гостей Гоголю приходилось часто принимать в Риме и «угощать» Римом. Не считая 
Данилевского, который одновременно с ним странствовал по Европе, у него в 
первые же годы жизни в Риме побывали: Жуковский, Погодины (муж и жена), Панаев, 
Анненков, Шевырев и многие другие. В Риме же ему пришлось ухаживать за одним 
больным, который и умер на его руках. Это был Иосиф Виельгорский, сын 
гофмейстера графа Михаила Юрьевича Виельгорского, молодой человек, по отзывам 
всех знавших его, богато одаренный от природы. Гоголь был знаком в Петербурге с 
ним и его семьей. У него развилась чахотка, доктора послали его в Италию, и 
мать его просила Гоголя принять в нем участие, позаботиться о нем на чужбине. 
Гоголь исполнил ее просьбу более чем добросовестно: он окружил больного самой 
нежной заботливостью, почти не расставался с ним целые дни, проводил ночи без 
сна у его постели. Смерть юноши сильно огорчила его. «Я похоронил на днях моего 
друга, которого мне дала судьба в то время, в ту эпоху жизни, когда друзья уже 
не даются, – писал он Данилевскому. – Мы давно были привязаны друг к другу, 
давно уважали друг друга, но сошлись тесно, неразлучно и решительно братски 
только – увы! – во время его болезни. Ты не можешь себе представить, до какой 
степени благородна была эта высокая, младенчески-ясная душа! Это был бы муж, 
который бы украсил один будущее царствование Александра Николаевича. И 
прекрасное должно было погибнуть, как гибнет все прекрасное у нас на Руси!..»
Под живительными лучами итальянского солнца здоровье Гоголя укреплялось, хотя 
вполне здоровым он себя никогда не считал. Знакомые подтрунивали над его 
мнительностью, но он еще в Петербурге говорил совершенно серьезно, что доктора 
не понимают его болезни, что у него желудок устроен совсем не так, как у всех 
людей, и это причиняет ему страдания, которых другие не понимают. Живя за 
границей, он почти каждое лето проводил на каких-нибудь водах, но редко 
выдерживал полный курс лечения; ему казалось, что он сам лучше всех докторов 
знает, как и чем лечиться. Всего благотворнее, по его мнению, на него 
действовали путешествия и жизнь в Риме. Путешествия освежали его, прогоняли 
всякие мрачные или тревожные мысли. Рим укреплял и бодрил его. Там принялся он 
за продолжение «Мертвых душ», кроме того он писал «Шинель» и «Анунциату», 
повесть, впоследствии переделанную им и составившую статью «Рим»; много работал 
он также над большой трагедией из быта запорожцев, но остался недоволен ею и 
после нескольких переделок уничтожил ее.
Осенью 1839 года Гоголь отправился вместе с Погодиным в Россию, прямо в Москву, 
где кружок Аксаковых принял его с распростертыми объятиями. С семейством 
Аксаковых он был знаком раньше, и все оно принадлежало к числу восторженных 
поклонников его. Вот как описывает С.Т. Аксаков впечатление, произведенное на 
них приездом Гоголя: «Я жил это лето с семьею на даче в Аксиньине, в 10 верстах 
от Москвы. 26 сентября вдруг получаю я следующую записку от Щепкина: „Спешу 
уведомить вас, что М.П. Погодин приехал, и не один; ожидания наши исполнились, 
с ним приехал Н.В. Гоголь. Последний просил никому не сказывать, что он здесь; 
он очень похорошел, хотя сомнение о здоровье у него беспрестанно проглядывает; 
я до того обрадовался его приезду, что совершенно обезумел, даже до того, что 
едва ли не сухо его принял; вчера просидел целый вечер у них и, кажется, 
путного слова не сказал; такое волнение его приезд во мне произвел, что я 
нынешнюю ночь почти не спал. Не утерпел, чтобы не известить вас о таком для нас 
сюрпризе“. Мы все обрадовались чрезвычайно. Сын мой (Константин), прочитавши 
записку прежде всех, поднял от радости такой крик, что всех перепугал, тотчас 
же поскакал в Москву и повидался с Гоголем, который остановился у Погодина».
Понятно, какое согревающее впечатление должен был произвести на душу Гоголя 
такой сердечный прием. Он почти каждый день бывал у Аксаковых и являлся перед 
ними таким, каким видали его все близкие знакомые: веселым, остроумным и 
задушевным собеседником, чуждым всякой заносчивости, всякой церемонности. В его 
внешности Аксаковы нашли большую перемену против того, как видали его в 1834 
году.
«Следов не было прежнего гладко выбритого и обстриженного, кроме одного хохла, 
франтика в модном фраке. Прекрасные, белокурые, густые волосы лежали у него по 
плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица получили 
совсем другое значение; особенно в глазах, когда он говорил, выражалась доброта,
 веселость и любовь ко всем; когда же он молчал или задумывался, то сейчас 
изображалось в них серьезное устремление к чему-то не внешнему. Сюртук вроде 
пальто заменил фрак, который Гоголь надевал только в совершенной крайности; 
сама фигура Гоголя в сюртуке сделалась благообразнее».
Гоголь собирался в Петербург, где должен был взять из Патриотического института 
двух своих сестер. Сергею Тимофеевичу Аксакову нужно было ехать туда же с сыном 
и дочерью. Они отправились все вместе в одном экипаже, и всю дорогу Гоголь был 
неистощимо весел. В Петербурге он остановился у В.А.Жуковского, который в 
качестве наставника тогдашнего наследника, цесаревича Александра Николаевича, 
имел большую квартиру в Зимнем дворце, – и тотчас же для него начались 
неприятные хлопоты. Литературные работы не обеспечивали его в материальном 
отношении. Деньги, полученные им с Дирекции императорских театров за «Ревизора» 
(2500 р. ассигн.), дали ему средства уехать из России в 1836 году, но, конечно, 
не могли обеспечить его существование за границей. В 1837 году Жуковский 
выхлопотал для него пособие от государя в размере 5 тысяч руб. ассигн., и на 
эти деньги он жил до приезда в Россию. Но теперь ему предстояли экстренные 
расходы: надобно было, взяв сестер из института, сделать им полную экипировку, 
довезти их до Москвы да еще заплатить за некоторые приватные уроки, которые они 
брали в институте. Мать его не могла ничего уделить дочерям из своих средств. 
Хотя имение, оставшееся после Василия Афанасьевича Гоголя, было не особенно 
маленькое (200 душ крестьян, около 1000 десятин земли), но заложенное, и