доходами с него Марья Ивановна еле могла существовать. Приезд из Малороссии в 
Москву за дочерьми и без того представлялся ей довольно разорительным. Гоголь 
не решился обратиться с просьбой о денежном пособии к своим старым друзьям, 
Жуковскому и Плетневу, так как они и без того много раз ссужали его деньгами, и 
он считал себя их неоплатным должником; из других знакомых его одни, несмотря 
на все желание, не в состоянии были помочь ему, с другими он не был настолько 
близок, чтобы явиться в роли просителя. Гоголь волновался, хандрил, обвинял 
Петербург в холодности, равнодушии. С. Т. Аксаков с чуткостью, свойственной его 
истинно доброму сердцу, угадал, что происходило в душе поэта, и сам, без всякой 
просьбы с его стороны, предложил ему 2 тысячи рублей. Гоголь очень хорошо знал, 
что Аксаковы совсем не богаты, что им самим часто приходится нуждаться в 
деньгах, тем более тронула его эта неожиданная помощь. успокоившись насчет 
материальных дел, Гоголь и в Петербурге не оставлял вполне своих литературных 
занятий и каждый день проводил определенные часы за письменным столом, 
запершись в своей комнате от всех посетителей. У него в то время была готова 
большая часть первого тома «Мертвых душ», и первые главы были даже окончательно 
отделаны. Он читал их в кружке своих приятелей, собравшихся для этой цели в 
квартире Прокоповича. Все слушали с напряженным вниманием мастерское чтение, 
только иногда взрывы неудержимого смеха прерывали общую тишину. Гоголь при 
передаче самых смешных сцен сохранял полную серьезность, но искренняя веселость 
и неподдельный восторг, возбуждаемый в слушателях, видимо, были ему очень 
приятны.
В Петербурге он оставался в этот раз недолго и, взяв сестер из института, 
вернулся вместе с Аксаковыми в Москву. В Москве умственная жизнь шла в то время 
гораздо живее, чем в Петербурге. Резкого разрыва между славянофилами и 
западниками еще не произошло, в передовой интеллигенции господствовало 
увлечение Гегелем и немецкой философией. У Аксаковых, у Станкевича, у Елагиной 
– везде, где собирались молодые профессора или литераторы, шли горячие, 
оживленные споры о разных отвлеченных вопросах и философских системах. Гоголь, 
ни по своему развитию, ни по складу ума своего, не мог принимать участия в 
подобных словопрениях. Его московские друзья вовсе и не ожидали этого от него. 
Он нравился им как человек тонко наблюдающий и нежно-отзывчивый, они 
поклонялись его таланту, они любили его как художника, который смелою и в то же 
время тонкою кистью касался язв современного общества. Причины этих язв, 
средства уврачевать их они искали и находили на основании своих собственных 
убеждений. Именно потому, что Гоголь не высказывал своих теоретических взглядов,
 каждая партия считала себя вправе называть его своим и заключать о его 
мировоззрении на основании тех выводов, которые сама делала из его произведений.

«Чем более я смотрю на него, тем более удивляюсь и чувствую всю великость этого 
человека и всю мелкость людей, его не понимающих! – восклицал всегда 
восторженный Константин Аксаков. – Что за художник! как полезно с ним проводить 
время!»
Станкевич восхищался каждой строчкой, выходившей из-под пера его; при первых 
словах его чтения он заливался неудержимым хохотом от одного предчувствия того 
юмора, каким проникнуты его произведения.
«Поклонись от меня Гоголю, – писал с Кавказа Белинский, в то время еще москвич 
по духу, – и скажи ему, что я так люблю его и как поэта, и как человека; что те 
немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадой и 
отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось говорить с ним, но его присутствие 
давало полноту душе моей».
Отправив одну из сестер своих в деревню с матерью, которая приезжала в Москву, 
чтобы взять ее и повидаться с сыном, поместив другую к одной знакомой барыне, 
взявшейся докончить ее образование, Гоголь стал собираться назад в Рим. Друзья 
старались удержать его, высказывая опасение, что среди роскошной природы и 
привольной жизни Италии он забудет Россию; но он уверял их, что совершенно 
наоборот: чтобы настоящим образом любить Россию, ему необходимо удалиться от 
нее; во всяком случае, он обещал через год вернуться в Москву и привезти первый 
том «Мертвых душ» совсем готовым. Аксаковы, Погодин и Щепкин проводили его до 
первой станции Варшавской дороги и там распрощались самым дружеским образом.
Выдержав в Вене курс лечения водами, Гоголь затем вернулся в свой любимый Рим, 
про который он говорил: «мне казалось, что будто я увидел свою родину, в 
которой несколько лет не бывал, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это 
все не то: не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще 
прежде меня, прежде чем я родился на свет». Теперь уже этот Рим перестал 
служить для него предметом постоянного восторженного наблюдения и изучения: он 
бессознательно, как чем-то привычным, наслаждался и его природой, и его 
художественными красотами, и вполне предался своим литературным трудам. «Я 
обрадовался моим проснувшимся силам, освеженным после вод и путешествия, – 
пишет он, – и стал работать изо всех сил, почуя просыпающееся вдохновение, 
которое давно уже спало во мне». Он дописывал последние главы первого тома 
«Мертвых душ», кроме того, переделывал некоторые сцены в «Ревизоре», 
перерабатывал набело «Шинель», занимался переводом итальянской комедии «Ajo 
nell Imbarazzo» («Дядька в затруднительном положении»), о постановке которой на 
сцене московского театра давал подобные указания Щепкину. Но – увы – слабый 
организм поэта не вынес нервного напряжения, сопровождающего усиленную 
творческую деятельность. Он схватил сильнейшую болотную лихорадку (malaria). 
Острая, мучительная болезнь едва не свела его в могилу и надолго оставила следы 
как на физическом, так и на психическом состоянии его. Припадки ее 
сопровождались нервными страданиями, слабостью, упадком духа. Н.П. Боткин,