этой цели в Россию. По мере того как подвигалась обработка его произведения и 
перед ним выяснился весь его план, он все более проникался мыслью о его великом 
значении. «Мне тягостно и почти невозможно теперь заняться дорожными мелочами и 
хлопотами, – писал он С.Т.Аксакову, – мне нужно спокойствие и самое счастливое, 
самое веселое, сколько можно, расположение души; меня теперь нужно беречь и 
лелеять. Я придумал вот что: пусть за мною приедут Михаил Семенович (Щепкин) и 
Константин Сергеевич (Аксаков). Им нужно же: Михаилу Семеновичу – для здоровья, 
Константину Сергеевичу – для жатвы, за которую уже пора ему приняться, а милее 
душе моей этих двух, которые бы могли за мною приехать, не могло бы для меня 
найтись никого! Я бы ехал тогда с тем же молодым чувством, как школьник в 
каникулярное время едет из надоевшей школы домой, под родную крышу и вольный 
воздух. Меня теперь нужно лелеять – не для меня, нет. Они сделают небесполезное 
дело. Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся в 
трещинах, довольно стара и еле держится, но в этой вазе теперь заключено 
сокровище. Стало быть, ее нужно беречь».



Глава IV. Предвестники душевного расстройства

Перемена в душевном настроении Гоголя по возвращении из-за границы. – 
Затруднения с первым томом «Мертвых душ». – Физические и нравственные страдания 
Гоголя. – Неприятности московской жизни. – Сборы в Иерусалим. – Гоголь приходит 
в дом Аксаковых с образом Спасителя в руках. – Отъезд за границу. – «Блюстители 
огней истины». – Любовь и мистицизм. – Уединенные чтения отцов церкви с А.О.
Смирновой. – Страсть к проповедничеству в беседах и письмах. – Денежные 
затруднения. – Трехлетняя субсидия от императора Николая I. – Трудные роды 2-го 
тома «Мертвых душ». – Молитва для испрашивания вдохновения у Бога
Личные дела помешали и Щепкину, и К. Аксакову исполнить просьбу Гоголя и 
встретить его на дороге в Россию. Он приехал один сначала на короткое время в 
Петербург, затем в Москву, где старые знакомые встретили его с прежним радушием.
 С.Т. Аксаков нашел в нем большую перемену за последние полтора года. Он 
похудел, побледнел, тихая покорность воле Божией слышна была в каждом его слове.
 Его веселость и проказливость в значительной степени исчезли; в разговорах его 
прорывался порой прежний юмор, но смех окружающих как будто тяготил его и 
быстро заставлял переменять тон разговора.
Издание первого тома «Мертвых душ» доставило Гоголю немало волнений и 
внутренних страданий. Московский цензурный комитет не разрешил печатанья поэмы; 
его смущало само заглавие ее «Мертвые души», когда известно, что душа 
бессмертна. Гоголь отправился в петербургский цензурный комитет и долго не знал,
 какая судьба постигнет ее, будет она пропущена или нет. Ему пришлось по этому 
поводу обращаться с просительными письмами к разным влиятельным лицам: к 
Плетневу, Виельгорским, Уварову, кн. Дондукову-Корсакову, даже через Смирнову 
посылать прошение на Высочайшее имя. Наконец в феврале он получил известие, что 
рукопись разрешена к печатанию. Новая беда! Несмотря на его письма и просьбы, 
рукопись не присылали в Москву, и никто не мог сообщить ему, где она находится. 
Зная, какое значение он придавал своему произведению, можно себе представить, 
как волновался Гоголь. Он беспрестанно наводил справки на почте, обращался с 
вопросами ко всем, кто мог указать ему, куда девалось его сокровище, считал его 
погибшим. Наконец в первых числах апреля 1842 года рукопись была получена. 
Петербургская цензура не нашла ничего подозрительного в том, что смутило 
московскую, только «Повесть о капитане Копейкине» оказалась сплошь зачеркнутой 
красными чернилами. Гоголь тотчас принялся переделывать ее и в то же время 
приступил к печатанью поэмы в количестве 2500 экземпляров.
Все эти тревоги и неприятности болезненно отзывались на здоровье Гоголя. Нервы 
его расшатались, холод русской зимы удручал его. «Голова моя, – писал он 
Плетневу, – страдает всячески: если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют 
и стынут, и вы не можете себе представить, какую муку чувствую я всякий раз, 
когда стараюсь в то время пересилить себя, взять власть над собою и заставить 
голову работать. Если же комната натоплена, тогда этот искусственный жар меня 
душит совершенно, малейшее напряжение производит в голове такое странное 
сгущение всего, как будто бы она хочет треснуть». В другом письме он так 
описывает свои болезненные припадки: «Болезнь моя выражается такими страшными 
припадками, каких никогда со мною еще не было, но страшнее всего мне показалось,
 когда я почувствовал то подступившее к сердцу волнение, которое всякий образ, 
пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительное приятное 
чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа 
человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль тяжкую, мучительную 
печаль, и потом следовали обмороки, наконец, совершенно сомнамбулистическое 
состояние».
С. Т. Аксаков рассказывает, что при одном из таких обмороков Гоголю очень долго 
пришлось пролежать без всякой помощи, одному в своей комнате, в мезонине 
квартиры Погодина.
В письмах к знакомым Гоголь жаловался исключительно на физические страдания, но,
 кроме них, немало и нравственных неприятностей отравляли его жизнь в Москве. С 
Погодиным и в особенности с семьею Аксаковых его связывали личные отношения 
дружбы и благодарности, но он не мог всецело разделять их теоретических 
воззрений. Влияние петербургских литературных кругов, в которых он провел 
молодость, продолжавшиеся связи с Плетневым и Жуковским, наконец, долгая жизнь 
за границей, – все мешало этому. Славянофилы считали его вполне своим, и он