интересно для критика определить не только перемены, которые он произвел, но и 
степень сходства или различия их от оригинала».
Большинство критиков того времени так же, как и Гёте, смотрели на «Манфреда» 
только как на необыкновенно гениальное подражание «Фаусту». Но Байрон отрицал 
это. «Я никогда не читал „Фауста“ Гёте, – писал он в июне 1820 года своему 
издателю, – потому что я не знаю немецкого языка. Но в 1816 году М. Льюис 
перевел мне устно большую часть его, и я, разумеется, был сильно поражен им. Но 
только Штаубах и Юнгфрау, как и еще кое-что, гораздо больше, чем „Фауст“, 
заставили меня написать „Манфреда“. Впрочем, первая сцена моей трагедии, 
действительно, очень похожа на соответствующую сцену в „Фаусте“…»
Во время карнавала 1819 года распутство Байрона достигло своего апогея; дальше 
оно уже идти не могло. Он был до такой степени истощен, что уже не в силах был 
совершать своих любимых прогулок верхом или в гондоле. Ноги его начали дрожать, 
руки стали бледны и прозрачны, волосы на голове почти совершенно поседели, а 
пищеварение до такой степени расстроилось, что он уже не в состоянии был ни 
есть, ни пить. Ему пришлось волей-неволей вернуться к прежней воздержанности и 
строгой диете, после чего здоровье его начало быстро поправляться, и лицо стало 
по-прежнему прекрасным.
Сделавшись снова частым посетителем аристократических салонов Венеции, Байрон 
познакомился в одном из них в начале апреля 1819 года с графиней Гвиччиоли, и 
любовь, явившаяся результатом этого знакомства, оказала благотворное влияние на 
всю последующую жизнь поэта в Италии. Когда графиня Гвиччиоли в первый раз 
увидела Байрона, ей не исполнилось еще 17 лет. Это произошло всего 6 месяцев 
спустя после бракосочетания ее с графом Гвиччиоли, который был более чем втрое 
старше и за которого ее выдали замуж сразу же после выхода из монастыря, где 
она воспитывалась. Необыкно венная красота поэта, его высокое происхождение и 
громкая слава не могли не произвести с первого же раза очень сильного 
впечатления на юную и неопытную графиню, и потому неудивительно, что она уже 
после нескольких свиданий и разговоров с ним страстно в него влюбилась. Это 
была первая любовь ее. С другой стороны, и Байрон, после двух лет бешеного 
разврата и жизни в обществе низких и пошлых женщин, не мог не быть сразу 
очарованным чистой и свежей красотой молоденькой графини. Это была последняя 
любовь поэта, менее прежних романтическая и страстная, но зато гораздо более их 
продолжительная и счастливая.
В конце апреля, т. е. через неполных три недели после своей встречи с Байроном, 
графиня Гвиччиоли должна была уже расстаться с ним и уехать с мужем в Равенну. 
Разлука с поэтом была так тяжела для графини, что она в пути три раза падала в 
обморок и с каждой станции писала ему письма, умоляя его немедленно следовать 
за ней. По приезде в Равенну она тотчас слегла в постель, и у нее начали 
обнаруживаться признаки чахотки. Узнав об этом, Байрон немедленно отправился к 
ней и успел в несколько дней без помощи всяких лекарств совершенно вылечить 
свою возлюбленную. Пробыв два месяца в Равенне, он отправился затем вместе с 
графиней и ее мужем в Болонью. Отношение графа Гвиччиоли к возлюбленному своей 
жены в течение всего этого времени оставалось прекрасным. Старик-муж тем легче 
мирился с любовью Байрона к его супруге, что такого рода отношения были слишком 
обыкновенны в Италии того времени. Всякой замужней женщине тогда позволялось 
иметь одного «официального» любовника, который назывался «cavalier servente» 
или просто «amica». Пробыв некоторое время в Болонье, влюбленные, 
воспользовавшись отлучкой графа Гвиччиоли по делам в Равенну, уехали в Венецию 
под тем предлогом, что графиня будто бы нуждалась в советах знаменитых врачей 
этого города. В Венеции Байрон поселился вместе с нею на своей загородной вилле 
«Ла-Мира», к величайшему негодованию местных дам, которые такого рода поступок 
поэта считали уж слишком дерзким. Но граф Гвиччиоли смотрел на это дело гораздо 
более снисходительно. Когда он узнал, что жена его вместе со своим «amica» 
переселилась в Венецию, он немедленно написал ей письмо, которое содержало, 
однако, не упреки, а только просьбу о том, чтобы она уговорила его соперника 
дать ему взаймы 10 тысяч рублей. Но Байрон, вопреки советам своих друзей, 
отказался исполнить желание графа: он скорее готов был расстаться со своей 
возлюбленной, чем с такой крупной суммой денег. Тогда взбешенный муж сам явился 
в Венецию и потребовал уже не денег, а супругу. Поэт, к удивлению графа и 
вопреки ожиданиям графини, отнесся к этому требованию чрезвычайно спокойно и 
стоически подчинился необходимости расстаться с ней.
После ее отъезда Байрон начал думать о возвращении на родину, но ему крайне 
трудно было решиться на это, и он долгое время колебался. Его нерешительность 
еще более усилилась, когда он стал получать письма из Равенны о болезни своей 
возлюбленной. Дело в том, что графиня Гвиччиоли не была способна переносить 
разлуку с Байроном столь же стоически, как тот переносил разлуку с ней, и 
вскоре после своего приезда в Равенну слегла в постель. Когда болезнь ее начала 
принимать серьезный оборот, родные ее и сам граф в испуге написали Байрону 
письмо с просьбой явиться немедленно к постели умирающей графини. Поэт долго не 
знал, что ему предпочесть: возлюбленную или родину; но, наконец, он решил 
пожертвовать родиной и в половине декабря 1819 года уехал из Венеции в Равенну. 
С его приездом туда графиня, разумеется, начала быстро поправляться. Для 
большего удобства возлюбленных граф Гвиччиоли предложил Байрону нанять у него в 
доме квартиру, конечно, за солидную плату. В течение нескольких месяцев муж, 
жена и ее «официальный» любовник жили спокойно и комфортабельно под одной 
крышей. Вся Равенна хохотала над графом Гвиччиоли, но не это способно было 
огорчить его. Его сильно беспокоило и, наконец, заставило принять решительные 
меры только то обстоятельство, что дворец его, с тех пор как в нем поселился 
его соперник, сделался сборным пунктом для всех равеннских заговорщиков. Так