всего обязан своему другу Юму. Он разделял 
его основные взгляды, и “Теория нравственных чувств” построена на молчаливом 
допущении тех же психологических оснований, которые Юм развивал открыто в своих 
трактатах. В области нравственных явлений Юм признает за основной факт чувство 
одобрения или порицания, испытываемое нами в различных случаях. При объяснении 
этого чувства он сильно склоняется в сторону утилитаристов. Он утверждает, 
например, что единственно только размышление об общей пользе и интересах 
заставляет нас одобрять такие чувства, как верность, справедливость, 
правдивость и многие другие важнейшие добродетели, но в конце концов он не 
находит возможным построить всю нравственность на основании пользы и обращается 
к чувству симпатии. Более обстоятельное развитие и применение этой, так сказать,
 теории симпатии и представляет сочинение Смита. Прежде чем излагать содержание 
его или, вернее, по отсутствию собственно учения в этом произведении, привести 
просто несколько наиболее характерных образцов, мы остановим внимание читателя 
на одной любопытной особенности в мировоззрении Смита.

Этот скромный философ был превеликим оптимистом. Он смотрел через розовые очки 
не только на промышленную деятельность людей, где, по его мнению, свободная 
игра личных интересов неизбежно ведет к общему благоденствию, но и на жизнь 
вообще. “Если мы исследуем, – говорит он, – общие законы, по которым 
распределяются в этом мире добро и зло, то найдем, что, несмотря на кажущийся 
беспорядок в этом распределении, каждая добродетель находит свое вознаграждение,
 и вознаграждение самое приличное для ее поощрения”. Труд вознаграждается 
успехами; справедливость, добросовестность, человеколюбие – доверием, уважением,
 любовью окружающих людей и так далее. Бывают, конечно, исключения из этого 
общего правила, без исключений ведь нельзя; но они редки, и общий характер 
жизни от этого нисколько не изменяется. Не думайте, что такое всеобщее 
благополучие царит только в сфере невещественных отношений. Нет, оптимизм Смита 
не смущается даже самыми резкими материальными диссонансами. “В сущности, 
богатые, – говорит философ, – потребляют не более, чем бедные, несмотря на свою 
алчность и свой эгоизм, несмотря на то, что они преследуют только личные 
интересы, несмотря на то, что они стараются удовлетворить только свои пустые и 
ненасытные желания, употребляя на это тысячи рук, – тем не менее, они разделяют 
с последним чернорабочим плоды работ, производимых по их приказанию. 
По-видимому, какая-то незримая рука принуждает их принимать участие в таком же 
распределении предметов, необходимых для жизни, какое существовало бы, если бы 
земля была распределена поровну между всеми населяющими ее людьми; таким 
образом, без всякого преднамеренного желания и вовсе того не подозревая, 
богатый служит общественным интересам и распространению человеческой природы. 
Провидение, разделив, так сказать, землю между небольшим числом знатных людей, 
не позабыло и о тех, кого оно с виду только лишило наследства, так что они 
получают свою долю из всего, что производится землею. Что же касается того, что 
составляет истинное счастье, то они нисколько не стоят ниже тех, кто поставлен 
выше их. Относительно физического здоровья и душевного спокойствия все слои 
общества находятся почти на одинаковом уровне, и нищий, греющийся на солнышке 
под забором, пользуется безопасностью и беззаботностью, которой так домогаются 
короли”. Это уже поистине стоический оптимизм, с тою лишь разницею, что Смит не 
относился к материальному благополучию с высоты величия, а напротив, придавал 
ему большое значение. Наконец, восставая против чрезмерного сострадания, он 
заявляет: “Эта преувеличенная симпатия к бедствиям, которые нам неизвестны, 
прежде всего безумна и неосновательна. Оглянитесь кругом: на одного страдающего 
и несчастного вы найдете двадцать человек в полном здравии и счастии или, по 
меньшей мере, в сносном положении”. Так профессор Смит охлаждает пыл чрезмерно 
сострадательных людей. Вероятно, их было слишком много вокруг него… Или, вернее,
 не страдал ли наш профессор некоторым недостатком зрения в этом отношении, так 
называемым дальтонизмом? Обратимся, однако, к содержанию его
“Теории нравственных чувств”.

При исследовании нравственных принципов, говорит Смит, приходится решать два 
главных вопроса. Во-первых, в чем состоит добродетель, или иначе, какой 
душевный склад и какой образ поведения заслуживает похвалы. И во-вторых, какая 
сила или какая способность души заставляет нас отдавать предпочтение тому или 
другому поведению, называть одно правильным, другое – порочным, рассматривать 
одно как предмет одобрения, уважения и награждения, а другое – как предмет 
порицания, неодобрения и наказания. Вместе со многими другими мыслителями Смит 
полагает, что добродетель состоит в точном соответствии между чувствами, 
побуждающими нас к поступку, и причиной или предметами, вызвавшими это чувство. 
Но он находит это определение недостаточно полным. Всякое чувство или душевное 
движение, предшествующее действию, можно рассматривать с двух различных сторон,