действительно сходился с ними во многом, но их исключительность была чужда ему. 
В то время, как они считали Белинского злейшим врагом своим – и даже 
добродушный Сергей Тимофеевич Аксаков выходил из себя, говоря о нем, Гоголь 
виделся с ним в одном знакомом доме и поручил ему доставку «Мертвых душ» в 
Петербург. Объяснить друзьям прямо и откровенно свое отношение к их партии, 
показать им, до каких пор он идет с ними, Гоголь не мог, как вследствие 
природной уклончивости своего характера, так и потому, что те философские 
теории, которыми они волновались, те выводы, которые они делали из этих теорий, 
далеко не ясно представлялись уму его, да он и не пытался разбираться в них. 
Мистическое настроение, охватившее его во время болезни в Риме, развивалось все 
сильнее и сильнее; мысль его устремлялась все к небу, к средствам достигнуть 
небесного блаженства, а земные споры о различных философских и общественных 
вопросах казались ему ничтожными, не стоящими большого внимания. Друзья не 
подозревали того процесса, который происходил в душе его, но часто замечали его 
скрытность, неискренность; это огорчало и возмущало их. Особенно обострились 
отношения Гоголя с Погодиным, в доме которого он жил.
Погодин оказал много услуг Гоголю, ссужал его деньгами, хлопотал по его делам, 
предлагал в своем доме щедрое гостеприимство ему и всей его семье, и в силу 
этого считал себя вправе предъявлять ему известные требования. Журнал его, 
«Москвитянин», шел плохо: вялые статьи его наводили уныние на читателей, 
подписчиков было мало, – ему во что бы то ни стало хотелось привлечь к 
сотрудничеству Гоголя и именем талантливого популярного писателя поправить свои 
литературные дела. Напрасно Гоголь уверял, что не имеет ничего готового, что не 
в состоянии в данное время писать, – он не допускал в жизни автора таких 
периодов, когда ему «не творится», и беспрестанно мучил Гоголя, требуя у него 
статей в свой журнал, причем грубо упрекал его в неблагодарности. Легко понять, 
как болезненно действовали на нервную впечатлительную натуру Гоголя подобные 
требования и упреки! Ему не хотелось ни открыто поссориться с Погодиным, уехав 
из его дома, ни даже рассказывать другим о его неделикатных поступках. Он 
молчал, но втайне мучился и раздражался. Знакомые, не понимавшие настоящей 
причины этой раздражительности, слышавшие постоянные жалобы Погодина на дурной 
характер Гоголя, обвиняли его в неуживчивости, сварливости.
Неприятности московской жизни заставили Гоголя отказаться от своего 
первоначального предположения «пожить подольше в России, узнать те ее стороны, 
которые были не так коротко знакомы ему», и он стал снова собираться в путь. 
Друзья и знакомые упрашивали его остаться, засыпали его вопросами, куда именно 
он едет, надолго ли, скоро ли вернется, но эти просьбы и вопросы были, видимо, 
неприятны ему, он отвечал на них уклончиво, неопределенно. Один раз он очень 
удивил Аксаковых, явившись к ним с образом Спасителя в руках и с необыкновенно 
радостным, сияющим лицом. «Я все ждал, – сказал он, – что кто-нибудь 
благословит меня образом; но никто не сделал этого. Наконец Иннокентий 
благословил меня, и теперь я могу объявить, куда я еду: я еду ко гробу 
Господню».
Гоголь провожал преосвященного Иннокентия, отъезжавшего из Москвы, и тот на 
прощанье благословил его образом, а он увидел в этом указание свыше, божеское 
одобрение предприятию, о котором он мечтал в глубине души, никому не говоря ни 
слова.
Неожиданное намерение Гоголя возбудило сильнейшее недоумение и любопытство, 
вызвало массу толков и пересудов в московских кружках: его считали чем-то 
странным, нелепым, едва ли не безумным. Гоголь никому не объяснял тех 
нравственных побуждений, в силу которых явилось у него это намерение, и вообще 
избегал всяких разговоров о предполагаемом путешествии, особенно с людьми, не 
разделявшими его религиозного настроения.
По мере того, как печатанье «Мертвых душ» благополучно приближалось к концу, а 
погода становилась теплее, здоровье Гоголя поправлялось… и расположение духа 
его прояснялось. 9 мая он отпраздновал свои именины большим обедом в саду у 
Погодина, и на этом обеде друзья опять увидели его веселым, разговорчивым, 
оживленным. Тем не менее, как только первый том «Мертвых душ» вышел из печати в 
конце мая, Гоголь уехал из Москвы. В июне он был в Петербурге, но и оттуда 
торопился уехать. Сначала он предполагал одновременно с первым томом «Мертвых 
душ» издать полное собрание своих сочинений и сам следить за их печатанием. 
Теперь ему показалось, что это слишком задержит его в России; он поручил 
издание своему приятелю Прокоповичу и в июне уехал за границу, не дождавшись 
даже отзывов печати о своем новом произведении. А между тем отзывы эти были 
такого рода, что могли бы заставить его позабыть многие неприятности последнего 
года.
Все три литературных лагеря, начинавших делить господство над общественным 
мнением, встретили книгу его с восторженным сочувствием. Плетнев поместил очень 
обстоятельную и хвалебную статью о ней в своем «Современнике»; Константин 
Аксаков в своей брошюре сравнивал Гоголя с Гомером; для Белинского и его круга 
«Мертвые души» были знаменательным явлением, утверждавшим в литературе новую 
эпоху.
К сожалению, Гоголь совсем не понимал значения, какое приобретала в это время 
русская литература, русская журналистика как руководительница общественного 
мнения и общественного сознания. Чуждый тех глубоких принципиальных вопросов, 
которые производили раскол в передовых умах его времени, он принимал страстный 
полемический задор представителей разных литературных партий за личное 
раздражение и негодовал на него. Вот что он писал Шевыреву вскоре по отъезде за 
границу: «…в душевном состоянии твоем кроме другого слышна, между прочим, 
грусть, – грусть человека, взглянувшего на положение журнальной литературы. На