чтения». Но отчасти недостаток денежных средств, отчасти отсутствие энергии и 
умелости вести журнальное дело, а главным образом тяжелые цензурные условия 
мешали успеху борьбы. С 1835 года в Москве с той же целью противодействия 
петербургскому триумвирату явился новый журнал «Московский наблюдатель». Гоголь 
горячо приветствовал появление нового члена журнальной семьи. Он был знаком 
лично и состоял в переписке с издателем его Шевыревым и с Погодиным; кроме того 
и Пушкин благосклонно отнесся к московскому изданию. «Телеграф» и «Телескоп» 
возмущали его резкостью своего тона и несправедливыми, по его мнению, нападками 
на некоторые литературные имена (Дельвига, Вяземского, Катенина). «Московский 
наблюдатель» обещал более почтительности к авторитетам, более солидности в 
обсуждении разных вопросов, менее молодого задора, неприятно действовавшего на 
аристократов литературного мира. Гоголь самым энергичным образом 
пропагандировал его среди своих петербургских знакомых. Каждый член его кружка 
непременно должен был подписаться на новый журнал, «иметь своего „Наблюдателя“; 
всех своих знакомых писателей он упрашивал посылать туда статьи. Вскоре 
пришлось ему, однако, сильно разочароваться в московском органе. От его книжек 
веяло скукой, они были бледны, безжизненны, лишены руководящей идеи. Такой 
противник не мог быть страшен для петербургских воротил журнального дела. А 
между тем, Гоголю пришлось испытать на себе неприятные стороны их владычества. 
Когда вышли его „Арабески“ и „Миргород“, вся булгаринская клика с ожесточением 
набросилась на него, а „Московский наблюдатель“ очень сдержанно и уклончиво 
высказывал ему свое одобрение. Правда, в защиту его из Москвы раздался голос, 
но он еще не предчувствовал всей мощи этого голоса. В „Телескопе“ появилась 
статья Белинского: „О русской повести и повестях Гоголя“, в которой говорилось, 
что „чувство глубокой грусти, чувство глубокого соболезнования к русской жизни 
и ее порядкам слышится во всех рассказах Гоголя“, и прямо заявлялось, что в 
Гоголе русское общество имеет будущего „великого писателя“. Гоголь был и тронут 
и обрадован этой статьей; но благосклонный отзыв критика еще не авторитетного, 
помещенный в органе, которому не симпатизировали его петербургские друзья, не 
вознаграждал его за неприятности, какие приходилось ему терпеть с других сторон.
 Кроме едких критик литературных врагов, он подвергался еще более тяжелым 
нападкам на свою личность. Вступление его в университет благодаря протекции, а 
не ученым заслугам, было встречено неодобрительно в кружке его близких знакомых,
 и неодобрение это возрастало по мере того, как выяснялась полная неспособность 
его к профессорской деятельности. Он отказался от кафедры в конце 1835 года, но 
в душе его остался осадок горечи от осуждения, справедливость которого он не 
мог не сознавать. В том же 1835 году Гоголь начал хлопотать о постановке на 
сцене петербургского театра своего „Ревизора“. Это было первое его произведение,
 которым он сильно дорожил, которому он придавал большое значение. „Это лицо, – 
говорит он про Хлестакова, – должно быть типом многого, разбросанного в разных 
русских характерах, но которое здесь соединилось случайно в одном лице, как 
весьма часто попадается и в натуре. Всякий хоть на минуту, если не на несколько 
минут, делался или делается Хлестаковым, но натурально в этом не хочет только 
признаться“. „В „Ревизоре“ я решился собрать в кучу все дурное в России, какое 
я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях,
 где больше всего требуется от человека справедливости, и за один раз 
посмеяться надо всем“.
Одним словом, он хотел создать серьезную комедию нравов и больше всего боялся, 
как бы она, вследствие непонимания или неумелости актеров, не показалась фарсом,
 карикатурой. Чтобы избежать этого, он усердно следил за постановкой пьесы, 
читал актерам их роли, присутствовал на репетициях, хлопотал о костюмах, о 
бутафорских принадлежностях. В вечер первого представления театр был полон 
избранной публикой. Гоголь сидел бледный, взволнованный, грустный. После 
первого акта недоумение было написано на всех лицах; по временам раздавался 
смех, но чем дальше, тем реже слышался этот смех, аплодисментов почти совсем не 
было, зато заметно было общее напряженное внимание, которое в конце перешло в 
негодование большинства: «Это – невозможность, это – клевета, это – фарс!» 
слышалось со всех сторон. В высших чиновничьих кругах называли пьесу 
либеральной, революционной, находили, что ставить подобные вещи на сцене – 
значит прямо развращать общество, и «Ревизор» избавился от запрещения только 
благодаря личному желанию императора Николая Павловича. Петербургская 
журналистика обрушилась на него всеми своими громами. Булгарин в «Северной 
пчеле» и Сенковский в «Библиотеке для чтения» обвиняли пьесу в нелепости и 
неправдоподобности содержания, в карикатурности характеров, в циничности и 
грязной двусмысленности тона. Гоголь был сильно огорчен и разочарован: его 
любимое произведение, от которого он ждал себе славы, унижено, заброшено 
грязью! «Я устал и душою, и телом, – писал он Пушкину после первого 
представления „Ревизора“. – Клянусь, никто не знает и не слышит моих страданий… 
Бог же с ними со всеми! Мне опротивела моя пьеса!»
В письме к Погодину он подробно описывает свои ощущения: «Я не сержусь на толки,
 как ты пишешь; не сержусь, что сердятся и отворачиваются те, которые 
отыскивают в моих оригиналах свои собственные черты и бранят меня; не сержусь, 
что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты. Но грустно мне это 
всеобщее невежество, движущее столицей; грустно, когда видишь, что глупейшее 
мнение ими же оплеванного и опозоренного писателя действует на них же самих и 
их же водит за нос. Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии 
находится у нас писатель. Все против него, и нет никакой сколько-нибудь 
равносильной стороны за него. „Он зажигатель! Он бунтовщик!“ И кто же это 
говорит? Это говорят люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, 
которые должны бы иметь настолько ума, чтобы понять дело в настоящем виде, люди,