бывший в то время в Риме и с братской любовью ухаживавший за Гоголем, 
рассказывает, что он говорил ему о каких-то видениях, посещавших его во время 
болезни. «Страх смерти», мучивший отца Гоголя в последние дни его жизни, 
передался отчасти и сыну. Гоголь с ранних лет отличался мнительностью, всегда 
придавал большое значение всякому своему нездоровью; болезнь мучительная, не 
сразу поддавшаяся врачебной помощи, показалась ему преддверием смерти или, по 
крайней мере, концом деятельной, полной жизни. Серьезные, торжественные мысли, 
на которые наводит нас близость могилы, охватили его и не покидали более до 
конца жизни. Оправившись от физических страданий, он опять принялся за работу, 
но теперь она приобрела для него иное, более важное значение. Отчасти под 
влиянием размышлений, навеянных болезнью, отчасти благодаря статьям Белинского 
и рассуждениям его московских почитателей, в нем выработался более серьезный 
взгляд на свои обязанности как писателя и на свои произведения. Он, чуть не с 
детства искавший поприща, на котором можно прославиться и принести пользу 
другим, пытавшийся сделаться и чиновником, и актером, и педагогом, и 
профессором, понял наконец, что его настоящее призвание есть литература, что 
смех, возбуждаемый его творениями, имеет под собой глубокое воспитывающее 
значение. «Дальнейшее продолжение „Мертвых душ“, – говорит он в письме к 
Аксакову, – выясняется в голове моей чище, величественнее, и теперь я вижу, что 
сделаю, может быть, со временем, кое-что колоссальное, если только позволят 
слабые силы мои. По крайней мере, верно, немногие знают, на какие сильные мысли 
и глубокие явления может навести незначащий сюжет, которого первые невинные и 
скромные главы вы уже знаете».
В то же время религиозность, отличавшая его с детских лет, но до сих пор редко 
проявлявшаяся наружу, стала чаще выражаться в его письмах, в его разговорах, во 
всем его мировоззрении. Под ее влиянием он стал придавать своей литературной 
работе какой-то мистический характер, стал смотреть на свой талант, на свою 
творческую способность как на дар, ниспосланный ему Богом ради благой цели, на 
свою писательскую деятельность как на предопределенное свыше призвание, как на 
долг, возложенный на него Провидением.
«Создание чудное творится и совершается в душе моей, – писал он в начале 1841 
года, – и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна 
мне святая воля Бога: подобное внушение не происходит от человека; никогда не 
выдумать ему такого сюжета».
Этот мистический, торжественный взгляд на свое произведение Гоголь высказывал 
пока еще очень немногим из своих знакомых. Для остальных он был прежним 
приятным, хотя несколько молчаливым собеседником, тонким наблюдателем, 
юмористическим рассказчиком.
Россия и все русские по-прежнему возбуждали в нем самый горячий интерес. 
Русских, заезжавших к нему в Рим, он выспрашивал о всем, что делалось в России, 
без устали слушал рассказы их о всяких новостях, литературных и нелитературных, 
о всех интересных статьях, появлявшихся в журналах, о всех новых писателях.
При этом он умел узнавать не только все, что ему хотелось, но и взгляды, мнения,
 характер рассказчика, сам же оставлял при себе свои задушевные мысли и 
убеждения. «Он берет полной рукой все, что ему нужно, ничего не давая», – 
выражался про него римский приятель, гравер Иордан.
Кроме России и Рима, ничто, по-видимому, не интересовало Гоголя. В периоды 
усиленной творческой работы он обыкновенно почти ничего не читал. «Одна хорошая 
книга достаточна в известные эпохи для наполнения всей жизни человека», – 
говорил он и ограничивался тем, что перечитывал Данте, «Илиаду» в переводе 
Гнедича и стихотворения Пушкина. Политическая жизнь Европы менее чем 
когда-нибудь привлекала его внимание; о Франции как родоначальнице всяких 
новшеств, как истребительнице того, что он называл «поэзией прошлого», он 
отзывался чуть не с ненавистью. Тогдашний Рим, Рим папского владычества и 
австрийского влияния был ему по сердцу. Григорий XVI, по наружности такой 
добродушный, так ласково улыбавшийся на всех церемониальных выходах, умел 
подавлять все стремления своих подданных приобщиться к общей жизни европейских 
народов, к общему ходу европейской цивилизации. Беспокойная струя невидимо 
просачивалась под почвой тогдашнего здания итальянской жизни, тюрьмы были 
переполнены не уголовными преступниками, а беспокойными головами, не 
уживавшимися с монастырски-полицейским режимом, но на поверхности все было 
гладко, мирно, даже весело. На площадях города гремели великолепные оркестры, 
по улицам беспрестанно двигались торжественные религиозные процессии, 
сопровождаемые толпами молящихся, библиотеки, музеи, картинные галереи 
гостеприимно открывали двери свои для всех желающих. Художники, артисты, ученые 
находили здесь все средства для занятий своей специальностью и тихий, укромный 
уголок, защищенный от тех бурь, отголоски и предвозвестники которых нарушали 
покой остальной Европы.
Поселившись в сравнительно малолюдной улице Via Felice, в очень скромно 
меблированной, но просторной и светлой комнате, Гоголь вел правильную, 
однообразную жизнь.
Вставал он обыкновенно рано и тотчас же принимался за работу, выпивая в 
промежутках графин или два холодной воды. Он находил, что вода необыкновенно 
благотворно на него действует, что только с помощью ее он поддерживает свои 
силы. Завтракал он в каком-нибудь кафе чашкой кофе со сливками, потом до 
позднего обеда опять работал, если не было русских, с которыми предпринимал 
прогулки по Риму и окрестностям, а вечера большей частью проводил в кругу своих 
приятелей художников.
К лету 1841 года первый том «Мертвых душ» был окончательно отделан и 
приготовлен к печати. Гоголь хотел сам руководить его изданием и приехать для