когда же хлопоты эти не удались, он, при содействии своих покровителей, получил 
должность адъюнкта по кафедре всеобщей истории при Петербургском университете. 
Нельзя не удивляться, что человек с такой слабой теоретической подготовкой, с 
таким скудным запасом научных знаний решился взяться за чтение лекций. Но, 
может быть, именно потому, что он никогда не занимался наукой, она и казалась 
ему делом нетрудным.

«Ради нашей Украины, ради отцовских могил, не сиди над книгами!» – пишет он в 
1834 году М. Максимовичу, получившему кафедру русской словесности в Киеве. – 
«Будь таков, как ты есть, говори свое. Лучше всего ты делай эстетические с ними 
(со студентами) разборы. Это для них полезнее всего; скорее разовьет их ум и 
тебе будет приятно». Впрочем, сам Гоголь, по-видимому, имел серьезное намерение 
или, по крайней мере, мечтал посвятить себя науке. В своих письмах от того 
времени он не раз говорит, что работает над историей Малороссии и кроме того 
собирается составить «Историю средних веков томов в 8 или 9, если не больше». 
Блестящим результатом его занятий украинскими древностями явился «Тарас Бульба»,
 мечты же об истории средних веков так и остались мечтами. Профессорский 
персонал Петербургского университета очень сдержанно относился к своему новому 
собрату: многих не без основания возмущало назначение на кафедру человека, 
известного только несколькими беллетристическими произведениями и вполне 
чуждого в мире науки. Зато студенты с нетерпеливым любопытством ожидали нового 
лектора. Первая лекция его
[1]
привела в восторг. Живыми картинами осветил он им мрак средневековой жизни. 
Затаив дыхание, следили они за блестящим полетом его мысли. По окончании лекции,
 продолжавшейся три четверти часа, он сказал им: «На первый раз я старался, 
господа, показать вам только главный характер истории средних веков; в 
следующий раз мы примемся за самые факты и должны будем для этого вооружиться 
анатомическим ножом».

Но этих-то фактов и не было в распоряжении молодого ученого, а кропотливое 
собирание и «анатомирование» их было не под силу уму его, слишком склонному к 
синтезу, к быстрому обобщению. Вторую лекцию он начал громкой фразой: «Азия 
была всегда каким-то народовержущим вулканом». Затем вяло и безжизненно 
поговорил о переселении народов, указал несколько курсов по истории и через 20 
минут сошел с кафедры. Последующие лекции были в том же роде. Студенты скучали, 
зевали и сомневались, неужели этот бездарный г-н Гоголь-Яновский – тот самый 
Рудый Панько, который заставлял их смеяться таким здоровым смехом. Еще только 
один раз удалось ему оживить их. На одну из его лекций приехали Жуковский и 
Пушкин. Вероятно, Гоголь знал заранее об этом посещении и приготовился к нему. 
Он прочел лекцию, подобную своей вступительной, такую же увлекательную, живую, 
картинную: «Взгляд на историю аравитян». Кроме этих двух лекций, все остальные 
были до крайности слабы. Скука и недовольство, ясно выражавшиеся на лицах 
молодых слушателей, не могли не действовать удручающе на лектора. Он понял, что 
взялся не за свое дело, и стал тяготиться им. Когда, в конце 1835 года, ему 
предложили выдержать испытание на степень доктора философии, если он желает 
занять профессорскую должность, он без сожаления отказался от кафедры, которую 
не мог занимать с честью.
Напрасно старался Гоголь убедить себя и других, что может посвятить себя 
научным исследованиям. Инстинкт художника подталкивал его воплощать в живые 
образы явления окружающей жизни и мешал ему предаваться серьезному изучению 
сухих материалов. Задумав составить большое сочинение по географии: «Земля и 
люди», он вскоре писал Погодину: «Не знаю, отчего на меня напала тоска… 
корректурный листок выпал из рук моих и я остановил печатание. Как-то не так 
теперь работается, не с тем вдохновенно-полным наслаждением царапает перо 
бумагу. Едва начинаю и что-нибудь свершу из истории, уже вижу собственные 
недостатки. То жалею, что не взял шире, огромней по объему, то вдруг зиждется 
новая система и рушится старая». Затем он сообщает, что помешался на комедии, 
что она не выходит у него из головы, и сюжет и заглавие уже готовы. «Примусь за 
историю – передо мной движется сцена, шумят аплодисменты; рожи высовываются из 
лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и история к черту!» Вместо того, 
чтобы подготовляться к лекциям, он издавал свой «Миргород», создавал «Ревизора»,
 вынашивал в голове первый том «Мертвых душ», принимал деятельное участие в 
литературных делах того времени. Злобой дня тогдашнего литературного мира было 
ненормальное состояние журналистики. Ею окончательно овладел известный 
триумвират: Греч, Сенковский и Булгарин. Благодаря большим денежным средствам 
издателя-книгопродавца Смирдина «Библиотека для чтения» сделалась самым толстым 
и самым распространенным из ежемесячных журналов. Сенковский царил в ней 
безраздельно. Под разными псевдонимами он наполнял ее своими собственными 
сочинениями; в отделе критики, по своему усмотрению, одних писателей производил 
в гении, других топтал в грязь; произведения, печатавшиеся в его журнале, самым 
бесцеремонным образом сокращал, удлинял, переделывал на свой лад. Официальным 
редактором «Библиотеки для чтения» значился Греч, а так как он, кроме того, 
издавал вместе с Булгариным «Северную пчелу» и «Сын отечества», то, понятно, 
все, что говорилось в одном журнале, поддерживалось в двух других. Притом 
надобно заметить, что для борьбы с противниками триумвират не брезговал 
никакими средствами, даже доносом, так что чисто литературная полемика нередко 
оканчивалась при содействии администрации. Несколько периодических изданий в 
Москве и Петербурге («Молва», «Телеграф», «Телескоп», «Литературные прибавления 
к Инвалиду») пытались противодействовать тлетворному влиянию «Библиотеки для