неприменима,
потому что она ведет к расхищению собственности и к погибели гражданственности. 
Я не желал бы видеть в Англии тиранию нищих, грабежа и варварства…» С этой 
точки зрения Маколей относился недоверчиво к демократическому строю Соединенных 
Штатов. Их благоденствие и спокойствие он считал временным. Увеличение 
населения, развитие промышленных центров наподобие английских Манчестера и 
Бирмингема сравняют заатлантическую республику со Старым Светом, вызовут в ней 
волнения рабочих, агитацию социалистов, и это будет роковой пробой 
демократического строя. В Англии Маколей не признавал опасными взрывы 
недовольства рабочих на том основании, что в этой стране
«те, которые страдают, не управляют государством».
«В Англии, – говорил он, – высшая власть находится в руках класса, правда, 
многочисленного, но избранного, класса образованного, который сильно 
заинтересован в безопасности собственности и поддержании общественного порядка».
 Здесь волнения вспыхивают и легко подавляются, затем наступает спрос на 
рабочие руки, заработная плата повышается, и снова все довольны и сыты. Иное 
дело Соединенные Штаты с их демократическим строем. Там правительство 
избирается большинством, и в этом была угроза их будущему, в глазах Маколея. 
«Придет время, – писал он одному американцу 23 мая 1857 года, – когда в штате 
Нью-Йорк законодательное собрание станет избирать толпа людей, из которых ни 
один не будет иметь более чем половину завтрака и обеда. Возможно ли 
сомневаться, какого рода законодательное собрание выберут эти люди? Вот, с 
одной стороны, государственный человек, который проповедует терпение, уважение 
приобретенных прав, строгое соблюдение публичной честности. Вот, с другой – 
демагог, который декламирует о тирании капиталистов и лихоимцев и спрашивает, 
можно ли допустить, чтобы кто-либо пил шампанское и ездил в карете в то время, 
когда тысячи честных людей лишены самого необходимого? Кого же из этих двух 
кандидатов предпочтет работник, который слышит, как его дети кричат: „Хлеба!“? 
Я серьезно опасаюсь, что в такие времена злополучия у вас могут произойти 
события, которые сделают невозможным возвращение прежнего благосостояния. Или 
какой-нибудь Цезарь, или Наполеон захватит кормило правления в свои крепкие 
руки, или же ваша республика будет так страшно разграблена и опустошена 
варварами в XX столетии, как Римская империя была разграблена и опустошена в V 
столетии. Разница будет лишь в том, что гунны и вандалы, разорившие Римскую 
империю, пришли извне, а ваши гунны и вандалы будут порождены в вашей 
собственной стране, вашими собственными учреждениями». Устами Маколея говорила 
добрая половина либералов.

После парламентской реформы 1831 года из партии тори выделилась новая группа 
деятелей с девизом: «Признание совершившегося и борьба с демократическим 
движением». Вождь этой группы, сэр Роберт Пиль, называл ее консервативной, и 
Маколей несомненно симпатизировал народившимся консерваторам. Правда, он 
никогда не покидал рядов либералов, да в этом и не было надобности. По 
негодующим словам Дизраэли, сэр Роберт Пиль был человеком, который обманывал 
одну партию, грабил другую и, лишь только достигнув положения, на которое не 
имел права, объявлял: «Оставим партийные вопросы!» Маколей тоже осуждал 
эквилибристику Пиля. Когда ему случалось соглашаться с его предложениями, он 
оговаривался, что отличает предложение от автора последнего, но, поднимись в 
парламенте вопрос о всеобщей подаче голосов, скрытая солидарность Маколея с 
английскими консерваторами тридцатых годов не замедлила бы объявиться, что и 
произошло в 1842 году.
Как было уже отмечено, торжеством билля о парламентской реформе виги были 
обязаны поддержке радикалов и общества в самом широком смысле слова. Борьба с 
Наполеоном или, вернее, с «гидрою революции», отразилась тяжким образом на 
английском населении. Из бюджета этого населения надо было изъять 200 миллионов 
фунтов стерлингов (два миллиарда рублей), чтобы покрыть военные издержки, и 
лучшим средством для этого в 1815 году парламент признал налог на хлеб – налог, 
возвысивший цену этого продукта до неслыханной в Англии цифры: 60—80 шиллингов 
(24—32 рубля) за четверть. По мере того как происходило погашение долга, нищета 
населения превращалась в хронический голод, глухое недовольство – в открытые 
беспорядки, и вместе с тем в народных массах пробуждалось сознание 
необходимости воздействовать в своих интересах на ход государственной машины. 
Лозунг вигов – реформа избирательного права – казался при таких условиях первой 
ступенью к счастливому времени довольства. Новые представители на скамьях 
нижней палаты должны были сыграть, по мнению измученного народа, роль 
некрасовского барина: «Вот приедет барин, барин нас рассудит…» Поэтому, когда 
палата лордов вторично отвергла билль, народ ответил волнениями, поджогами и 
насилием. Приезд в Бристоль противника реформы Ветереля был встречен камнями и 
свистом. Дом мэра, где остановился Ветерель, был сожжен, затем были сожжены дом 
епископа, таможня, акцизное управление – всего более четырех десятков зданий. В 
городе водворилась анархия, восставший народ с топорами в руках и с горшками 
скипидара ходил по Бристолю, уничтожая все, что носило следы солидарности с 
противниками реформы. Вот почему король хотел назначить сорок новых пэров и 
написал сто собственноручных писем к лордам.
Наконец засияло солнце, билль был принят и стал законом, обладатели десяти 
фунтов ренты пробрались на скамьи нижней палаты, «Слава Богу, сэр», – говорил 
извозчик, отвозя депутата из парламента. «Барин» приехал, и не мертвый, а живой,
 но положение народа оставалось все то же…
Пора отрезвления началась сейчас же после реформы и даже в. самый разгар 
парламентской борьбы.