писал он ему, – не потому, чтобы мне было прискорбно унижение, в котором вы 
меня хотели поставить на виду всех, но потому, что в ней слышен голос человека 
на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить человека, не любившего 
даже меня, тем более вас, о котором я думаю как о человеке, меня любящем. Я 
вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги; как же вышло, 
что на меня рассердились все до одного в России, этого покуда я еще не могу 
понять; восточные, западные и нейтральные – все огорчились. Это правда: я имел 
в виду небольшой щелчок каждому из них, считая это нужным, испытавши надобности 
его на собственной коже (всем нам нужно побольше смирения). Но я не думал, 
чтобы щелчок мой вышел так груб, неловок и так оскорбителен. Я думал, что мне 
великодушно простят, и что в книге моей зародыш всеобщего примирения, а не 
раздора». Белинский лежал больной в Зальцбруне, когда получил это письмо Гоголя.
 Оно еще более усилило негодование его против автора «Переписки». 
Смиренно-заносчивый тон письма, сведение всего дела как бы на личную почву, 
игнорирование тех важных общественных вопросов, на неправильное понимание 
которых он намекал в статье своей, – все это возмутило его до глубины души. 
Слабый, полуумирающий, он с лихорадочным возбуждением взялся за перо и написал 
длинное ответное письмо, в котором с увлекательным красноречием указывал Гоголю 
вредоносное значение идей, проводимых им в его «Переписке».
«Вы только отчасти правы, – писал он между прочим, – увидев в моей статье 
рассерженного человека; этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того 
состояния, в которое привело меня чтение вашей книги. Но вы совсем не правы, 
приписав это вашим действительно не совсем лестным отзывам о почитателях вашего 
таланта. Тут была причина более важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще 
можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если бы 
все дело заключалось в нем, но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, 
человеческого достоинства. Нельзя промолчать, когда проповедывают ложь и 
безнравственность как истину и добродетель. Да, я любил вас со всею страстью, 
как человек, кровью связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь 
и славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И 
вы имели основательную причину хотя на минуту выйти из спокойного состояния 
вашего духа, потеряв право на такую любовь».

«Я думаю, что вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий 
человек, роль которого вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической 
книге; но это не потому, чтобы вы не были мыслящим человеком, а потому, что вы 
столько уже лет смотрели на Россию из вашего прекрасного далека». – «Поэтому вы 
не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в пиэтизме,
[4]
а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности, в пробуждении в народе 
чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе. 
Ей нужны права и законы, сообразные со здравым смыслом и справедливостью, и 
строгое по возможности выполнение их».

«Самые живые современные национальные вопросы России теперь: уничтожение 
крепостного права и отмена телесного наказания, введение по возможности 
строгого выполнения тех законов, которые уже есть. Вот вопросы, которыми 
тревожно занята Россия в своем апатическом полусне. И в это время великий 
писатель, который давно художественными и глубокомысленными творениями так 
могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть 
на себя самое, как будто в зеркале, явился с книгою, которою учит 
варвара-помещика наживать от крестьян побольше денег, ругая их „неумытыми 
рылами“. – Да если бы вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не 
более возненавидел вас, как за эти позорные строки. Нет, если бы вы 
действительно прониклись духом Христова учения, совсем не то писали бы вы к 
вашему адепту из помещиков; вы бы писали ему, что „так как крестьяне его братья 
по Христу, и так как брат его не может быть рабом своего брата, то он должен 
дать им свободу или, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно 
льготнее для них, сознавая себя в глубине своей совести в ложном к ним 
положении“:– „И такая-то книга может быть результатом трудного внутреннего 
процесса, высокого духовного просвещения? Не может быть!.. Проповедник кнута, 
апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских 
прав, что вы делаете? Взгляните себе под ноги, ведь вы стоите над бездною!“ – 
„Вот мое последнее заключительное слово: если вы имели несчастие с гордым 
смирением отречься от ваших истинно великих произведений, то теперь вы должны с 
искренним смирением отречься от последней вашей книги и тяжелый грех ее издания 
искупить новыми творениями, которые напомнили бы ваши прежние“.
Неожиданное впечатление, произведенное «Выбранными местами», поразило, 
ошеломило Гоголя. Так внезапно быть свергнутым с того пьедестала, на который он 
ставил себя и свое произведение – это было ужасно! Он пробовал утешать себя 
мыслью, что в этом виновата главным образом цензура, что, не пропустив 
некоторые его статьи, сократив другие, она лишила книгу ее целости, сделала 
цель и намерения ее не довольно ясными. Он усиленно хлопотал о восстановлении 
пропущенных мест, надеясь на вмешательство верховной власти и на то, что книга 
в полном своем объеме рассеет все недоразумения. При первых нападках он 
крепился и отвечал довольно благодушно, уверяя, что рад им, что любит слышать 
себе суждение, даже самое жесткое, что оно показывает ему с одной стороны его 
самого, с другой – читателей. Но время шло: многие прочли в рукописи места, не 
пропущенные цензурой, и это нисколько не заставило их смягчить своих приговоров,
 а приговоры эти были жестоки.