| |
Леди Байрон.
Рисунок Ньютона, гравюра Мота
.
Как глубоко печальны и в то же время благородны следующие строчки поэта к Муру
в письме от 8 марта 1816 года: «Вина, даже несчастье, заключались не в моем
выборе, так как я не думаю – и должен заявить это в самом начале нашего
несчастного разрыва, – чтобы когда-нибудь существовала женщина лучше, светлее,
добрее и симпатичнее леди Байрон. Я никогда не мог и теперь не могу упрекнуть
ее в чем-нибудь по отношению к себе. Если есть какая-нибудь вина – она моя, и
если я не могу искупить ее, то должен терпеть за нее… Дела мои находились в
ужасном состоянии; здоровье мое было в значительной степени расстроено и
душевное настроение в последнее время ненормально. Таковы причины (я не называю
их оправданиями), которые часто доводили меня до крайности и делали жизнь со
мной неприятной… Но я все-таки думаю, что если бы мне дали возможность и если
бы ко мне относились более терпимо, я бы мог все-таки со временем исправиться.
Но на это, очевидно, нельзя надеяться, а потому и нечего говорить больше об
этом…»
Если бы к нему относились более терпимо! Но на это добродетельная и
безукоризненная супруга его, вышедшая замуж за него с тем, чтобы спасти его
душу от угрожавшей ей гибели, оказалась совершенно неспособной! В трогательном
стихотворении «Прости, и если навсегда…», вылившемся из души поэта некоторое
время спустя после его развода с женой, единственное, в чем он упрекает леди
Байрон, это – в бездушной нетерпимости. Это стихотворение он писал, обливаясь
буквально слезами в момент мучительной тоски по безвозвратно погибшему
семейному своему счастью…
Семейное несчастье Байрона послужило многочисленным врагам прекрасным предлогом
для новой атаки против него. Теперь уже громко ругали поэта даже те, кто до
того не осмеливался открыто выступить против него. Молчание леди Байрон насчет
причин развода подало повод к многочисленным и нелепейшим слухам. Рассказывали
и писали, что поэт подвергал жену свою самым бесчеловечным жестокостям; что он
будто бы женился на ней только для того, чтобы отомстить ей за ее первый отказ
ему; что он пугал ее пистолетными выстрелами в то время, когда она лежала в
постели; наконец, что он будто бы при жене принимал у себя в доме свою
любовницу, какую-то актрису, и т. д. Во всем этом не было ни капли правды, но
всему этому очень охотно верили все те, которые всего лишь за три года до того
чуть ли не обожали его.
«Тогда, – говорит профессор Никольс, – произошел тот взрыв британской
добродетели, который так хорошо описан Маколеем и над которым так жестоко
смеялись на континенте. Байрона обвинили во всех возможных и невозможных
пороках. Его сравнивали с Сарданапалом, Нероном, Тиберием, герцогом Орлеанским,
Гелиогабалом, Сатаной, со всеми гнусными личностями, упомянутыми в священной и
светских историях. Все его добрые дела поносились, явно бескорыстные поступки
ложно истолковывались. Его предостерегали не показываться ни в театре, иначе
его освищут, ни в парламенте, если он не хочет, чтобы его там оскорбили. За
день до его отъезда один из друзей заявил ему, что он боится, как бы толпа,
которая соберется около экипажа, не подвергла его насилию…» Салоны высшего
света так же внезапно закрылись для поэта, как за три года до того открывались
перед ним. «Мы не знаем, – говорит знаменитый английский историк, лорд Маколей,
– зрелища более комического, чем британская публика во время одного из ее
периодических припадков добродетельности… Байрон был тогда виновен в том
преступлении, за которое обыкновенно наказывают более жестоко, чем за все
другие. Он удостоился до этого слишком большой славы, он вызвал слишком горячие
восторги, и публика, со своей обычной справедливостью, наказывала его за свою
же собственную глупость».
Байрон не отвечал на нападки, не опровергал ложных и оскорбительных для него
слухов. Он предпочел и на этот раз встретить бурю несправедливого общественного
негодования гордым и презрительным молчанием. Но оставаться дольше среди своих
соотечественников после этого для него уже стало невозможным, и великий поэт
решил вторично покинуть свою родину, теперь уже навсегда.
Глава VI. В добровольном изгнании
Единственное лицо, с которым Байрону жаль было расставаться, покидая родину,
была сестра его Августа.
Сестра Байрона Августа Ли.
Рисунок Вэйджмэна
.
|
|
