его описаний, – говорит Никольс, – признана всеми посетившими те же самые 
страны. Его картины Греции, ночная сцена в заливе Арта, многие из очерков 
Албании, очень многое в „Осаде Коринфа“ и весь „Гяур“ – поражают каждого своим 
ярким реализмом». Но по той же причине, по которой стиль его полон огня, а 
описания изобилуют великолепными образами и отличаются замечательным реализмом, 
по этой же причине и стих его страдает крайней неровностью. «Вряд ли найдется у 
него хоть одна страница, – говорит только что цитированный критик, – которая 
была бы вся безукоризненна; вряд ли даже одна строфа его выдержит детальный 
анализ. Его картины, созданные широкой кистью, никогда не предназначались для 
микроскопа. Ни один поэт, умевший так хорошо писать, как Байрон, не умел в то 
же время и так дурно писать». Байрон не принадлежал ни к какой литературной 
школе и в своих произведениях не подражал никому. Он был оригинален в высшей 
степени не только формой, но и содержанием, вернее, духом своих произведений. 
«Байрон, – говорит профессор Эльзе, – первый ввел в современную литературу
мировую скорбь,
причем достойно замечания то, что у англичан даже нет выражения для этого 
основного тона его поэзии… Мировая скорбь состоит прежде всего в вечной жалобе 
рода человеческого на бренность всего земного, на неопределенность своего 
назначения и на полную неизвестности судьбу, ожидающую нас за гробом… Эта 
всеобщая жалоба человечества принимает, однако, у Байрона субъективную и 
болезненную окраску». Вместо того чтобы утопить свою скорбь в общей скорби 
всего человечества или присоединить свой стон к общечеловеческому стону, он, 
наоборот, пользовался всеобщей скорбью только как предлогом для того, чтобы 
обнаружить свою индивидуальную скорбь, и стоном всего человечества – для того, 
чтобы сделать слышным свой собственный, индивидуальный стон. В этом отношении 
он как крайний индивидуалист был, впрочем, верен только самому себе. Но 
современникам Байрона не было дела до истинных мотивов его мировой скорби; им 
достаточно было, что он скорбел, что он в свою поэзию внес новый аккорд, 
гармонировавший с духом того времени; что он явился выразителем того душевного 
разлада, того разочарования и той в то же время жажды лучшего, которая 
характеризовала людей первой четверти XIX века. А он не только скорбел; он 
протестовал, громил, бичевал своей ядовитой сатирой всю гниль современного ему 
общественного строя. Мало того. Он в своей поэзии явился выразителем не только 
современного отрицания, но и современных стремлений. Он пел освобождение 
порабощенных наций; он воспевал независимость личности. Эффект его поэзии был 
тем более могуществен, что он не только пел, но и сам боролся за то, что 
воспевал. Байрон умер в борьбе за освобождение Греции; его личное счастье было 
разбито в борьбе с английским обществом. Он не имел определенных политических и 
религиозных взглядов и ограничивался одним отрицанием, но в этом именно и 
заключалась его сила, отсюда – громадное значение его поэзии для духовного и 
политического развития его современников. Мировая скорбь и скептицизм Байрона 
выразились с наибольшей силой в его «Каине», о котором Гёте сказал, что другое 
подобное произведение свет навряд ли когда-нибудь увидит. Восторженным певцом 
свободы он является в «Чайльд-Гарольде», а беспощадным критиком современного 
ему общественного строя – в неподражаемом «Дон-Жуане». Бессмертная трагедия его 
«Манфреда» представляет величайший памятник индивидуализма в поэзии; это 
настоящий апофеоз личности. «В какую жалкую посредственность, – говорит Тэн, – 
превращается гётевский Фауст, когда его начинаешь сравнивать с Манфредом. Как 
только мы перестаем видеть в Фаусте человечество, чем он оказывается? Разве он 
герой? Во всяком случае, жалкий герой тот, кто только умеет говорить, кто 
подвержен страху, кто блуждает и занимается изучением своих собственных 
ощущений. Самое худшее, на что он способен, – это обольстить гризетку и 
отправиться ночью в плохое общество танцевать. Но ведь на такие подвиги 
способны и очень многие немецкие студенты. Его упрямство – это каприз; его идеи 
– это мечты. У него душа поэта и голова ученого; он не способен действовать: 
внутри его – дисгармония, вне его – слабость; короче – в нем нет характера: он 
во всех отношениях немец. Рядом с ним какой человек Манфред! Это в полном 
смысле слова человек; никакое другое имя не идет ему так, как это. Он 
неспособен при виде духа начать трепетать подобно пресмыкающемуся, жалкому, 
трусливому червяку. Он не будет жалеть, что у него нет ни поместья, ни денег, 
ни светских почестей, ни влияния. Он не поддастся на удочку дьявола, как 
школьник, и не отправится забавляться подобно ротозею фантасмагорией Брокена. 
Он жил, как феодальный властитель, а не как ученый; он воевал и управлял 
другими; он и собой умеет управлять. Если Манфред изучал магию, то не из 
любопытства алхимика, а побуждаемый духом возмущения… Воля – это непоколебимое 
основание души его. Он не склонился перед предводителем духов; он стоял твердо 
и спокойно перед адским троном, в то время как все демоны неистовствовали 
кругом него и хотели разорвать его на куски… Это „я“, непобедимое, 
самодовлеющее, неспособное подчиниться ни демонам, ни людям, составляющее 
единственный источник своего собственного добра и зла, – это страдающий или 
павший Бог, но все-таки Бог. Таков герой, таков продукт этого ума… Если Гёте 
был поэт
вселенной,
то Байрон был поэт
индивидуума;
и если в одном нашел своего выразителя немецкий дух, то английский дух нашел 
своего выразителя в другом».

Байрон был гражданином мира и как поэт, и как человек. «Его поэтическая мысль и 
мечта, – говорит профессор Эльзе, – вращалась не около красот его родной страны