должна печататься книга, каким шрифтом, в каком формате, чтобы внешность ее 
была проста и как можно более удобна для чтения; он подробно перечисляет, кому 
следует послать даровые экземпляры ее, начиная со всех лиц царствующего дома; 
очень боится, как бы цензура не испортила его произведения; хочет, чтобы в 
случае надобности Смирнова представила книгу на усмотрение государя, который 
несомненно найдет, что это дело вполне полезное, требующее поддержки и 
поощрения. Он был убежден, что его книга встретит общее сочувствие, что она 
рассеет недоумение и разные нелестные слухи, ходившие о нем в литературных 
кругах вследствие странного мистико-учительского тона некоторых его писем, что 
она создаст ему настоящую, прочную славу, что она явится тем общеполезным делом,
 о котором он постоянно мечтал.
Между тем как Гоголь, вдали от России, ставил на первый план свое собственное 
нравственное усовершенствование и, собираясь выступить в роли 
моралиста-проповедника, отрицательно относился ко всем своим предшествовавшим 
произведениям, произведения эти приобретали все более и более сторонников, 
создавали автору их первенствующее положение в литературе. Он становился 
родоначальником так называемой натуральной школы: вся читавшая и мыслившая 
Россия с нетерпением ждала продолжения его «Мертвых душ», первый том которых 
завоевывал себе все более обширный круг читателей и поклонников. Некоторые 
намеки в письмах Гоголя понимались его знакомыми в том смысле, что второй том 
«Мертвых душ» уже готов к печати. Каково же было удивление Плетнева, когда 
вместо этого ему принесли тоненькую тетрадь «Выбранных мест из переписки с 
друзьями» и письмо Гоголя, в котором он просит печатать это произведение втайне,
 в малоизвестной типографии, и не говорить о нем никому из знакомых. Несмотря 
на старание Плетнева исполнить странную просьбу приятеля, тайна разгласилась, и 
прежде чем книга вышла в свет, о ней уже говорили в литературных кругах, она 
вызвала недоумение, изумление, негодование.
Такое же впечатление произвели и три небольших произведения Гоголя, над 
которыми он трудился в то же время и которые он отправил в Россию через 
несколько дней после «Выбранных мест», а именно: «Предисловие ко 2-му изданию 
„Мертвых душ“, где он сознается, что многое в его книге написано неверно, и 
просит читателей прислать ему свои критические замечания и вместе с тем 
рассказы о разных известных им происшествиях и личностях; „Развязка Ревизора“, 
придающая всей пьесе характер какой-то странной аллегории, и „Предуведомление“, 
в котором объявляется, что 4 и 5-е издания „Ревизора“ продаются в пользу бедных 
и назначаются лица, которые будут заведовать раздачей пособий неимущим в 
Петербурге и Москве.
Негодование было, можно сказать, общее; на нем опять-таки сошлись все главные 
литературные партии. И славянофилы, и западники нашли в «Переписке» мысли и 
выражения, оскорблявшие самые святые убеждения их; люди, возмущавшиеся многими 
безобразными явлениями современной жизни, негодовали на спокойно-примирительное,
 даже сочувственное отношение к ним автора; смирение, с каким он говорил о 
собственном ничтожестве и о слабости всех своих предшествовавших произведений, 
казалось маской, прикрывавшей высочайшее самомнение; проповеднический, резко 
обличительный тон некоторых страниц поражал своим высокомерием, само 
религиозное настроение автора возбуждало сомнение, обвинение в неискренности, в 
каких-то практических расчетах.
Из Петербурга и Москвы посыпался на Гоголя целый град писем с вопросами, с 
выражением удивления, с упреками, с криками негодования. Даже лица, которые 
соглашались с большинством основных положений его книги (Жуковский, Плетнев, кн.
 Вяземский, Вигель и пр.), восставали против ее резкости, угловатости, против 
ее заносчивого тона.
С. Т. Аксаков убеждал Плетнева и Шевырева не печатать последних произведений 
Гоголя, так как «все это ложь, дичь и нелепость, и если будет обнародована, то 
сделает Гоголя посмешищем всей России». Самому Гоголю он писал: «Если вы желали 
произвести шум, желали, чтобы высказались и хвалители, и порицатели ваши, 
которые теперь отчасти переменились местами, то вы вполне достигли своей цели. 
Если это была с вашей стороны шутка, то успех превзошел самые смелые ожидания: 
все одурачено! Противники и защитники представляют бесконечно разнообразный ряд 
комических явлений… Но, увы! нельзя мне обмануть себя: вы искренно подумали, 
что призвание ваше состоит в возвещении людям высоких нравственных истин в 
форме рассуждений и поучений, которых образчик содержится в вашей книге… Вы 
глубоко и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами 
себе беспрестанно и, думая служить небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и 
человека. Если б эту книгу написал обыкновенный писатель – Бог бы с ним! Но 
книга написана вами; в ней блещет местами прежний, могучий талант ваш, и потому 
книга ваша вредна: она распространяет ложь ваших умствований и заблуждений. О, 
недобрый был тот день и час, когда вы вздумали ехать в чужие края, в этот Рим, 
губитель русских умов и дарований! Дадут Богу ответ эти друзья ваши, слепые 
фанатики и знаменитые Маниловы, которые не только допустили, но и сами помогли 
вам запутаться в сети собственного ума вашего, дьявольской гордости, которую вы 
принимаете за христианское смирение. Горько убеждаюсь я, что никому не проходит 
безнаказанно бегство из отечества: ибо продолжительное отсутствие есть уже 
бегство – измена ему».
В печати явились статьи, строго осуждавшие «Выбранные места». В «Современнике» 
Белинский энергично протестовал против идей, выраженных автором, против 
отречения его от прежних произведений, против догматического тона, каким 
проникнута его книга. Гоголь не был близко знаком с Белинским, но знал и ценил 
его мнения о своих первых произведениях, и не мог отнестись равнодушно к его 
нападкам. «Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне в № 2 „Современника“, –