литературы Ипполит Тэн, – даже в моменты самого свободного полета своей мысли, 
Байрон не был в состоянии освободиться от самого себя. Он мечтает только о себе 
и видит всегда только себя… Никакой другой столь же великий поэт не имел такого 
узкого воображения. Он не был в состоянии перенестись в душу другого. В свои 
произведения поэт вводит почти без всякого изменения свои же собственные печали,
 свою собственную борьбу и свои собственные путешествия. Он не изобретает, а 
только наблюдает; не создает, а только копирует. „Я не могу, – сознает он сам,
 – писать о том, чего сам не испытал…“ Оттого-то он и создал всего только один 
характер. Чайльд-Гарольд, Лара, Корсар, Манфред, Сарданапал, Каин, Тассо, Данте 
и все прочие характеры его – это, в сущности, один и тот же человек, 
представленный в различных костюмах, в разных странах и в различных состояниях. 
Он поступал подобно тем художникам, которые путем перемены костюмов, декораций 
и поз „рисуют“ 50 портретов с одной и той же модели. Он слишком много размышлял 
о самом себе, чтобы мог увлечься чем-нибудь другим…» «Байрон сам, – говорит 
лорд Маколей, – был началом, серединой и концом всей своей поэзии, героем 
всякого своего рассказа и самым выдающимся предметом всякого пейзажа. Гарольд, 
Лара, Манфред и множество других характеров были всеми признаны только за 
слабое инкогнито Байрона, и есть все основания полагать, что он сам хотел, 
чтобы их такими считали. Чудеса внешнего мира, Таго с могущественным флотом 
Англии на лоне его вод, башни Цинтры с косматыми лесами ив и пробковых деревьев 
под ними, блестящий мрамор Пентеликона, берега Рейна, ледники Кларана… чудное 
Женевское озеро, бесформенные руины Рима… звезды, море, горы – все это были 
только аксессуары, задний фон для одной мрачной и меланхолической фигуры… 
Женщины Байрона, подобно его мужчинам, принадлежат все к одному типу. Гайди – 
это только полудикая Юлия, а Юлия – цивилизованная Гайди. Лейла – это замужняя 
Зюлейка, а Зюлейка – девственная Лейла… Вряд ли будет преувеличением сказать, 
что Байрон мог представлять только одного мужчину и только одну женщину; 
мужчину – гордого, угрюмого, циничного, с презрением на челе и горем в сердце, 
неумолимого в мести, однако способного любить глубоко и сильно; женщину – 
полную доброты и нежности, любящую ласкать и быть ласкаемой, но способную под 
влиянием страсти превратиться в тигрицу…» Но как лирик Байрон был, несомненно, 
велик. По мнению профессора Эльзе, он занимает в английской литературе такое же 
высокое место в лирике, как Шекспир в драме и Вальтер Скотт в эпосе.
После крайнего субъективизма другой выдающейся чертой произведений Байрона 
является их необыкновенная отрывочность, отсутствие в них органической 
цельности и законченности и чрезвычайная слабость их фабул. Эта черта в поэзии 
Байрона соответствует подобной же черте в его характере. Отсутствие цельности в 
поэте соответствует раздвоенности в человеке. «Трудно вообразить, – говорит 
Маколей, – что-нибудь более грубое и небрежное, чем конструкция поэм Байрона. 
Он, очевидно, придавал фабуле только второстепенное значение. Самые крупные 
произведения его – „Чайльд-Гарольд“ и „Дон-Жуан“ совсем не имеют никакого плана.
 Каждое из них могло быть продолжено до какой угодно длины или прекращено на 
каком угодно пункте. То состояние, в каком появился „Гяур“, показывает, каким 
образом были построены все вообще поэмы Байрона. Они все, подобно „Гяуру“, 
представляют только собрания отрывков».
Крайний субъективизм и неспособность к цельному творчеству обрекали Байрона на 
довольно скромное место в области драмы. Единственная область, в которой он 
чувствовал себя как дома, были описания. Зато в этой области он неподражаем. Он 
сам признает в «Дон-Жуане», что «его сила лежит в описании». Он так же 
бесподобен и в своих лирических излияниях и размышлениях. «Память о Байроне, – 
говорит профессор Эльзе, – проживет дольше всего благодаря тем лирическим 
перлам, которые рассеяны по всем его произведениям и которые всякий читатель 
его знает и никогда не в силах забыть. В них так много возвышенного, такое 
обилие глубочайшей красоты и самой увлекательной прелести, что мы себе 
представить не можем такого времени, когда они перестанут приводить в восторг 
читателей».
Крайняя импульсивность и страстность натуры Байрона также сильно отразились на 
его творчестве. Байрон-человек действовал под влиянием минуты; под таким же 
влиянием творил Байрон-поэт. «Я писал, – говорит он сам, – от полноты души, 
страстно, импульсивно, но не ради „их сладких голосов“. Желание уйти от самого 
себя было всегда единственным и искренним мотивом всех моих мараний». «Все 
судороги, – говорит он в другом месте, – кончаются у меня рифмами». Вдохновение 
нисходило на него, как гроза, и эта гроза разражалась целым потоком рифм. Он 
писал с поразительной быстротой: «Корсар» был написан им в 10 ночей, а 
«Абидосская невеста» в 4 ночи. Написанного, за очень немногими исключениями, 
Байрон никогда не переделывал. «Я вам раньше сказал, – читаем мы в одном письме 
его, – что я никогда ничего не переделываю. Я подобен тигру: если первый прыжок 
мне не удается, я ворча возвращаюсь обратно в кустарник; зато, когда он удачен, 
он сразу уничтожает».

Произведения Байрона, будучи, таким образом, в значительной степени 
импровизациями, могли быть создаваемы им только на месте или, по крайней мере, 
под очень еще свежим впечатлением. И действительно, первые две песни 
«Чайльд-Гарольда» были написаны им во время его первого путешествия, 3-я – была 
начата в Бельгии и окончена по приезде в Швейцарию; «Шильонский узник» написан 
на обратном пути из Шильона; «Манфред» начат немедленно по возвращении из 
путешествия по Альпам; «Жалоба Тассо» родилась чуть ли не в той самой тюрьме, 
где когда-то сидел Тассо, и т. д. Благодаря тому, что все произведения Байрона 
были написаны им или на месте или под свежим впечатлением от увиденного, все 
описания в них и отличаются таким замечательным реализмом. «Общая правдивость