умом. Через Плетнева, бывшего ее учителем в Екатерининском институте, и 
Жуковского она познакомилась со всеми выдающимися писателями того времени, и 
«все мы были более или менее ее военнопленными», – говорит князь Вяземский. 
Пушкин и Лермонтов посвящали ей стихотворения, Хомяков, Самарин, Иван Аксаков 
увлекались ею, Жуковский называл ее «небесным дьяволенком». Гоголь познакомился 
с ней еще в 1829 году, давая уроки в одном аристократическом семействе. Она 
обратила внимание на скромного, застенчивого учителя ради его хохлацкого 
происхождения. Сама она родилась в Малороссии, провела там первое детство и 
любила все малороссийское. Есть некоторые основания предполагать, что Гоголь не 
остался равнодушным к чарам остроумной и кокетливой светской красавицы; но он 
тщательно скрывал эту любовь от всех окружающих, и во всех его многочисленных 
письмах к Александре Осиповне видна одна только искренняя дружба, которая 
находила и в ней ответ. В Париже они встретились как добрые старые знакомые, и 
все разговоры их вертелись главным образом на воспоминаниях о Малороссии. Она 
пела ему: «Ой, не ходы Грыцю на вечорныци», и вместе вспоминали они 
малороссийскую природу и малороссийские галушки. Свои парижские наблюдения он 
передавал ей в виде комических сцен, дышавших тонкой наблюдательностью и 
неподдельным юмором.

В Париже застало Гоголя известие о смерти Пушкина. Как громом поразила его эта 
весть! «Ты знаешь, как я люблю свою мать, – говорил он Данилевскому, – но если 
бы я потерял даже ее, я не мог бы быть так огорчен, как теперь. Пушкин в этом 
мире не существует больше!» «Что месяц, что неделя, то новая утрата, – писал он 
позднее Плетневу из Рима, – но никакой вести нельзя было получить хуже из 
России… Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с 
ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без 
того, чтобы я не воображал его перед собой. Что скажет он, что заметит он, чему 
посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое – вот что меня 
только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет предвкушаемого на земле 
удовольствия обнимал мою душу… Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его 
создание… я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался за перо – и 
перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!»
Очень может быть, что именно эта тоска ускорила отъезд Гоголя из Парижа. В 
марте 1837 года он уже был в Риме. Вечный город произвел на него обаятельное 
впечатление. Природа Италии восхищала, очаровывала его. Живя в Петербурге, он 
постоянно вздыхал о весне, завидовал тем, кто может наслаждаться ею в 
Малороссии, а тут вдруг его охватила вся прелесть итальянской весны. «Какая 
весна! Боже, какая весна!» – в восторге восклицает он в одном из своих писем. 
«Но вы знаете, что такое молодая, свежая весна среди дряхлых развалин, 
зацветших плющом и дикими цветами. Как хороши теперь синие клочки неба промеж 
дерев, едва покрывшихся свежею, почти желтою зеленью, и даже темные, как 
воронье крыло, кипарисы и еще далее голубые, матовые, как бирюза, горы Фраскати,
 и Албанские, и Тиволи. Что за воздух! Удивительная весна! Гляжу и не нагляжусь.
 Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые 
теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. 
Верите ли, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы 
не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего 
носа, у которого бы ноздри были в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя 
как можно побольше благовония и весны».
Вероятно; в другие минуты жизни Гоголь точно так же страстно желал весь 
превратиться в глаза, чтобы ничего не потерять из тех чудных картин, которые 
развертывались перед ним на каждом шагу, постоянно открывая новые и новые 
прелести. «О, если бы вы взглянули только на это ослепляющее небо, все тонущее 
в сиянии», – писал он Плетневу. – «Все прекрасно под этим небом; что ни 
развалина, то и картина, на человеке какой-то сверкающий колорит; строение, 
дерево, дело природы, дело искусства – все, кажется, дышит и говорит под этим 
небом. Когда вам все изменит, когда вам больше ничего не останется такого, что 
бы привязывало вас к какому-нибудь уголку мира, приезжайте в Италию. Нет лучшей 
участи, как умереть в Риме; целой верстой здесь человек ближе к Богу».
Все в Риме нравилось Гоголю, все пленяло его. От наслаждения природой он 
переходил к произведениям искусства, и тут уже не было конца его восторгам. 
Памятники древней жизни и создания новейших художников, Колизей и св. Петр 
равно очаровывали его. Он изучил все картинные галереи города; он по целым 
часам простаивал в церквах перед картинами и статуями великих мастеров; он 
посещал мастерские всех художников и скульпторов, живших тогда в Риме. 
Показывать Рим знакомым, приезжавшим из России, было для него величайшим 
удовольствием. Он просто гордился Римом как чем-то своим, хотел, чтобы все им 
восхищались, обижался на тех, кто холодно относился к нему. Римский народ также 
очень нравился ему своей веселостью, своим юмором и своим остроумием. 
Научившись хорошо понимать итальянский язык, он часто подолгу сидел у открытого 
окна своей комнаты, с удовольствием прислушиваясь к перебранке каких-нибудь 
мастеровых или к пересудам римских кумушек. Он наблюдал отдельные типы, 
восхищался ими; но и здесь, как в Париже, у него не было охоты сойтись поближе 
с обществом или с народом, узнать, чем живет, на что надеется, чего ждет этот 
народ. Он вел знакомство с несколькими итальянскими художниками, но большую 
часть времени проводил или один в работе и в уединенных прогулках, или в 
обществе русских. Из русских художников, живших в то время в Риме, он близко 
сошелся только с А.И.Ивановым, да разве с гравером Иорданом, и вообще 
симпатизировал немногим: большинство не нравилось ему своей заносчивостью, 
недостатком образования и таланта в соединении с громадным самомнением. Русских