поручил Каразину, с которым был в дружеских отношениях, составить нужную 
записку. Сенат четыре раза назначал время для слушания этой записки и четыре 
раза откладывал его. Тогда возмущенный таким поведением Сената Каразин 
обратился к Александру I с письмом, которое приводим полностью, так как оно 
дает полное понятие о благородстве характера Каразина, особенно при 
сопоставлении его поведения с поведением Сената, а также о том, как мало умел 
он соблюдать политику в своих отношениях с Александром I. Вот это письмо:


«Государь! Кто чтит, кто любит вас искреннее, тот должен быть и дерзновеннее 
других: ничто меня не остановит, когда дело идет о славе вашей. В Сенате не 
смели читать известного вам уже мнения гр. Потоцкого, не доложась.
Приобыкли, бедные, и шагу для общего добра не сделать без именного повеления.
Сегодня, думаю, министр юстиции,
к стыду россиян,
представит вам на разрешение, позволите ли сенаторам выслушать только сию 
бумагу, невзирая, что всяк из них ясно видит, что она писана на основании 
вашего точного дозволения. Я не говорю о самом мнении,
предугадывая, как Александр поступит,
если Сенат, уважив оное, войдет с формальным докладом. Но осмеливаюсь и спешу 
донести, что люди, преданные вам и общему добру,
ожидают от вас на нынешнее представление ответа гласного, назначенного 
сделаться известным публике,
от которой, конечно, не укроется, что вас о сем спрашивали.
Первый еще случай вы имеете,
государь, обожающему вас народу и Европе вместе с ним
доказать решительно образ ваших мыслей
и возродить семена любви к отечеству и общественного духа. Важный случай сей 
есть, может быть,
и единственный, ибо эгоизм и низость ждут только малейшего движения вашего в их 
пользу, чтоб, по крайней мере, на пятьдесят лет вперед обеспечить свое 
владычество».


Письмо это не привело ни к каким последствиям. Тогда Каразин, бывший в это 
время на пути в Харьков, чтобы принять на себя там устройство помещений для 
университета, послал из Москвы другое письмо Александру. В этом письме он 
выражается еще решительнее, высказывая свою уверенность в том, что император:

«в сем решительном случае не упустит доказать свету, что его слова, в 
манифестах сказанные, суть и в век пребудут словами самой истины, не станет, 
следовательно, ни под каким видом ограничивать того, что единожды нарек 
коренным, непрелагаемым законом; поддержит дух, развитой во всех деяниях его 
царствования, дух совершенной политической свободы; не захочет одним ударом 
уничтожить на полвека, по крайней мере, всякую смелую деятельность в том 
сословии, которое он сам желал ободрить и возвысить».

Письмо это заканчивалось следующим патетическим воззванием:

«Я не прошу прощения в моем дерзновении; если ты – тот Александр, надежда и 
любимец России, которым заняты были все мечтания моей юности, к которому 
усердия жар и ныне еще, в возрасте зрелого ума, увлекает меня в легкомысленные, 
по стремительности своей, поступки; если ты тот подлинно – на что мне 
извиняться? Если же ты только самодержец, то такие оправдания не могут 
уменьшить вины моей, и я готов понести за нее наказания, готов теперь, в самом 
цветущем периоде моей жизни».

Насколько могла быть приятна Александру эта «правда» Каразина и насколько 
вообще Александр I был склонен к практическому осуществлению своего желания 
«обуздать деспотизм нашего правления», ясно видно из того, что вопрос о праве 
Сената делать представления по поводу новых законов получил вскоре разъяснение 
в том смысле, что это право относится только к тем законам или указам, которые 
вышли до предоставления означенного права Сенату. Таким разъяснением совершенно 
уничтожалось только что предоставленное право, и громкий указ 8 сентября 1802 
года превращался просто в какую-то шутку. Понятно, что люди вроде Каразина, 
принимавшие всерьез громкие фразы манифестов, вышедших в первые два года 
царствования Александра I, и требование оправдания этих фраз делом, не могли 
быть особенно довольны.

Против Каразина действовала и интрига. Приближение Каразина к Александру I было 
неприятно и для молодых друзей последнего, вышеупомянутых «неразлучных» – 
Чарторыйского, Новосильцева, Строганова и Кочубея, и екатерининских служак – 
Завадовского, Трощинского, Державина и других, – для обеих групп приближенных 
Александра в первые годы его царствования. Он был чужой и тем, и другим, чужой 
и непонятный. Первые, составляя тесный кружок друзей юности императора, 
относились с неудовольствием к новому конкуренту на интимную дружбу с 
Александром; вторым он был страшен своею прямотою, правдивостью и 
бесцеремонностью, с которыми он, как мы видели, восставал против всяких 
злоупотреблений. Для тех и других он был «t?te chaude»,
[7]