угрожала никакая серьезная опасность. В последнем, впрочем, все были уверены: 
все знали, что отношения поэта с очаровательной леди Ламб имели чисто 
платонический характер. Так продолжалось несколько месяцев. Байрон, наконец, 
начал тяготиться этим романом, который был сопряжен с массой беспокойств и 
неприятностей вследствие крайнего легкомыслия и бешеного характера леди Ламб. 
Он стал бывать у нее реже и избегать встреч с ней. Тогда, оскорбленная в своем 
тщеславии и в своих чувствах, леди Каролина, в это время уже не шутя влюбленная 
в поэта, стала упорно преследовать его. Она отправлялась во все места, где 
надеялась увидеть Байрона. Когда Байрон бывал на каком-нибудь балу, на который 
ее не приглашали, она обыкновенно ожидала его выхода на улице, иногда под 
дождем, перед домом, где он проводил вечер. Возвращаясь домой поздно ночью по 
Сент-Джеймскому парку, Байрон не раз наталкивался на нее, ходившую взад и 
вперед по аллее в ожидании его. Она раз даже явилась к нему на квартиру, 
переодетая в мужское платье: предлагала ему увезти ее, бежать с ней и, наконец, 
дошла до того, что на одном балу в припадке отчаяния хотела выброситься из окна.
 Но все это только еще более охлаждало к ней Байрона; он стал уже просто 
бояться ее. Когда же она узнала спустя год после решительного с ним объяснения, 
что он женился и притом на ее же кузине, – ее бешеная любовь к нему сразу 
перешла в такую же бешеную ненависть. Она принялась немедленно писать роман, в 
котором представила Байрона и его отношение к ней в самом мрачном свете. Этот 
роман, названный ею «Гленарвон», настиг Байрона тогда, когда он был в изгнании, 
т. е. когда чаша оскорблений, нанесенных ему его соотечественниками, была уже и 
без того переполнена…
Но чему же, главным образом, был обязан Байрон своим колоссальным успехом у 
женщин; что более всего привлекало и очаровывало их в нем? Это был не только 
высокий титул его, громкая слава и необыкновенная прелесть его поэзии. Это была 
преимущественно чудная его красота; это была полная таинственности меланхолия 
на его божественно-прекрасном лице и небесный огонь гения в его больших голубых 
глазах. А между тем этот же самый Байрон за каких-нибудь пять лет до того был 
почти безобразен. Его почти уродливая полнота, необыкновенно толстое лицо и 
заплывшие жиром глаза вызывали смех и отчасти даже отвращение. Он был подобно 
своей матери предрасположен от природы к толщине, и это стало удивительно 
быстро обнаруживаться, как только он перестал расти. Когда ему было всего 19 
лет, он при своем сравнительно небольшом росте (2 аршина 7 вершков) уже весил 
около 5 с половиной пудов. Ему было бы, конечно, нетрудно перестать толстеть 
или, по крайней мере, в значительной степени ослабить этот процесс, если бы 
только он много ходил. Но, к несчастью, хромота делала его совершенно 
неспособным к долгим путешествиям пешком. При таких условиях ему предстояло 
через несколько лет превратиться в чрезвычайно безобразное существо. Юный 
Байрон был слишком тщеславен и чересчур интересовался мнениями о себе 
представительниц прекрасного пола, чтобы относиться к подобной перспективе без 
тайного ужаса. Он решил поэтому противодействовать природе всеми средствами, 
остававшимися в его распоряжении. Поэт стал лечить себя от толщины прежде всего 
голодом; он начал питаться почти исключительно одними бисквитами, причем съедал 
их всего по несколько штук в день; отказался навсегда от мяса, вина и всяких 
других спиртных и жирообразующих напитков; стал принимать эпсомскую соль и даже 
раствор опиума; наконец, брал часто горячие ванны. Таким путем он в несколько 
недель довел себя до нормальной полноты, а продолжая ту же диету далее, был в 
состоянии сохранить эту нормальную полноту в течение всей своей последующей 
жизни. Прекрасные результаты такого лечения, полученные им в сравнительно 
короткое время, приводили Байрона в восторг. «С тех пор, как мы виделись с вами 
в последний раз, – писал он в апреле 1807 года Пиготу, – я уменьшил свой вес 
путем сильных физических упражнений, приема большого количества всякого рода 
лекарств и частого пользования горячими ваннами с 202 фунтов на 175 фунтов. Я 
потерял, таким образом, целых 27 фунтов. Браво!» Когда Байрон после нескольких 
недель энергичного лечения явился в Кембридж, никто его не узнавал там – до 
такой степени он изменился. «Я был обязан, – писал он мисс Пигот 30 июня того 
же года, – говорить всякому свое имя, так как никто не мог узнать ни моего лица,
 ни моей фигуры». Новый образ жизни Байрона повлиял не только на его тело, но и 
на его дух: «Голод и возбудительные средства, – говорит его биограф Джефферсон,
 – повлияли на его нервную систему, и он стал гением. Подвергая себя голоду 
сначала из тщеславия, поэт впоследствии продолжал подвергать себя ему уже из-за 
тех высоких духовных наслаждений, которые этот образ жизни сделал для него 
доступными». Влияние нового режима на глаза и голос Байрона было, по 
свидетельству всех биографов его, поразительным. «Никто, – говорит один из них,
 – не обладал глазами более ясными и голосом более чистым, чем он». Но 
хроническое голодание и употребление таких возбуждающих средств, как эпсомская 
соль и опиум, имело не одно только хорошее влияние на поэта; этот режим 
незаметно для него самого постепенно все более и более расстраивал его органы 
пищеварения и в самом корне подтачивал его здоровье. Его жизнь была подобна 
жизни тех, кто страдает алкоголизмом. Это было яркое, ослепительное, но в то же 
время и страшно быстрое, горение. Этот ненормальный образ жизни в конце концов 
до такой степени ослабил его крепкий от природы организм, что он уже не был 
более способен выдержать той болезни, которую при других условиях мог бы легко 
вынести и которая свела его преждевременно в могилу. Наконец, диета, кроме 
высоких наслаждений, сделавшихся, по мнению его биографа, для него доступными, 
причиняла ему часто и невыносимые страдания. Поэт почти всегда испытывал голод, 
и для успокоения желудка принужден был постоянно жевать табак. После долгих 
периодов голода и воздержания он иногда, когда ему уже становилось невтерпеж, в 
один прием съедал огромное количество тяжелой и грубой пищи, после чего