но и фантазию в действительность. Многие страдания его были только продуктами 
его воображения, но он чувствовал их столь же живо, как если бы они происходили 
в действительности. С таким характером невозможно быть счастливым, даже если 
внешние условия этому вполне благоприятствуют. Но Байрон своей импульсивностью 
и неспособностью управлять собой сумел и внешний мир вооружить против себя, и 
создать среду столь же малоблагоприятную для спокойствия и счастья, как и та 
дисгармония, которая царила внутри него. Чудовищный индивидуализм держал его 
внимание всегда прикованным к его собственному «я»; до болезненности развитое 
воображение сосредоточивало всю свою силу главным образом на том же «объекте»; 
прибавьте к этому крайнюю впечатлительность, усиливавшую действие его 
воображения, и тогда станет понятным, почему он ни когда не чувствовал себя ни 
счастливым, ни удовлетворенным и почему самое бурное веселье часто совершенно 
неожиданно сменялось в нем тяжелой грустью.
А между тем Байрон в своем характере имел все задатки для того, чтобы быть не 
только счастливым, но и столь же великим в жизни, каким он был в поэзии. 
Необходимо было только, чтобы эти хорошие задатки развивались и стали в нем 
господствующими чертами. Но воспитание, полученное им, и вообще все те условия, 
среди которых он жил с самого рождения, были таковы, что только одни темные 
стороны его характера могли расти и развиваться, а светлые должны были почти 
заглохнуть в самом зародыше. Моментами Байрон бывал божественно прекрасен не 
только лицом, но и душой. Но это были только моменты. Он обыкновенно так же 
быстро и неожиданно опускался, как и подымался.
Но в Байроне было, однако, и нечто такое, что отчасти покрывало и смягчало все 
его недостатки, что в значительной степени примиряло всех с его слабостями и 
даже внушало тем, которые близко узнавали его, любовь и сильную привязанность к 
нему. Это было его необыкновенно доброе, женственно-нежное и любящее сердце. «В 
молодости, – говорит профессор Эльзе, – Байрон был очень привязчив, чувствовал 
сильную потребность в дружбе и отвечал благодарностью на всякое проявление 
любви к нему. В своих отношениях со слугами он всегда являлся добрым господином,
 и они все без исключения любили и уважали его. Доброта поэта была даже близка 
к женской мягкости, и он часто прибегал к иронии и сарказмам только для того, 
чтобы скрыть свою мягкость, которая могла вызвать насмешки со стороны других и 
даже причинять ему вред». Во время своего первого путешествия по Греции он 
однажды нечаянно пристрелил молодого орленка. Страдания раненой птицы глубоко 
огорчили его, и он старался всеми средствами поддержать в ней жизнь; когда же 
она через несколько дней умерла, он дал себе слово никогда больше не стрелять в 
животных, и в течение всей своей жизни остался верным этому решению. «Тот, кто 
так относился к животным, – говорит только что цитированный нами биограф 
Байрона, – не мог, при всем своем индивидуализме и при всей своей мизантропии, 
обращаться с людьми, своими ближними, холодно и жестоко». Он глубоко 
сочувствовал всякому страданию и всегда готов был помочь в нужде не только 
своим друзьям, но и людям совершенно посторонним, и даже таким, которые своим 
поведением заслуживали его презрение. «Несчастье было в его глазах свято,» – 
говорит о нем леди Блессингтон, – и, казалось, составляло послед нее звено той 
цепи, которая связывала его с ближними. Он нередко помогал даже врагам своим, 
когда с ними случалось несчастье. И услуги свои Байрон всегда оказывал с 
замечательным тактом, очень часто скрывая свое имя от тех, которым он помогал, 
для того, чтобы не тревожить их самолюбия. Во время своего пребывания в Италии 
поэт тратил ежегодно на филантропические дела до 10 тысяч рублей, т. е. 
четвертую часть своего дохода.
Когда беднейшая часть населения Равенны узнала о его намерении оставить их 
город, она подала петицию губернатору, чтобы тот уговорил Байрона остаться. Во 
всех местах, где он оставался более или менее продолжительное время, население 
очень скоро начинало смотреть на него как на своего благодетеля.
По своему миросозерцанию Байрон был, скорее всего, скептиком. Поэт в своих 
произведениях ставил великие вопросы, но никогда сам не пытался разрешать их. 
Он отрицал господствовавшие в то время взгляды, но его собственные не были ни 
достаточно определенны, ни достаточно прочны. Ум его был не синтетический, а 
скорее аналитический. Байрон чувствовал себя как дома толь ко в области чистой 
критики. Но при всем своем скептицизме, он, однако, был, подобно своей матери, 
склонен к предрассудкам: верил в предсказания и предчувствия и боялся 
предпринимать что-нибудь по пятницам.
Автор «Чайльд-Гарольда» страстно любил природу, но в ней его поражало 
преимущественно все дикое, бесформенное и грандиозное. Он обожал море и горы, и,
 вероятно, обожал бы также и безграничную пустыню, если бы ему удалось ее 
увидать.
Как это ни странно, но эстетическое чувство Байрона было довольно ограниченным. 
Он не понимал ни архитектуры, ни живописи, ни скульптуры, а в области музыки 
его интересовало только то, что в ней наименее искусственно, т. е. народные 
песни.



Глава IX. Место Байрона в литературе

Байрон-поэт был бесконечно выше Байрона-человека, но характер первого 
определялся, однако, в очень значительной степени характером второго. Крайний 
субъективизм поэта соответствовал крайнему индивидуализму человека. Будучи 
одним из величайших индивидуалистов XIX века, Байрон был в то же время и 
величайшим лириком его. «Никогда, – говорит известный историк английской