которые считаются образованными и которых свет – по крайней мере русский свет 
– называет образованными. Выведены на сцену плуты – и все в ожесточении: „зачем 
выводить на сцену плутов?“ Пусть сердятся плуты, но сердятся те, которых я не 
знал вовсе за плутов. Прискорбна мне эта невежественная раздражительность, 
признак глубокого, упорного невежества, разлитого на наши классы. Столица 
щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных; 
что же бы сказала столица, если бы выведены были, хотя слегка, ее собственные 
нравы? Я огорчен не нынешним ожесточением против моей пьесы, меня заботит моя 
печальная будущность. Провинция уже слабо рисуется в моей памяти, черты ее уже 
бледны. Но жизнь петербургская ясна перед моими глазами, краски ее живы и резки 
в моей памяти. Малейшая черта ее – и как тогда заговорят мои соотечественники? 
И то, что бы приняли люди просвещенные с громким смехом и участием – то самое 
возмущает желчь невежества; а это невежество всеобщее. Сказать о плуте, что он 
плут – считается у них подрывом государственной машины; сказать какую-нибудь 
только живую и верную черту – значит в переводе опозорить все сословие и 
вооружить против него других или его подчиненных. Рассмотри положение бедного 
автора, любящего между тем сильно свое отечество и своих же соотечественников, 
и скажи ему, что есть небольшой круг, понимающий его, глядящий на него другими 
глазами – утешит ли это его?»
Понимание небольшого круга передовых людей не могло утешить Гоголя, потому что 
сам он не ясно сознавал значение и нравственную силу своего произведения. Для 
него, как и для его друзей, которым он читал «Ревизора» в квартире Жуковского, 
это была живая, верная картина провинциального общества, едкая сатира над всеми 
признанною язвою бюрократического мира – над взяточничеством. Когда он писал ее,
 когда он так усердно хлопотал о постановке ее на сцену, ему и в голову не 
приходило, что она может иметь глубокий общественный смысл, что, ярко изображая 
пошлость и неправду, среди которой жило общество, она заставит это общество 
задуматься, поискать причин всей этой пошлости и неправды. И вдруг: «Либерал, 
бунтовщик, клеветник на Россию!» Он был ошеломлен, сбит с толку. Петербургский 
климат убийственно действовал на его здоровье, нервы его расшатались; больной, 
усталый умственно после усиленной работы последних лет, разочарованный в своих 
попытках найти истинно полезное поприще деятельности, он решил отдохнуть от 
всего, что волновало его последнее время, подальше от туманов и непогод 
северной столицы, под более ясным небом, среди совершенно чужих людей, которые 
отнесутся к нему и без вражды, и без назойливой приязни. «Я хотел бы убежать 
теперь. Бог знает куда, – писал он Пушкину в мае 1836 года, – и предстоящее мне 
путешествие – пароход, море и другие далекие небеса – могут одни только 
освежить меня. Я жажду их как Бог знает чего!»



Глава III. Первые поездки за границу

В Германии и Швейцарии. – В Женеве и Париже. – Известие о смерти Пушкина. – В 
Риме. – Впечатления и встречи. – Смерть Виельгорского – Приезд на короткое 
время в Москву и Петербург. – Вторичный приезд в Рим. – Жизнь и литературные 
занятия Гоголя в Риме
В июне 1836 года Гоголь сел на пароход, отправлявшийся в Любек. С ним вместе 
ехал приятель его, А. Данилевский. Определенной цели не было ни у одного из 
них: им просто хотелось отдохнуть, освежиться, полюбоваться всем, что есть 
замечательного в Европе. Поездив вместе по Германии, приятели расстались: 
Данилевского тянуло в Париж, к тамошним развлечениям, Гоголь сделал один 
путешествие по Рейну и оттуда направился в Швейцарию. Красоты природы 
производили на него сильное впечатление. Особенно поражали его своим величавым 
великолепием снеговые вершины Альп. Под влиянием путешествия мрачное настроение,
 в каком он выезжал из Петербурга, рассеялось, он укрепился и ободрился духом: 
«Клянусь, что я сделаю то, чего не сделает обыкновенный человек, – писал он 
Жуковскому. – Львиную силу чувствую в душе своей и заметно слышу переход свой 
из детства, проведенного в школьных занятиях, в юношеский возраст».
Осенью, живя в Женеве и Вене, он усердно принялся за продолжение «Мертвых душ», 
первые главы которых были уже написаны в Петербурге. «Если совершу это творение 
так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! 
Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем, это будет первая моя 
порядочная вещь, которая вынесет мое имя!» – говорил он в письме к Жуковскому.

Зиму Гоголь провел опять вместе с Данилевским в Париже; вдвоем осматривали они 
все его достопримечательности: картинную галерею Лувра, Jardin des Plantes,
[2]
Версаль и прочее, посещали кафе, театры, но вообще Гоголь нашел мало 
привлекательного в этом городе. То, что могло быть нового и интересного для 
русского в столице конституционной монархии – борьба политических партий, 
прения в палате, свобода слова и печати – мало занимало его. При всех 
путешествиях на первом плане стояла для него природа и произведения искусства; 
людей он наблюдал и изучал как отдельные личности, а не как членов известного 
общества; все политические страсти и интересы были чужды его по преимуществу 
созерцательной натуре. За границей он мало сближался с иностранцами: везде он 
входил в круг своих, русских, из новых или из старых петербургских знакомых. В 
Париже он просиживал большую часть вечеров в уютной гостиной Александры 
Осиповны Смирновой. Смирнова, урожденная Россети, бывшая фрейлина императриц 
Марии Федоровны и Александры Федоровны, блистала в светских кругах красотой и